Номер 1(2) - январь 2010
Владимир Матлин

Из России с надеждой, в Россию с любовью

Повесть

Оглавление

1. Праздник мимозы

2. Праздник пирожков

3. Есть указание…

4. «Падишах»

5. Семейный обед

6. Обед с друзьями

7. Между надеждой и любовью

8. Решение на десяти листах

9. «Очень страшно…»

10. Жертва капиталистической системы

11. Книга как товар

12. Нью-Йорк – Москва – Нью-Йорк

13. Тикун Олам

14. В Россию с любовью

15. Из России с надеждой

1. Праздник мимозы

С самого утра ему повезло: у входа в метро смуглые усатые люди (позже их стали называть «лицами кавказкой национальности») продавали мимозу. Растолкав покупателей, Полин всунул в смуглую руку два рубля и получил букетик желтых комочков. Всю дорогу от Речного вокзала до Лермонтовской в переполненных вагонах он выполнял сложные маневры с целью сохранения букета: поднимал его над головой, прятал за спину, укрывал на груди... В то же время мысленно он распределял и перераспределял праздничные подношения: если мимоза начальнице, то конфеты Ксюше, а шоколад Наде. (Плитка шоколада и коробка конфет лежали в портфеле). А можно так: цветы Наде, шоколад Ксюше, конфеты начальнице. Так, пожалуй, лучше: начальница, по прозванию Товарищ-Парамонова, получает солидную коробку трюфелей, Наде – романтические цветы, символизирующие весну, а Ксюше просто знак внимания в виде шоколадки. Да, так будет правильно.

На выходе у Лермонтовской к нему привязался лысый субъект с голосом трагического актера. Он умолял Полина перепродать ему букетик:

– Вы не представляете, молодой человек, как это мне необходимо. Вы заплатили за эти цветы три рубля, не более того, а я готов дать вам тридцать! Притом вы составите счастье целой жизни. Умоляю! – говорил он с трагическими переливами.

Тридцать рублей были для Полина в то время немалые деньги – пятая часть его месячной зарплаты, но он перестал бы себя уважать, если бы поддался соблазну.

Хотя по календарю это был обычный рабочий день, только канун праздника, в редакции с утра уже никто не работал. Сотрудники сбивались в стайки в коридорах, слонялись из комнаты в комнату, отыскивая еще не поздравленных и не расцелованных сотрудниц. Из зала заседаний, украшенного плакатом «8 марта – международный женский день», доносилось уютное позвякивание посуды. Полин сразу включился в праздничную суету.

Ксюша сидела на своем месте, в приемной главного редактора. Полин поздравил ее и чмокнул в круглую щечку.

– Спасибо, – ответила Ксюша, не отрываясь от печатной машинки. – Положи туда, в ящик.

Полин приоткрыл ящик и увидел там с десяток точно таких же шоколадных плиток, как та, что он держал в руке. Видимо, весь мужской состав редакции рассуждал сходным образом...

– Кто там? – мотнул он головой в сторону кабинета.

– Да Ромуальдыч засел с утра. Тут уж столько народу на очереди...

Ромуальдычем почему-то прозвали секретаря парторганизации Семена Рафаиловича Рахмаловича. «Это надолго», – решил Полин и пошел разыскивать Надежду.

На месте ее не было, хотя пальто ее висело в углу. Полин завернул свой букет в газету и стал ходить из кабинета в кабинет, рассчитывая где-нибудь наткнуться на Надю. Спрашивать повсюду, не знаете ли, где Кружко, было неудобно, и так по редакции ходили сплетни насчет их отношений, поэтому в каждом кабинете (редакторы сидели по три-четыре человека на комнату) он поздравлял женщин, обменивался со всеми шутками, выслушивал новые анекдоты, смеялся, строил со всеми догадки относительно целей визита Ромуальдыча к Товарищ-Парамоновой, затем переходил в другой кабинет, где повторялось все то же. Часа за два он обошел всю редакцию, но Нади Кружко не нашел. С трудом скрывая досаду, он поплелся в свою комнату, как вдруг услышал ее голос, доносившийся с лестничной площадки. Он поспешно снял газетную обертку с букета и бросился к лестнице, составляя на ходу игривую поздравительную фразу, что-то вроде «самой женственной женщине среди женщин нашей преимущественно женской редакции»... Но то, что он увидел, заставило его забыть поздравление.

Из двух слившихся в поцелуе фигур одна без сомнения принадлежала Надьке. Полин дернулся, попятился назад и укрылся за углом коридора. И тогда только задался вопросом «а с кем?..». Высокий, лысоватый, в сером костюме... да это же Подпыхин! Ну и нашла... Тоже мне – герой романа, от одной фамилии тошно становится. Правда, некое несомненное достоинство у него было – по крайней мере, в Надиных глазах: он был холостым в отличие от остальных сотрудников мужского пола, добивавшихся ее благосклонности. Включая Полина...

Праздничное настроение улетучилось. Полин прокрался в свою комнату, где по счастью никого не было, сел за свой стол и отвернулся к окну. Невидящим взглядом он смотрел на грязный весенний снег за окном и глубоко дышал, пытаясь унять сердцебиение. Измена Нади больно ранила. Но позволь – какая же это измена? Какое он, Полин, имеет право на эту женщину? Так она и скажет, если он полезет к ней объясняться: «Какое ты имеешь на меня право? Ты, Саша, женатый человек, а мне уже двадцать девять... Мало ли что между нами было, это ничего не значит!»

Эту фразу – «ты женатый человек, а мне двадцать девять» – Саша слышал от нее много раз. Нет, не стоит объясняться. Надо делать вид, что ничего не случилось, и спустить все на тормозах... если только хватит у него духа. А какой еще выход? Разводиться, что ли? Оставить жену с дочкой и жениться на Надежде Кружко? Ему вспомнились многочисленные романы этой редакционной Мессалины: Стукалов, Ленька Фридман, и этот, который уволился в прошлом году... Странное дело, подумал Полин, когда он влюбился и добивался ее чуть ли не год, его это не смущало...

Дверь в комнату шумно распахнулась, Полин неохотно обернулся и увидел Ромуальдыча. Волнение и лихорадочное возбуждение проглядывали через его обычную маску твердокаменной партийной серьезности.

– Полин, Саша, зайди ко мне. Разговор есть. Прямо сейчас.

Встревоженный вид и то, что партсекретарь впервые назвал его по имени, озадачили Полина. Он выбрался из-за стола и пошел по коридору в партком. Ромуальдыч прикрыл за ним дверь, указал ему место за длинным столом, а сам сел в председательское кресло на торце. Некоторое время сосредоточенно смотрел на ноготь большого пальца, потом прокашлялся и угрюмо буркнул:

– Ну ты знаешь что произошло.

Полин первым делом подумал о Наде. Хотя вряд ли из-за Надькиных романов партийные инстанции так бы взволновались.

– Что вы имеете в виду? – осторожно спросил он.

– Ты действительно не знаешь? Вайнштейн. Подал заявление.

– Какое заявление?

Ромуальдыч посмотрел на него, как на полного идиота:

– В Израиль, на постоянное жительство.

Вайнштейн? Вот те и на! Воистину: в тихом омуте...

– Скажи мне правду, Полин. Он с тобою делился?

Между прочим, обращение на «ты» не свидетельствовало ни о дружеской близости, ни о доверии, а было принадлежностью партийного стиля.

– Да боже упаси! Что вы, Семен Ромуальдыч... то есть Рафаилович! Мы с ним еле знакомы. С какой стати он будет со мной откровенничать?

– Слушай, Полин. Ты хоть и не член партии, но я тебе доверяю. – Ромуальдыч привстал со своего кресла и придвинулся к собеседнику. – Ты понимаешь, как может отъезд этого Вайнштейна отразиться на всех нас? Ты догадываешься, что я имею в виду?

Нет, Саша не догадывался. «На всех нас»? Как это нужно понимать? Кто это «мы»? Сотрудники редакции? Или только часть их? Неужели секретарь парткома Рахмалович вспомнил, что он не только секретарь, но и...

– Что я слечу, это уж само собой. Но плохо будет и тебе, и другим... Ты понимаешь? Поэтому я тебя прошу... очень прошу: побеседуй с ним как следует. Жестко. Что мол ты, сволочь, затеял? О других ты не думаешь? Отговори его во что бы не стало. Иначе разгонят. Издательство, скажут, идеологический фронт, а тут засели... И попрут всех этих... которые потенциально... Попрут под каким-нибудь предлогом. Понимаешь?

Полин поерзал на стуле, поглядел по сторонам:

– Поговорить-то можно, я не отказываюсь. Только с какой стати он меня послушает?

– Ты объясни ему, ты поговори с ним как... как... – Ромуальдыч покраснел, зажмурил глаза и произнес еле различимым шепотом: – как еврей с евреем.

На банкет, посвященный Международному женскому дню, Полин не остался: не хотел встречаться с Кружко. Когда в середине дня весь состав редакции дружно устремился в зал заседаний к сервированному столу, Полин задержался в кабинете, незаметно надел пальто и выскользнул на улицу. Злополучный букет мимозы он снова завернул в газету и повез домой – поздравить жену.

В вагоне было тесно, и ему опять приходилось всячески маневрировать, чтобы не смяли букет. В какой-то момент ему повезло: освободилось место. Он плюхнулся на сидение, положил букет на колени и прикрыл его портфелем. И тут же увидел справа от себя Вайнштейна. Тот тоже сидел согнувшись, прикрывая портфелем пакет из серой бумаги. Их взгляды встретились, оба они через силу улыбнулись.

– Вы тоже сбежали? – спросил Полин, хотя это было и так очевидно.

– Да, воспользовался, сегодня можно раньше уйти.

Оба замолчали. Полин не обманул партийное руководство, когда сказал, что они с Вайнштейном мало знакомы. Этот сдержанный, суховатый человек неопределенного возраста не вызывал желания сойтись поближе, или просто поболтать, рассказать анекдот. Работником он считался серьезным, знающим. Его областью была научно-популярная литература. Он всегда держался особняком, одевался странно – во все темное, никогда не принимал участия в совместных трапезах в обеденный перерыв и всегда спешил домой, где его ждала жена и трое детей. Трое детей по тем временам в московских условиях считалось невероятным изобилием, над ним и его женой за глаза посмеивались: «плодовиты, как кролики». Полин за годы службы в редакции, кроме «здрасьте» и «до свидания» не сказал с ним, кажется, ни слова. И тем не менее, Вайнштейн как будто даже не удивился, когда Полин его попросил:

– Мне нужно с вами поговорить. Но не здесь. Давайте выйдем на следующей остановке. Я постараюсь не задерживать вас долго.

Вайнштейн кивнул головой, и на «Библиотеке им. Ленина» они вышли.

– Это правда? – спросил Полин, когда они вышли на перрон и уселись рядом на скамейку.

– Что именно?

– Насчет заявления на выезд. Не то, чтоб Полин рвался выполнить партийное задание, но ему было любопытно: до тех пор ему не приходилось беседовать с живым «подавантом».

Вайнштейн ответил не сразу. Он помедлил, бережно укладывая свой пакет на скамейку:

– Яйца, два десятка, жена просила, – объяснил он смущенно. И тут же совсем другим голосом: – Да, это правда, мы подали заявление на эмиграцию в Израиль. Вы, наверное, хотите знать, как это делается? С чего начать? Какие документы?

Полин нервно оглянулся: не слышал ли кто...

– Нет, нет, что вы, мне это не нужно, мне это и в голову не приходит, – поспешно произнес он. – То есть не подумайте, что я вас осуждаю или там как-нибудь ... Я считаю, что каждый должен отвечать за себя, верно?

– Не совсем, – покачал головой Вайнштейн. – В Талмуде сказано, что евреи еще отвечают и друг за друга.

При слове «талмуд» Полин вздрогнул, но не оглянулся – сделал над собой усилие.

– А что... вы читали ... этот... эту книгу?

– Да. Могу вам подарить, когда буду уезжать.

Он почти что улыбнулся, увидев испуг собеседника.

– Нет, я никуда отсюда не уеду, – громко сказал Полин. – Какая ни есть – это своя страна. Здесь все свое, знакомое, а там...

– Послушайте, я вас не уговариваю ехать, это вы заговорили об отъезде. – В голосе Вайнштейна послышалась ирония. – Живите здесь, где все знакомо. А я от этого знакомого хочу уехать.

– Вы уедете, а у нас будут неприятности. Об этом вы подумали?

Вайнштейн внимательно посмотрел на Полина.

– Видите ли, антисемитизм начался в этой стране не из-за моего отъезда.

– Но теперь у него появится оправдание.

Вайнштейн снова покачал головой:

– У антисемитизма нет и не может быть оправдания. Он не зависит ни от свойств евреев, ни от их поступков. Антисемитизм целиком определяется свойствами самих антисемитов – больше ничем. Так что уеду я или нет – неприятности у вас в этой стране все равно будут.

– Продолжать этот разговор бесполезно, мы говорим на разных языках, – сказал Полин и поднялся навстречу прибывающему поезду.

Так они расстались, не попрощавшись.

Дома Полина ждала неожиданность: Люба уже вернулась с работы.

– Нас раньше отпустили в честь праздника, – сказала она, выходя из кухни в прихожую. – А Машу забирать только через час.

Тут она увидела в руках мужа веточки мимозы, завернутые в газету. Ее всегда бледное лицо порозовело, она спросила тонким голосом:

– Мне, да? Спасибо.

Саша молча протянул ей мимозу вместе с газетой.

– Я боялась, что ты забудешь... Ты в последнее время стал такой... такой... безразличный.

На ее глазах выступили слезы.

2. Праздник пирожков

Только пройдя через проходную и ступив в лифт, Полин вспомнил, что сегодня во второй половине дня будет банкет по поводу сорокалетия выхода в эфир. И точно, в главном помещении, где были установлены телетайпы, мониторы и копировальные машины, уже сдвигали столы – пока еще голые, не покрытые скатертями, но длинные, вместительные, готовые принять на себя обильную еду и выпивку. Три-четыре женщины толпились около столов, доставая из картонных ящиков посуду. «Очень хорошо, – подумал Полин, – пусть трудятся здесь. В эфире все равно от них проку немного».

Он прошел в дальний конец огромного помещения, где невысокими перегородками были выкроены из пространства закутки для каждого сотрудника – «кубики», как их называли. В каждом таком «кубике» был компьютер, монитор, стационарный магнитофон и множество кассет, папок, книг, а также всякие личные вещи, отличавшие один «кубик» от другого. У Полина, к примеру, стоял на столе портрет его пятилетнего сына, названного на американский манер Alex Junior, Саша-младший. На каждой стене – большие строгие часы, постоянно напоминающие, что время мчится, а программа должна быть в эфире вовремя, секунда в секунду.

Какой сегодня день? Среда. Значит, «Нью-Йорк, Нью-Йорк» – обзор общественной, политической и культурной жизни мегаполиса. Выходит в эфир в три часа. Время, вроде, есть, хотя особенно прохлаждаться не рекомендуется. Тем не менее, он достал из шкафчика большую синюю кружку с надписью Voice of Liberation и не спеша пошел в дальний конец коридора. Там у кофейного автомата, как у деревенского колодца, собрались посудачить несколько сотрудников русской редакции. Полина они встретили смешками:

– Кому банкет, а кому вкалывать.

– Невезуха, Алекс, а?

– Ладно, за час всего не выпьют и не слопают, – отшучивался Полин. – А вы, ребята, скрипты бы пораньше закончили ради праздника.

– Не горячись, родимый, все будет вовремя, – сказал Игорь Гагарин.

– Или чуток позже, – ввернул Жора Гулящев.

Ева погладила Алекса по плечу:

– Не нервничай. Бутылку пива мы тебе припрячем. И конечно пирожок.

Пирожок в русской редакции был больше, чем пирожок – это был символ редакции, предмет особой гордости. Из-за этих пирожков и, конечно, обильной выпивки под селедочку на праздники в русскую редакцию стекались все народы, населяющие нью-йоркский отдел радиостанции – от братских советских республик до Зимбабве и Индонезии. Все флаги в гости к нам...

