Он крылья расправлял, взлетая…
                  Ирма Друкер (1906-1982)

Разве знает человек, под какую музыку встретит свой последний час? Ирма Друкер перенёс уже пять инфарктов. В тот день он слушал киддуш для утренней субботней трапезы «Ве шамру бнэй Исраэль эт ѓа-шаббат».

И ПУСТЬ СОБЛЮДАЮТ СЫНЫ ИЗРАИЛЯ СУББОТУ, ЧТОБЫ СДЕЛАТЬ СУББОТУ ДЛЯ ПОКОЛЕНИЙ ИХ ЗАВЕТОМ ВЕЧНЫМ. МЕЖДУ МНОЙ И СЫНАМИ ИЗРАИЛЯ ЗНАК ОНА ВОВЕКИ, ЧТО ШЕСТЬ ДНЕЙ СОЗИДАЛ ГОСПОДЬ НЕБО И ЗЕМЛЮ, А В СЕДЬМОЙ ДЕНЬ ПРЕКРАТИЛ (ТРУДЫ) И ПРЕБЫВАЛ В ПОКОЕ.

На скамейке во время прогулки. Ирма Друкер, 1966

Он не думал о смерти, по крайней мере, жене, Эльке[1], не говорил об этом, а возмущался тем, что в книге о знаменитом композиторе Исааке Осиповиче Дунаевском[2], где названы сотни имён, не нашли нужным упомянуть имя его деда, замечательного кантора и композитора, в чьей обработке он слушал сейчас эту древнюю литургию…

Элька Вайман, жена И. Друкера

Вот венгры не побоялись выпустить пластинку с еврейскими мелодиями и указать, что именно Шимону (Симону), деду Исаака, принадлежит эта обработка. А для России, великой и могучей, все еврейское таит опасность. Но ведь в своё время он был известным литургическим композитором и регентом Одесской большой синагоги, и пел замечательно, и не его ли музыкальный дар унаследовали внуки-Дунаевские: и Борис, и Зиновий, и Михаил, и Семён и, разумеется, Исаак[3].

Интересная тема, но он, Ирма Друкер, едва ли напишет об этом. Что мог, он сделал. Его «Музыканты» («Клезмеры») вышли уже и на идише и на русском, в журнале «Советиш Геймланд» напечатан роман о музыканте-самородке Михоэле-Иосифе Гузикове (1981). Мысли, планы теснятся в голове… Успеет ли он сделать еще что-нибудь? Может, и успеет?

Он попросил поставить ему снова «Ве шамру» («И пусть соблюдают») из Книги Исхода – он хорошо знал и иврит, и Танах. «Шешет ямим аса адонай эт ѓа-шамаим…» (Шесть дней созидал Господь землю и небо....) Он вспоминал, что думал об этом слове «шамаим» (небо, небеса – ивр.) в ссылке, когда после Магадана и Совгавани оказался в лагере с забавным названием «Старт». («Мечтал о финише, – шутил он в письме к дочери, Симе, тогда ещё школьнице, – а послали на старт»). Небо в тех местах было так огромно, так бесконечно, что глядя на него, он «верил, что небо существует во множественном числе... на одном небе невозможно было создать такие широкие полотна, вышить столько тончайших узоров…» Вспомнив об этом и дослушав песнопение до конца, он попросил Эльку поставить «Фрейлехс». Захотелось музыки без слов, чужие слова мешали думать… Только что, накануне, ему привезли с Книжной ярмарки в Москве этот сказочный, волшебный подарок – пластинку из Израиля, хасидские мелодии. Трижды в тот жаркий одесский день он прослушал эту пластинку от начала до конца.

…И умер. Шестой инфаркт. Это было 22 июля 1982 года. Рассказав мне о последнем дне своего мужа и друга, Элька добавила: «Он говорил обычно про смерть так: "Она пришла, потопталась рядом и ушла". В тот день она увела его с собой».

Памятник на могиле И. Друкера. Скульптор П. Криворуцкий

Ирма, Ирмияѓу Друкер – еврейский писатель, прозаик и критик, мастер разных жанров, замечательный учитель и неисправимый романтик, скончался под звуки «Фрейлехс». А пластинка – не такая же, а именно та самая – вернулась в Израиль и, может быть, это её мелодии потянули за собой и всё семейство, его любимых – жену Эльку, дочку Симу, внучку Рину, правнука Игаля-Ирмияѓу, имя прадеда ему добавили в Израиле, при обрезании… А потом, уже в Израиле, родилась и Ронит, для домашних – Ронька. Правнуки Друкера служат в Цахале, когда про Ронит говорят «солдатка», она поправляет – «морячка».

