Воспоминания о В.Л. Гинзбурге

В 1950 году я учился на пятом курсе Физического Факультета МГУ. Пятый курс – время подготовки дипломной работы. Для выполнения дипломной работы, как правило, студента прикрепляли к научному руководителю. Первоначально предполагалось, что моим научным руководителем будет профессор Евгений Львович Фейнберг. Мне дали номер телефона и адрес Евгения Львовича, я созвонился с ним, и он пригласил меня к себе домой для знакомства и беседы. Евгений Львович мне с первого знакомства очень понравился. Доброжелательный и обаятельный человек, он предложил мне тему для дипломной работы, связанную с рассеянием нейтронов, и дал список литературы, которую я должен был предварительно изучить, чтобы войти в дело. На ознакомление с указанной литературой у меня ушло несколько месяцев. Но после этого Евгений Львович неожиданно сообщил мне, что эта тема – рассеяние нейтронов – для него более не представляет интереса, а другой темы он сейчас мне дать не может. Таким образом, я оказался без руководителя и без темы для исследования. А время уходило.

Виталий Лазаревич Гинзбург
(все фотографии в этой статье  взяты из личного (семейного ) архива
В.Л.Гинзбурга  и из архива Отделения теоретической физики
Физического института им. П.Н.Лебедева, чтобы фото увеличить, надо по нему кликнуть)

Потом, много позднее, я узнал, что тема, которую мне предложил Евгений Львович Фейнберг, была связана с его работой – он сотрудничал с лабораторией И.М.Франка, где проводились экспериментальные и теоретические исследования по замедлению и рассеянию нейтронов. Но как раз в то время, о котором я пишу, Евгений Львович был отстранен от этой тематики. Причиной отстранения послужило то обстоятельство, что жена его, Валентина Джозефовна Конен, известный музыковед, автор многих книг по теории и истории музыки, провела свое детство и юность в США, куда ее отец, борец против царизма, вынужден был эмигрировать, спасаясь от преследований царской власти. У Валентины Джозефовны даже было американское гражданство. Через несколько лет после революции семья вернулась в Россию. Однако, проживание за границей было поводом для подозрения. Работы по нейтронной физике были засекречены, как и вся тематика, связанная с атомным ядром. Представляете себе: у одного из разработчиков секретной темы жена когда-то жила в Соединенных Штатах Америки!

Руководителем моей дипломной работы стал Иосиф Соломонович Шапиро, в то время доцент отделения строения вещества. От него я получил тему работы – фоторождение мезонов. Пришлось выполнять много расчетов, аналитических и численных. Относительно мезонов тогда мало что было известно. Поэтому расчеты проводились для разных вариантов мезонной теории – скалярных, векторных, псевдовекторных – и для разных видов взаимодействия. Летом И.С.Шапиро снимал дачу под Москвой, и я регулярно к нему приезжал для обсуждения на всех стадиях выполнения своей дипломной. К концу лета 1950 года расчеты были в основном закончены. И в один из последних моих визитов на дачу Иосиф Соломонович спросил:

– Где вы собираетесь работать после окончания университета?

В то время выпускники университета, как и всех высших учебных заведений, подлежали распределению. И я тогда готовился к тому, что, вот, окончу я университет, а потом вызовут меня на комиссию по распределению и направят на работу, а куда направят – об этом гадать бесполезно. Куда направят, туда я и обязан ехать. Моих родителей предстоящее распределение очень заботило, а я по молодости не понимал всей важности этого мероприятия для моей дальнейшей судьбы. На вопрос моего руководителя я ответил, что буду работать там, куда меня направят. Иосиф Соломонович ничего на это не сказал, но на лице его появилось выражение сомнения и озабоченности.

И уже поздно осенью, в октябре, Иосиф Соломонович позвонил мне домой и сказал:

– Я говорил о вас с Виталием Лазаревичем Гинзбургом. Он хочет с вами познакомиться. Подходите к зданию Физического института (он назвал день и час), Гинзбург к вам выйдет.

Нет уже на свете Иосифа Соломоновича Шапиро. Он был замечательным физиком и выдающимся учителем. Не все знают, в частности, что он открыл несохранение четности в ядерных реакциях. Открытие кардинально меняло представления о мире, в котором мы живем. Иосиф Соломонович обсудил полученный им результат со Львом Давидовичем Ландау, и тот отнесся к результату скорее отрицательно, чем положительно. И.С.Шапиро и сам не был твердо уверен, и не решился опубликовать уже написанную статью. А через несколько лет к такому же заключению о несохранении четности в ядерных реакциях пришли два американских физика китайского происхождения – Т.Д.Ли и Янг. Они свой результат опубликовали. Это открытие было удостоено Нобелевской премии. Понятное дело, премия была присуждена Ли и Янгу. Иосифу Соломоновичу досталось только сознание того факта, что он сделал открытие мирового класса. Но и это не так уж мало.

Что касается меня, то я ему обязан еще и за то, что он свел меня с Виталием Лазаревичем Гинзбургом.

В назначенные день и час я подошел к ограде Физического Института имени П.Н.Лебедева Академии Наук СССР. Таково полное официальное название института, как он тогда назывался. Сокращенно (по первым буквам) – ФИАН СССР. Теперь нет уже СССР – Союза Советских Социалистических Республик, нет и Академии Наук СССР. Конечно, Академия Наук сохранилась, но она теперь называется иначе – Российская Академия Наук (РАН). Если придерживаться буквы закона, то и официальное название Физического Института имени Лебедева тоже изменилось – он теперь называется Физический Институт имени П.Н. Лебедева Российской Академии Наук, сокращенно по первым буквам – ФИРАН. Но фактически за институтом сохранилось прежнее сокращенное название, прежняя аббревиатура ФИАН. Так его все и называют, и молодые сотрудники, и старые. И я в своем дальнейшем рассказе так и буду называть этот замечательный институт.

В то время я знал Виталия Лазаревича Гинзбурга по его публикациям, точнее, по его книге «Сверхпроводимость». Во время учебы на Физическом факультете МГУ мы проходили лабораторный практикум по физике низких температур. Практикум располагался в Институте физических проблем Академии Наук. В те годы книга В.Л. Гинзбурга «Сверхпроводимость» была, пожалуй, единственным систематическим источником на русском языке, из которого можно было почерпнуть основные сведения о состоянии дел в этой области. Прежде, чем приступить к выполнению лабораторных работ, студенты должны были получить представление о физике низких температур и пройти довольно трудное собеседование. Знакомство с книгой В.Л.Гинзбурга «Сверхпроводимость» сильно облегчало эту задачу. Но этим мои сведения о Виталии Лазаревиче Гинзбурге не исчерпывались. Он в конце 40-х годов прошлого века стал одной из жертв антисемитской травли на государственном уровне. Травля проходила под лозунгом борьбы против безродного космополитизма. Я читал направленные против него газетные статьи. В.Л.Гинзбурга обвиняли в отклонениях от единственно правильного и научно обоснованного великого и непобедимого учения – марксизма-ленинизма, а также в том, что он систематически не ссылается на работы советских физиков. Это, по сути, были обвинения в политической неблагонадежности и научной недобросовестности. Обвинения эти никак не были обоснованы, но не в том дело, что они не были обоснованы, а в том, что они были громогласно высказаны. В те годы человек, против которого выдвигались такие обвинения, мог ждать самого плохого – увольнения с работы, ареста, судебного преследования. Тому, кто стал объектом травли, надо было сушить сухари.

И вот, в назначенное время я ходил перед оградой Физического института и ждал встречи с Виталием Лазаревичем Гинзбургом. Через решетку ограды я видел красивое четырехэтажное здание, стоявшее в глубине участка. Справа и слева от него и несколько впереди стояли симметрично два здания поменьше – двухэтажные. Центральное здание было построено еще до революции 1917 года. Средства, и немалые, были выделены знаменитым Леденцовским обществом, о котором теперь мало кто помнит. Здание строилось для великого физика Петра Николаевича Лебедева. П.Н. Лебедев ушел из Московского Университета в знак протеста против политики властей в области высшего образования. Для него и строился институт, чтобы дать ему и его ученикам возможность продолжать свои исследования. Но Лебедев вскоре тяжело заболел и не дожил до того дня, когда постройка была закончена и здание было введено в строй. В здании обосновался Институт физики и биофизики, а возглавил институт академик Петр Петрович Лазарев, ближайший ученик П.Н. Лебедева, взявший на себя еще при жизни Лебедева заботу о школе великого физика и о достройке здания. Это все произошло за несколько лет до Революции 1917 года. После революции институт продолжал плодотворную научную работу во многих областях физики. Надо было поднимать науку после революции, и институт Лазарева внес большой вклад в решение этой задачи.