Тайну приготовления настоящих русских пирожков и вымоченной в чае селедки хранили пожилые дамы из старой русской эмиграции. Злые языки говорили, что на службе их держат исключительно за эти таланты, поскольку ничего другого они делать не могли, но это было неправдой. Держали их на службе по другой причине. Дело в том, что сотрудники радиостанции Voice of Liberation, «Голос Освобождения», по своему правовому положению были приравнены к государственным служащим, а это значило, в частности, что работника радиостанции практически нельзя было уволить ни при каких обстоятельствах. Когда-то очень давно, лет сорок назад, их взяли на работу, несмотря на жуткое произношение и отсутствие всякого образования –  просто потому, что никого другого не было. А эти дамы по-русски вроде бы говорят, а что это за русский язык, американское начальство знать не могло... Так они и сидели здесь с тех пор, жаря пирожки, вымачивая селедку в чае и накапливая стаж для пенсии. По этой самой причине, из-за огромного стажа, уволить их нельзя было даже в случае сокращения штатов: в американских государственных учреждениях действует принцип «первым сокращают того, кто пришел последним». А селедочно-пирожковые дамы пришли первыми...

Полин вернулся в свой «кубик», удобно уселся в кресло, улыбнулся фотографии Саши Младшего и собрался было сделать глоток кофе, как зазвонил телефон. Сдержанный голос секретарши сказал: «Джеймс вызывает вас».

– Может, после программы? Я сегодня делаю «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

– Нет, сейчас. –  Секретарша была лаконична и непреклонна.

Джеймс Олсток возглавлял Советский отдел, ему подчинялись редакции всех братских республик. Человек он был спокойный, работу свою старался выполнять с минимальным напряжением и в дела редакций без крайней необходимости не вмешивался: может быть оттого, что не зная языков, боялся попасть в глупое положение. Занимался он главным образом отношениями с разными государственными и общественными организациями. Так было и на этот раз.

– Алекс, тут есть небольшое дело... ну, касательно пиара. Кофе хотите, у меня свеженький? Как хотите... – Джеймс сделал паузу, отделявшую неофициальную часть от сугубо официальной. – Я вам уже говорил, еврейские организации жалуются, что мы им недостаточно внимания уделяем.

– Как же недостаточно? – взвился Полин. – Одних интервью с руководителями Еврейского комитета за этот год...

– Ну, вы считаете много, они считают мало... Это субъективно. Во всяком случае ссориться с ними не стоит... вы понимаете? А дело такое: В Нью-Йорке находится делегация какой-то израильской организации... как ее? – он посмотрел свои записи, – «Алия ми-Руссия». Вчера делегация была в Вашингтоне, встречалась с конгрессменами, сегодня встречается здесь с мэром города. В общем, их пребывание мы должны осветить, понятно? Пожалуйста, никаких возражений. Мне уже тут дважды звонили... Сегодня, непременно сегодня. По-моему, самое простое было бы взять интервью у кого-нибудь из членов делегации, говорящих по-русски. Там есть такие, я справлялся.

– Но помилуйте, уже двенадцатый час, в три нужно в эфир выходить, а ни одного готового материала, – взмолился Полин. – Да и поручить интервью некому, все заняты.

– А вы сами езжайте, здесь недалеко – отель «Падишах». Извините, я это не понимаю: больше трех часов до выхода программы, и вы не можете взять простенькое интервью по-русски. Вы же профессиональный журналист, или я ошибаюсь? Никаких возражений не принимаю, все!

Полин почувствовал, что дольше упорствовать нельзя. «Черт с ним, выкручусь как-нибудь», – подумал он.

Джеймс Олсток приподнялся с кресла:

– Значит, все ясно: отель «Падишах», члена делегации зовут... сейчас, сейчас, я где-то записал... Ага, вот: Шимон Бен-Рахмани. Он говорит по-русски. Звоните ему немедленно, он ждет. И продиктовал номер телефона.

3. Есть указание

Ромуальдыч оказался прав в своих предсказаниях: отъезд Вайнштейна имел для сотрудников редакции тяжелые последствия. Конечно, не для всех сотрудников, а для части; некоторые даже выгадали, заняв освободившиеся должности... Путем сложных комбинаций по слиянию и разделению отделов, их сформированию и расформированию, удалось избавиться от значительного числа неугодных лиц. Все они были уволены ввиду реорганизации и сокращения штатов – в полном соответствии со статьей 47 Трудового кодекса РСФСР.

Планировал и проводил эту масштабную операцию не кто иной, как Ромуальдыч. Делал он это хитро, даже изощренно –  комар носа не подточит... По редакции ходил он мрачный, с невидящими глазами, на приветствия сотрудников еле отвечал, а Полина, что называется, в упор не видел. Как будто не было у них никакого разговора, как будто не просил его поговорить с Вайнштейном «как еврей с евреем». Всем своим видом Ромуальдыч давал понять, что ничего хорошего Полина не ожидает, и что он, Ромуальдыч, не пощадит его ни при каких обстоятельствах, нечего надеяться. А тот их разговор лучше забыть, его не было. И вот настал день, когда Полина вызвали в отдел кадров. Беседа была вежливой, можно сказать, сочувственной. Так мол и так, реорганизация отдела, слияние-разлияние, ваша должность сокращается.

– Но почему именно моя? – пробовал сопротивляться Полин. – На этой работе сидят еще три редактора, почему именно меня?..

– А потому что у такого-то вашего коллеги кандидатская степень, – он считается работником более высокой квалификации, разъяснили ему. А другой работник имеет больший стаж, а третья – мать-одиночка, и при равной квалификации она имеет преимущество, таков наш гуманный закон.

Полину пришлось признать гуманность нашего закона и с тем покинуть кабинет начальника отдела кадров. И редакцию, где он проработал к тому времени одиннадцать лет...

Так Александр Полин, выпускник факультета журналистики с шестнадцатилетним стажем работы по профессии, женатый, отец двенадцатилетней дочери, на сороковом году своей жизни оказался безработным. Вскоре он понял то, о чем и раньше догадывался, о чем ему шепотом говорили со всех сторон: что с его данными устроиться на работу по специальности невозможно. Под «данными» подразумевалось, конечно… все понимали, что подразумевалось…

За годы работы Саша Полин, человек общительный, завел, многочисленные знакомства в издательствах, в газетах, в журналах, на радиостанциях. И вот теперь эти добрые знакомые вполне искренне готовы были помочь с устройством на работу – тем более что квалифицированные люди нужны были повсюду. Но всюду происходило одно и то же: очередной знакомый представлял Полина своему руководству, Полин производил хорошее впечатление, руководство с энтузиазмом говорило о будущей совместной работе, затем документы Полина для оформления передавались в отдел кадров... и тут начиналось что-то странное. О нем как бы забывали, его переставали замечать, а когда он сам являлся к некогда приветливому руководству, то оно (руководство), пряча глаза, смущенно лепетало что-то невнятное: произошла, дескать, ошибка, на самом деле все должности заняты, и приема на работу в этом году не будет. И в будущем тоже...

Позже Саша понял, что при первом знакомстве обманное впечатление производила его фамилия: неосведомленным людям казалось, что она от слова «поле». Но когда документы попадали к специалистам в отделе кадров, те быстро устанавливали беспощадную правду… После того, как такое (с небольшими вариациями) произошло в шестой, в седьмой, в десятый раз, Полин пал духом. Не удивительно... Он уже не обзванивал знакомых и полузнакомых, не ездил по редакциям, а больше сидел небритый дома, читал переводные романы и пил кофе. Люба, которая с самого начала старалась его подбодрить, тоже приуныла, и теперь не столько подбадривала, сколько утешала мужа: «проживем, не умрем с голоду, родители помогут», «как-нибудь устроишься», «не падай духом, посмотри, на кого ты похож».

Люба относилась к мужу бережно, стараясь лишний раз не напоминать о его унизительном положении безработного, но иногда просила помочь ей в домашних хлопотах. Однажды, это было уже на седьмом месяце его безработной жизни, она попросила забрать Машу с «продленки»:

– У меня совещание перенесли на четыре, и я боюсь, не успею забрать до половины шестого. А если не забираешь вовремя, они такое устраивают... И ребенка отчитывают, будто ребенок виноват.

И вот в тот день, около шести часов, Полин шел с дочкой от троллейбусной остановки к дому. Маша больше не желала ходить за руку, «как маленькая», и шла на шаг впереди отца. Он смотрел сзади на острые лопатки, шевелившиеся под курткой, на чахлые косички, перевязанные синей ленточкой на затылке, и мучительная жалость сдавливала ему горло. Что он может сделать для этого существа, напоминавшего бледный росток комнатного цветка, что он может сделать для нее в этой жизни, где сам он никто, как есть никто? Как он может ее защитить, когда он сам беспомощен, как ребенок?..

И тут его громко окликнули по имени: «Саша! Саша!». Голос показался таким знакомым... Он вздрогнул, напрягся, застыл, не смея оглянуться. «Саша!» – вторично позвали, и он оглянулся: да, это был тот самый голос, это была Надя Кружко.

От неожиданности он потерял дар речи, молча смотрел на нее в полной растерянности, а она, напротив, улыбалась, как ни в чем не бывало, как будто они по-прежнему виделись каждый день. Подошла Маша и молча уставилась на незнакомую женщину.

– Это, я полагаю, Маша? – спросила Надежда светским тоном. – Я не думала, что ты такая большая.

Полин обрел, наконец, дар речи:

– Это тетя Надя, мы работаем вместе. Вернее, работали... Познакомься.

Маша хмуро кивнула и отвернулась.

– Я знаю, что дела твои... без изменений, – сказала Надя.

– Не стоит о моих делах говорить, – махнул рукой Полин. – Что там у вас, какие новости?

– Ничего особенного, все то же, – протянула она, и вдруг оживилась. – Да, это ты слышал? Ромуальдыча турнули.

– Как это? Из секретарей?

– И из секретарей, и из редакции вообще. Все, с концами! Нет Ромуальдыча! – Она не скрывала торжества. – Он думал, разгонит людей, так его самого оставят. Хотел, мерзавец, откупиться за счет других... Я даже не представляла себе, что среди ваших такие мерзавцы попадаются. Ведь сам же... – Слово «еврей» она не произнесла. Вообще, в тот период слово это постепенно стало выходить из обихода советских людей: оно звучало как-то нехорошо, неприлично, что ли. Даже оскорбительно.

– Мама уже дома? Она нас ждет? – вклинилась в разговор Маша.

– Сейчас, Машенька, подожди. У меня важный разговор с тетей Надей.

– Давайте я вас провожу, – предложила Надя. – Где ваш дом?

Они втроем, Маша впереди, папа и тетя Надя следом, пошли по улице в направлении дома.

– Я слышала, что у тебя нигде не получается. При другой обстановке такого работника, как ты, схватили бы с руками-ногами.

– При другой обстановке?

Она с сожалением посмотрела на него:

– Что ты – не знаешь? Это же все говорят: не берут, нигде не берут. – Она старательно опускала неприличное слово. – Есть негласная установка... Я тебе скажу... между нами, конечно. Я в воскресенье у мамы свою сестрицу и ее благоверного видела. Он у нее «кадровик» – существует такая профессия. Так этот «кадровик» весь вечер говорил: да, есть установка: не брать их. Счастлив при этом был, не знаю как... Ничтожество полуграмотное.

Конечно, Полин и раньше догадывался, но вот так впрямую... Да еще от Нади, от лица, так сказать, нейтрального… Он остановился посреди тротуара.

– Что же делать?

Надя быстро взглянула на него:

– Другие находят выход, – проговорила она вполголоса. – Вайнштейн, например.

– Да ты что, в своем уме? – возмутился Полин. – Я? Я? Никогда, ни в коем случае.

– Ну и дурак, – сказала Надя все так же тихо. – Эх, была бы я… (чуть не сказала неприличное слово в женском роде)... на твоем месте... Ни минуты бы не сомневалась.

– У нас в окне свет, – возникла Маша. – Мама дома, ждет нас. Пошли скорей.

– Подожди, – одернул ее Полин. – Мы здесь о важных делах.

– Ладно, ладно, идите, мама ждет, – заторопила Надя – А ты мне позвони, мы продолжим. Телефон не забыл?

– Не забыл, – ледяным тоном сказал Полин. – До свидания.

И он с дочкой пошел к подъезду. Но не успел он пройти и десяти шагов, как Надя нагнала его и прерывисто зашептала:

– Я знаю, за что ты зол на меня. За Подпыхина, знаю. Ты пойми меня раз в жизни. Мне этот Подпыхин – до фонаря, но мне двадцать девять, а ты женат, вот у тебя дочка...

4. «Падишах»

Отель «Падишах» действительно находился недалеко, в районе пятидесятых улиц, и Полин добрался туда на такси минут за десять. Из вестибюля он позвонил по номеру, который ему записал Джеймс Олсток, отрекомендовался корреспондентом «Голоса освобождения», и хмурый мужской голос в ответ проговорил: «Да, да, спускаюсь».

Полин облюбовал столик с креслами в дальнем конце вестибюля. Чтобы не терять времени, тут же распаковал магнитофон и принялся было устанавливать микрофоны, но его прервал мужской голос, произнесший над его головой по-русски:

– Вы, наверное, меня ждете? Я Шимон Бен-Рахмани, из Израиля. А вы...

Он осекся, когда Полин поднял глаза. Да и Полин несколько секунд не мог выговорить ни слова, увидев перед собой Ромуальдыча...

– Кто? Шимон? Бен-Рахмани? - выговорил он наконец.

– А что? Всем олим предлагают сменить свои галутные имена на подлинные еврейские, – уверенно, даже с вызовом сказал бывший Семен Рахмалович. – А мне особенно и менять не пришлось: Семен это и есть Шимон, а фамилия того же корня, что и прежняя, означает «милостивый», «милосердный».

Полин залился недобрым смехом:

– Милостивый? Ну совсем в точку!..

Ромуальдыч насторожился:

– Что ты этим хочешь сказать?

– Перестаньте мне тыкать, здесь вам не партком! – взорвался Полин. – Я там наслушался вашего коммунистического хамства, хватит! Здесь извольте вести себя...

– Слушай, Полин, не забывайся, – сурово произнес Ромуальдыч. – Я здесь представляю дружественную страну, меня ваши конгрессмены принимают...

– А мне плевать! Они не знают, кто вы такой, а я знаю. Я всем расскажу, что вы там вытворяли. Что вы на самом деле за еврей...

– Я живу в Израиле, в еврейском государстве, а не в сытой Америке, как ты.

– Всех евреев с работы выгнал, настоящий погром устроил! Милосердный Бен-Рахмани... Израиль представляет.

Полин накалялся все больше. Он дрожал от напряжения, налился малиновым жаром, брызгал слюной:

– Шкура продажная, приспособленец! Вчера – коммунист, сегодня – сионист. Завтра, если понадобится – нацист...

Со стороны казалось, он вот-вот кинется на ненавистного ему пожилого солидного господина. Так это выглядело в глазах посторонних людей, поглядывавших на спорящих. Кто-то предложил вызвать полицию. Прибежал администратор отеля в синей с золотом униформе.

– Господа, господа, – лепетал он, хватая за руки то одного, то другого. – Пожалуйста, не здесь. Прошу вас. Давайте пройдем ко мне в кабинет. Господа!

– Их бин Израиль, их бин Израиль, – апеллировал к нему Ромуальдыч, тыча себя в грудь большим пальцем.

– Ты Израиль?! Сволочь ты партийная! – заорал Полин и запустил в Ромуальдыча магнитофоном. Два дюжих швейцара по сигналу администратора схватили Полина под руки и поволокли к выходу. Он вырывался и орал по-русски:

– Сволочь партийная! Сволочь!

У Ромуальдыча из разбитого носа ручьем текла кровь.

5. Семейный обед

Лифт карабкался вверх не спеша, то и дело останавливаясь и выпуская на этажи солидных мужчин и их солидных жен, составлявших население этого солидного дома, прозванного «генеральским», хотя жили здесь чиновники штатских министерств. Саша поглядывал на бледное, напряженное Любино лицо.

– Боишься? – спросил он шепотом, наклонясь к жене.

Она пожала плечами:

– Ничего хорошего не жду...

На десятом этаже они подхватили с двух сторон Машу и вышли из лифта.

Дверь открыла Елизавета Афанасьевна. Она по очереди облобызала всех троих. Глаза у нее были заплаканные, и она хлюпала носом.

– Руки мытые? Тогда сразу к столу, – провозгласила она бодрым тоном, плохо подходившим к выражению ее лица.

Дмитрий Андреевич был сдержан. Он кивком поздоровался со всеми и предложил садиться. Елизавета Афанасьевна тут же захлопотала, принялась накладывать еду в тарелки.

– А где Виктор? – недовольно спросил Дмитрий Андреевич, и крикнул громовым голосом: – Виктор! Виктор! Тебя все ждут!