И.Друкер с внучкой Риной, 1966

Ваш прадед заслужил, ребятки, чтобы о нём знали не только вы, но и другие люди… И мы вместе слушаем эту весёлую и грустную, щемящую сердце еврейскую музыку, которую он знал и очень любил… Она звучала в его душе, когда он писал свои книги о великих еврейских музыкантах. Весь последний день лились эти звуки из окон его квартиры и кто знает, может быть, вся жизнь проходила перед глазами.

Он родился в Чернобыле, в 1906 году. Отец его, Хаим Друкер, был меламед и кантор. Его расстреляли фашисты. Мать умерла от туберкулеза еще до войны. Ирма вспоминал их грустные песни, их ласку. Изучая древнееврейский язык и Танах, Ирма и писать начал на иврите, углубился в еврейскую историю, иудаизм, был заворожен и очарован синагогальной кантилляцией. От рождения даны были ему два дара – феноменальная память и красивый голос – тенор, остальные дарования он развил в себе сам. Вскоре он начал заниматься музыкой профессионально – в Киевской музыкальной школе у профессора Доброжанского.

Ирма Друкер с отцом, 1927. На обороте рукой И. Друкера на иврите написано:

«На память мне о дорогом отце и добром друге – Аврааме-Йегуде Хаиме бен Моше!»

Его любовь к музыке и хороший голос позднее спасут ему жизнь. Музыка и творчество станут ведущими темами его будущих литературных произведений. Не имея возможности печататься на иврите, это был конец 20-х – начало 30-х годов прошлого века, он перешёл на идиш и стал пробовать себя в разных жанрах – писал рассказы, очерки, театральные рецензии, историко-биографические заметки и новеллы. Друкер боготворил Шолом-Алейхема, Ицхака Лейбуша Переца и Менделе Мойхер Сфорима. Их портреты, всех троих, висели у него на стене, а книги и сами их личности сопровождали его всю жизнь, что не мешало ему глубоко изучать и ценить и русскую и мировую литературную и музыкальную классику.

Х. Вайнерман, И. Друкер (вверху) и Д. Гофштейн

Элька Друкер показала мне письмо от профессора Ивана Михайловича Дузя. Оно пришло в Израиль из Одессы. Такие удивительные настали времена, что славяне изучают биографии и творчество еврейских писателей. Профессор заинтересовался судьбой друзей-товарищей – четверых писателей-одесситов – Нотэ Лурье, Ханана Вайнермана, Айзика Губермана и Ирмы Друкера. Все четверо и жили рядом, и дружили, вместе были арестованы и, к счастью, остались в живых и вернулись почти одновременно. Сегодня никого уже нет в живых.

Литстудия в Киеве под руководством поэта Давида Гофштейна (в центре), в верхнем ряду второй слева – И.Друкер, 1927

Профессору Дузю, светлая ему память, удалось познакомиться со следственным делом № 5025 по обвинению Ирмы Хаимовича Друкера «в антисоветской, сионистской, контрреволюционной деятельности».

Портрет И. Друкера. Рис. Г Пидопличко, Магадан, 1953

По этому делу проходили ещё полтора десятка деятелей еврейской культуры. «Они были, – пишет Дузь, – только антисоветчики-сионисты, а он, Друкер, обвинялся как идеолог одесских сионистов». Возможно, потому, считала и Элька, что был более знаменит.

Нотэ Лурье (слева), Хоне (Ханан) Вайнерман и И. Друкер

Ирма Друкер начал печататься ещё в 1927 году. Сначала в газетах и журналах. В 1929 году дебютировал первой книгой рассказов «В степи» (Харьков). В 1939 году в Киеве дважды выходит книга «Шолом-Алейхем. Критические этюды». Сначала на идиш, а потом, в расширенном виде, на русском. Тема Шолом-Алейхема бесконечна, и Друкер пишет ещё одно исследование – о детских образах в творчестве писателя. Самое известное произведение Ирмы Друкера вышло в 1940 году – на идиш, но, как говаривал автор, «обрубком», меньше половины текста. И всё же читатели заметили уже первую часть книги «Клезмеры». Только спустя 24 года, в 1964-м, издательство «Советский писатель» опубликует обе части «Клезмеров», на русском языке «Музыканты», и только через 36 лет после первой части, в 1976 году, выйдет полная книга «Клезмеров», обе части вместе – на идиш.