Институт Лазарева (Институт Физики и Биофизики) закончил свое существование в 1931 году. Петр Петрович Лазарев был арестован, институт был закрыт, и все сотрудники были уволены. В здании расположился Институт Спецзаданий. По какой причине был арестован Лазарев, почему закрыли его Институт Физики и Биофизики, чем занимался Институт Спецзаданий – на все эти вопросы до сих пор нет ясных и четких ответов. П.П. Лазарев через полгода был освобожден, а через год после ареста получил разрешение вернуться в Москву, но до конца жизни (он умер во время войны, в 1942 году, в эвакуации) так и не оправился от перенесенных страданий.

Институт Спецзаданий просуществовал около двух лет, а затем сгинул без следа, вместе с заведующим и со всеми своими сотрудниками, и вместе с ним сгинуло богатейшее научное оборудование, которым располагал институт Лазарева. Здание снова опустело. Уцелела только библиотека.

В 1934 году здание было предоставлено только что учрежденному Физическому Институту Академии Наук (ФИАНу). Директором ФИАНа был назначен академик Сергей Иванович Вавилов, ученик Петра Петровича Лазарева. А уже в первые годы после Великой Отечественной Войны были построены два флигеля – правый и левый. В левом флигеле, если стоять лицом к фасаду главного здания, помещалась лаборатория ускорителей, в правом – лаборатория атомного ядра.

И вот эти самые здания – центральное и два боковых поменьше – я и видел за прутьями ограды, не зная, впрочем, ничего из тех исторических сведений, которые я привел выше. Обо всем этом я узнал сравнительно недавно и решил здесь об этом упомянуть, потому что эти исторические подробности в наши дни мало кому известны.

ФИАН в этих зданиях, расположенных на Миусской площади, находился до конца 1951 года, а потом постепенно, одна лаборатория за другой, стали переезжать в новое большое здание на Ленинском проспекте. И все лаборатории ФИАНа туда переехали. Здание на Миусской площади снова опустело, и вскоре там расположился Институт Прикладной Математики Академии Наук. И поскольку это произошло давно, шестьдесят лет назад, то сегодня многие только и знают этот «новый» адрес ФИАН – Ленинский проспект, 53 – и неявно предполагают, что ФИАН там всегда и находился, где сегодня находится.

На встречу с В.Л.Гинзбургом я пришел раньше назначенного мне времени – боялся опоздать. Вот и пришлось погулять под мелким холодным дождиком.

В точно назначенное время я увидел сквозь прутья решетки, как из главного здания быстрым шагом вышел человек в светло-сером костюме и без пальто. Он быстро прошел через проходную – не бежал, а шел быстрым шагом, вышел на улицу, подошел ко мне и спросил:

– Вы Болотовский?

Мы поздоровались, и Виталий Лазаревич, несмотря на мелкий, редкий и холодный осенний дождик, стал меня экзаменовать. На дождик он не обращал никакого внимания. Я ему сказал, что он может простудиться, но он пропустил эти мои слова мимо ушей. Виталий Лазаревич производил впечатление очень крепкого здорового человека. Здорового и темпераментного, быстрого на реакцию. Ему тогда было 35 лет. Я уже не помню всех вопросов, которые он мне задавал. Помню, что он попросил написать уравнения Максвелла. Я написал в четырехмерной записи. Это ему понравилось. Потом он попросил написать вектор тока для уравнения Дирака. Потом еще о чем-то спрашивал и в заключение сказал:

– Теоретический Отдел ФИАН подаст на Вас заявку в комиссию по распределению.

Никакого ручательства в том, что эта заявка будет удовлетворена, я дать не могу. И никто не может. От Вас пока требуется только одно – Вы должны ходить на семинар Теоретического Отдела. Это обязательное требование. Свяжитесь с секретарем семинара Виктором Павловичем Силиным, я вам дам номер его телефона. Силин Вам оформит пропуск.

Я записал телефон Силина. Виталий Лазаревич простился со мной и быстрым шагом скрылся в проходной.

В ближайшие дни я созвонился и познакомился с Виктором Павловичем Силиным. Пропуск мне оформили быстро, и стал я ходить на еженедельный семинар Теоретического отдела.

Участников семинара в то время можно было грубо и приблизительно, но все же с некоторым основанием, разделить на две группы – «старики» и молодежь. Слово «старики» я заключил в кавычки, потому что по возрасту своему «старики» не были людьми пожилого возраста. Это были физики-теоретики среднего возраста. «Старики» – это были Семен Захарович Беленький, Виталий Лазаревич Гинзбург, Моисей Александрович Марков, Евгений Львович Фейнберг. Конечно, «стариком» был и Игорь Евгеньевич Тамм, заведовавший Теоретическим отделом со дня основания ФИАН в 1934 году. Он и по возрасту был самым старшим, хотя и далеко не стариком – ему было в то время 55 лет. Остальные «старики» были лет на 15-20 моложе. М.А. Марков был сотрудником отдела с первого дня, Е.Л. Фейнберг пришел в Теоретический отдел в 1938 году, В.Л. Гинзбург – в 1940 г. Семен Захарович Беленький стал сотрудником Отдела в конце Отечественной войны, однако, еще до войны он был аспирантом Игоря Евгеньевича на Физическом факультете МГУ, на кафедре теоретической физики. Научным руководителем аспиранта Беленького был Игорь Евгеньевич, который тогда заведовал кафедрой теоретической физики. Формально Семен Захарович пришел в Теоретический отдел позднее остальных «стариков», но задолго до зачисления в Отдел он состоял в тесных научных и дружеских отношениях со «старожилами» отдела, которые, как и он, были учениками Игоря Евгеньевича. Но, хотя это были ученики одного учителя, каждый из «стариков» был яркой индивидуальностью, непохожей на остальных, и в науке и в повседневной жизни. Если не знать, что они все были учениками Игоря Евгеньевич Тамма (а я этого тогда не знал), то такая мысль даже не могла прийти в голову. Уже позднее я понял, что Игорь Евгеньевич Тамм, как учитель, старался разглядеть в каждом ученике сильные стороны – у каждого свои – и способствовать их развитию.

У замечательного поэта Михаила Светлова есть запись, в которой говорится:

«Учитель – по установившейся вульгарной традиции – это человек, которому надо подражать. Я с этим категорически не согласен. Учитель – это человек, который помог тебе стать самим собой».

И.Е. Тамм и был таким учителем. В те дни он редко появлялся на семинаре, он работал далеко от Москвы в секретном научном центре, где создавалась водородная бомба. Вместе с Игорем Евгеньевичем и под его началом в том же самом научном центре работали два сотрудника Теоретического отдела, Андрей Дмитриевич Сахаров и Юрий Александрович Романов. Игорь Евгеньевич Тамм иногда появлялся на семинаре. Это случалось во время его редких приездов в Москву, и это был праздник для всех участников.

«Старики» задавали тон на семинаре. Молодежь до поры до времени помалкивала и прислушивалась.

Молодежь состояла в основном из выпускников Московского Государственного Университета и Московского Инженерно-Физического Иститута, зачисленных в Теоретический Отдел уже после Великой Отечественной Войны. За несколько лет, начиная с 1948 года, состав Теоретического Отдела удвоился, а, возможно, более чем удвоился. Это были годы, когда бурно развивались те области физики, которые имели важнейшее прикладное значение для государства. Прикладные области были важны и для мирных, и для военных приложений: атомная энергетика (ядерные реакторы, атомное и водородное оружие); радиофизика (связь, радиолокация), ракетная техника (боевые ракеты, реактивная авиация). Набор студентов на физические специальности университетов и технических институтов был значительно увеличен, и за несколько лет в ФИАН пришло много научной молодежи. Из молодых сотрудников теоретического отдела помню Ю.А. Гольфанда, Г.Ф. Жаркова, В.П. Силина, В.Я. Файнберга, Е.С. Фрадкина, Ю.К. Хохлова Д.С. Чернавского. На семинар приходили также и аспиранты Отдела. Их было человек пять – семь. Среди аспирантов выделялся Юрий Мелитонович Ломсадзе – светловолосый, начинающий лысеть, с усами по грузинскому обычаю и с добродушной и доброжелательной улыбкой. Он имел парадоксальный склад ума, и высказывания его нередко бывали столь же парадоксальны и остроумны. Рассказывали, что на приемных экзаменах в аспирантуру его спросили, среди прочих вопросов, каков удельный вес железа. Юра подумал и сказал: «сто!». В действительности, удельный вес железа на порядок меньше. «Почему сто?» – спросили экзаменаторы. Юра пояснил: «Потому что железо тонет в воде!». Он был человек с неистребимым чувством юмора. Мы тогда любили задавать друг другу всякие хитрые задачки, ставить каверзные вопросы. И вот, Юрий Мелитонович, бывало, с самым серьезным видом спрашивал:

– Чего на свете больше – лошадей или коров?

В те годы ответить на этот вопрос городскому жителю было не просто. Человек затруднялся с ответом, а Ломсадзе пояснял:

– Коров больше, чем лошадей.