Виктор появился мрачный. Не поздоровавшись и ни на кого не глядя, сел за стол.

Дмитрий Андреевич налил вина всем, кроме Маши («А тебе яблочного сока. Пойдет?»), и предложил выпить за семейную встречу.

– За мир в семье! – неожиданно вставила Елизавета Афанасьевна. Все сделали вид, что не слышали.

Обед продвигался от закусок к борщу и далее к говяжьим котлетам. За столом царила напряженная тишина, изредка прерываемая Машиным капризным голосом: «Салат не буду! А мне не нужны витамины!» «Я рыбу терпеть не могу!». Виктор подливал себе вина и становился все мрачнее.

Наконец, когда убрали со стола мороженое и посуду, Дмитрий Андреевич, чертя пальцем узоры на скатерти, сказал:

– Что ж, давайте поговорим. – Он поднял глаза на Полина, и во взгляде его было такое горе, что Саше стало не по себе. – Ну, устроил ты нам... Вон Лиза третий день плачет, я, признаться, ночи не сплю... Ладно, ладно, это наши чувства, они вас не интересуют. А что я могу сказать, как говорится, по сути дела? Если ты, Саша, не находишь себе места в нашей стране – скатертью дорога, езжай в свой Израиль или куда там... Но одно условие: езжай один, без Любы и Маши, их мы тебе не отдадим.

– То есть как? – чуть не поперхнулся Саша. – Это моя семья... моя жена и дочь. Как же можно...

– Ты что, папа?.. – сказала Люба и заплакала.

– У меня тоже семья, и я обязан о ней думать. Вы понимаете, что я сразу же полечу со своей должности, а может быть и из партии? Ну ладно, черт со мной, мне уже пятьдесят четыре года – жизнь позади... с вашей точки зрения. Но вот сидит Виктор. Он на будущий год кончает институт международных отношений, у него отличные перспективы. Во всяком случае, до сих пор так казалось... А на что он может рассчитывать при сестре в Израиле? Вы об этом подумали?

– Мы можем не в Израиль, а в Америку, – поспешно сказал Саша.

– Это не поможет. В деле все равно будет записано: «Выехала на постоянное жительство в Израиль». Нет, Саша, так не получится.

– Об этом нужно было думать раньше, когда она выходила замуж за еврея, – сказал Виктор, не поднимая головы. – Я тогда говорил, так мать на меня: «Как ты можешь? У них любовь». Теперь вот извольте любить...

– Ладно тебе, ты умней всех... – прикрикнул Дмитрий Андреевич на сына. – В общем, чтобы не устраивать здесь дискуссий, давайте так: если ты, Саша, едешь один, я даже помогу тебе, у меня связи. А если будешь упорствовать, не уедешь никогда. Запомните оба: никогда. Ни я, ни Лиза согласия на отъезд не дадим, а без нашего согласия вас не выпустят.

– Но постойте, – беспомощно развел руками Полин, – без жены и дочки меня тоже не выпустят. Получается...

– Конечно не выпустят. Придется развестись. Да, если так приспичило ехать, разводись!

– Что значит «приспичило»? – плачущим голосом заговорил Саша. – Я же не по своему желанию, а просто мне здесь работать не дают, семью кормить не могу. Живем на то, что Люба зарабатывает. Вы, спасибо, подкидываете... Так же невозможно! А нигде не берут, вы прекрасно знаете. Я в десятки мест пытался, и не с улицы, а через знакомых...

– И правильно, что не берут, – зло сказал Виктор. – А как же вас брать? Сегодня возьмешь такого вот, а завтра он в Израиль подастся.

– Ты путаешь причину со следствием, – вмешалась Люба. – Они уезжают, потому что им ходу не дают.

Виктор саркастически захохотал:

– «Ходу не дают!» Ты скажешь... Да посмотри вокруг: везде они, везде. И всего мало. Теперь вот – за границу желают.

Дмитрий Андреевич хрястнул кулаком по столу:

– Хватит! Не тебе, щенку, решать, кто в чем виноват. – И к Любе более спокойно: – Я все понимаю, дочка: это твой муж, отец твоего ребенка, у вас семья. Но и ты пойми: я не могу позволить разрушать нашу жизнь. Если вы не хотите расставаться, надо зажаться и терпеть. И ждать: все время что-то меняется. Да, зажаться и терпеть в надежде на перемены или на счастливый случай. А материально как-нибудь перебьетесь, мы вас не оставим.

– Ничего себе перспектива: ждать и ждать, авось как-нибудь... – Саша сидел бледный, лоб в испарине. – Пока что становится все хуже, только хуже. Вы, Дмитрий Андреевич, сами это знаете. Тут еще Афганистан, да еще этот президент, ковбой безмозглый. Нет, лучше не станет. Что же мне делать – так всегда и жить на средства тестя?

– Он так не может, он этого не вынесет, – Люба обращалась к отцу. – Пойми это, прошу тебя. Пожалуйста, папа!

Дмитрий Андреевич покачал головой:

– Наш разговор буксует на месте. Вы настаиваете на своем, а я вам говорю, что согласия не дам. Это все, точка. Продолжать разговор нет смысла.

Тяжелую паузу разорвал громкий плач: уронив голову на стол, Елизавета Афанасьевна содрогалась от рыданий. Первым к ней подскочил Виктор, стал гладить голову, спину, приговаривая:

– Мам, мам, ты что? Успокойся, я тебя прошу, мам... – И вдруг в сторону сестры: – Все из-за тебя, дуры! Еврей тебе понадобился...

6. Обед с друзьями

Каждый входил примерно с одной и той же фразой:

– Я запарковал там на свободном месте. Это ничего?

Последней прибыла Ева.

– Я запарковалась...

– Все в порядке, – перебил ее Полин. – У нас тут свобода и демократия, паркуйся, где хочешь. Не как у вас в городе.

Полины жили в пригороде, в Нью-Джерси, в собственном доме, который они купили три года назад.

– Все в сборе? – крикнула Надя из кухни. – Тогда просим гостей за стол. У меня все готово.

Гостями были сослуживцы Полина: Игорь Гагарин, Джо Латски и Ева Арони. Когда все расселись вокруг обеденного стола, Саша достал из холодильника два запотевших графина: один с бледно-желтым, другой с оранжевым напитками.

– Никакие мелкие и крупные неприятности, – провозгласил он, – не помешают нам выпить за здоровье гостей. Это перцовая, а это рябиновая.

– Где ррябину достали? – оживился Игорь. Он слегка грассировал. Впрочем, когда ему сказали, что в России грассирование не отличают от картавости, он грассировать по радио перестал. Вообще-то Игорь до смешного, как-то даже анекдотично был похож на аристократа, и непонятно, он действительно таким родился или наслушался анекдотов и вошел в роль. Притом подлинность его происхождения не вызывала сомнения. По-аристократически широкий, беспечный и эгоцентричный, в свои сорок с чем-то лет был он холост и любил повторять, что жениться никогда не поздно и всегда рано.

– В Канаде набрали, – пояснила Надя, накладывая всем салат. – В прошлом году. Сашка как увидел рябину, все, говорит, дальше не поеду. Остановил машину и полез на дерево. Не слез, пока не оборвал до последней ягодки. Где, говорит, я в Нью-Йорке рябину найду?

Все дружно захохотали, представив себе Сашу Полина, сидящего на ветке дерева. И гости, и Надя держались подчеркнуто весело, всячески давая понять Саше, что не стоит вешать нос, пока неизвестно, как повернется дело, все еще может обойтись. Хотя Саша уже второю неделю не работал: он был отстранен от должности до вынесения заключения специальной комиссии. Комиссия должна была решить вопрос, может ли Полин оставаться на радиостанции после того, что произошло в отеле «Падишах».

Как ни хорохорились гости, как они ни делали вид, что это не так уж серьезно, а разговор то и дело возвращался к больной теме. Друзья изо всех сил старались подбодрить Сашу.

– Я приведу простой довод, – говорил Джо Латски. – За сорок лет существования радиостанции ни один ее сотрудник не был уволен по инициативе администрации. Почему ты должен стать исключением?

Такой довод казался ему неотразимым. Обычно к его мнению прислушивались, поскольку Джо был в этой компании единственным прирожденным американцем, коренным «нью-йоркером». Русский язык он выучил в юности из любви к коммунизму. «Только за то, что им разговаривал Ленин», – щеголял Джо знанием советской литературы. С возрастом Джо поумнел. Это случается не со всеми, но с Джо такое случилось, он поумнел, любовь к коммунизму кончилась, а русский язык на очень приличном уровне остался.

Однако данный его аргумент не показался убедительным, по крайней мере Полину.

– Знаешь, аналогии и прецеденты – это не доказательства, – сказал он уныло.

– Да не занудничай, – одернула его Надежда. – Я уверена, что все обойдется.

– Не турухай! – подбадривал Игорь. – Нигде наша не пропадала!

Князь Гагарин любил употреблять жаргонные выражения, которых набрался от новых эмигрантов, но не всегда произносил их правильно: ведь ничего подобного ему не доводилось слышать ни в русской школе в Белграде, ни на историческом факультете в Кембридже, ни в Сорбонне, где он защищал диссертацию на тему «Политические последствия похода Наполеона в Россию в 1812 году».

Когда Надя подала баранину и под баранину еще выпили, Саша сказал:

– Это все так: я совершил проступок при исполнении служебных обязанностей. Признаю. Но неужели совсем не имеет значения личность, так сказать, потерпевшего? Ведь это же мерзавец, каких мало даже среди коммунистов. Пусть Надю спросят, что он вытворял на работе, как выгнал из редакции всех евреев.

– Да, – кивнула Надя, – все это при мне было. В отделе технической литературы замом был Леня Фридман. Так они, чтобы его убрать, объединили отдел технической литературы с научно-популярным отделом, можете представить себе такую глупость? Это все его идеи, Ромуальдыча.

– А теперь он приезжает в составе израильской делегации. Как это можно вынести? Я конечно не оправдываю свой поступок, но все же...

– Вы знаете, вот это как раз меня не удивляет – ну, что приехал в составе делегации, – сказала Ева. – Я там семь лет жила, в Израиле, ребята знают, – пояснила она специально для Нади, – я видела, как плавно вчерашние коммунисты становятся неистовыми сионистами. Вместо цитат из Маркса, цитаты из Талмуда, а так... та же однобокость, нетерпимость...

Игорь сокрушенно покачал головой:

– Вот я вас здесь слушаю и думаю: да, сильна советская власть, если даже евреев смогла превратить в такое... Просто не верится. У нас в семье евреев считали необыкновенно стойкими, независимыми, целеустремленными. Конечно, в России всегда был антисемитизм, но это удел черни. В нашей семье евреев уважали.

Он с улыбкой оглядел присутствующих, допил свою рюмку и сделал паузу, словно не решаясь продолжать. Но все же заговорил снова:

– Существует такое семейное предание. В Орловской губернии, среди перелесков и рощиц, воспетых нашим земляком Тургеневым, находится белый каменный особняк – родовое имение Гагариных Ручьи, где родились почти все мои предки , начиная с середины восемнадцатого века. Нынче в нашем орловском имении, говорят, санаторий обкома партии... Да, так в восьмидесятых годах девятнадцатого века в этом особняке жил мой прадед, которого звали точно, как меня: Игорь Васильевич Гагарин. Видимо, управлял имением он плохо: мужики работать не хотели, дохода имение не приносило. И тогда прадед вспомнил, что в другом его имении, около Чернигова, дела идут отлично. А управляющим состоял там некий Моисей Лазаревич Бронштейн. Кстати, его родственник, кузен или племянник по имени Давид Бронштейн, тоже управлял чьим-то имением в Николаевской губернии. Управляющий он был превосходный, но вот сына вырастил... Слышали, наверное: Лев Давидович Бронштейн-Троцкий... Так о чем я? Да, о прадеде. Вот он уговорил этого самого Моисея Лазаревича переехать в орловское имение. Добился разрешения от властей (евреям запрещалось жить в Орловской губернии), и новый управляющий с женой и всеми домочадцами прибыл в Ручьи. Талантливый, видимо, был организатор, этот Моисей Бронштейн, и человек образованный – недаром в Германии учился. В два года повернул хозяйство, на третий уже появился доход. Ну, и свою выгоду, должно быть, не забывал: такой себе каменный дом отгрохотал, подстать барскому. В нем сейчас санаторий райкома партии... Прадеду, бывало, соседи пеняют: гляди, что твой жид творит, на какие такие средства? Ворует, небось. А прадед: конечно, ворует, а кто не ворует? Свой русский, что ли, не ворует? Но только русский сначала украдет, а остальное развалит. А этот понимает, что сначала хозяйство наладить нужно, а уж потом воровать... Вот каков был прадед. А больше всего на свете он любил парижскую жизнь. На это шли почти все доходы со всех имений. Так и жил между Парижем и Орловской губернией. Приедет, поживет в Ручьях недолго – и в Париж. А дома остается беременная жена, Ольга Кирилловна. Тонкой души была женщина, очень страдала от беспутства своего мужа. Сидит взаперти одна, даже поговорить не с кем. Только лишь управляющий с докладом заходит ежедневно, это вся social life. И вот какая со временем история вышла. Прадед засиделся в Париже дольше обычного. Приехал, наконец, домой, а дома сюрприз: прибавление семейства, мальчик родился. Стал прадедушка в уме подсчитывать: странно получается. То есть если поверить, что мальчику полгода, то может оно и получается. Но мальчик выглядит таким маленьким, месяца на два, от силы на три. И тогда уже никак не получается... А у кого узнаешь? От местного попа ничего не добьешься: всегда пьян, а в записях его черт ногу сломит. Не расспрашивать же деревенскую повитуху. Вот при таких-то обстоятельствах и появился на свет Божий мой дедушка Владимир Игоревич, царство ему небесное. – Князь перекрестился и снова обвел веселым взглядом притихших сотрапезников. – Так может быть вы и правы, когда говорите, что я карртавлю, а не гррассирую?

Это замечание вызвало взрыв смеха. Все наперебой стали комментировать семейную историю Гагариных, стараясь превзойти друг друга в остроумии, и только Ева серьезно заметила:

– Двести лет живут евреи рядом с русскими, как можно всерьез говорить о чистоте расы?

– А история эта возымела неожиданное продолжение, – сказал Игорь, и все сотрапезники обернулись к нему. – Сами понимаете, что прадед своими подозрениями ни с кем не делился, но молва все равно каким-то образом распространилась... ну как пикантный анекдот или сплетня. Эта сплетня пережила прадеда, и все время преследовала деда: вот смотрите, какой настырный, прямо как жид. Недаром говорят, что на самом деле его отец... и так далее. Это ведь как кто воспринимает: можно сказать, настырный, как еврей, а можно: смелый и дерзкий, как все Гагарины... Да, дедушка дожил до революции, видел, как разграбили наше имение в Ручьях. Сам чудом уцелел. Дом Бронштейна, кстати, тоже не пощадили, но старика уже не было на свете, а два его сына, Борух и Залман Бронштейны, воевали в рядах Красной Армии. Их расстреляли позже – как родственников Троцкого. Дедушка воевал в Добровольческой армии, а потом оборонял Крым от большевиков, там и погиб. Его жена, то есть бабушка, с четырехлетним сыном на руках, сумела сесть на корабль и уплыть в Турцию, а потом в Сербию. Там, в Белграде, и вырос мой отец, там и я родился. А вот отец мой успел еще родиться в Ручьях...

– Последний князь Гагарин, родившийся на русской земле, – заметил Полин.

– О, не говори, никто не знает, как еще повернется, – протянул Игорь, и все посмотрели на него с недоумением: что он имеет в виду? На что можно теперь рассчитывать? А он продолжил: – Так вот, рос папа в Белграде. Нуждались они ужасно, еле перебивались, бабушка чем-то торговала, давала уроки, даже перчатки шила... ну обычная эмигрантская история. Я конечно, имею в виду нашу эмиграцию, а не вашу... Но папа все же учился, перед самой войной получил диплом инженера, женился на русской, тоже эмигрантке. В общем, жизнь налаживалась. Но тут – война, немецкая оккупация. В русской общине раскол: одни за немцев, другие против. Пошла жуткая вражда, просто война междоусобная. И вот кто-то из недоброжелателей доносит на папу, что он-де сын полуеврея, то есть на четверть еврей; среди эмигрантов, мол, это хорошо известный факт. Папашу для объяснений вызывают в гестапо. Он сразу сообразил, что ничего здесь доказать не сможет, и что эта нелепая сплетня столетней давности обернется для него роковой. Вряд ли станут немцы разбираться, какие были отношения у бабки с ее управляющим. Отправят в концлагерь, и конец... И он в тот же день, как получил повестку, смотанулся в горы. Нашел партизан, с трудом убедил их принять в отряд: они не слишком доверяли русским эмигрантам. Храбро воевал и погиб с оружием в руках. Мне был тогда один год... А финал этой трагической истории несколько комический. – Он снова выпил водки, вытер салфеткой усы. – Ты, Алекс, на этой рябиновой разбогатеть можешь, верно говорю... Да, так вот, недавно, уже в наши дни, какие-то израильтяне решили установить мемориальную доску югославским евреям, погибшим в борьбе с нацистами. Каково же было мое удивление, когда я нашел там имя моего отца. Видимо, чтобы убедить партизан принять его в отряд, он сказал, что немцы преследуют его как еврея. Что было, кстати, правдой. Так и внесли в документы, а потом выбили на мемориальной доске по-сербски и на иврите: «Князь Гагарин». Наверное, авторы проекта посчитали, что это сербское имя: Князь.