Обложка книги И. Друкера «Клезмеры»,1976. Надпись на книге «Клезмеры» – в подарок внучке

Прообразом Эзры Малярского, героя «Клезмеров», послужил одаренный скрипач Петр Столярский. Ещё большей известности он добился как педагог. Его учениками были Натан Мильштейн, Давид Ойстрах, Лиза Гилельс, Буся Гольдштейн и другие. Судьба еврейского юноши-музыканта в царской России прослежена в первой части книги. Вторая же часть – о периоде жизни Эзры Малярского в Варшаве – увидела свет только после того, как автора заставили добавить главу об украинских бандуристах. Об этом рассказывает Арье Аѓарони в примечаниях к книге «Михтавим ле-еѓудим бе-брит-ѓа-моацот» ("Письма евреям в СССР" (1977) – о переписке поэта Авраама Шлионского с евреями Советского Союза, где, кстати, целиком опубликовано очень эмоциональное прощальное слово Друкера на смерть Шлионского, обнаружившее отличное знание одесским писателем и современного иврита и творчества поэта.

И. Друкер за работой

Но имя Друкера в Израиле прозвучало намного раньше. Ещё в 1947 году в газете «Аль ѓа-мишмар» была напечатана первая статья Ирмы Друкера о Менделе Мойхер Сфориме. Любопытна история, связанная с именем Мойхер Сфорима, которую Элька узнала уже по приезде в Израиль.

В 1964 году в Польше на еврейском языке вышла историко-биографическая повесть Ирмы Друкера «Дер зейде Менделе» – «Дедушка Менделе», о чем они в Одессе так и не узнали. Но до Израиля книга дошла. Жительница Хайфы, Иона Эшель, не профессиональный литератор, но женщина образованная, с тонким чувством юмора, была настолько очарована содержанием, живостью изложения, отточенным стилем рассказа Ирмы Друкера, что уже больная взялась за его перевод на иврит и, превозмогая слабость и недомогание, посвятила ему два последних месяца жизни, февраль и март 1974 года. Но умерла, не увидав плодов своей работы. Тогда друг семьи, Менаше Гефен, кибуцник, пастух и редактор (он настаивал на такой последовательности), к тому же знаток и идиша и иврита, бескорыстно взялся за доработку текста и редактирование, и книга «Саба Менделе» была опубликована в Израиле в 1975 году, как дань светлой памяти переводчицы.

На литературном вечере в машиностроительном техникуме, 1935. Верхний ряд: 4-й слева – И.Друкер, 2-й справа – Нотэ (Натан) Лурье (преподавал лит-ру в этом техникуме в 1932-1935гг.)

Средний ряд: 1-й слева – Иехезкель Добрушин, в центре – Перец Маркиш, крайний справа – Айзик Губерман.

Элька сокрушалась, что Ирма Друкер об этой истории не узнал, но надеялась, что найдется человек, который переведёт эту книгу и на русский язык.

Одна из глав книги называется «За одним столом с Толстым». Из биографии Менделя известно, что, изгнанный из Петербурга, после многих скитаний, в 1881 году он поселился в Одессе и стал директором реформированной еврейской школы. По-русски Мойхер Сфорима все называли Соломон Моисеевич, под этим именем он фигурирует и в книге.

Писатель Иосиф Рабин (слева) и И. Друкер

Вот один эпизод. Раз в неделю директор посещал по уроку в каждом классе. На переменах он часто стоял у окна кабинета и наблюдал за вознёй мальчишек во дворе, радовался играм и проделкам озорников и с жалостью смотрел на бледных и тихих детей, похожих на старичков, не принимавших участия в играх. Его надеждой были первые. Из таких вырастет новое поколение. Потомков Иакова не удастся согнуть. Однажды он увидел, как кто-то из учителей вмешался в детскую возню, остановил поединок двух бесстрашных потомков Иакова и разогнал ребят… Соломон Моисеевич вызывает к себе этого ревнителя порядка и отчитывает его. «Вы кого хотите воспитать – боязливых, бегущих собственной тени? Нам нужны дети – дети, а не дети-старички. У евреев, куда ни глянь, слышишь одно – дух да душа, а нам нужны простые нормальные люди, с плотью и кровью, дети – живые и здоровые, и люди – живые и здоровые». Отпустил учителя и сел за свои бумаги.