И пояснял:

– Потому что лошадей крадут.

– Юра, – говорил собеседник, – я не понимаю. Если лошадь украдут в одном месте, она же появится где-то в другом месте, и полное число лошадей при этом не изменится.

– Нет, ты не прав, – отвечал Юра с самым серьезным видом, – их везде крадут.

Если же ему кто-то, в свою очередь, задавал хитрую задачу, Юра ненадолго задумывался, а потом, опять же, сохраняя полную серьезность, говорил:

– Хочешь, я докажу тебе в общем виде, что эта задача не имеет решения?

Позднее Юрий Мелитонович Ломсадзе в течение ряда лет заведовал кафедрой теоретической физики Ужгородского университета. По его инициативе Ужгородский университет в течение ряда лет проводил всесоюзные конференции по квантовой теории поля.

Семинар Теоретического отдела посещали также молодые теоретики из других лабораторий ФИАН. Я познакомился тогда с Юрием Дмитриевичем Усачевым, работавшим в лаборатории В.И.Векслера. Он меня тогда поразил своей высокой интеллигентностью, которая стала для меня недостижимым примером.

С докладами на семинаре выступали и старшие участники, и молодежь. Тематика докладов преимущественно группировалась вокруг квантовой теории поля, а точнее, вокруг квантовой электродинамики. Эта теория в те годы быстро развивалась и вскоре достигла известного завершения. Перенормировка, лэмбовский сдвиг, поправки более высоких приближений к значениям физических величин (в частности, магнитного момента электрона) – эти результаты часто докладывались и обсуждались на семинаре. Докладывались первые работы Габора по голографии, работы по физике высоких энергий, по проблеме причинности. Много внимания было уделено подходу Гейзенберга и описанию физических процессов с помощью S-матрицы, а также работам Гейзенберга по нелинейной теории. В те годы было открыто несколько разных мезонов и измерены их свойства – спин, заряд, время жизни. Об этом тоже шла речь на семинаре.

Виталий Лазаревич активно участвовал во всех обсуждениях, часто высказывался, задавал много вопросов. Тем не менее, видно было, что высокая квантовая электродинамика его не увлекает, хотя он и отдавал ей должное. Один раз он даже пошутил – задал вопрос после того, как докладчик рассказал об очередной работе:

– А нет ли чего-нибудь нового из физики ХIХ века?

Он тогда интересовался распространением радиоволн в различных средах, физикой низких температур и много еще чем. Как раз в это время вышла из печати совместная работа его и Л.Д.Ландау по теории сверхпроводимости. Эта замечательная работа содержала минимальное количество исходных положений, которые вытекали из первых принципов, и была также основана на предположении, что переход из нормального состояния в сверхпроводящее аналогичен фазовому переходу второго рода. Знаменитое уравнение Гинзбурга-Ландау позволило описать многие свойства сверхпроводников, но также оказалось применимо к объяснению многих физических явлений, далеких от сверхпроводимости. Уравнения такого типа применяются теперь для рассмотрения широкого круга проблем от сегнетоэлектричества до космологии.

Со мной Виталий Лазаревич каждый раз здоровался и обменивался рукопожатием. Тема моей дипломной работы его не интересовала. Примерно через месяц он мне сказал при встрече:

– Теоретический Отдел послал на вас заявку в комиссию по распределению. Нет никакой гарантии, что заявку примут во внимание. Но будем надеяться на лучшее.

А мне уже очень хотелось стать сотрудником Теоретического отдела ФИАН. И семинар был для меня интересен, хотя я далеко не все понимал из того, что там говорилось, но чем дольше я ходил туда, тем яснее для меня становились обсуждавшиеся там темы. И люди, участники семинара, мне нравились, и их отношение друг к другу.

В ноябре 1950 года я благополучно защитил свою дипломную работу. Затем сдал государственные экзамены, отпраздновал со всеми своими однокурсниками окончание университета и стал ждать, куда меня направит комиссия по распределению.

Распределение состоялось в самом конце января 1951 года. Заявка, посланная теоретическим отделом, сработала. Меня направили на работу в ФИАН. Но я не сразу это понял. Мне вручили путевку, где было написано, что я направляюсь на объект товарища В.Л.Левшина и должен туда явиться 15 февраля 1951 года. Не в ФИАН, а на объект товарища Левшина. Но там же, в комиссии по распределению, я узнал, что объект товарища Левшина – это и есть ФИАН, Физический институт имени П.Н. Лебедева Академии Наук. Потом я сообразил, откуда появилось такое название института – «объект товарища Левшина». Профессор Вадим Леонидович Левшин был заместителем директора ФИАН. Он был другом и многолетним сотрудником директора ФИАН академика Сергея Ивановича Вавилова. В середине января 1951 года Сергей Иванович умер, и В.Л. Левшин стал временно исполняющим обязанности директора. При этом ФИАН из «объекта товарища С.И. Вавилова» превратился в «объект товарища В.Л. Левшина». А сама эта формулировка – «объект товарища ИмяРек» – была принята по соображениям секретности. Враг не должен был знать, в какой институт меня направили на работу. И, более того, многочисленные враги и шпионы не должны были знать, что вообще существует на свете Физический институт имени П.Н. Лебедева. Не существует такого института, а зато существует «объект товарища Левшина».

Вот и пусть ломают голову.

Из комиссии по распределению я прямиком отправился домой, где мои родители с волнением ждали, как повернется моя судьба. В те дни их волнение было мне непонятно. Я думал: о чем тут беспокоиться? Куда направят на работу, туда и направят, там и буду работать, из-за чего тут переживать? Но с того времени прошло много лет, я сам стал сначала отцом, а потом и дедушкой. Теперь я, обращаясь мыслями в далекое прошлое (все-таки это было шестьдесят лет назад) и, вспоминая свой день распределения, вполне понимаю и волнение моих родителей и их радость, когда они узнали, что я остаюсь в Москве. Главное мое везение было тогда им – да и мне самому – еще неизвестно. А заключалось это везение в том, что я был направлен для работы в совершенно замечательное место, уникальный институт, где работали великие физики и великие учителя, от которых было чему научиться в науке. И учили они не проповедями, а делом, своим личным примером. Да еще к этому надо добавить, что были эти люди примером не только в науке, а в повседневном поведении. И это тоже было далеко не последним делом, может быть, даже более важным.

 То, что мне посчастливилось попасть на работу в ФИАН – это я понял не сразу, а много лет спустя. И не потому мне посчастливилось, что жизнь в ФИАНе была легкой. Такая же трудная была жизнь, как и всюду вокруг, и для меня, и для всех, с кем я работал, и для тех, кого я считал примером для подражания. Оглядываясь назад, на прожитую жизнь, я вижу, что мне повезло в двух отношениях. С самого начала те физические задачи, которыми я занимался, были мне интересны. Это – первая причина. Мне работать было интересно. А вторая причина состоит в том, что среди людей, рядом с которыми мне довелось работать, были люди совершенно замечательные. Эта вторая причина, повторюсь, возможно, является даже более важной, чем первая. Как говорят англичане, last but not least (последняя по порядку, но не последняя по значению.

***

15 февраля 1951 года в назначенное время я явился в ФИАН. Я пришел вместе с еще несколькими выпускниками, получившими, как и я, направление на работу в ФИАН. Нас было человек восемь: Толя Белоусов, Женя Лейкин, Ия Соколова, Володя Спиридонов, Гарик Сокол, Женя Минарик, Роза Парунцева... Мы собрались в коридоре перед дверью директорского кабинета. Что-то нам рассказывал Женя Лейкин. Он уже знал, в какую попадет лабораторию, уже имел разговор с одним из ведущих сотрудников этой лаборатории – с профессором Черенковым. Лаборатория находилась на краю тогдашней Москвы. Женя рассказывал, что он спросил тогда Павла Алексеевича Черенкова, как доехать до лаборатории, на каком трамвае, троллейбусе или автобусе. Павел Алексеевич ответил:

–Я не пользуюсь услугами городского транспорта.

Мы такому ответу изумились и решили, что Павел Алексеевич Черенков, наверное, занимает высокий пост и ездит по городу на персональной машине. Однако, объяснение было простое: П.А. Черенков жил поблизости от лаборатории. Я слушал Женин рассказ с большим вниманием, мне заранее было интересно все, что касается института, и людей, в нем работающих.

Мы недолго разговаривали. Вскоре нас по одному стали вызывать в кабинет директора. Прием проводил профессор Павел Алексеевич Бажулин. Он тогда исполнял обязанности заместителя директора. Я Бажулина знал. В бытность мою студентом я ему сдавал задачи оптического спецпрактикума. К студентам он не придирался, старался только выяснить меру понимания и степень самостоятельности – какие из приведенных в отчете данных мы сами намерили, а какие «содрали» – у товарищей, ранее выполнявших ту же работу. В моем случае он сразу определил, какую часть результатов я сам получил, а какую «позаимствовал». Пожурил меня за попытку обмануть преподавателя, но в целом отнесся ко мне вполне благожелательно.