И тут его прервал какой-то посторонний звук. Все обернулись к двери. На пороге столовой стоял белокурый мальчик и кулачком протирал глаза. Синяя пижама смялась и перекрутилась, из-под пижамы проглядывал живот.

– Ты почему не спишь? – бросилась к нему Надя.

– Я... я... хочу пить, – ответствовал Алекс-младший.

Саша-старший посадил его на колени, гости наперебой пытались с ним заговорить, но он сонно тер глаза, ярко-синие от цвета пижамы.

– Не давай ему из своего стакана, – сказала Надя и извлекла из шкафа пластмассовый стаканчик.

Мальчик медленно цедил воду, пить ему явно не хотелось. Полин погрузил свое лицо в белесые завитки на его затылке и, как завороженный, вдыхал этот ни с чем не сравнимый нежный запах, запах счастья; тревожные мысли о будущем, одолевавшие его в последние дни, не то, чтобы ушли, но отступили на задний план.

7. Между надеждой и любовью

Большинство сотрудников редакции, где одиннадцать лет проработал Саша Полин, были женщины. Среди них попадались молодые и хорошенькие, но слава самой привлекательной женщины, «мисс редакции», прочно оставалось за Надеждою Кружко. Высокая, статная, кареглазая блондинка, она, деликатно выражаясь, не прятала своих женских достоинств, и когда, бывало, шла по коридору, слегка шевеля этими достоинствами, мужчины, вышедшие покурить, прерывали на полуслове свои разговоры и провожали ее протяжными липкими взглядами. Притом была она неплохим, старательным работником, что хотя бы частично искупало в общественном мнении ее скандальные романы с женатыми сотрудниками редакции.

Она пришла в редакцию прямо со студенческой скамьи, было ей тогда двадцать четыре года, и все мужчины редакции (ну, почти все – за исключением таких, как Вайнштейн) разделились на открытых и тайных поклонников. Саша Полин оказался во второй категории: он не мог соперничать с замом главного редактора Стукаловым. Хорошо еще, что главным редактором была женщина... Даже парторг Ромуальдыч, говорят, проявлял в направлении Нади какие-то робкие поползновения, впрочем страх испортить партийную карьеру удерживал его в строгих рамках.

Смех смехом, а со временем Полин осознал, что влюблен не на шутку. Любовь эта была тайная и мучительная. Он изнывал от ревности – сначала к Стукалову, потом к Леньке Фридману, потом к тому типу... как его?.. который уволился. У него буквально сердце обрывалось, когда случайно в коридоре или на лестнице видел, как Ленька прихватывал ее за талию или пониже...

Но и позже, когда она неожиданно его заметила и выделила из других, их связь не приносила Саше радости. Он мучился своим обманом, необходимостью постоянно врать жене и что-то скрывать от обеих. Прибегая вечером домой после бурного свидания с Надькой, он должен был притворяться голодным, хотя только что отобедал за ее столом, рассказывать, что происходило на вечернем заседании, которого на самом деле и не было; притворяясь смертельно усталым, ложиться спать пораньше, пока Люба возится с Машей... Конечно, Люба не могла не заметить, что он всеми силами уклоняется от того, что принято называть супружескими обязанностями. Иногда он ловил на себе испытующие и недоумевающие Любины взгляды и старался отвечать на них притворно-беззаботной улыбкой: в чем, мол, дело, дорогая?

Притворство и ложь, притворство и ложь... как это на самом деле надоело!

Правду сказать, Надежда вела себе достаточно тактично в том смысле, что ничего от него не требовала и понимала сложность его ситуации. Даже как будто оправдывалась:

– Пойми меня, мне ведь скоро двадцать девять... Я нормальная баба, все что я хочу – мужа, детей, семью. Сидеть с детьми дома, готовить мужу обед, принимать гостей по субботам, летом выезжать на дачу куда-нибудь в Подрезково... Думаешь, мне так интересна просветительная литература по медицине и здравоохранению?.. А думаешь, мне эти мужики так уж нужны? Что в них хорошего? Ну Стукалов хоть на вид ничего, представительный мужчина, но ведь скучный, как профсоюзное собрание. А Фридман – просто дурачок, невзрослый какой-то. Ты, Сашенька, единственный стоящий, но ты женат... А мне скоро двадцать девять. Мне надоели их комплементы, эти ухаживания из-за угла, чтобы жена не узнала... Я семью хочу, а они... только бы ухватить за...

После того памятного женского праздника, когда он увидел Надьку в объятиях Подпыхина, Полин твердо решил порвать с ней. Первое время было трудно, очень тянуло назад... Он старался избегать ее в коридорах редакции, но от этого еще больше думал о ней: где она сейчас, куда идет, по какому коридору, в какую комнату... Вскоре его сократили «ввиду реорганизации», и он больше не ходил на работу. На него навалились другие мысли и заботы, страх за будущее, и он, ну не совсем перестал, но хотя бы реже думал о ней. Однако все опять вернулось после этой случайной встречи возле дома, когда он Машу забирал с «продленки». Кстати, Надежда позже призналась, что караулила его возле дома целую неделю.

– Я чувствовала себя виноватой. Из-за Подпыхина.

Расставаясь, Надя просила звонить. Он решил не звонить, два дня боролся с собой, на третий позвонил.

– Это не телефонный разговор, – сказала Надя, – нам надо встретиться и поговорить.

Они встретились... и все возобновилось. Все вернулось с новой силой. Теперь Полин не был связан расписанием рабочего дня, мог приходить в любое время, стоило ей только отпроситься с работы. А к тому времени, когда возвращалась с работы Люба, он уже был дома.

Так было и в тот раз. Вернее, так должно было произойти. Он вернулся от Надежды домой около пяти, то есть примерно за час до прихода жены. Он насторожился, когда обнаружил, что дверь в квартиру захлопнута изнутри – ведь три часа назад, когда уходил, он запер ее снаружи. Саша крадучись вошел в квартиру и позвал Любу, потом Машу. Никто не отозвался. Он заглянул в столовую, в кухню, в ванную – никого. Оставалась неосмотренной только спальня. Может, легла отдохнуть и уснула? Уже нервничая, он вошел в спальню и увидел Любу, лежащую на кровати. Она не спала, это сразу было видно: рука безжизненно свисала с кровати, голова неудобно запрокинута, на ней были туфли и платье, в котором она ходила на работу.

Полин закричал, подскочил к кровати и начал тормошить. Люба не подавала признаков жизни. Он кричал «Любушка! Что с тобой?», пытался приподнять ее, посадить – все напрасно. Боже мой, что же делать? Что нужно делать в таком случае? Скорая помощь! Он набрал знакомый всю жизнь номер и запинаясь проговорил:

– Моя жена... не знаю, что с ней. Скорей приезжайте. Лежит без сознания. Что? Дышит? Не могу понять. Скорей приезжайте. Не реагирует ни на что. Нет, не болела, утром была на работе. Скорей приезжайте.

Но вопросы продолжались – ненужные, бессмысленные вопросы. Наконец, адрес был записан и угрюмый голос приказал: «Отоприте дверь и ждите. Сейчас приедут».

Приехали, действительно, скоро. Двое: один пожилой, небритый, в форменной фуражке, другой совсем юный, с розовыми ушами. Старший бегло осмотрел Любу, потрогал руку, шею, оттянул веки, заглянул в глаза. И резюмировал:

– Еще жива. Когда это с ней произошло?

– Не знаю. Меня не было дома. Я только пришел и вот увидел...

В это время молодой санитар протянул что-то старшему. Тот взглянул и покачал головой:

– Все понятно: отравление снотворным. Пузырек возьмем с собой, покажем. – И Полину: – Раньше это за ней наблюдалось?

– Что именно? – не понял тот.

– Раньше, говорю, были такие случаи? Покушалась раньше на самоубийство?

При слове «самоубийство» Сашу начала колотить дрожь.

– А почему вы думаете... – пытался он возразить. – Может, просто не рассчитала...

– Ну да, не рассчитала... Вот же, смотрите, она распечатала пузырек и тут же почти все проглотила. – Он показал Саше пробку и бумажную ленточку, которой пузырек был запечатан. – Записки не оставила?

– Нет, не видел...

Пожилой поговорил по телефону и скомандовал напарнику:

– Пошли-пошли! Срочно...

Они переложили Любу на носилки и понесли к выходу.

– Вторая градская, – бросил пожилой санитар на ходу. – Приезжайте скорее, положение серьезное.

8. Решение на десяти листах

Письмо на бланке извещало, что комиссия по рассмотрению жалобы израильского гражданина Шимона Бен-Рахмани на действия сотрудника радиостанции Алекса Полина подходит к концу и решение будет объявлено тогда-то в кабинете начальника Советского отдела, куда Полину надлежит прибыть со своим адвокатом.

Адвокатом Алекс не обзавелся, так что он прибыл в назначенное время один. Это было ровно через три недели после отстранения его от работы.

У кабинета Джеймса Олстока его поджидал группа сочувствующих – те же Гагарин, Латски, Ева Арони, еще две-три пожилые дамы из хранительниц пирожковых традиций, а также несколько человек помоложе. Алекс где-то на периферии сознания с удовольствием отметил, что водораздел притяжений-отталкиваний, существующих в каждом социуме, проходит в их редакции не по этническому или религиозному признаку, а на основе естественных человеческих симпатий. Собравшиеся у кабинета сотрудники искренне сочувствовали ему, а были здесь люди, попавшие в Америку в разные годы и разными путями.

Едва Алекс появился, сотрудники окружили его плотным кольцом. Ева протиснулась вплотную и зашептала:

– Ну что? Тебе что-нибудь уже известно?

– Да нет,- ответил Алекс громко, чтоб все слышали. – Ничего пока не знаю. Надеюсь, скоро объявят.

– Мы тут пытались секретаршу расколотить, – подал голос Гагарин. – Ни слова, упорная такая.

– Послушайте, Алекс, что я вам скажу, – выступила из задних рядов Эльвира Теофиловна. – Я уверена, что вы напрасно волнуетесь. Руководство департамента заинтересовано отделаться от этой пренеприятнейшей истории и сохранить вас как ценного работника.

Но, видимо, не все разделяли ее оптимизм.

– В любом случае держи себя в руках, не наговори лишнего, – осторожно посоветовал Джо Латски.

Жора Гулящев, беглый моряк, был настроен радикально:

– Да плевал ты, Сашок, на это начальство с высокого дуба! В случае чего – в суд пойдешь, там восстановят и еще с их взыщут за вынужденный прогул. Не бе, я точно говорю.

– В суд... – протянула Ева. – Где он деньги возьмет на адвоката? Знаешь, сколько они дерут...

– Никаких денег не нужно, – категорически возразил Жора. – По трудовым делам профсоюз дает своего адвоката. Бесплатно. Я точно говорю.

Но не пришлось Алексу Полину воспользоваться дружескими советами Джо: его никто не собирался выслушивать. Напротив, слушать должен был он.

Прежде всего Джеймс Олсток, убедился, что все приглашенные явились и заняли места. В число приглашенных не входили друзья Полина и просто любопытствующие, зато присутствовали два сотрудника отдела кадров, заместитель директора радиостанции, местный профсоюзный организатор и представитель израильского консульства.

Заключение комиссии было изложено на десяти листах, и чтение заняло около получаса. Джеймс Олсток читал подчеркнуто бесстрастным голосом, делая паузы для глотка воды. Содержание заключения вкратце сводилось к тому, что такого-то числа сотрудник русской редакции радиостанции «Голос Освобождения», государственный служащий тринадцатой категории, занимающий должность редактора, Алекс М. Полин получил от начальника Советского отдела задание провести интервью с членом делегации, представляющей израильскую общественную организацию «Алия ми-Руссия», израильским гражданином Шимоном Бен-Рахмани. Прибыв в отель «Падишах» и встретившись с господином Рахмани, Алекс Полин признал в нем бывшего коллегу по работе в одном из московских издательств и начал упрекать его за какие-то поступки, совершенные господином Бен-Ами в период совместной работы в Советском Союзе и якобы несправедливые по отношению к нему, Полину. На это господин Бен-Рахмани резонно заметил, что встретился с Полиным для интервью, а не для выяснения личных отношений, и что интервью это имеет существенное политическое значение, о чем говорит тот факт, что данную израильскую делегацию принимали в Вашингтоне высокопоставленные члены правительства и американские конгрессмены. На это Алекс Полин заявил с вызовом, что ему «плевать на конгрессменов». Все более возбуждаясь, он обзывал господина Бен-Рахмани оскорбительными словами (по-русски) и угрожал опорочить его имя в Америке и в Израиле. Разговор принял характер общественного скандала. Прибывший к месту происшествия старший администратор отеля «Падишах» Хосе Рамирес пытался призвать Полина к порядку, но тот, возбуждаясь все более, бросил принадлежащий радиостанции магнитофон марки «Сони-5000» в лицо господина Бен-Рахмани, причинив ему телесные повреждения, относящиеся к разряду легких. По распоряжению старшего администратора Алекс Полин был насильственно выдворен из отеля.

Все эти факты подтверждаются показаниями потерпевшего Бен-Рахмани, старшего администратора отеля «Падишах» Хосе Рамироса, заключением судебно-медицинского эксперта города Нью-Йорка Кеннетом Чень Хо и не отрицаются показаниями самого Алекса Полина, который говорит, что совершил эти поступки против лица, подвергавшего его преследованиям в Советском Союзе.

Изучив факты, комиссия приходит к выводу, что поступок сотрудника русской редакции Алекса Полина подлежит решительному осуждению. Ситуация усугубляется тем, что поступок совершен государственным служащим правительства США в момент выполнения его официальных функций и направлен против представителя дружественной иностранной державы. Своими действиями Алекс Полин нанес ущерб престижу радиостанции «Голос Освобождения» и едва не привел к международным осложнениям. К тому же, не выполнив задания, он сорвал в тот день программу «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

Все это заставляет комиссию придти к выводу, что Алекс Полин не обладает достаточным чувством ответственности, политическим мышлением и гражданским сознанием, необходимыми для работы в иностранном радиовещании.

В дополнение к заключению комиссии Джеймс Олсток огласил приказ директора радиостанции, которым Алекс Полин увольнялся с работы без всякой денежной компенсации за вынужденный трехнедельный прогул, и письмо с искренними извинениями господину Шимону Бен-Рахмани, организации «Алия ми-Руссия» и израильскому консулату в Нью-Йорке.

В полной тишине, при гробовом молчании присутствующих Полину были вручены под расписку копия заключения комиссии и копия приказа об увольнении.

9. «Очень страшно...»

На третий день пребывания Любы в больнице, Полин извлек из почтового ящика письмо на свое имя. Почерк на конверте был Любин. Неужели из больницы, как это может быть? Он поспешно вскрыл конверт, и неровные строчки запрыгали в его дрожащих руках:

«Мне сказали, что это верное средство, если проглотить весь пузырек. Сейчас я так и сделаю. Письмо я посылаю специально по почте, чтобы попало в руки тебе, больше никому. Пусть родители думают, что я не смогла сделать выбор, не смогла расстаться ни с тобой, ни с ними. Так им будет какое-то утешение. Но ты должен знать, что причина не в этом, а в твоем предательстве. Ты предал нашу любовь, обманываешь меня долгое время, не думай, что я не замечаю. И сейчас, когда я пишу это письмо, ты у нее, а потом приходишь, как ни в чем не бывало, и врешь, врешь, врешь... Ты перестал быть тем человеком, которого я так любила, мне за тебя стыдно. Что я могу сделать? Устраивать скандалы я не умею, да и бесполезно. А как можно с таким человеком отправиться в неизвестность? Я тебе больше не верю. Я долго думала и решила, что лучше мне уйти. Безумно жалко Машеньку, но надеюсь на родителей, они вырастят. Ни в чем тебя не упрекаю. Сомневаюсь, что ты будешь счастлив с этой женщиной. Не знаю, как подписать. Всегда подписывалась "Твоя Любовь", а теперь?.. Не твоя? Не любовь? Вот и все. Очень страшно...»