Друкер с поэтессой Р. Баумволь, Одесса, 1960

Другой эпизод. Перед Менделе стоит бюст Льва Николаевича Толстого, вылепленный и подаренный ему бывшим учеником. Он смотрит на него и записывает: «Если ты сидишь за одним столом с Толстым, это, знаете ли, обязывает подтянуться – надо сметь, дерзать, не сдаваться, стать выше самого себя». Потом его взгляд падает на кипу бумаг. Вот жалоба словесника, учителя языка и литературы. Начинается она изложением проблемы с учеником Нехемьей, с Молдаванки. В школу приходила его мать, жаловалась и плакала. Извёл ее несносный мальчишка, измучил. Весь хлеб, имеющийся в доме, он переводит на лепку фигур из мякиша, а ей оставляет одни корки. Но суть письма открывается ниже. Ах, вот оно что, ученик досаждает и лично пишущему. И другие учителя, по словам словесника, жалуются, что мальчишка, на потеху товарищам, лепит на них, учителей, карикатуры, подрывая их авторитет.

И. Друкер у памятника М.М. Сфориму в Одессе

Соломон Моисеевич красным карандашом пишет в верхнем углу жалобы, наискосок: «Прежде всего ознакомиться с работами юного скульптора, возможно, в нём скрывается талант, может, это будущий Антокольский?» Ухмыляется, откладывает одну жалобу, берётся за другую.

Тут он замечает взгляд великого писателя. Ему кажется, что Толстой нахмурился. В его глазах он читает холодную отчуждённость и недовольство. Мало росчерка пера, Соломон Моисеевич, надо что-то делать для этих ребят. Вот этот ведь утонет. Утонет Антокольский, будущее светило… «И сказал Толстой…» Тут писатель Ирма Друкер, большой знаток еврейских источников, недаром его называли талмид-хахам (букв. мудрый ученик), остроумно вводит танаховский (библейский) стиль: «И сказал Господь…».

Гости И. Друкера в день его 60-летия пришли к могиле М.М. Сфорима. Одесса, 1966

Слева направо: брат И.Друкера Иехезкель Олевский (другой брат И. Друкера, поэт Б.Олевский, погиб во время Второй мировой войны), Константине Киселев из Бершады, Бася Олевская, жена Иехезкеля, И. Друкер, библиотекарь Центр. библ. им. Ленина (имя неизв.), Иосиф Рабин, Леопольд Серебряный, врач, полковник (познакомились на фронте, помогал Друкеру), А.Тейман, неизвестный, Яков Байер, муж Симы, дочери И. Друкера

Что же сказал ему Лев Николаевич? Друкер приводит толстовскую цитату о чумазых деревенских детях, в которых таятся Пушкины и Лермонтовы. В этой крохотной юмористической сценке Ирма Друкер через сопоставление личностей двух писателей, через их воображаемый диалог, размышляет о живительной силе таланта писателей-просветителей, наставников своего народа, каждый – своего, но цель у них одна. «Да, мир оскудел, очерствел, ожесточился, но куда запропастилась, почему иссякла любящая душа больших людей, больших писателей? Одним из таких был и он, наш Менделе Мойхер Сфорим».

И. Друкер и писатель Иосиф Бург

Когда я вернула Эльке эту книгу, она дала мне другую…

Книга о Шолом-Алейхеме, более ранняя, не столь цельна и оригинальна, хотя и в ней уже чувствуется свободное владение пером и хорошее знание источников. Ирма Друкер рассказывает, что Шолом-Алейхем, называвший себя внуком Менделе, был ещё более строгим критиком, чем Менделе. Он не щадил ни себя, ни других. Так, редактируя для «Народной библиотеки» книгу Менделе «Заветное кольцо», он выбросил оттуда целую главу, и когда Менделе стал протестовать («ради Бога, не будь злым внуком и не мучь дедушку!»), ответил: «Мне каждое Ваше слово дороже, чем моё собственное. И если дедушка, увы, впадает в шарж, то внук этого не допустит». Менделе о Шолом-Алейхеме: «Он рожает свои произведения так же легко, как курица сносит яйцо, он пишет на ходу, на бегу, в чужом кабинете, в трамвае…». А Шолом-Алейхем: «Я верю всем, только не себе. Во мне сидит какой-то Мефистофель, который всё смеётся, подтрунивает, издевается над моими писаниями. Я отдаю все свои соки и силы, кровь и мозги, я шлифую, полирую и переписываю каждую главу по меньшей мере шесть раз (а иногда и десять)». Свободная, емкая речь любимых писателей, в данном случае, персонажей, скомпонована Друкером так ладно, точно, лаконично, что будто видишь их рядом и сам слышишь их дружескую перебранку.