– Это ты не мерил. Это ты списал, – сказал он, уставив палец в колонку цифр. – Не стыдно тебе?

Стыдно мне тогда не было, а было очень неудобно. Я молчал. Павел Алексеевич задал мне несколько вопросов, потом объяснил те детали работы, которые, по его справедливому мнению, я недостаточно понимал, и в конце концов поставил мне хорошую оценку.

В помещении оптического практикума царила полная темнота, только на столе у Бажулина горела лампа, и то она освещала только часть поверхности стола, на которой лежал мой отчет по измерениям. Все остальное терялось во тьме. Я не видел лица Павла Алексеевича, он не видел моего лица. Так что навряд ли он меня тогда запомнил и мог узнать в лицо. Уже работая в ФИАНе, я с ним ближе познакомился.

На этот раз Бажулин, поздоровавшись со мной, спросил, как моя фамилия, и углубился в список молодых специалистов, присланных в ФИАН по распределению. Отыскав меня в списке и прочитав какие-то пометки напротив моей фамилии, он сказал:

– Вас прислали к нам по заявке Теоретического отдела. Но там сейчас нет вакансий. Мы Вас направляем в Эталонную лабораторию.

Я этим был немного обескуражен. Ничего я не имел против Эталонной лаборатории, тем более что ничего о ней не знал, не знал, кто там работает, и чем эта лаборатория занимается. А сотрудники Теоретического отдела мне были знакомы по семинару, и я уже представлял себе, что я начну работу под руководством Виталия Лазаревича Гинзбурга, и пытался отгадать, чем я буду заниматься. А тут – неведомая мне Эталонная лаборатория, где я ни одного сотрудника не знаю. Но скоро я до некоторой степени утешился, потому что в ту же Эталонную лабораторию были направлены почти все мои однокурсники, которые явились в тот день.

Мы отправились в Эталонную лабораторию. Она была расположена в левом из двух флигелей, стоявших по обе стороны перед главным зданием (в левом, если стать лицом к фасаду главного здания). Нас провели в кабинет заведующего лабораторией. Его там не было, он появился несколько минут спустя. В кабинет быстрым шагом вошел, почти вбежал профессор Владимир Иосифович Векслер. Мы все его знали, он нам читал курс лекций, посвященный прохождению заряженных частиц через вещество. Именно он и был заведующим Эталонной лабораторией. За ним, стараясь не отставать, в кабинет вошли несколько сотрудников. По-видимому, Векслеру пришлось прервать обсуждение каких-то насущных вопросов для того, чтобы познакомиться с молодым пополнением. Участники этого прерванного обсуждения не хотели упускать своего руководителя и терпеливо ждали, пока он с нами разговаривал.

У Векслера была хорошая намять на лица. Многих из нас он помнил. Меня он спросил:

– Вы теоретик?

Я сказал:

– Да.

Векслер распорядился:

– Отдать его Маркову!

Распределив всех новичков, Векслер выбежал из кабинета. За ним побежали сторожившие его сотрудники. А мне объяснили, как найти Маркова.

Профессора Моисея Александровича Маркова я тоже знал по университету. Он нам читал лекции по ядерной физике. И он был председатель комиссии, в которой происходила защита дипломных работ. А еще я знал его как автора прекрасной статьи «О природе физического знания». Эта статья была опубликована в журнале «Вопросы философии» в 1947 году и содержала очень ясно изложенное понимание особенностей квантового мира. Мне, студенту статья очень понравилась. Однако, эта статья послужила поводом для травли Маркова – сначала со стороны невежественных философов. Маркова обвинили в отходе от марксистской философии, в идеализме, что в те времена было очень опасным обвинением. К травле присоединились и некоторое количество невежественных физиков. Были среди физиков и такие, которые понимали квантовые закономерности примерно так же, как их понимал М.А. Марков, но, несмотря на это, подключились к травле из соображений карьеры. Клич «ату его!» – очень заразителен. Директору ФИАН академику Сергею Ивановичу Вавилову пришлось приложить немало усилий для того, чтобы все эти нападки не привели к вещественным «оргвыводам». А оргвыводы могли быть очень вещественные. В частности, и это было еще не самое страшное, предлагалось отменить решение Высшей Аттестационной Комиссии о присуждении М.А. Маркову профессорского звания.

В Эталонной лаборатории М.А. Марков заведовал Теоретическим отделом. Вот меня к нему и направили.

Марков был в своем кабинете. Он поздоровался со мной, оставил свои дела и повел меня по лаборатории знакомить с сотрудниками. Он меня представлял. Я в тот день познакомился с несколькими сотрудниками Эталонной лаборатории, в основном, с теоретиками. Марков довел меня до Евсея Моисеевича Мороза, а в кабинете Мороза оставил меня и пошел по своим делам. А Сеня Мороз повел меня на отведенное мне место.

В большой комнате, куда он меня привел, стояли три письменных стола. За двумя столами сидели две девушки, две Гали – Галя Большая (Кузьмичева) и Галя Маленькая (Харламова). Это были расчетчицы. Они производили численные расчеты, составляли таблицы и графики по тем формулам, которые им приносили теоретики. Третий письменный стол был предназначен для меня.

Сеня познакомил меня с девушками. По случаю знакомства завязался между нами разговор обо всем и ни о чем. Во время разговора я расхаживал между столами. Разговор длился несколько минут, а потом, неожиданно для меня, обе Гали поднялись и вышли. Когда за ними закрылась дверь, Сеня мне сказал: – Застегните брюки.

Вот так получилось, что в первый день работы в ФИАНе, в Эталонной лаборатории, я был представлен и познакомился с некоторым числом сотрудников, представлял меня Моисей Александрович Марков, а я ходил за ним с расстегнутыми брюками. Но, судя по всему, на это обстоятельство обратили внимание только две Гали – Галя Большая и Галя Маленькая.

Со следующего дня началась моя работа в Эталонной лаборатории. В процессе работы я скоро понял, какие научные задачи стояли перед Эталонной лабораторией. Название лаборатории – «Эталонная» – к этим задачам никакого отношения не имело и объяснялось соображениями секретности.

В лаборатории проектировались и строились ускорители заряженных частиц, рассчитанные на все более и более высокие энергии. В основе работы ускорителей лежал принцип автофазировки, открытый В.И.Векслером в 1944 году и годом позже переоткрытый американским физиком Э. МакМилланом. Применение этого принципа произвело переворот в ускорительном деле, позволив во много раз повысить достижимые энергии. В Эталонной лаборатории к тому времени уже работали два электронных синхротрона – С-3 и С-25. Первый из них ускорял электроны до энергии в 30 миллионов электрон-вольт, второй – до энергии 250 миллионов электрон-вольт. Уже разрабатывался и далеко продвинулся проект гигантского ускорителя протонов, рассчитанного на энергию 10 миллиардов электрон-вольт.

Запуск ускорителей не был самоцелью. После того, как они вводились в строй, начиналось исследование различных ядерных реакций с участием ускоренных частиц. Одним из направлений исследования в Эталонной лаборатории было фоторождение мезонов. Пучок электронов в конце цикла ускорения пропускали через мишень. Взаимодействуя с ядрами мишени, электроны давали тормозное излучение. Как известно, тормозное излучение имеет непрерывный спектр, причем верхняя граница спектра (максимальная энергия тормозных квантов) равна энергии налетающего электрона. На ускорителе С-25 энергия тормозных квантов была достаточна для рождения мю- и пи-мезонов. Фоторождение мезонов и было тогда одним из направлений исследования в Эталонной лаборатории. На ускорителе С-3 изучали «гигантский дипольный резонанс» – возбуждение колебаний ядра под воздействием жестких гамма-квантов.

Мне в первый год работы пришлось выполнять и расчеты, которые относились к динамике работы ускорителя, и расчеты по физике высоких энергий. Первая моя работа относилась к оценке потерь ускоряемых электронов из-за столкновений с молекулами остаточного газа в камере ускорителя. Ускоряемый электрон сталкивается с молекулой остаточного газа, рассеивается и выходит из режима ускорения. При достаточно большой энергии такой «сбитый с пути» – электрон выходит из вакуумной камеры и дает вклад в радиационный фон вокруг ускорителя.