Полин испугался – это была его первая реакция на Любину записку. На предсмертную Любину записку, ведь она верила, что очень скоро умрет... Он скомкал бумагу и бросил на стол. Значит, насчет Надьки она все знает... И может быть, уже давно. Откуда? Может, сама что-то почувствовала. А скорее кто-нибудь из редакции мог стукнуть, мало ли у Нади недоброжелателей...

Родителям Люба, похоже, рассказывать не собирается. Значит, в их глазах причиной по-прежнему будет предстоящий отъезд. Впрочем, и этой причины достаточно, и так они волком на него смотрят... В первую ночь, когда Люба была между жизнью и смертью и они четверо сидели возле ее палаты, Виктор улучил момент и с глазу на глаз сказал:

– Ты запомни: если она умрет, тебе не жить. Так и знай.

Саша оторопело посмотрел в его полные ненависти глаза.

– Чего смотришь? Не знаешь, что ты виноват? Ты и твой проклятый Израиль...

Саша отошел в сторону и остаток ночи старался не встречаться с ним взглядом.

Но что теперь будет между ним и Любой? Он не может не ехать, он уже всем сказал, что подает заявление на эмиграцию, что собирает документы. На него уже смотрят, как на эмигранта.

Да, ситуация...

Он снял трубку и позвонил Наде на работу.

– Что случилось? – спросила она, услышав его встревоженный голос.

– Она все знает. Люба. Ну, насчет нас...

– Она сама тебе сказала?

– Ну, можно считать, да.

– И как реагирует?

– Плохо. Очень плохо.

Последовала долгая пауза. Может быть, Надя собиралась с мыслями, а может, ждала, когда сотрудница за соседним столом займется делами и перестанет прислушиваться. Потом заговорила очень тихим, но твердым голосом:

– Что я могу сказать? Поступай, как считаешь нужным. Я ничего не прошу и тем более не требую. Я не хочу быть виновной в развале твоей семьи. Мой совет: послушай свое сердце и поступай, как оно велит... Если ты решишь остаться с женой и дочкой, так тому и быть. Я это пойму. Если же... Ты знаешь: я готова ехать с тобой куда угодно.

Посещение больных разрешалось с двух часов, и к этому времени Полин был в палате. Люба занимала крайнюю койку. Это обстоятельство давало известное преимущество: подслушивающий сосед был только с одной стороны, поскольку с другой была стена.

Люба встретила его испытующим взглядом. Но выглядела она лучше, чем вчера. «Пошла на поправку», – отметил про себя Саша и поздоровался.

– Письмо мое получил? – спросила она в ответ.

– А Любаша сегодня молодцом, по коридору гуляла, – радостно сообщила бабуся с соседней койки. – Ей сейчас питание главное. Витамины, сметанку…

Полин и с ней поздоровался и придвинул стул к Любиной койке.

– Да, получил... Но все равно это не причина, чтобы... поступать, как ты поступила.

– Об этом ты судить не можешь,- отрезала Люба. – Но раз так получилось... раз уж я осталась жить, давай решать, что делать.

– Или клубнички свеженькой, – настаивала бабуся. – Только где ее нынче достанешь?

Саша через силу улыбнулся бабусе и еще ближе придвинулся к Любе.

– По-моему, мы могли бы наладить нашу жизнь, если бы уехали. Как и планировали.

– Я тогда еще не знала, когда согласилась с тобой ехать... Нет, Саша, я просто тебе больше не верю. Ты так гадко врал... Я теперь ничего не пойму, где правда, где вранье. Ты в самом деле пытался на работу устроиться или... ходил развлекаться – даже этого не знаю... Ты новый, незнакомый мне человек. И я не хочу с тобой жить.

Полин видел, как дрожали у нее губы.

– Сейчас ты обижена, рассержена. Сгоряча ты можешь принять неверное решение. Давай подождем несколько дней и опять поговорим.

– А ты что ж ей поесть не принес? Совсем ничего! – бабуся повысила голос. – Это не дело. Ты же ей муж.

Полин резко обернулся:

– Мамаша, дайте поговорить! Пожалуйста! У нас тут свой разговор, а вы каждую секунду... Право нехорошо...

– Да говори себе сколько хочешь, – обиделась бабуся. – Кто тебе запрещает? Я только говорю, что питание ей теперь требуется.

Полин наклонился к Любиному уху:

– Давай сохраним наш брак. Ради Маши, хотя бы. Уедем. Новые места, новая жизнь. Я обещаю тебе, что это не повторится... поверь мне, больше никогда...

–Ну да, – Люба горько усмехнулась. – Этой там не будет, так найдется другая. Я не верю в твои клятвы. Ты лжец. Давай лучше обсудим, как это сделать по возможности безболезненно для Маши.

Саша опустил голову, уткнулся лицом в ладони и некоторое время молчал. Потом заговорил с жаром:

– Но ведь бывает, что человек споткнется, оступится, упадет... что же он не может выправиться? Даже государство прощает уголовников, а я все-таки не убил и не ограбил... Ну, получилось так... по слабости...

– Это я про тебя поняла: ты слабый человек, ты не выдерживаешь ни давления, ни искушения. И трусоват к тому же. Нет, Саша, я не хочу с тобой жить. Продолжать наш брак невозможно.

Они оба замолчали. Она прикрыла глаза, а Саша отвернулся к стене. Так прошло несколько томительных минут. Слышно было только бабкино недовольное ворчание.

Паузу прервала Люба:

– Давай кончать этот разговор. Я хочу от тебя одного: когда через два дня я вернусь из больницы домой, тебя там не должно быть. Совсем. Я найду, как объяснить Маше твое отсутствие. Квартира все равно моя, от моей работы, останется нам с Машей. Зато материальных претензий я предъявлять тебе не стану. Захочешь повидаться с Машей, я препятствовать не буду. Оформляй развод, раз тебе нужно ехать. Я все подпишу.

Она помолчала и добавила:

– Вот и все... Иди, мне нужно побыть одной.

Саша поднялся и не оглядываясь пошел к двери. Ему послышались позади сдержанные рыдания.

Раз так, то пусть так и будет, думал Полин в вагоне метро по дороге домой. По крайней мере, это ее инициатива, не он ушел из семьи, а жена его прогнала. Вот и все. Он ощутил вдруг непонятную легкость, почти что радость. Начинается новая жизнь с новой, любимой женщиной, в другой стране, среди других людей. А сорок лет – это вовсе не поздно...

В тот же вечер он собрал свои пожитки и перебрался к Надежде.

10. Жертва капиталистической системы

Жора Гулящев оказался прав: профсоюз, действительно, выделил своего адвоката в помощь Алексу Полину. Первый разговор адвокат назначил Полину в Макдональдсе на Седьмой авеню, недалеко от вокзала Пенн Стейшн.

Навстречу Алексу из-за стола поднялся необъятных размеров человек со спутанной шевелюрой, плавно переходящей в бороду, и представился:

– Бен Хаймович. Зови меня просто Бен, я терпеть не могу эти «мистеры-шмистеры».

Он усадил Полина напротив себя за стол.

– Извини, у меня обед (было два часа дня), я буду есть, пока мы говорим.

Своим внешним видом и манерами Бен являл полный и законченный антипод лощеной фигуре американского адвоката. На столе перед ним выстроилась целая шеренга гамбургеров, которые он и поглощал один за одним на протяжении разговора, вытирая руки о линялую джинсовую куртку. «Где он находит одежду такого размера?» – мелькнуло в голове у Саши.

– Есть хочешь? Ну, как хочешь. В общем, я ознакомился с твоим делом. Что тебе сказать? Ситуация типична для сегодняшней американской жизни. Что происходит? Крупный капитал и Рейган, его ставленник, ведут тотальное наступление на права трудящихся. Насчет авиадиспетчеров ты знаешь, конечно. Это, только начало, а куда это движется, нетрудно догадаться. Ты оказался маленьким камушком под колесами огромной правительственной машины, тебя переедут, даже не заметив. Они тебе никогда не простят, что ты осмелился высказать свое мнение, несхожее с правительственным. Да еще по поводу сионизма – их верного прихлебателя. Я понимаю, как дико тебе это все видеть – ведь ты приехал из социалистической страны, где власть принадлежит трудящимся. – На этом месте Полин попытался что-то сказать, но был остановлен своим красноречивым адвокатом. – Знаю, ты хочешь услышать, что нам делать. Объясняю. Прежде всего, не нужно их бояться. В суде нужно прямо в морду им сказать, кто они есть, и потребовать конституционных свобод для трудящихся. То есть для тебя. Ты жертва капиталистической системы. Увидим, посмеют ли они отказать.

«А если посмеют?» – подумал Полин, но сказать вслух не решился. Вместо этого он спросил:

В деле есть потерпевший, некий Шимон Бен-Рахмани. Не должны ли мы в суде рассказать, что это за тип? Ведь, в конце концов, меня обвиняют в том, что я, вместо того чтобы взять у него интервью, дал ему по морде. Разве не интересно суду будет узнать, что в редакции, где я когда-то работал, он возглавлял кампанию по изгнанию евреев? Что я должен был почувствовать, увидев его в составе израильской делегации?

Хаймович покачал головой, развернул очередной гамбургер и сказал:

– Алекс, не будь таким наивным. Этот твой… как его?.. он же сионист. Неужели ты до сих пор не понял, что сионисты – худшие враги трудящихся масс? Вот он и изгонял с работы трудящихся евреев.

Довод этот произвел на Полина странное впечатление, как и вся беседа. Своим недоумением он поделился с Латски. Разговор был по телефону, на работе они больше не встречались.

– Как его фамилия? Хаймович, ты сказал? Уж не сын ли Марвина Хаймовича? Его папаша-миллиардер на паях с Советским Союзом содержит американскую компартию. Так что твой Бен может позволить себе эти игры: они-то с папашей знают, что их денежкам ничего не угрожает: национализация банков в Америке случится не скоро... А сказать тебе, на чем старый Хаймович сделал свои миллиарды? На этих... как это по-русски? Такое смешное слово... По-английски condom. В сороковых годах, в связи с возвращением из Европы наших доблестных вооруженных сил, эта продукция была в большом спросе. Он сообразил и открыл фабрику. На своих изделиях, говорят, печатал изображение серпа и молота...

Но Полину было не смешно, его ничто не веселило. Адвокат не внушал ему доверия, но что делать? На другого не было денег, а задаром… будь доволен тем, что дают. Он с тревогой ожидал суда. И надо сказать, худшие его опасения подтвердились.

На заседании суда Бен рвал и метал. Он обличал крупный капитал и правительство Рейгана, поставивших себе целью отнять у трудящихся остатки их прав. Судья, молодая негритянка, смотрела на Бена расширенными глазами, но прервать его не решалась, дабы самой не выглядеть ставленником крупного капитала. В заключение своей речи Бен потребовал восстановить Алекса Полина на работе, оплатить ему вынужденный прогул и сверх того выплатить компенсацию за нервный стресс и переживания в сумме шестисот тысяч долларов. Как адвокат исчислил эту сумму, почему страдания Полина оценивались в шестьсот тысяч, а не больше, не меньше – осталось невыясненным. Судье это было безразлично, поскольку она категорически отказала Полину в восстановлении на работе, а увольнение его нашла законным по причине грубого нарушения трудовой дисциплины, нанесения им ущерба репутации работодателя, срыва радиопрограммы и еще чего-то, что отсутствовало даже в приказе об увольнении.

После суда Бен поймал Полина в коридоре и призывал его не падать духом и обжаловать решение. Алекс еле отделался от своего защитника. Он не хотел больше трепать нервы и выступать в роли жертвы капиталистической системы. А кроме того, он-то понимал, что на самом деле виноват...

И снова Полин оказался безработным. Только утешать его и подбадривать должна была не Любовь, а Надежда... Но Надя сама очень скоро впала в мрачное настроение.

Первые десять недель Полин имел право на пособие по безработице; этого хватало, чтобы платить по ссуде за дом и оставалось на ежедневную жизнь, так сказать, без излишеств. Но десять недель прошли до странности быстро...

На что Полин мог рассчитывать? До поступления на «Голос Освобождения», когда они только прибыли в Америку, он около года проработал на складе электронной аппаратуры. Сначала сортировал детали, потом паковал готовую продукцию, потом его повысили: он сидел в конторе и выписывал наряды.

В то время Полины снимали крошечную однокомнатную квартирку, Надя была на последних месяцах беременности и сидела дома. Но вот что поразительно: того, что он тогда зарабатывал, каким-то образом хватало... Правда, когда родился Алекс-младший, за родильный дом заплатил штат, а коляску со всем младенческим приданым подарил хозяин предприятия, где Полин работал. Однако если бы он пошел на такую работу сейчас, они бы могли свести концы с концами: одна ссуда за дом проглатывает около двух тысяч в месяц, а еще бесконечные ремонты их старенького «Форда». Да и жить они привыкли свободно, не так, как тогда...

А какая работа могла принести Полину сколько-нибудь приличную зарплату? Пойти в одну из местных русских газет или на радио? Тоже деньги мизерные, да и попасть трудно – столько понаехало пишущей братии. Куда же податься? Как прокормить семью, как сберечь дом? Ведь попробуй пропустить месячную плату – банк тут как тут... Можно, конечно, сделать то, что делают очень многие эмигранты: пойти на курсы программистов. Но кто будет кормить семью, пока учишься на этих самых курсах? И потом: менять профессию в сорок семь лет, осваивать всю эту заумь, к которой нет ни малейшей склонности...

Для Полина настали унылые дни. С утра он уезжал в город, ходил по редакциям русских газет и радиостанций, получал от них иногда какие-то задания. Днем встречался с кем-нибудь из бывших сослуживцев, за едой в закусочной обсуждал свои дела и выслушивал редакционные новости. Потом ехал домой, гулял с сыном, по заданию Нади ездил в супермаркет. (Надежда все никак не могла сдать экзамен на водительские права). Вечером писал статейки для русских газет, и на следующее утро все повторялось.

И вот однажды во время встречи в Manhattan Bagel Cafe Ева Арони сказала:

– Я тут слышала... может, ты заинтересуешься. Есть один человек, у него бизнес – русскими книгами торгует. Так он ищет помощника, который бы разбирался в этом деле... ну, в русских книгах. Тебе бы это могло подойти, мне кажется. Где я записала его телефон? А вот... Зовут его Исаак, и его номер...

Полин послушно записал номер. Подходил к концу шестой месяц его безработного состояния. Пособие сколько можно продлевали, но, в конце концов, оно кончилось, статейки в русских газетах приносили гроши, скромные сбережения быстро истощались, финансовый крах приближался... Но еще хуже было то, что Полин постепенно терял надежду. Будущее ему виделось как некая черная дыра космического масштаба. Он продолжал еще автоматически искать работу, звонить по объявлениям, ходить по редакциям, но за всем этим он ощущал приближение к черной дыре...

Нечто похожее чувствовала и Надя. Она ходила по дому мрачная, нечесаная, но в отличие от мужа, не подавленная, а раздраженная. Ей казалось, что Саша не достаточно активен, что было отчасти правдой.

– Ну не получается с этими газетами и радиостанциями, – говорила она ему, – так пойди куда-нибудь на простую физическую работу, лишь бы приносила деньги на жизнь. Развози пиццу, коси траву... мало ли что. А ты киснешь, как баба... Мне это безденежье уже во... Свои московские тряпки ношу семилетней давности. Я сама бы работать пошла, но с кем ребенка оставить? На няньку истратишь больше, чем заработаешь.

В такой вот ситуации, ни на что особенно не надеясь, Полин позвонил этому самому Исааку. Назвал себя, объяснил, по какому поводу звонит. Исаак отреагировал неожиданно:

– Как вы сказали? Полин? Саша Полин? Так мы с вами знакомы, вместе работали когда-то. Я Исаак Вайнштейн, помните?

Еще бы. Саша помнил и Вайнштейна, и их последний разговор в метро на станции «Библиотека им. Ленина» по заданию Ромуальдыча... то есть господина Бен-Рахмани. Что Саша сказал тогда Вайнштейну? Что-то вроде того, что здесь его страна, и он никуда не уедет. Да...