И. Друкер поет за субботним столом

Со страниц книг Друкера встают как живые и другие деятели еврейской культуры – и Ицхак Лейбуш Перец, и Бялик, и Альтман, и Перец Маркиш, и Гузиков, и Михоэлс. Воспоминания Друкера о встречах с Михоэлсом доводилось читать когда-то в издававшемся Иосифом Керлером «Иерусалимском альманахе», воспоминания же самого поэта Керлера о его друге Друкере вошли в книгу Хаима Бейдера «Этюды о еврейских писателях» («Дух i лiтера», Киев, 2003). Хаим Бейдер, Иосиф Фридман, Авраам (Аврум) Кацев – многие считали себя учениками Друкера. Аврум Кацев, хороший поэт и симпатичный человек прислал мне письмо, датированное 17 ноября 1993 года, которое он получил от Бейдера, тогда еще из Москвы: «Как только выйдет четвёртый номер журнала "Ди идише гас" (вместо "Советиш Геймланд"), там, где будет напечатана статья Ирмы о Бялике, я его пришлю тебе и Эльке. Что я могу ещё сделать для неё, жены и вдовы моего учителя? Вчера звонили из Иерусалимского университета, просили, чтобы я форсировал сборник писем Друкера. Тысячи писем… Это океан работы… Кажется, что он переписывался со всем миром. Даже Шостакович поздравлял его с днём рождения и с выходом книги "Музыканты". А для меня ведь это мицва – мой долг перед нашим учителем и другом».

Хаим Бейдер (слева), И. Друкер и Авраам Кацев, 1980

Только через восемь лет после смерти Ирмы Друкера в Москве вышла его книга о легендарном музыканте Гузикове («Михоэл-Иосиф Гузиков», М., Советский писатель, 1990, идиш).

И. Друкер с писателем Моше Альтманом, 1966

«Виртуозом на соломенной гармонике» называли этого музыканта из белорусского города Шклова, откуда, кстати, были родом и все родичи Виктора Шкловского. Гузиков играл на им самим построенном ксилофоне с деревянными и соломенными пластинками. Его слушал французский поэт Ламартин, и по его совету Гузиков отправился в турне по Европе, а Феликс Мендельсон-Бартольди писал своей матери, что Гузиков – истинный гений. Работая над архивными материалами, Ирма Друкер узнал, что ещё Менделе Мойхер Сфорим мечтал написать книгу о Гузикове, но «от сердца до пера» эта мечта не дошла, и он просил своего «внука» Шолом-Алейхема заняться этой темой. Но и у того не нашлось времени. Ирма Друкер принял из их рук тему Гузикова как завещание и выполнил его. Критик Ройзен написал, что проникновенные строки писателя звучали в его ушах как музыка всё то время, пока он читал книгу о Гузикове… Её редактор Иосиф Шустер, помнится, он жил в Кирьят-Ата, под Хайфой, рассказывал мне, как книга была набрана и рассыпана, как труден был её путь к читателю. И её пока нет на русском языке, хотя Лев Фрухтман (Израиль) перевел книгу для издательства «Советский писатель» на русский язык еще в 1986 году, и у него сохранилась эта рукопись.

А «Музыканты» есть на русском, и эту книгу многие читали. Тем не менее один из эпизодов хотелось бы напомнить. В книге, кроме главного героя, в образе которого, как мы говорили, выведен знаменитый музыкальный педагог Пётр Столярский, появляются также образы писателя Ицхака Лейбуша Переца, мудрого педагога Педоцура (Авраам-Мойше Холоденко), актёра Ш.Бунима. А эпизод, о котором пойдёт речь, повествует о встрече талантливого еврейского певца и кантора Иоэля-Довида Левенштейна с польским композитором Станиславом Монюшко. Как Ференц Лист был очарован пением кантора Венской синагоги Шломо (Соломона) Зульцера, так Монюшко был заворожен жемчужной колоратурой виленского кантора Иоэля-Довида.