После того, как я оценил потери электронов на остаточном газе, мне было поручено провести расчет ионизационной камеры, с помощью которой предполагалось измерять интенсивность тормозного излучения. Камера состояла из двух толстых графитовых пластин, между которыми поддерживалась постоянная разность потенциалов. Если такую камеру поместить в пучок тормозного излучения, между пластинами возникнет ток, потому что тормозные кванты, проходя через графит, ионизуют атомы углерода. Надо было определить связь между интенсивностью тормозного излучения и возникающим током ионизации для разных значений верхней энергии спектра. Эта задача оказалась очень нужной для экспериментаторов, и решать ее пришлось спешно. Результаты расчетов были необходимы для того, чтобы измерять сечения фотоядерных реакций. Физики с «питомника» – (так называлось место, где работал ускоритель С-25, раньше на этом месте находился питомник плодовых деревьев) меня торопили, поэтому, выполнив расчеты, я не стал писать отчет по выполненной работе, а сразу отослал таблицы и графики на «питомник». Конечно, и таблицы, и графики – все по тем временам было секретно, и пересылка шла через первый отдел. Никаких следов от этой работы не осталось. Несколько лет мои расчеты и графики верой и правдой служили при измерении сечений, а потом вместо графитовой камеры появился другой способ измерения интенсивности тормозного излучения. Утешаюсь тем, что все результаты по измерению сечений с помощью рассчитанной мной графитовой камеры оказались правильными.

Эти мои дела были продиктованы насущными нуждами Эталонной лаборатории. Я также посещал семинар Теоретического отдела, не пропускал ни одного заседания. Здесь я регулярно встречался с Виталием Лазаревичем, и он время от времени интересовался, чем я занимаюсь. Большого интереса к тому, чем мне приходилось заниматься, он не проявлял. Однако, примерно через год после моего прихода в ФИАН, мне была дана задача, которая входила в круг интересов Виталия Лазаревича. Благо, круг этот был достаточно велик.

Заведующий Эталонной лабораторией И.И. Векслер был, как уже сказано, автором принципа автофазировки. На этом принципе основана работа всех ныне действующих ускорителей заряженных частиц. Такие ускорители, рассчитанные на все бóльшие энергии, строились и в его лаборатории. В то же время Владимир Иосифович не оставлял поисков новых более эффективных методов ускорения. В те годы (конец 40-х и начало 50-х годов прошлого столетия) он искал такие процессы взаимодействия частиц, в которых возникают большие электрические поля. Эти большие поля можно было попытаться использовать для ускорения заряженных частиц. И у него возникла одна идея. Грубо говоря, она сводилась к следующему. Представим себе пучок ускоренных электронов с энергией, скажем, один миллион электрон-вольт. Поместим в этот пучок один покоящийся протон. Электроны будут рассеиваться на протоне и передавать ему часть своего импульса. Протон станет ускоряться в направлении потока электронов. Можно сказать, что протон будет увлекаться потоком электронов. Этот процесс увлечения закончится, когда скорость протона сравняется со скоростью электронов. И тогда энергия протона будет круглым счетом в две тысячи раз больше, чем энергия электрона в потоке. Если электрон в потоке имеет энергию в один миллион электрон-вольт, то протон, когда его скорость сравняется со скоростью электронов, будет иметь энергию круглым счетом в два миллиарда электрон-вольт. А если говорить точнее, то энергия протона при равенстве скоростей будет во столько раз больше энергии электрона, во сколько раз масса протона больше, чем масса электрона.

Требовалась количественная оценка предложенного нового метода ускорения. Я решил начать рассмотрение с простейшего варианта – найти силу, действующую на покоящийся заряд в движущейся электронной плазме. Очевидно, эта задача была эквивалентна отысканию силы, действующей на движущийся заряд в покоящейся электронной плазме. Владимир Иосифович Векслер проявил живой интерес к этой задаче и не жалел времени для обсуждения деталей. Для меня такие обсуждения были необычайно полезны, на моих глазах оформлялась и развивалась физическая идея. Эта идея обещала важные и полезные применения.

Различные варианты предложенного метода ускорения (В.И.Векслер назвал этот метод когерентным методом ускорения) рассматривали теоретики Эталонной лаборатории Г.А. Аскарьян, В.Н. Цытович, А.А. Коломенский. А мне, как я уже сказал, надо было рассмотреть простую модель – прохождение заряженной частицы (или сгустка заряженных частиц) через электронную плазму.

И тут мне сильно повезло. Дело в том, что в ФИАНе работали физики, которые внесли важнейшие вклады в теорию прохождения заряженной частицы через вещество. Это были будущие лауреаты Нобелевской премии Игорь Евгеньевич Тамм, Илья Михайлович Франк и Виталий Лазаревич Гинзбург. Позднее И.Е. Тамм и И.М. Франк вместе с П.А. Черенковым получили Нобелевскую премию за открытие и объяснение излучения Вавилова-Черенкова, красивого эффекта, сопровождающего прохождение быстрой частицы через среду. В.Л. Гинзбург получил Нобелевскую премию за свои работы по физике низких температур, но он является также автором нескольких работ, которые внесли первостепенный вклад в теорию прохождения заряженных частиц через вещество. В работах Виталия Лазаревича было рассмотрено излучение Вавилова-Черенкова в кристаллах. Он также разработал квантовую теорию излучения Вавилова-Черенкова. Несколько статей, содержащих важное развитие теории, было выполнено им в сотрудничестве с И.М. Франком. Наиболее важной из их совместных работ, по моему мнению, была работа, в которой они открыли, можно сказать, на кончике пера, новый вид излучения заряженных частиц – переходное излучение. Переходное излучение возникает, когда движущаяся заряженная частица пересекает границу раздела двух сред, например, вылетает из металла в свободное пространство или, наоборот, влетает в металл из вакуума. Переходное излучение было обнаружено экспериментально через пять лет после того, как В.Л. Гинзбург и И.М. Франк предсказали этот вид излучения и теоретически определили его свойства. Теперь переходное излучение с успехом применяется для генерации электромагнитных волн, а в физике высоких энергий нашли широкое применение детекторы заряженных частиц на переходном излучении. В.Л. Гинзбург и И.М. Франк рассмотрели также излучение Вавилова-Черенкова для случая, когда заряженная частица движется не в сплошной среде, а по оси канала, проделанного в диэлектрике. Результаты этого рассмотрения дали ответ на вопрос, какие области среды существенны для генерации излучения Вавилова-Черенкова. Я изучал эти работы. Некоторые из них имели прямое отношение к моим расчетам. У меня была уникальная возможность, если что-то было непонятно, спрашивать объяснение у этих великих физиков. В свою очередь, они интересовались тем, что я делал, и я им охотно рассказывал, хотя работа моя считалась секретной, как и все, что делалось в Эталонной лаборатории. Я очень много получал от общения с ними.

***

В то время (конец 40-х – начало 50-х годов прошлого века) в ФИАН пришло много научной молодежи – выпускников Московского университета, Московского Инженерно-физического института, Московского Энергетического института. Позднее стали приходить выпускники Московского Физико-технического института («Физтеха»). Планы научных исследований требовали увеличения числа сотрудников. И увеличение шло за счет научной молодежи, выпускников. В Теоретическом отделе возникла тогда идея прочитать для молодых научных сотрудников института несколько лекций по современной физике. Такие лекции были прочитаны. Две или три лекции прочитал Виталий Лазаревич. Его лекции были посвящены электродинамике, теории относительности и квантовой механике. Кроме В.Л. Гинзбурга лекции читали Евгений Львович Фейнберг (он рассказывал о физике высоких энергий) и Семен Захарович Беленький (в его лекции речь шла о множественном рождении).

Это мероприятие – чтение лекций по современной физике – было очень полезно для молодежи и довольно опасно для лекторов ввиду громогласной и невежественной критики, которая тогда обрушилась в нашей стране на теорию относительности и квантовую механику. Слава богу, лекции эти в ФИАНе прошли без «вредных последствий». Молодежь получила большую пользу, а борцы за идеологическую чистоту советской физики как-то проглядели это мероприятие, упустили его из круга своего внимания.

С самого начала было решено записать и размножить этот курс лекций. Из числа слушателей были выбраны люди для записи. Одну из лекций Виталия Лазаревича поручили записывать мне. У нас не было магнитофонов, да они и не помогли бы, ведь лекции читались у доски, и лектор много писал на доске. Магнитофон тут ничем не поможет. Мы старались записать слова лектора как можно подробнее. Потом мы переписывали текст лекции и отдавали лектору для редактирования. Окончательный вариант переписывался по возможности каллиграфическим почерком, и с него шло размножение.

Лекции были интересны для слушателей, приходила вся молодежь и кое-кто постарше.