– Извините, – сказал Полин и замолчал, не зная что делать дальше: положить трубку или продолжать разговор.

– Вот так неожиданность, – проговорил Исаак Вайнштейн. – Но я слышал, что вы работаете на «Голосе»?

– Работал... А вот теперь ищу...

– Ну хорошо. Вы человек сведущий в книжных делах, я знаю. Давайте потолкуем. Когда можете ко мне приехать? Мой офис в Бруклине.

На следующий день с утра Полин поехал в Бруклин. Исаак Вайнштейн встретил его на пороге своего офиса, который вернее было бы называть складом. Он арендовал брошенный жилой дом, каких было немало в этом районе.

– Здесь у меня на сегодня около семнадцати тысяч томов. – Он водил Полина по комнатам дома, как по музейным залам. – Полки я сам соорудил – доски и кирпич; не особенно красиво, зато дешево и надежно. Здесь словари, справочная литература, информатика. Там дальше художественная литература, в основном, детективы. Что делать? Подстраиваюсь под вкусы потребителя. Но есть и настоящая литература. Вот здесь, на нижних полках, русская классика, еще дальше – поэзия. Вот историческая литература, там – популярные книги по здравоохранению... Помните, у нас в издательстве ими занималась Надежда Кружко?

Саша смутился:

– Это моя жена... сейчас.

– Да что вы? – не очень удивился Вайнштейн. – Поклон от меня. В общем, сами видите: товар есть, продавать нужно. И все время добирать, обновлять фонд. Сейчас в связи с этой их перестройкой там открываются огромные возможности. Только поспевай. Рассылаем книги по почте, а принимаем заказы по интернету и по почте. Хорошо бы и по телефону, но тогда много времени придется проводить в офисе. Учтите, рынок здесь расширяется: ведь теперь эмигрируют из России не только евреи...

– Я был уверен, что вы живете в Израиле.

– Мы там жили год, но вот пришлось переехать. – Вайнштейн явно не хотел продолжать эту тему.

– Да нет, я только думал, что религиозные евреи... их религиозный долг...

– У евреев есть лишь один религиозный долг: учить и исполнять Тору. А это можно делать где угодно, хоть в Антарктиде, – решительно сказал Вайнштейн. – Так что вы скажете по поводу участия в моем бизнесе?

Этот несколько суховатый человек вызывал доверие. Саша поведал ему свою историю изгнания с радиостанции, и в конце откровенно сказал:

– Положение отчаянное. Не знаю, как прокормить семью, чем платить за дом...

Вайнштейн почесал под ермолкой голову и вздохнул:

– Да, понимаю. Вам нужна работа с приличной оплатой – и немедленно.

– Именно, – уныло согласился Саша.

– Честно говоря, я имел в виду другое, когда позвал вас сюда. Мне нужен партнер, а не служащий. Разницу понимаете? Партнер – такой же собственник этого бизнеса, как и я, поэтому зарплату не получает, а делит со мной доход. Конечно, при условии, что он вложит в бизнес какие-то деньги. На эти деньги мы могли бы закупить новые книги, здесь кое-что оборудовать. Но у вас, как я вижу... Да, положение...

Он надолго замолчал, что-то, видимо, подсчитывая в уме. Полин молча ждал его решения, понуро опустив голову.

– Значит так, – сказал Вайнштейн наконец, – партнер из вас не получится. Но и оставить вас в таком положении нельзя. Попробую платить вам зарплату. Небольшую, гораздо меньшую, чем вам платили на радио, но все же... Туго, но прожить можно.

И он назвал сумму, которую Полин не получил бы ни на сортировке электронных деталей, ни на доставке пиццы, ни в штате русской газеты.

– Согласны? Работать придется много, предупреждаю, очень много. Экспедитор у меня есть, книги по почте отправляет, но принимать и оформлять заказы придется вам. И других всяких дел полно. До недавнего времени мне жена помогала, а сейчас она рожает, надолго выйдет из бизнеса...

– Это четвертый? – Полин вспомнил редакционное шушуканье насчет семейной жизни Вайнштейна.

– Пятый. Слава Богу, пятый.

Всегда серьезное лицо Вайнштейна помягчало и расплылось в широченной улыбке.

11. Книга как товар

Все было так, как обещал Вайнштейн: невероятно много работы и скромная, но стабильная зарплата. Приезжал Полин в офис в девять утра (причем дорога занимала около полутора часов) и крутился там до семи-восьми вечера.

Надо сказать, что и сам Вайнштейн вкалывал вместе с ним и даже больше: он еще работал по воскресеньям. Зато в пятницу он уходил домой сразу после полудня и в субботу магазин всегда был закрыт.

Уставал Полин на работе зверски, но все же работа была не противная: русские книги, его профессия и хобби. С Вайнштейном они ладили, хотя разница мировоззрений и темпераментов иногда давали о себе знать.

Однажды Вайнштейн сказал Полину:

– Вчера у меня была любопытная встреча. Один человек хочет вступить к нам в бизнес партнером. Некто Хаймович.

– Бен?

–Нет, Марвин. Старый еврей, приехал в Америку ребенком лет семьдесят назад из «Гродно губерния». Говорит по-русски. Правда, довольно смешно.

– Он коммунист, и сын его тоже. Этот Марвин, мне рассказывали, содержит на свои деньги американскую компартию.

– Я так и подозревал... Мне он предложил вложить в мой бизнес деньги с условием: я буду продавать коммунистическую литературу на русском языке. Сочинения Ленина, «Капитал» Маркса и прочее такое...

– Надеюсь, вы послали его к той самой матери... Он же понимает по-русски.

– Почему? С какой стати? Пусть себе пылятся в дальней комнате, есть они не просят. Кто их будет покупать, кому нужны сегодня Вовка-морковка и Маркс? Сегодня по Европе бродят совсем другие призраки... Смотрите на книги трезво, без идеологической предвзятости: книги – это товар, наш бизнес. А деньги он готов вложить приличные. Мы на них в России столько книг купим... И здесь расширимся, второй этаж отремонтируем под офис, еще один компьютер заведем. Каталог будем печатать систематически. Нет, я не собираюсь отказывать товарищу мистеру Хаймовичу.

Полин картинно развел руками:

– Ваше дело, вы хозяин. Только я бы не стал. Что вы – забыли коммунистов? Попадете к нему в зависимость, он себя покажет. Потребует убрать с полки Солженицына, заменить его сочинениями Брежнева.

– Но ведь я тоже не простофиля, я такой контракт составлю, что он у нас не покомандует.

Контракт, видимо, был составлен и деньги вложены. Начался ремонт второго этажа, появился еще один компьютер, и была нанята секретарша принимать заказы по телефону. Дело явно разворачивалось.

Прошло несколько месяцев. Однажды под вечер Вайнштейн подозвал Полина к своему столу (они уже сидели на втором этаже) и сказал:

– В России сейчас тьма новых книг выходит, самое время закупать. Но на расстоянии трудно ориентироваться, нужно быть там, на месте, говорить непосредственно с издателями. Я ехать никак не могу: здесь каждый день что-то решать приходится, и жену не могу оставить с новорожденным. В общем, я просил бы вас поехать в Россию. Недели на две – осмотреться, установить контакты, купить, что сочтете нужным. Что скажете?

У Саши чуть сердце не выскочило. В Россию? Кто бы мог предположить? Ведь уезжали навсегда... Прошло семь лет, и вот... в Россию!

Вечером он преподнес эту новость Наде. Она отреагировала спокойно: в Россию, так в Россию. Почему не съездить?

– Маму мою навестишь, она там совсем обнищала.

Надина жизнь сильно изменилась с тех пор, как она получила водительские права. Она больше не сидела взаперти, а с самого утра, отправив Сашу на работу (он ездил в Бруклин на поезде и метро), усаживала Алекса Младшего в автомобильное детское кресло и уезжала в город. Возвращалась к вечеру, к приходу мужа. Готовила наспех какую-нибудь еду, укладывала сына спать, а через час-другой и сама отправлялась в постель.

Что она делала в городе целыми днями? Главной ее страстью стали «трифты», Thrift-shops – магазины подержанных вещей, где действительно можно купить что-то хорошее по очень низкой цене. Она изучила, наверное, все «трифты» на Манхэттене. Иногда поздним вечером, когда Саша клевал носом перед телевизором, она вдруг появлялась в комнате в новом наряде, делала перед ним несколько па и спрашивала:

– Как? Ничего? Шесть долларов...

Надин гардероб разросся до небывалых размеров. В тех же «трифтах» несколько раз ей удавалось купить за гроши какое-нибудь украшение, или фарфоровую чашку, или вазочку, которые затем она перепродавала по более дорогой цене антикварным магазинам. Серьезных денег это, конечно, принести не могло, но двадцатка-тридцатка глядишь и прибудет. Ее собственные, кровные... И тратила она их в тех же «трифтах».

Еще она стала захаживать в редакцию «Голоса Освобождения», повидать «наших».

Хоть поговорить с кем-нибудь, а то целыми днями одна и одна, – объясняла она Саше.

Работой его она была недовольна:

– Что это за деньги? Ты вкалываешь, как папа Карло, а что он тебе платит? Только-только чтобы не сдохнуть. От него дождешься, знаю я его...

К предстоящей поездке Саши отнеслась положительно. Но сама не проявляла ни малейшего желания съездить в Москву, хотя там оставались мама и сестра.

12. Нью-Йорк – Москва – Нью-Йорк

...Об этом моменте Саша думал непрерывно с того самого дня, как согласился ехать в командировку в Москву. Да, встреча с прошлым, с местами, где прошло детство и молодость, и все такое... И люди тоже: за семь лет отсутствия не могли же все его забыть. Но самое главное, что владело всеми его мыслями, что первым пришло ему в голову, когда услышал о поездке в Россию, о чем он думал, засыпая и просыпаясь во время перелета Нью-Йорк – Москва, что не оставляло его ни на минуту, когда под хмурым октябрьским небом он ходил по сырым московским улицам, была Маша, дочка, образ которой никогда не уходил из его памяти, а теперь поднялся на поверхность, вышел на первый план. Худенькая бледная девочка с постоянным насморком, волосы завязаны синими ленточками, острые лопатки под слишком короткой курточкой... Какой она стала? Девятнадцать лет – это взрослая женщина! Что она знает о своем отце, как относится к нему? Может, не захочет даже разговаривать...

Конечно, он помнил номер своего московского телефона, и по вечерам в гостинице мучился, раздираемый сомнениями: позвонить? Не стоит? Скорей всего они живут все там же, откуда у них возьмется новая квартира? Хотя могли съехаться с Любиными родителями. Тогда новые жильцы (ведь в России телефон остается вместе с квартирой) тогда новые жильцы скажут, где их искать. Но скорей всего, они все еще живут по прежнему адресу. Трубку снимет, допустим, сама Маша. Что он скажет? «Маша, это твой папа». А она в ответ «Не знаю никакого папы» и бросит трубку... А если Люба подойдет, что сказать тогда? Так он сидел в номере, часами глядя на белый телефонный аппарат, а потом вставал и выходил на улицу, гулял по знакомым местам, и думал, думал, думал...

...Или может быть, прямо явиться к ним в квартиру? Все же выгнать человека из дома труднее, чем бросить трубку... Но тут приходит такая мысль: он заявляется в квартиру, а там Любин новый муж. Ведь могла же она выйти замуж, ей всего тридцать два было, когда они расстались.

А между тем деловая цель его командировки осуществлялась вполне успешно. Он связался с несколькими издательствами и торговыми фирмами, которые в ту пору появлялись, как грибы после дождя. В России явно происходил книжный бум, при том что интеллигенты сокрушались, дескать, сократились тиражи серьезных книг и растут тиражи детективов. Но легко можно было увидеть, что в огромном числе выходит все то, на что семьдесят лет был наложен цензурный запрет – романы, биографии политических деятелей, воспоминания художников и артистов – и это жадно поглощается. У Полина глаза разбегались –так все бы и скупил. Его сдерживал Вайнштейн, с которым он чуть ли ни ежедневно говорил по телефону, но и он приходил в трепет, когда слышал имена таких авторов, как Мейерхольд, Колчак или Троцкий.

В одном недавно возникшем издательстве произошла неожиданная встреча. Он зашел без предварительного звонка, просто оказался рядом, и попросил вежливую секретаршу спросить главу издательства, не сможет ли принять. И подал свою визитную карточку торгового представителя фирмы New York – Moscow Books Trade. Через секунду из кабинета раздался крик: «Саша! Полин! Заходите!».

За столом сидел Стукалов, бывший заместитель главного редактора, с которым они проработали много лет. У Нади был когда-то с ним скандальный роман, это тоже Полин помнил...

– Вот так неожиданность! – Стукалов вышел из-за стола и двинулся навстречу Полину с раскрытыми объятиями. – Столько лет ни слуха, ни духа, и вдруг собственной персоной... Ну как вы там, за океаном?

Они сели в кресла в углу кабинета, секретарша подала им душистый чай, какого Саша ни разу не пил за семь лет в Америке, и они наперебой стали задавать друг другу вопросы. Издательство Стукалова только разворачивалось, но перспективы, считал он, были отличные.

– Сейчас особый интерес к мемуарной литературе, – говорил он, солидно держа чашку на весу. – От дневников Геббельса до застольных бесед Фаины Раневской – все раскупается. Детективы, конечно, тоже и всякие сентиментальные романы, особенно переводные. Боюсь только, как бы бумага не подорожала, а так огромные дела можно делать. Ну, и люди, конечно, нужны подходящие, с этим у меня запинка, честно говоря...

– Как это? В Москве нет книжных людей? – удивился Саша.

– Полно, все время пороги обивают. Но незнакомого с улицы брать страшновато, а из знакомых... Помните нашу главную редакторшу?

– Товарищ-Парамонову?

Стукалов вздохнул:

– Попробовал с ней работать, ничего не вышло. Не вписывается в новую жизнь. Сейчас у меня работает Подпыхин. Помните? Между нами говоря, я не очень доволен. Он старается, но что-то... Культуры не хватает, литературный вкус примитивен.

И вдруг просияв улыбкой:

– Вот если бы вы пошли ко мне...

– Я? Помилуйте, я живу в Нью-Йорке. О чем можно разговаривать?

– Это я на всякий случай. Некоторые ведь возвращаются...

В этот же день решился столь мучительный для Саши вопрос насчет контакта с дочкой. Придя вечером в гостиницу, он как всегда осведомился в регистратуре, нет ли для него каких-либо сообщений.

– Вас тут спрашивали, – сказала дежурная, – девушка какая-то. Вон та, вон...

Полин обернулся. За его спиной стояла хорошенькая темноволосая девушка и пристально смотрела на него.

– Вы Александр Миронович Полин? Я... я Маша.

В таких ситуациях у людей случаются инфаркты. Полин сжал дочку в объятиях и громко, безудержно зарыдал. Маша гладила его по волосам и пыталась успокоить.

– Ну что ты, папа, что ты...

Публика поглядывала на эту сцену с нескромным любопытством.

– Давай поднимемся в номер, – сказал Полин, вытирая слезы с бороды.

– Ты шутишь! Меня не пропустят, женщине нельзя в номер к мужчине.

– Ханжи чертовы, – буркнул Полин. – Давай тогда здесь посидим, я в себя приду. А потом решим, куда идти. Вон там, там посветлее, я хочу тебя разглядеть.

Они сели в кресла посередине мраморного вестибюля и некоторое время молча разглядывали друг друга.

– Я знаю, как ты выглядишь, – сказала Маша, – я твою фотографию в мамином столе нашла, разглядывала потихоньку. Только там ты без бороды.

– А ты красивая получилась.

Маша засмеялась и покраснела:

–С твоей стороны так говорить нескромно, ведь я похожа на тебя. Все говорят.

– Кто – все?

– Мама, бабушка, даже дядя Виктор, когда разозлится на меня.

– Все живы? Расскажи про всех. Нет, про себя сначала.

– Что про себя? Учусь на первом курсе медицинского. Такую немодную профессию выбрала. Но посмотрим... Мама в бизнесе, дела у нее идут.

– Не замужем?

– Нет, пока нет. Бабушка побаливает, особенно с тех пор, как дедушка умер. А он как раз не болел, а просто... ну, не мог пережить того, что в стране происходит. Горбачева ненавидел, а еще больше – Ельцина. От огорчения умер... хотя с медицинской точки зрения это нонсенс... Кто еще? У Виктора не ладится, в штат индела не попал, назначения за границу не получил. В общем, пробавляется переводами с английского.