Тихая летняя бессонная ночь. Станислав Монюшко, органист виленского костела, и кантор виленской синагоги Иоэль-Довид Левенштейн живут под одной крышей, однако они не знакомы. Но все окна в доме раскрыты. Иоэль-Довид откладывает скрипку и вслушивается в незнакомую мелодию. Что за дивные звуки! О, Господи, будь благословен за эту минуту! И Иоэль подхватывает мелодию. А Монюшко вздрагивает. Кто мог проникнуть в самые глубины его сердца? Или украли его ноты? Певец не пропускает ни одного такта, не делает ни малейшей ошибки…

Монюшко встаёт, подходит к окну…

Так они встретились. Музыка сроднила их.

Но кантору синагоги нельзя встречаться с органистом костёла, да и наоборот то же самое… С тех пор стал Иоэль-Довид приходить к назначенному месту, к руинам в каком-то заброшенном переулке. Подойдет к большому камню, найдет под ним несколько бумажных листков и – домой. Вот Монюшко написал, что он думает о композициях Иоэля, а вот и новое задание по теории музыки, по гармонии. Повезло Иоэлю, он нашёл настоящий клад! Иные в поисках сокровищ горы сворачивают, а натыкаются порою только на змей, а его сокровища – вот они, под этим камнем. Монюшко учил Иоэля беречь голос, уметь его сдерживать, выводить прикрытые звуки, приглушённые, головные, брать дыхание… Такой вот эпизод, такая встреча.[4]

Музыкальную «Элегию» об Иоэле-Довиде, канторе из Вильно, и польском композиторе Монюшко написал Педоцур, а играл её на скрипке Эзра Малярский, то есть, Пётр Столярский… И очень любил эту "Элегию" еврейский писатель Ицхак Лейбуш Перец. Вот так сходятся вместе герои Ирмы Друкера, который не первым, но ярко, по-своему, рассказал нам и эту и многие другие истории. Во всех его книгах рядом – известные музыканты, писатели и их герои, а в ткань повествования всегда искусно вводятся мотивы еврейского фольклора, реминисценции из Танаха, Агады…

Несколько отрывков из воспоминаний Друкера о Михоэлсе («Менора», 26,27, 1985, пер с идиша А. Белова), которого он близко знал, любил и которым бесконечно любовался:

«Мозг и сердце Михоэлса не знали пауз и антрактов. В нем непрерывно все играло и бурлило, было в движении. Всегда ему было о чем сказать, поведать, оповестить, чем поделиться.

И чем больше он излучал энергии и света, тем сильнее была в нем потребность вбирать энергию и свет. Светившее ему солнце восходило не только на востоке – оно сияло со всех сторон… Михоэлс особенно любил людей, которые чем-то обогащали его, задевали за живое. Это «чем-то» было для него тем же, чем глина для ваятеля. Только ты высказал свежую мысль, а Михоэлс уже бесцеремонно завладел ею, "захватил" ее средь бела дня, и обогатил, расширил, разукрасил, расцветил, придал ей законченную форму. И вот уже твоя небольшая и скромная снежинка в его руках, обрастая снегом, превращается в огромный ком, в целую гору. Ты ошеломлен, растерян, будучи свидетелем чуда, и думаешь: экий колдун-разбойник – взял грамм, а вернул тонну...

…Он лежал больной, после тяжелого приступа радикулита.

…Я подошел к кровати. Михоэлс был очень бледен. Его руки в белоснежных рукавах сорочки, лежащие поверх одеяла, чем-то напоминали орлиные крылья после тяжелого полета. С широкого натруженного сократовского лба стекали струйки пота, как это бывало на сцене, когда он в знойный летний день исполнял трудную роль в переполненном театре…

– Ну, что ты, Йир-ми-я-ѓу, скажешь? А? – Михоэлс, как всегда, расчленил мое имя на слоги. Он жаловался на боли от ожогов, которыми домашние пытались изгнать нестерпимую боль от приступов радикулита. – Мало мне тех болей, так изволь терпеть еще эти.

– Что я могу сказать? Вы провалились! – я пытался шуткой отвлечь его от болей. – Вы потерпели позорное фиаско. Болезнь – не ваше амплуа. Здесь вы совсем бесталанный актер…

– Йир-ми-я-ѓу, ты меня не понял. Это ведь не роль и не актерская проба. Это какое-то бесовское наваждение и намек на огнедышащие печи, которые, видно, соскучились по нашим грешным телам. Да, в каждом поколении это повторяется снова и снова».