Я помню, как на своей лекции о своеобразии квантовых законов Виталий Лазаревич разбирал рассеяние частицы на силовом центре. Для сравнения он рассмотрел этот процесс в классической и квантовой механике. В классике задача сводилась к определению траектории частицы, квантовая механика давала вероятность рассеяния на заданный угол. Много лет спустя появился прекрасный курс физики Р. Фейнмана. В этом курсе своеобразие квантовой механики артистически изложено в главах 37 и 38. Они служат как бы введением в квантовую физику. В американском издании фейнмановского курса обе эти очень важные главы повторяются дважды – в конце раздела, посвященного оптике, а затем с них начинается раздел, где излагается квантовая механика. В русском переводе издатели поместили эти две главы в конце оптического раздела и не стали их повторять в начале изложения квантовой механики. И напрасно, потому что и там и там эти главы очень к месту. И когда я читал эти главы, я вспомнил лекцию Виталия Лазаревича. В той лекции были схожие фразы или даже строчки. Он говорил не так подробно, как написано у Фейнмана, но нарисовал схожую картину.

Между прочим, в своих лекциях Виталий Лазаревич говорил не только о физике, но и касался около-физических вопросов. В одной из лекций он, в частности, высказал свое мнение о недавнем присуждении Сталинских премий по физике. В тот раз премия была присуждена известным физикам братьям А.И. Алиханову и А.И. Алиханяну. Они построили магнитный спектрометр на горе Арагац в Армении и с его помощью измеряли массы частиц, приходящих на Землю в составе космического излучения. У них получился целый спектр значений масс, в том числе и такие значения, которые ранее не были известны. Этот результат вызвал споры среди физиков. Многие из них, в том числе такие уважаемые, как Л.Д. Ландау, были согласны с открытием А.И. Алиханова и А.И. Алиханяна. Но были и такие, кто возражал против найденного спектра масс, при этом выдвигая общефизические возражения, либо подозревая авторов в неточных измерениях. В числе несогласных был и Виталий Лазаревич Гинзбург. Я помню также, что Владимир Иосифович Векслер, один из лидеров в исследовании космического излучения, тоже возражал против результата, полученного Алихановым и Алиханяном. Комитет по Сталинским премиям рассмотрел эту работу и присудил авторам Сталинскую премию первой степени. Многие восприняли это как конец дискуссии и прекратили высказывать возражения. Многие, но не ВЛ. На одной из своих лекций для научной молодежи он подверг сомнению результат, полученный на горе Арагац. Немедленно в стенной газете ФИАН (газета называлась «Импульс») появилось негодующее письмо одной сотрудницы А.И.Алиханяна. Научной стороны дела она не касалась, но возмущалась тем, что В.Л. Гинзбург подверг сомнению авторитетное решение авторитетного органа – Комитета по Сталинским премиям. В том же выпуске «Импульса» был помещен ответ ВЛ. Он писал, что несогласие его вызвано чисто научными соображениями, а Комитет по Сталинским премиям, хотя и авторитетный орган, но все могут ошибаться, и он считает, что в данном случае Комитет принял неправильное решение. Для такого заявления в то время нужно было иметь мужество. Прошло немного времени, и выяснилось, что результаты Алиханова и Алиханяна были ошибочны. Я это здесь упоминаю не в упрек братьям А.И.Алиханову и А.И.Алиханяну. Оба они были замечательные физики, много сделали для развития этой науки в России и в Армении. От ошибки никто не застрахован. Но в условиях того времени не всякий мог отважиться на критику решения, принятого правительственным органом. После того, как исследователи признали свою ошибку, их критики вели себя по-разному. У Владимира Иосифовича Векслера установились хорошие отношения с Артемом Исааковичем Алиханяном. А Виталий Лазаревич Алиханяна потом недолюбливал.

***

Где-то в самом начале пятидесятых годов в ФИАНе состоялось заседание Ученого совета, посвященное выдвижению кандидатов на выборы в Академию Наук. В числе прочих была выдвинута и кандидатура В.Л. Гинзбурга. Как я понимаю, это были не первые выборы, на которые выдвигалась его кандидатура. И он уже тогда, без сомнения, был достоин избрания. Уже была опубликована его совместная работа с Л.Д. Ландау по сверхпроводимости, за которую много лет спустя он был удостоен Нобелевской премии. И других замечательных работ было у него опубликовано немало. Но, несмотря на это, Виталия Лазаревича в Академию не избирали. Вопрос об избрании тогда решался не в Академии Наук, а в Отделе науки ЦК КПСС.

В тот раз Председатель Ученого совета академик Д.В. Скобельцын, обращаясь к ВЛ, спросил:

– Виталий Лазаревич, вас по какой специальности выдвигать – по физике и астрофизике или по ядерной физике? Виталий Лазаревич ответил:

– Мне все равно, по какой специальности меня завалят.

***

В те годы физика в нашей стране была под угрозой полного запрета. Невежественные люди, обладавшие необходимой властью, успешно разгромили к тому времени генетику и кибернетику, в печати и в устных выступлениях некоторых физиков и философов раздавалась резкая критика новой физики – теории относительности и квантовой теории. Утверждалось, что теория относительности и квантовая механика противоречат диалектическому материализму и потому эти теории ошибочны. Те, кто занимается теорией относительности и квантовой механикой, либо не понимают, что делают, либо подкапываются под единственно правильное великое и непобедимое учение диалектического материализма. И физику и философию эти люди знали плохо. Но спорить с ними было опасно. Несогласных они обвиняли в покушении на основы победоносного марксистско-ленинского учения. По тем временам это было очень опасное обвинение.

В свободное время я ходил на обсуждения по интересным для меня вопросам, которые проводились на Физическом факультете МГУ. Тогда еще здание Физического факультета на Ленинских горах не было построено, обсуждения происходили в старом здании Физфака на Моховой. Однажды я увидел на факультете объявление о семинаре по философским проблемам физики. Я этой темой интересовался и пришел на семинар. Там, как я понял, собирались противники новой физики – квантовой механики и теории относительности. Наиболее активные участники семинара считали, что надо созвать всесоюзное совещание, посвященное проблемам физической науки. На этом совещании предполагалось разгромить новую физику. Образцом для проведения такого совещания должно было послужить проведенное несколькими годами ранее Всесоюзное совещание о положении в биологической науке. На этом совещании, проведенном в 1948 году, была подвергнута разгрому классическая генетика. Преподавание генетики было официально запрещено, приверженцев классической генетики увольняли с работы. Место генетики в учебных курсах заняло «учение» Т.Д. Лысенко под названием «Мичуринская биология». Знаменитый Мичурин не имел к мичуринской биологии никакого отношения. Его имя было выбрано как прикрытие, а возразить с того света он не имел возможности. И вот, на том семинаре по философским проблемам физики участники искали кандидатуру – кого из русских физиков выбрать как знамя для борьбы с теорией относительности и квантовой механикой. На этом заседании я впервые увидел профессора Х.М. Фаталиева – заведующего кафедрой диалектического материализма естественнонаучных факультетов МГУ. Фаталиев был активным сторонником и организатором Всесоюзного совещания по разгрому физической науки. Не его вина, что совещание так и не состоялось. На том семинаре, где я присутствовал, он говорил:

– Легко было биологам. У них был Мичурин. Легко было физиологам. У них был Павлов. А физикам трудно. Нет у нас своего Ломоносова.

Свой-то Ломоносов у нас был. И он был великий ученый и просветитель. Но очень он был преклонного возраста и не мог служить символом не то что новой, но и старой физики.

В.Л. Гинзбург в те годы, как уже было сказано, подвергался критике в печати как космополит и сторонник физического идеализма. Организаторы совещания по философским проблемам физики добивались от него, чтобы он выступил на совещании и покаялся.

Я на этот семинар по философским проблемам физики ходил недолго и довольно скоро потерял к нему интерес.

***

В самом начале 50-х годов на Физическом факультете состоялось обсуждение книги профессора А.А. Власова «Теория многих частиц». В одно заседание это обсуждение не уложилось, собирались два или три раза. Я к тому времени уже изучил и книгу А.А. Власова, и резко критическую статью о нем четырех авторов (В.Л. Гинзбурга, Л.Д. Ландау, М.А. Леонтовича и В.А. Фока), и сам составил мнение обо всем этом, но все же послушал и обсуждение на Физическом факультете. Высказывались на этом обсуждении положительные мнения, высказывались и отрицательные. Времени с тех пор прошло немало (больше полувека), за это время ценность самосогласованной системы уравнений А.А. Власова повсеместно признана. Так что, может быть, не имеет смысла вспоминать, кто и как выступал на обсуждении. Но, мне кажется, имеет смысл напомнить одну красноречивую деталь. В конце обсуждения выступил профессор Х.М.Фаталиев, философ, а не физик. Что он мог сказать по поводу описания системы, состоящей из многих заряженных частиц? Но он сказал. Я его речь запомнил. Он начал так:

– В дискуссии по поводу книги профессора А.А. Власова «Теория многих частиц», выступавшие товарищи использовали свое оружие – знания по физике. Позвольте и мне использовать свое оружие – марксизм-ленинизм.