– Как вы живете материально?

– Хорошо. Особенно по сравнению с большинством... Мама в частном бизнесе, они нефть куда-то вывозят. Она ведь геолог, нефть – ее специальность. Зарабатывает хорошо, бабушке и Виктору помогает, без нее они просто бы не выжили. Про себя расскажи. Ты женат?

Значит, она про Надежду ничего не знает... Значит, Люба не сказала... Он не сразу ответил, потрясенный этим открытием.

– Да, у меня семья. У тебя семилетний брат в Америке. Алекс-младший.

– Твоя жена американка? Вы говорите между собой по-английски?

– Русская. И Алекс говорит по-русски. Пока что. На будущий год пойдет в школу, тогда уж наверняка перейдет на английский. Кстати, как ты узнала, что я в Москве?

– А маме кто-то из ваших общих знакомых сказал: «Знаешь, Сашка Полин в Москве». Мама интереса не проявила, а я вот стала звонить по издательствам и нашла. Ты мой папа, и всегда будешь папа...

Идти в ресторан Маша отказалась, заспешила домой. Они условились встретиться через день здесь, в вестибюле, и вместе пообедать. Саша предложил отвезти ее домой на такси, но она отказалась.

– В часы пик до Речного вокзала... Я на метро доеду втрое быстрей.

Он проводил Машу до станции метро и, прощаясь, задал томивший его вопрос:

– Как ты думаешь, Люба захочет встретиться со мной?

– Не знаю, – она отвела взгляд в сторону. – Я не совсем ее понимаю. Наверное, она чувствует себя плохо, что разрушила тогда семью, не поехала с тобой, предпочла родителей мужу. Я ее не осуждаю, но...

В Нью-Йорке была ясная осенняя погода. В аэропорту Сашу встречал Вайнштейн – не из сентиментальности, а потому что Саша тащил с собой кучу книг. Исаак был доволен результатами Сашиной поездки.

Нади дома не оказалась, они с мальчиком, видимо, уехали в город, но и претензий к ней не могло быть: Саша не сообщил часа прилета. Она, возможно, ждет его позже. Позже к вечеру, когда зазвонил телефон, он схватил трубку с уверенностью, что это Надя, но услышал мужской голос:

– Прривет Алекс, с благополучным возвращением. Это Гагарин. Здесь вот Надя с сыном, я их сейчас привезу к вам домой. Повидаемся, поговорим.

И он повесил трубку.

Что-то было непонятное в этом звонке. Почему говорила не сама Надя? И потом... что значит «я их привезу»? Полин сбежал вниз по лестнице и заглянул в гараж. «Фордик» стоял на месте. На чем же Надя уехала в город?

Они появились примерно через час. Маленький Алекс подбежал к отцу, а Надя и Гагарин продолжали стоять в дверях. Лица у них были какие-то странные: без улыбки, как будто смущенные и в то же время недовольные. Саша хотел обнять Надю, но она повернулась боком, вроде бы отстранилась, а Игорь сказал:

– Нам нужно поговорить. Втроем.

Они не садились, продолжали стоять.

– Разговор, предупреждаю, неприятный. В общем, чтобы не тянуть резину, скажу сразу: мы с Надеждой любим друг друга и хотим жить вместе. Надя, скажи ты.

– Саша, не сердись, так получилось. Я не хочу причинять тебе боль, но сердцу не прикажешь, ты это сам испытал. – Надя через силу подняла на него глаза. В глазах было смущение, больше ничего. – Ты хороший человек, и давай расстанемся по-хорошему. С сыном будешь общаться, сколько хочешь, и вообще... постараемся сохранить добрые отношения.

«Вот оно, возмездие, – пронеслось у него в голове. – За Любу, за дочку... за все». Вслух он ничего не сказал.

–Я понимаю: ты ошельмован такой новостью, – заговорил снова Игорь. – Но решать, собственно, ничего не надо. Ваши материальные отношения выглядят очень просто: Надя с сыном переезжают ко мне, в мою квартиру, а этот дом с имуществом и машиной остается тебе. Разумеется, ты обязан выплатить Наде половину стоимости дома, частями или как... Об этом можно договориться. Теперь, насчет сына. Тебе предлагается такой выбор: или ты платишь алименты до восемнадцати лет, или отказываешься от родительских прав, и я его усыновляю. Он будет моим сыном и будет носить мое имя.

– Князь Гагарин? – спросил Саша, приходя в себя. – Он ведь по отцу еврей.

– Не беда, у Гагариных это уже бывало... – невозмутимо парировал Игорь. – Я не прошу тебя давать сейчас все ответы. Подумай, и поговорим еще. А сейчас, Надюша, бери ребенка и поехали домой.

Тут только Полин вспомнил, что в спальне не видел ее личных вещей...

13. Тикун олам

Должно было пройти некоторое время, пока Алекс Полин осознал всю глубину потери. Ни жены, ни сына – один...

Внешне жизнь его мало изменилась: он все так же вставал в семь утра, наспех завтракал и отправлялся на работу в Бруклин. Там под водительством Вайнштейна вкалывал весь день, вечером в темноте возвращался к себе в Нью-Джерси, в пустой дом, потерявший сразу свой уют, тепло и привлекательность. Он наспех съедал какой-нибудь ужин из полуфабрикатов и ложился спать.

И это было самое неприятное, потому что горькие мысли заставали его полусонного врасплох, и жалили особенно глубоко. В полусне он уличал неверную жену и вероломного друга в коварстве и вспоминал о благородстве Любы, выгораживающей его перед дочкой. Но его внутренний обличитель припоминал ему, как он обманывал жену, изощренно и долго, как довел ее до самоубийства и бросил с ребенком.

Что влекло его так неудержимо к Надьке? Ну, честно! Назови это, наконец, своим именем: похоть. Обыкновенная мужская похоть – низкая примитивная... и всесильная, как сама биологическая жизнь... Захваченный этой страстью, он потерял всякую способность здраво рассуждать, не говоря уже о моральных устоях. Горькие мысли одолевали его, и чтобы избавиться от них, он переворачивался на другой бок, впадал в забытье, и тогда в полудреме появлялись яркие видения: он видел Надьку и Игоря, как она извивается в пароксизме похоти, охает и визжит, кусая его за ухо, и спазмы животной страсти подбрасывают ее тело. Он слышал ее голос, ощущал ее запах, чувствовал ее прикосновения...

В семь утра он вставал, наспех завтракал, и день повторялся сначала...

Разговаривать ему было не с кем, его бывшие сослуживцы перестали ему звонить, а сам он не решался напомнить о себе, мучительно стесняясь своего положения брошенного мужа. Впрочем, они тоже, рассуждал он, наверное, опасаются своим появлением разбередить его рану.

И вот однажды, одурев от одиночества, он заговорил о своих делах с Вайнштейном, который ни словом не давал понять, в курсе ли он Сашиных дел.

– Вы, знаете, – сказал Полин как можно непринужденнее, – я с женой расстался.

– Я слышал об этом. Но никаких подробностей не знаю. – И спохватившись: – Я не расспрашиваю вас, не поймите так, что я хочу узнать подробности.

– Да какие там подробности, история обычна до пошлости. Влюбилась в моего приятеля, друга дома, так сказать, и ушла к нему, прихватив сына. Вот и все подробности...

Вайнштейн переминался с ноги на ногу, не зная что сделать: продолжать разговор или уйти. Он стоял с папкой возле Сашиного стола, куда подошел на секунду для уточнения данных. Было восемь часов вечера, рабочий день кончался.

– Пожалуйста, посидите со мной несколько минут. Я хочу рассказать вам...

Исаак сел на соседний стул, и Полин, сам того не ожидавший, стал подробно рассказывать ему всю свою историю: все-все подряд, от женитьбы на Любе до ухода Нади. Вайнштейн слушал внимательно, слегка кивая головой в знак понимания.

– Как буду жить без семьи? Чем дальше, тем труднее... Исаак, позвольте вас спросить. Вот вы человек религиозной морали, что бы вы сделали на моем месте?

Вайнштейн почесал голову сквозь ермолку, протер зачем-то очки и снова надел их.

– Как вам объяснить? – начал он. – Прежде всего, человек религиозной морали не может попасть в такое положение.

– Ну а если все же так случилось? Допустим, человек стал религиозным, уже, когда это произошло. Что ему делать?

– Я не раввин, я простой человек, который пытается рассуждать в меру своих знаний... Я думаю, вам бы следовало вернуться к Любе и умолять ее о прощении.

– Я не уверен, что люблю ее, – в Сашином голосе послышалась растерянность.

– Вот! это как раз и лежит в основе ваших заблуждений. Не имеет никакого значения, есть ли в ваших чувствах то, что вы именуете любовью. Не поймите так, что я против любви. Я только говорю, что любовь не есть то, что вы думаете. Сейчас вы, естественно, спросите, что же такое любовь. Вкратце так: любовь – священное чувство, данное людям Свыше, но любовь священна только тогда и постольку, поскольку соответствует Божественным законам. Это значит, любовь направлена на создание семьи и выполнение касающихся этого института заповедей Торы. И прежде всего заповеди «плодитесь и размножайтесь». Именно в таком контексте наша религия признает правомерными половое влечение и страсть: не как самоцель, а как средство. Супруги, понимающие, что они вместе не для забавы, а для выполнения Божественных заповедей, – такие супруги относятся друг к другу иначе, ведут себя в семье иначе. – Исаак неожиданно улыбнулся: – Что, напугал я вас?

Саша поерзал на стуле:

– Сразу это понять трудно. Тем более, принять. Что я скажу Любе?

– Важнее, что вы скажете себе. Если вы убедитесь, что обязаны вернуться к Любе, вы найдете, что ей сказать.

– Но почему к ней? Как это вытекает из сказанного?

– Потому что ей вы причинили зло, которое нужно по возможности исправить.

– Замолить?

Вайнштейн отрицательно замотал головой:

– Этого не достаточно. Бог не даст вам прощения, пока вы не загладили свою вину перед обиженным вами человеком, в этом особенность еврейской морали и ее отличие. В иудаизме нельзя просто покаяться и за это быть прощенным. Согрешивший обязан совершить конкретные действия, чтобы изгладить из Вселенной последствия своего греха. Это вытекает из концепции Тикун Олам.

Но и без всякой концепции Саша чувствовал, что кроме дочки и бывшей жены, у него никого в мире не осталось...

14. В Россию с любовью

– В том-то и дело, что все главное оказывается там: преданная дочка, – для убедительности Полин загибал пальцы, – великодушная женщина, которая была хорошей женой, интересная престижная работа, школьные друзья... Я уже не говорю о родном языке, культуре, в которой вырос, любимом городе, где прошла вся жизнь... Все самое дорогое, самое любимое там. От чего я уехал? От коммунизма и от антисемитизма. Больше нет ни того, ни другого... ну, на государственном уровне, по крайней мере. Понимаешь? Я не ругаю Америку, я благодарен и хорошо к ней отношусь. То, что мне здесь не повезло, – это моя личная проблема, я это понимаю. Так у меня сложилось. Что теперь делать?

Саша остановился, внимательно посмотрел на Джо. Тот вздохнул и отвел глаза. Они стояли в густой толпе на Восьмой авеню, недалеко от 34-й улицы. Толпа валила в Мэдисон Сквер Гарден, где в восемь часов начинался какой-то матч.

– Давай отойдем в сторонку, здесь невозможно разговаривать, – предложил Джо. И когда они нашли более спокойное место у магазинной витрины, сказал: – Ты говоришь со мной, как будто оправдываешься: извини, что я подумываю о возвращении в Россию. Это неправильно со всех точек зрения. Мы, американцы, выросли на идее, что каждый живет там, где ему лучше. На протяжении всей нашей истории люди валом валили в Америку. Почему? Потому что здесь им лучше. Ты думаешь, что тебе сейчас лучше будет жить в России, так езжай туда – это нормально, логично. Я не признаю иррациональную привязанность к стране, где тебе плохо. Поэтому я хорошо понимал советских евреев и участвовал в движении за их право на эмиграцию. В скольких я демонстрациях мерз и жарился у здания ООН, у советского консульства, у Аэрофлота... Но вот ты пришел к выводу, что в России тебе будет лучше. Кто имеет право тебя отговаривать? Или осуждать?

В общем, это был ответ, которого Саша и ждал от Джо Латски, когда просил встретиться с ним хоть на минутку после работы. До этого он так же накоротке поговорил с Евой Арони. Но тот разговор был совсем другим.

– После всего, что там с нами было? После всех этих издевок, унижений, насмешек... Обратно к анекдотам про Абрама и Саррочку? Тебя давно не называли жидовской мордой или маланцем? Не понимаю тебя. Миллионы людей рвутся в Америку, а ты вдруг в обратном направлении... Лучше подумай, как устроить свою жизнь здесь, а не убегай. Попробуй уговорить дочь, чтобы переехала. Разве в Америке нет медицинского института?

– Пробовал, – безнадежно махнул рукой Саша. – От мамы и бабушки, говорит, не уеду.

– А что касается жены... – Ева тонко улыбнулась. – Видишь ли, я думаю, что понимаю женщин лучше, чем ты. Люба тебя никогда не простит, а Надька... прошу прощения, я хочу сказать княгиня Гагарина… погуляет-погуляет и может еще вернуться. Сдается мне, из Игоря мужа не получится: он заскорузлый холостяк. Ты гораздо лучший муж, к тому же отец ее ребенка. Мы, женщины, такие... Сама была замужем два раза как минимум.

Ева посмотрела на него внимательно:

– А вообще, ты решение уже принял, я это чувствую. Просто ты хочешь, чтобы кто-то сказал тебе, что ты прав. Тогда зря ты спрашиваешь меня, поговори лучше с Джо. Он деликатен, как все американцы, и не станет тебя отговаривать. На мой взгляд, ты делаешь глупость: евреям в России не место.

После встречи с Джо Саша почувствовал, что хватит собирать мнения, пора что-то решать. И действовать.

Некоторое время назад он подал прошение в российское посольство о восстановлении российского гражданства. И вот спустя какой-то срок, уплатив некоторую сумму долларов, гражданство он получил. Но это еще не был решительный, бесповоротный шаг, он еще не прошел, как говорят американцы, точку, за которой нет возврата. Следующим шагом была продажа дома. И опять же: дом нужно было продавать так или иначе, чтобы отдать Наде половину его стоимости. Таково требование закона. Дом был выставлен на продажу, нанят агент по продаже недвижимости, и через месяц, примерно, нашелся покупатель.

И тогда встал простой вопрос: где жить, когда дом будет продан? Половина денег за дом достанется ему – по его расчетам, где-то тысяч десять, после того как банк возьмет свое и Надя свое. Конечно, он сможет на какое-то время, до отъезда, снимать квартирку в городе. Хотя на Манхэттене безумно дорого... Можно в Бруклине, поближе к работе.

В этот период его хлопот Полину неожиданно позвонила одна из бывших сотрудниц Эльвира Теофиловна. Он был очень тронут, когда она сказала:

– Я знаю, Александр, что вы дом продали, в Россию уезжаете. Если вам негде жить, пожалуйста, вы можете остановиться у меня в квартире, в Гринвич- Вилладже. Тесновато, но комнату я вам выделю. А мой преклонный возраст, надеюсь, оградит нас от нежелательных пересудов... Я должна сказать, что восхищаюсь вашим поступком. Мы всегда считали, что находимся вне России временно, до окончания большевистских беспорядков. А теперь все русские люди должны вернуться на Родину. Как жаль, что я по возрасту и болезням не могу следовать вашему примеру!

Вайнштейн тоже во всем шел навстречу. Он установил для Полина гибкое расписание дня, отпускал с работы, когда тому нужно было оформлять продажу дома или расторжение брака, позволял звонить Маше в Москву по служебному телефону. Полин как-то снова заговорил с ним о своем отъезде в Россию, и Вайнштейн дал понять, что с его точки зрения возвращение может быть оправдано только одним: стремлением загладить вину перед женой и дочкой.

Он же, Исаак Вайнштейн, отвез Полина в аэропорт, а пока Саша сдавал багаж, появились Ева и Джо. Они оба были в хорошем настроении, Ева непрерывно смеялась, ее продолговатые темные глаза просто сияли.

– Жаль, что ты не задержался месяца на три хотя бы, – сказал Джо. – На свадьбе бы гулял.

– На чьей свадьбе? - не сообразил Саша.

Ева прыснула:

– На нашей. Мы с Джо женимся.