Соломон (Шломо) Михоэлс. Снимок, подаренный Эльке А. Потоцкой, вдовой Михоэлса, 1979

Надпись на обороте фотографии С. Михоэлса

С. Михоэлс с женой Анастасией Потоцкой

Разговор переходит на темы фашизма, извечных гонений на еврейский народ.

«В огне и пламени нас сжигали...» – губы Михоэлса тихо напевали элегический мотив известной еврейской песни «Эйли, эйли, лама азавтани» («Боже, Боже, почему Ты оставил меня... » , Псалмы, 22:2).

Михоэлс пел, и в звуках этой песни звучала жалоба на страшные удары судьбы, а ладони его прикрывали глаза, как бы защищая их от бушующего вокруг пламени…

… Знатоки говорят, что создать хорошую роль почти так же трудно, как прожить красивую жизнь. Если это так, то Михоэлсу суждено было прожить не одну, а много жизней – хороших, ярких, красивых, и за каждую из них он дрожал и трепетал, каждую берег пуще глаза. Он всегда чувствовал себя новичком-дебютантом и никогда не был уверен заранее, что все получится, как задумано.

В тот день, когда ему надо было играть, он был молчалив и сосредоточен. Михоэлс проверял на ощупь, на слух и на вкус остроту каждого слова, каждого звука, каждого движения, каждого жеста... А не залежались ли они? Не обветшали ли? Не покрылись ли, упаси Боже, плесенью?..

Совсем другим был Михоэлс после окончания спектакля. Когда он кончал игру, ему снова очень хотелось играть… Когда Михоэлс задумал сыграть «Глухого» Давида Бергельсона, многие недоумевали: как? можно ли при таком скудном тексте создать впечатляющий реалистический образ? Какими средствами?

– А вот какими, – объяснял Михоэлс. – Там, где скуден язык слов, обилен язык жестов. Язык глухонемых – тоже язык. Это язык рук, пальцев и телодвижений, губ, щек и глаз... Язык гримас, подмигиваний, жестикуляции...

Секрет того, как очень многое сказать с помощью минимального количества слов, хорошо знали еще наши прапрадеды. Они считали, что весь мир – земной и небесный – создан лишь с помощью десяти изречений. Ведь сказано же в известном талмудическом трактате «Поучения предков» (Пиркей авот, 5:1): «Десятью глаголами сотворена вселенная». Не слишком много слов для такого огромного мира! Но уже в ту пору были такие, которые считали, что и десяти «глаголов» много. Достаточно одного. Ведь сказано же в наших древних книгах: «Одного глагола было достаточно для сотворения мира»... Одного «глагола» для огромной вселенной – более чем скупо. Это, скажем прямо, капля в море. Десятью «глаголами» тоже не очень–то разойдешься. А вот тех считанных слов и фраз, которые предоставил мне автор для своего «Глухого» – предостаточно, – заключил Михоэлс свою мысль.

Он не бросал слов на ветер. Располагая предельно лаконичным текстом, Михоэлс создал незабываемый монументальный образ, достойный великого трагического актера. А достиг он такого эффекта с помощью рук и пластических жестов, как бы изваянных из камня; медленными, тяжелыми шагами, – казалось, что его ноги увязают в болоте; душераздирающим воплем глаз, лица, спины, плеч, не могущих больше выдержать непосильную ношу, которую взвалила на них жизнь…».

Ирма Друкер, 1932

Ирма Друкер приезжает в в Москву, ему негде жить, и Михоэлс поселяет его в театральной библиотеке ГОСЕТа:

«Вот тут ты будешь жить. Вот на этом диване будешь спать, а вот эту зеленую шелковую подушечку положишь под голову. Но знай, это не простая подушечка, а реликвия – подарок Станиславского. Подарив ее мне, он пожелал, чтобы всегда нам снились только хорошие и приятные сны... Таким образом, – рассмеялся Михоэлс, – не только наяву, но и во сне ты будешь жить по системе Станиславского…».

Друкер, талантливый человек, сам артист в душе, умел восхищаться талантом другого, будь это Маяковский, Есенин и, разумеется, еврейские писатели и музыканты.