В аудитории после этих слов воцарилась почтительная тишина. Марксизм-ленинизм был официальной идеологией правящей Коммунистической Партии Советского Союза, а Коммунистическая Партия была вдохновителем и организатором всех наших побед. Оратор продолжал:

– Верно ли книга Власова отражает некоторые определенные особенности окружающего нас мира? Да, в основном верно, ибо марксизм-ленинизм учит нас, что человеческое сознание приблизительно верно отражает действительность.

Эти слова были подкреплены извлечениями из классиков марксизма-ленинизма о том, что мир познаваем, мир материален, и притом материя первична, а сознание вторично. Далее оратор перешел к ошибкам, которые профессор А.А. Власов сделал в своей книге:

– Есть ли в обсуждаемой книге ошибки? Да, товарищи, конечно есть. Марксизм-ленинизм учит нас, что наше сознание лишь приблизительно отражает окружающий мир, поэтому наши знания являются неполными и нуждаются в постоянном уточнении и развитии.

Эту свою мысль оратор также подкрепил извлечениями из классиков марксизма-ленинизма. Он сказал что-то вроде того, что наши знания развиваются по спирали, а спираль все ближе подходит к некоторой окончательной кривой, но никогда с этой окончательной кривой не совпадает. А окончательная кривая – это абсолютная истина.

Закончил Фаталиев так:

– Теперь, товарищи, зададим вопрос: что же в теории Власова правильно, а что неправильно? Марксизм-ленинизм учит нас, что на этот вопрос должна дать ответ практика, ибо практика – критерий истины.

Говорил, говорил человек, а что сказал?

Выступление профессора Фаталиева напомнило мне одну историю, которая произошла с воздухоплавателями, летевшими на воздушном шаре. Они некоторое время летели, не видя земли. Земля была закрыта облаками. Поэтому они не знали, где находятся. Но вот тучи разошлись, и воздухоплаватели увидели большой зеленый луг, на котором паслось стадо коров под присмотром пастуха. Путешественники закричали пастуху:

– Где мы находимся?

Пастух задрал голову на крик и ответил:

– Вы находитесь на воздушном шаре!

К счастью, всесоюзное совещание по философским вопросам физики так и не состоялось. Одним из «мальчиков для битья», на этом совещании намечался Виталий Лазаревич Гинзбург, и его чаша сия миновала. А ведь ВЛ всерьез интересовался философией естествознания, и она для него не сводилась к публикациям таких «философов», как Максимов, Омельяновский и др. Он считал, что философия физики определяется уровнем научных достижений, а не наоборот. Философия не предписывает естествоиспытателю, какие делать выводы по результатам исследования, а сама строит свои выводы, учитывая достижения естественных наук. В этой связи я вспоминаю такой случай. Академик В.А. Амбарцумян, излагая свои соображения об эволюции звездных скоплений, написал, что эти соображения полностью соответствуют диалектическому материализму. По этому поводу Виталий Лазаревич заметил: а как быть, если гипотеза В.А. Амбарцумяна не найдет подтверждения? Тогда, значит, надо будет делать вывод, что и диалектический материализм – ошибочное учение?

Сам он был приверженцем диалектического материализма до конца своих дней, и, в полном соответствии с таким мировоззрением, был атеистом, неверующим человеком.

***

В 1955 году я защитил кандидатскую диссертацию. Оппонентами на защите были Александр Ильич Ахиезер и Виталий Лазаревич Гинзбург. Я тогда еще работал в Эталонной лаборатории. Все исследования этой лаборатории были засекречены, и моя диссертация тоже проходила под грифом «секретно». Виталий Лазаревич в своем отзыве отметил, что секретность является одним из основных недостатков диссертации: ничего в ней нет секретного.

Вскоре заведующий Эталонной лабораторией Владимир Иосифович Векслер стал все реже бывать в лаборатории, Под его руководством началось строительство гигантского ускорителя в Дубне. Без Векслера жизнь в Эталонной лаборатории стала для меня не столь вдохновляющей. Были там замечательные теоретики – Саша Балдин, Вадим Михайлов, Матвей Самсонович Рабинович, Андрей Александрович Коломенский. Но с ними было не так интересно, как в В.И. Векслером. Он, хотя и не был теоретиком, но буквально был начинен идеями, которые несомненно были достойны внимания и требовали внимательного изучения. Без него я заскучал. И тогда Виталий Лазаревич сказал мне:

– Боря, переходите ко мне в Теоретический отдел. Я не эксплуататор.

Последняя его фраза – о том, что он не эксплуататор,– по-видимому, отражала его мнение о Владимире Иосифовиче Векслере. Возможно, у него были какие-то основания для такого мнения. Что касается меня, то я, наоборот, много получил от научного общения с В.И.Векслером. И я перешел в Теоретический отдел (1955).

***

В Теоретическом отделе мне достался письменный стол у окна в комнате, где стояли еще два письменных стола. За одним столом работал аспирант В.Л. Гинзбурга Леонид Келдыш, за другим Алик Гуревич, сотрудник Отдела. К каждому из трех обитателей – то к одному, а то к другому – нередко приходили посетители, бывало, что по нескольку человек, и начинались обсуждения, достаточно шумные. Обсуждения эти, конечно, мешали работать тем, кто в тот момент «творил» в одиночестве. Мы все старались не мешать друг другу, но не всегда это получалось. Тем не менее, никаких конфликтов на этой почве никогда не возникало, даже в зародыше. Если дискуссия становилась очень шумной, нередко принимавший хозяин уводил своих гостей в пустовавшую на тот момент комнату с доской или в тихий коридор. А бывало и так, что шумные спорщики оставались в комнате, а те коренные обитатели, которым это мешало, уходили работать в читальный зал. Но бывали, и нередко, такие дни, когда кто-то из нас приходил на работу, а соседи по комнате не появлялись – были в этот день на семинаре в другом институте, или в командировке, или еще где-нибудь.

А рядом с нашей комнатой, дверь в дверь, был расположен «кабинет» Виталия Лазаревича. Это была маленькая, даже малюсенькая комнатка площадью 5 или 6 квадратных метров. Там помещались стол, два стула и кресло. Виталий Лазаревич регулярно приходил к себе в «кабинет» и там подолгу работал. Нередко к нему приходили и его ученики и сотрудники. Обсуждения шли часами, и при этом через закрытую дверь доносился громкий голос Виталия Лазаревича. Он спорил, убеждал своих собеседников, излагал свою точку зрения. Это была и научная работа и в то же время школа для его учеников. Молодые физики быстро набирали силу и становились самостоятельными.

Я тогда заметил одну особенность в общении В.Л. Гинзбурга со своими учениками, которая мне показалась странной. Виталий Лазаревич не жалел времени на работу со своими учениками, но только в тот период времени, когда они входили в дело, приобретали квалификацию. А потом он, по моим наблюдениям, терял к ним интерес. Не всегда так происходило, но достаточно часто. Один раз я его об этом спросил. Он сказал:

– Боря, вы ничего не поняли. Это не я к ним, это они ко мне теряют интерес.

Эти слова он произнес с улыбкой, но улыбка его, как мне показалось, была грустной.

***

В начале 60-х годов из Еревана в Москву приехал выпускник Ереванского университета Давид Мгерович Седракян. Его отправил в Москву профессор Ереванского университета (а впоследствии академик АН Армянской ССР) Гурген Серобович Саакян. Давид привез письмо от Саакяна, адресованное В.Л. Гинзбургу. Гурген Саакян был участником Великой отечественной войны. После войны он пришел в аспирантуру Теоретического отдела. Его научным руководителем был Игорь Евгеньевич Тамм. Гурген хорошо знал Теоретический отдел ФИАН и его сотрудников. В письме к В.Л. Гинзбургу он писал, что считает Давида Седракяна одним из лучших студентов-выпускников и считает его достойным быть учеником В.Л. Гинзбурга.

В то время В.Л. был перегружен (а когда он не был перегружен?). Он уже был научным руководителем нескольких аспирантов, не говоря о других обязанностях. В.Л. поговорил с Давидом, объяснил ему положение дел, а потом позвал меня и предложил мне (конечно, с согласия Давида Седракяна) стать его, Седракяна, научным руководителем в аспирантуре. Я сразу же предложил Давиду задачу по теории дифракционного излучения. Задача по тому времени была достаточно трудной. Надо было определить излучение, возникающее при пролете заряженной частицы мимо преломляющих тел определенной формы. Давид предложенную мной задачу принял к рассмотрению и уехал домой. За несколько месяцев он эту задачу решил в аналитическом виде. Осенью он приехал в Москву, легко сдал приемные экзамены и стал аспирантом Теоретического отдела. Я был утвержден его научным руководителем.

Давид Седракян имел хорошую подготовку и по физике и по математике. Здесь сыграли роль и его личные качества, и высокий уровень преподавания в Ереванском университете.