– А ты уезжаешь, – добавил Джо.

– Ребята... – слова застряли у Саши в горле – От всей души... Вы будете счастливы, я уверен.

Он обнял их сразу вдвоем. Как это он не заметил, что у них роман? Наверное, недавно началось, уже после его увольнения.

– Мы решили не делать big splash, – сказала Ева. – Скромненько, у кого-нибудь в частном доме. Устроим хупу с ребе, прием человек на пятьдесят, танцы обязательно. Может, приедешь?

Перед самым контролем Ева взяла Полина за руку, отвела в сторону и, прервав смех, сказала всерьез:

– Мне жутко неудобно. Помнишь, я тебе натрепалась, что дважды была замужем?

– Дважды как минимум – так ты сказала.

– Ну, это ерунда. Сейчас, на самом деле, в первый раз. И надеюсь – в последний. В тридцать четыре года – в первый раз. Даже как-то неудобно... Я не утверждаю, что до сих пор девственница, но замужем не была.

– Вступать в брак никогда не поздно, но всегда рано. Так говаривал князь Гагарин. И доказал это на деле.

Ева помрачнела.

– Ты зол на него? Скажи правду.

– Больше на нее... Но какое это имеет теперь значение?

Ева посмотрела внимательно в его исхудавшее, угасшее лицо. На ее глазах выступили слезы. Она порывисто обняла Сашу и шепнула:

– Прости нас с Джо. Я понимаю, каково тебе, а мы тут... Правду говорят: счастье эгоистично.

И Саша Полин улетел в Россию.

На московских улицах все еще лежал снег, прохожие месили ботинками ледяные лужи, наземный транспорт работал скверно, но Полин ничего этого не замечал. Он снял номер в дешевой гостинице в районе Выставки. На самое короткое время, надеялся он, пока подыщет постоянное жилище. Он активно смотрел объявления о сдаче квартир, но цены были такие... подстать Манхэттену. Правда, в одном из последних телефонных разговоров Маша намекала, что-де в крайнем случае она и мама могут перебраться к бабушке, а он поживет временно в их квартире. Однако к этому варианту он решил прибегнуть уж действительно, в крайнем случае.

Прежде всего начать работать, поскольку привезенных денег явно надолго не хватит. И здесь Полина постигло первое разочарование. Стукалов принял его любезно, но в работе отказал.

– Я же не знал, что вы приедете, – оправдывался он, жестикулируя чашкой чая. – Вы так решительно отказались в тот раз. Я недавно взял человека и прогнать его не могу. Да и не хочу: он хорошо работает, знает дело. Позвольте, вы же с ним прекрасно знакомы: Леня Фридман. Из нашей редакции, помните?

Да, он помнил Фридмана. «Второй раз перебегает мне дорогу», – подумал Саша, имея в виду Ленькин роман с Надей Кружко. Впрочем, на Леню он не сердился.

Получив отказ у Стукалова, Саша занялся восстановлением старых знакомств. Как правило, это были люди, через которых он однажды, еще до эмиграции, пытался устроиться на работу. Но тогда его не брали как... ну, известно по какой причине. Теперь же не стало тех начальников, тех отделов кадров, тех парторгов, которые гнали Полина, и его «данные» больше недостатком не считались. Но устроиться на работу легче тоже не стало, потому что почти не осталось тех учреждений, куда он пытался тогда поступить, а те, что остались, влачили жалкое существование. Коммерческие же «структуры» (вошло в моду это слово, причем в неправильном значении) людей со стороны почти не брали. Бизнес требует личного доверия, объясняли Саше. Но все же эта ситуация в принципе отличалось от той, советской, коммунистической, и Саша продолжал поиски.

С дочкой он поддерживал связь, в основном, по телефону, причем звонила она – во избежание случайного контакта с Любой. Так продолжалось до тех пор, пока однажды Маша заговорила сама о его жилищных делах. В это время он снимал комнату в пятиэтажке в Коньково-Деревлево.

– Я поговорю с мамой насчет временного переселения к бабушке, чтоб тебе пока пожить в нашей квартире. В конце концов, тогда, до отъезда в Америку, ты имел право на эту жилплощадь, но все отдал нам с мамой. Так что было бы справедливо, если бы теперь мы с мамой помогли тебе. На какое-то время, пока начнешь работать и сможешь снять что-нибудь получше. Верно?

Целыми днями Полин бегал в поисках работы, а по вечерам одиноко сидел в пятиэтажке в этом самом Конькове-Деревлеве. Хорошо еще, что был телефон.

Полин попытался разыскать старых школьных друзей. Когда-то в старших классах он близко дружил с тремя одноклассниками. Они проводили вместе много времени, и как обычно в таких случаях их называли мушкетерами: Бодров, Хвостов, Сыркин и он, Саша Полин. Очень разные по характеру ребята, из очень непохожих семей, они были по-настоящему дружны, и свой союз сохранили и после окончания школы. Саша помнил, что они провожали его в Шереметьеве, но за все семь лет в Америке не слышал о них ни слова.

Удивительно устроена наша память: то что запомнил в детстве, помнишь всю жизнь. Саша вспомнил телефоны школьных друзей, хотя не мог вспомнить своего недавнего служебного телефона на радиостанции или у Вайнштейна в офисе…

С третьей попытки дозвонился до Бодрова. Флегматичный Бодров даже не удивился его появлению. Монотонным голосом без интонаций он рассказал, что Хвостов умер два года назад от цирроза печени.

– Пил по-черному, – пояснил Бодров. – А Сыркин давным-давно в Израиле. Уехал – будто в воду канул. Так что мы с тобой двое остались. Давай встретимся, вспомним друзей.

Но встречаться не хотелось, не хотелось выслушивать печальные истории и рассказывать свои...

А тут еще куда-то запропастилась Маша, его единственная связь с жизнью. Несколько дней не звонила. И он решился позвонить сам, чего обычно избегал.

Ответил голос, который он сразу узнал. Сердце подпрыгнуло и заколотилось.

– Люба, это я, Саша.

Он замолчал, не в силах продолжать. Люба тоже молчала. Наконец, он проговорил:

– Я Маше звоню. Можно поговорить с Машей?

– Нет, нельзя, – звенящим голосом ответила Люба. – Маша не может подойти к телефону.

– Как это? Нет дома, что ли?

– Она не хочет с тобой говорить. Почему? А потому что я рассказала ей правду. Я выгораживала тебя все эти годы, говорила, что ты не виноват, что это я не решилась ехать. Но теперь мне все это вышло боком. – Люба говорила возбужденно, со слезами в голосе. – Из-за квартиры. Она стала меня упрекать, что я не соглашаюсь переехать к маме и дать тебе пожить в нашей квартире. Ты, говорит она мне, перед нами виновата, ты разрушила семью, меня оставила без отца, а теперь не хочешь пойти ему навстречу. Я не выдержала и рассказала правду. Все-все, как было. И про эту Надю Кружко, и про... и про снотворное... Даже свое письмо показала. Ты его тогда скомкал и выкинул, а я подобрала. Конечно, она была потрясена. Сутки плакала, в институт не ходила. Он, говорит, второй раз обманул – на этот раз меня. Притворяется, говорит, что это мама виновата. То есть я. А я больше не могу брать все на себя, я так дочку потеряю... В общем, забудь нас, как ты забыл тогда, и больше не звони.

И Люба повесила трубку.

Полин долго сидел возле телефона, глядя перед собой невидящим взглядом. Стемнело, но он не включал свет, продолжал сидеть в темноте. Потом медленно оделся и вышел на улицу.

Ярко светила луна, но грязный весенний снег не переливался волшебным светом. Унылые ряды пятиэтажек тянулись, казалось, до самого горизонта. Полин постоял, потоптался на месте, и побрел по ледяным лужам вдоль улицы. Сам не зная, куда...

15. Из России с надеждой

Несмотря на ранний час, в просторном зале Шереметьево было оживленно. Молодоженов Полиных пришла провожать довольно пестрая компания. Надина мама, скромная пожилая женщина в черной вязаной кофте, стояла в сторонке и тихо плакала.

– Мам, ты что? – подходила к ней время от времени Надя.

– Дык ведь когда теперь увидимся?..

– Не плакать, а радоваться надо, – говорила ей старшая дочка, Надина сестра, и добавляла шепотом: – В Америке будет жить. В Америке...

Ее муж «кадровик» тоже пришел. Он заблаговременно получил на это разрешение начальства, но все равно чувствовал себя, как говорят французы, не в своей тарелке. Он никак не мог решить, должен ли на прощанье обнять свояченицу, или достаточно будет помахать рукой. Полина он старался вообще не замечать.

Из редакционных сотрудников пришел всего один человек – Леня Фридман. С неизменной веселостью он говорил:

– Ведь все равно неизвестно, за что они тебя прихватят. Я вот боялся сюда идти, а потом вспомнил, что дома у меня самиздатовский Джилас. Откуда знать, к чему они придерутся скорее?..

Говорил он громко, бравируя своей смелостью, которую некоторые понимали иначе. Уж не провокация ли под видом легкомыслия...

Неожиданно пришли три Сашиных школьных товарища: Бодров, Хвостов и Сыркин. Длинный мрачноватый Бодров все время хмурился и молчал, коренастый крепыш Сыркин был возбужден и повторял одну и ту же фразу: «Ты, Сашка, молодец. Завидую твоей смелости». Третий друг, очкарик Хвостов, сказал, обращаясь почему-то к «кадровику»:

– Да-с, разъезжаются евреи, факт. Идет процесс...

«Кадровик» испуганно посмотрел на него и спрятался за спину жены.

Когда пассажиров, улетающих рейсом на Вену, пригласили на посадку, Хвостов неожиданно извлек из висевшей на плече сумки бутылку шампанского и стал раздавать всем присутствующим пластмассовые стаканчики, банки из-под майонеза, керамические кружки.

– Что за проводы без тостов? – приговаривал он.

– Посошок, посошок на дорогу! - охотно загудела компания. Посуды хватило на всех.

Пробка вылетела с громким хлопком, тепловатое вино наполнило убогие бокалы, и Хвостов сказал:

– Есть время разбрасывать камни, и есть время собирать камни; время находить, и время терять... Уезжают евреи из России, это факт. Если этот процесс экстраполировать на двадцать лет, то все! – кончатся евреи в России, как кончились мамонты и селедка иваси. Ни одного не останется. Кому-то это нравится, а мне лично жалко. Как так – без евреев? Это значит ни Райкина, ни Ильфа, ни Раневской, ни Жванецкого... Даже Мааса и Червинского не будет. Это же скучно, господа! А где выход, я спрашиваю. А выхода нет, потому что это – исход... Дело не нашего ума и не нашей воли. Так что выпьем, друзья, за отъезжающих и пожелаем им всяческой радости в их новой жизни.

Никто ничего не понял, но все охотно выпили за отъезжающих.

– Раз уж исход, пусть уезжают, – высказался молчавший дотоле Бодров. – Но что обидно – лучших наших женщин увозят, самых красивых.

И под общий смех полез обниматься с Надей. Все остальные тоже пошли с ней обниматься, даже «кадровик».

Пассажиров вторично, более настойчиво, пригласили на посадку, и Полин заторопился. Еще раз наскоро обнял каждого и почти уже ступил за символическую границу, как к нему подошел «кадровик» и, не глядя в глаза, сказал:

– Хорошо вам, евреям. Аж зависть берет…

Полины прошли контроль и успели издали помахать провожавшим. Когда они расположились рядом в глубоких креслах и самолет медленно покатил по бетону, Надя шепнула мужу на ухо:

– Кажется, не сон. Сбылось... До последней минуты не верила. Спасибо тебе, спасибо.

Она с чувством поцеловала его в щеку. И опять на ухо:

– У меня новость. Я беременна. Десять недель примерно.

Он вскрикнул, схватил ее руку и стал целовать.

– Милая! Милая!

А когда самолет побежал на взлет, Полин, задыхаясь от волнения, сказал:

– Все будет хорошо, я уверен. Надежда со мной!

 


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2334




Convert this page - http://7iskusstv.com/2010/Nomer1/Matlin1.php - to PDF file

Комментарии:

Александр
Бад Фильбель, Германия - at 2011-09-29 21:24:59 EDT
И смешно, и грустно, и правда.
Очень хорошо!

Фима
США - at 2010-03-01 10:58:01 EDT
Очень интересная и волнующая повесть. Единственные недостатки:

1) Во время суда адвокат Хаймович пеняет на администрацию Рейгана, который в данный момент является президентом, т.е. дело происходит в 1988 году или ранее. А потом, менее чем через год, Полин едет в Россию, где уже советский режим пал и царствует Ельцин (т.е. на дворе уже год 1991, если не позже.) Налицо явная нестыковка.
2) Полин упоминает Маше, что его семилетний сын пойдёт в школу через год - такого быть не может, т.к. американские дети идут в школу в пять лет, а не в восемь.

В остальном - очень сильная вещь!

Надежда Мирошниченко
- at 2010-02-12 06:16:39 EDT
Удивительная проза, и мастерская, и наивная. Захватывающий сюжет, хотя и грустный. Но и жизнь не часто весела.
елена
фербенкс, АК, сша - at 2010-02-01 03:11:44 EDT
Не оторваться, злилась на себя: некогда, надо работать, но не оторваться.Я из другого поколения и историй таких знаю несколько: только в них русские жены всегда прощают, все до одной! Перспектив выйти снова замуж женщине после 40 немного в России и они, как правило, соглашаются, а вновь обретенные бывшие мужья увозят этих первых жен обратно в Америку. Ну, только что уз за квартиры...
Эрнст Левин
Мюнхен, - at 2010-01-30 12:43:18 EDT
Я уже однажды, кажется, откликался на Ваши рассказы этими словами и повторяю их снова:
"Пишите, пишите, пишите ещё, дорогой Владимир". Перечитываю Вас не менее охотно, чем
моего любимого Серёжу Довлатова. Хоть вы и разные - у Серёги получалось орнаментально,
а у Вас документально, но... я уж не знаю, как лучше.

Борис Э.Альтшулер
- at 2010-01-27 19:02:19 EDT
Хорошая честная автобиографическая(?) повесть о минувших днях нашей жизни и о временах, когда мы были еще молодыми-здоровыми и нюхом искали выход из советского стойла,- и что из этого вышло. О временах, когда ОНИ нам рассказывали, что платят, а МЫ им, что работаем. Несмотря на это, все как-то удавалось: шальные романы, алкоголь и ТВ с советским хокеем и балетом.
К вещам, которые мне несколько мешают в этой повести, относится некая конструированность изложения, которое скорее сценарий фильма. Это мое субъективное впечатление, а написано хорошо.

иосиф
- at 2010-01-26 23:24:16 EDT
Ой-ой-ой, сколько очипяток в моем предыдущем комментарии! Конечно, ощущение меня не оставляло, а нью-йоркских персонажей было несколько. Простите великодушно.
Иосиф
Принстон, США - at 2010-01-26 20:12:05 EDT
Хорошо написано. Персонажи живые, особенно нью-йоркский.
Повествование нарезано аккуратно, и кусочки выложены не в хронологической, а в диалектической последовательности. Правда , меня не ощущает ощущение, что это ремейк сказки о золотой рыбке.
...к старухе воротился -
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха;
А пред нею разбитое корыто.
И нутром, выжженным уроками советской литературы, чую некий нравственный посыл - не прелюбодействуй, что ли?

Элла
- at 2010-01-26 05:11:10 EDT
Очень здорово! Вспомнилось, как мне сразу после приезда сказала одна знакомая: Тут надо хорошо знать, зачем приехали, чего хотите. Если не знаете - ничего не получится... наверное, это правда не только про Израиль.
Юлий Герцман
- at 2010-01-25 14:04:08 EDT
Это - настоящая литература. Замечательно сконструировано и превосходно написано.
Крупник
Израиль, - at 2010-01-25 10:21:03 EDT
Если не получилось из России с надеждой и в Россию с любовью, может, в Израиль с верой? Странно, что Вайнштейн не объяснил Палину толком, что начинать надо было с покаяния перед Любой. А дать совет «в Израиль с Верой» не мог, т.к. непонятно, по какой причине сам уехал из Израиля. И почему нарушает мицву честной торговли? Нельзя заниматься бизнесом, заранее обманывая партнёра. И есть мицвот, которые нельзя выполнить вне границ Эрец-Исраэль. Если он настоящий иудей, он не может ограничиться заповедью: «Плодитесь и размножайтесь!» А вообще очень интересно! Спасибо!

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//