И. Друкер на фронте, 20.5.1944

Его дочь, Сима, рассказывает: «Когда отца везли с Большой Земли на Колыму, а, как известно, политических везли вместе с уголовниками, – их главарю стало известно, что Еремей – Ирма Друкер – писатель и к тому же хорошо поёт. – Вот что, писатель, если мне понравится, как ты поёшь, – сказал главный бандит, – ты будешь в законе. А нет… – и он сделал выразительный жест. – Умирать, так с музыкой, – усмехнулся Друкер. Он был не из пугливых, и на фронте, будучи военным корреспондентом, нередко смотрел смерти в глаза, она всегда гуляла рядом. Но все-таки… Он запел арию Мефистофеля из Фауста. И жизнь его была спасена. С тех пор все политические носили Друкеру всё ценное на хранение – папиросы, обмылок, кусок сахара или кусочек сала… Случилось так, что попал к ним новый уголовник и решил отнять у Друкера "сокровища" его друзей… – Как ты можешь забирать у меня, если я – в законе? Пошли к главарю. На глазах папы, – мне кажется, что и сегодня глаза Симы округляются от испуга, как будто она до сих пор видит эту картину, – на глазах папы главарь убил того уголовника…»

И. Друкер в лагере

Ирма Друкер повидал в жизни немало зла. Ведомо было ему там, на Колыме, что в Одессе люди боятся не только приходить в их дом, но даже здороваться на улицах с его близкими. И, кажется, слышишь его сдавленный голос: нельзя плакать, нельзя жаловаться, нельзя отравлять другим праздник… «Мои лучшие пожелания тем, кто переступает порог нашего дома, – пишет он из заключения, – как я стосковался по миру, по жизни…» Много записных книжек и писем хранится в коллекции Одесского литературного музея, а те, что на еврейском языке, и их большинство, до сих пор не прочитаны. Но самые дорогие Эльке письма она привезла в Израиль. Эти 55 страниц, оригиналы, у меня в руках…

Писатель Ирма Друкер с женой Элькой Вайсман-Друкер

Видимо, Элька просила простить дочку за задержку с ответом на его письмо. Он пишет: «… передавай Симусеньке, что я постоянно читаю её ненаписанные письма, что ко мне доходят её безмолвные монологи любви… Твой до последнего вздоха. Ирма. Колыма. 18 февраля 1955 года».

 Странички лагерных писем

Все письма написаны в этом 1955 году. До того – четыре года без переписки. Столько любви в этих письмах – любви к природе, к жизни, к родным, к музыке… Как умело он воспитывает свою дочь – издалека… Какая у него поразительная память! Сима, тогда школьница, написала, что любит Маяковского и не очень – Есенина. В ответ он отправляет ей не письмо – настоящее литературоведческое исследование творчества обоих поэтов, цитируя наизусть длинные стихотворные куски. В израильской газете «Маарив» за 1975 год удалось найти рассказ Якова (Янкеля) Якира о его друге Ирмияѓу Друкере, с которым они вместе были в заключении. Это захватывающий рассказ о силе духа больного, худого, измождённого человека, и такой колоритный портрет писателя-узника, читающего своим друзьям поэтов испанского Средневековья… «Сердце и душа, – пишет Яков Якир, – отогревались. Мы забывали, что после чтения этих стихов надо возвращаться в свои бараки по 50-градусному арктическому морозу».

Я вижу Ирму Друкера так отчетливо, будто знакома с ним целую жизнь. Добрый и мудрый человек, преданный муж, нежный отец, весёлый и остроумный собеседник, артист, похожий чем-то на Михоэлса и Зускина одновременно. Но не забудем главного: он был продолжателем лучших традиций классиков новой еврейской литературы.

«Хорошо было бы стать птицей, – говорит Ирма Друкер устами Иоселе, чудака Иоселе, который приставал ко всем с просьбой: "Люди, переделайте меня! Я не хочу больше быть жалким и никому не нужным! Хорошо было бы стать птицей. Я бы высоко летал и пел о своём счастье, что я – не человек. Конечно, и за птицей гоняются, и камни в неё бросают, но всё-таки с крыльями легче…»

Бюст И. Друкера на выставке ленинградского скульптора П. Криворуцкого. Репино, 1979

У него были крылья, невидимые миру, и он так легко расправлял их, взлетая, преодолевая свою боль и делясь с нами счастьем жить, любить и творить.

Примечания