Аспиранту для подготовки кандидатской диссертации предоставляется три года. Давид выполнил свою диссертационную работу за два года, и это была хорошая диссертация. Его работа в аспирантуре позволяла надеяться, что и в дальнейшем он будет вполне успешно работать в тех областях теоретической физики, которые он изберет. Надежды эти, скажу, забегая вперед, оправдались в полной мере. Давид получил важные результаты в астрофизике и в общей теории относительности, он был избран действительным членом Академии Наук Армении, а позднее стал вице-президентом Академии. А у меня с ним сложились и за многие годы сохранились дружеские отношения. С пребыванием Давида в аспирантуре связан один забавный эпизод. Когда минул год его работы и учебы в аспирантуре, меня позвал в свой кабинет Виталий Лазаревич. Я уже отметил, что дверь кабинетика, в котором работал Виталий Лазаревич, находилась метрах в двух напротив двери, которая вела в нашу комнату. Можно сказать, что дверь кабинета Гинзбурга открывалась в нашу комнату. Так вот, Виталий Лазаревич открыл дверь своего кабинетика, высунулся в коридорчик и сказал:

– Боря, зайдите, пожалуйста, ко мне.

Когда я зашел, ВЛ спросил меня:

– Давид Седракян оформлен как аспирант Теоретического отдела?

Я сказал:

– Оформлен еще год назад.

– Кто официально является его руководителем?

Я ответил, что официально утвердили меня. Тогда Виталий Лазаревич поинтересовался:

– А почему из Еревана деньги за научное руководство прислали мне? Я же с ним не работаю.

Я ничего не мог ответить. Наверное, когда Гурген Саакян посылал Давида в Москву с письмом к ВЛ, он считал, что Давид Седракян будет оформлен как аспирант Гинзбурга. Соответственно, в Ереване все было оформлено так, что руководителем Седракяна считался Виталий Лазаревич.

Не получив от меня внятного ответа, Виталий Лазаревич сначала высказал все, что он думает про всех московских и ереванских бюрократов, а затем полез в карман и вынул оттуда деньги – 120 рублей, годовую оплату за руководство аспирантом.

– Они прислали деньги почтовым переводом на мое имя, – сказал он. – Мне пришлось идти на почту. Скажите Седракяну, пусть он там все оформит как надо.

ВЛ вручил мне и талон к почтовому переводу, где было написано «научное руководство Д.М. Седракяном».

Мне было очень неудобно, что пришлось Виталию Лазаревичу из-за меня терять время, я извинялся и благодарил. Конечно, я рассказал об этом Давиду Седракяну, и он обещал все сделать, как надо. И я думаю, что все, от него зависящее, он сделал. Но вот, прошел год, и опять позвал меня к себе Виталий Лазаревич. На этот раз он изложил мне свои мысли не только про всех московских и ереванских бюрократов, но и про меня вкупе с Давидом Седракяном. Опять пришел по почте из Еревана денежный перевод за научное руководство аспирантом Седракяном, и опять перевод на имя Гинзбурга. И снова он пошел на почту, получил перевод и передал деньги мне. Слава Богу, в третий раз этого не произошло, но только потому, что Давид Седракян закончил аспирантуру за два года.

Когда я пишу, что Виталий Лазаревич говорил все, что он думает про всех бюрократов и про нас с Седракяном, я не имею в виду, что употреблялись матерные ругательства. Я таких за шестьдесят лет знакомства от Гинзбурга не слышал, хотя имею сведения, что он изредка отводил душу при помощи непарламентских выражений. Обычно высшую степень негодования он выражал словами «это черт знает что!» или «безобразие!». Но слова эти произносились очень темпераментно, «с превеликим огнем», так что объект негодования чувствовал себя очень не в своей тарелке.

***

Работоспособность ВЛ меня поражала и поражает до сих пор. Он много лет работал с неослабевающей продуктивностью. Десять-двенадцать научных статей в год, статей, содержащих нетривиальные идеи и трудоемкие расчеты. Одна-две научно-популярных статьи в год. Это были такие статьи, которые давали читателю в понятном изложении знания с переднего края науки. Очередная книга раз в два-три года. И еще лекции, которые он читал в Горьковском университете и на созданной им кафедре Московского Физико-технического института. И еще знаменитый семинар Гинзбурга, который проходил еженедельно по средам в ФИАНе. И это все – только часть работы, которую он выполнял изо дня в день в течение десятков лет.

Расскажу, каким Виталий Лазаревич был соавтором. Однажды он предложил мне совместно написать статью о сверхсветовых источниках в вакууме. Как известно из теории относительности, ни одно материальное тело не может иметь скорость, превышающую скорость света в пустоте. Но, с другой стороны, солнечный зайчик, бегущий по стене, может иметь сверхсветовую скорость, и при этом не возникает никакого противоречия с теорией относительности. Такие объекты вроде зайчика сами могут стать источниками излучения, потому что в бегущем пятне зайчика возбуждаются переменные поверхностные токи и заряды.

Виталий Лазаревич рассказал об этом на своем семинаре. Я тогда напомнил, что И.М. Франк ранее рассмотрел простую модель сверхсветового источника в вакууме – электромагнитную волну, падающую на плоскую границу раздела между двумя средами. Эта волна возбуждает в плоскости раздела бегущие волны плотности заряда и плотности тока. Скорость этих волн превышает скорость света в той среде, откуда падает волна. Поэтому индуцированные заряды и токи дают излучение Вавилова-Черенкова, и это излучение уходит от границы. И.М. Франк показал, что это вторичное излучение представляет собой в точности отраженную волну, причем все законы отражения выполняются – частота отраженной волны равна частоте падающей, угол падения равен углу отражения. Франк также показал, что и преломленная волна может рассматриваться как излучение Вавилова-Черенкова от поверхностных зарядов и токов, возбужденных на границе раздела падающей волной.

Я тогда еще не знал, что задолго до И.М. Франка схожий вариант сверхсветового источника рассмотрел (хотя и не с такой общностью, как у Франка) знаменитый английский физик и математик Оливер Хевисайд.

После семинара мы с Виталием Лазаревичем продолжили обсуждение, и он мне предложил написать совместную статью о сверхсветовых источниках в вакууме. До этого я рассмотрел несколько разных моделей сверхсветовых источников и провел некоторые расчеты. Я свои расчеты привел в порядок, изложил их так, чтобы читателю не составляло большого труда разбираться, и отдал Виталию Лазаревичу. Он, когда прочитал, похвалил меня, сказав:

– Хорошо вы пишете.

Я обрадовался. Эта похвала означала, что поданный мной текст Виталий Лазаревич включит в нашу совместную статью. По крайней мере, я так подумал.

Потом Виталий Лазаревич спросил меня, откуда я взял некоторые формулы, которые были включены в текст. Я сказал, что сам их вывел.

– Вы по этим результатам напишите статью и пошлите в печать, – сказал Виталий Лазаревич. Это – ваши результаты. Вы их получили, вы их и публикуйте, а мы в своем обзоре сошлемся на ваши публикации.

Так я и сделал.

Довольно скоро Виталий Лазаревич скомпоновал свою часть и мою в единый текст и представил на мое рассмотрение.

Не будет преувеличением сказать, что в тексте почти ничего не осталось от того, что я написал. То есть, все осталось, но приобрело другой вид. И слов моих, которые я написал, сохранилось очень мало. Виталий Лазаревич все написал по-своему. Так что, не следовало мне обольщаться, услышав его похвалу, дескать, хорошо я пишу. Но, с другой стороны, после того, как Виталий Лазаревич все переписал по-своему, у меня не было причин спорить: все, что я хотел сказать, было сказано. Хотя и не совсем так, не теми словами, как я это написал.

Передавая мне текст нашей статьи, ВЛ сказал:

– Посмотрите и представьте свои замечания.

Я прочитал окончательный вариант и обнаружил несколько мест, где необходимо было, по моему мнению, сделать уточнения. Я даже написал для каждого из этих мест уточняющие варианты. Ни один из этих вариантов Виталий Лазаревич не принял. Он спрашивал по поводу каждого моего предложения:

– Чем вас место в тексте не устраивает?

Я объяснял. Виталий Лазаревич соглашался, что в этом месте надо что-то изменить или добавить. Потом, отложив мой вариант в сторону, сам писал дополнение или исправление и передавал мне с вопросом:

– Так хорошо будет?

Вот так и получилось, что всё или почти всё в нашей совместной работе было написано его рукой.

Думаю, что сходным образом Виталий Лазаревич поступал и при написании совместных работ с другими своими соавторами. Если его доля труда составляла меньше половины, он такую статью не подписывал. Он говорил автору:

– Можете мне в конце статьи объявить благодарность.

После того, как статья наша была закончена и послана в печать, мы доложили полученные результаты на сессии Отделения физических наук. Докладывал Виталий Лазаревич. Перед докладом он меня удивил, сказал, что волнуется. Я не мог поверить, и тогда Виталий Лазаревич удивил меня еще больше. Он сказал, что, как правило, волнуется перед каждым докладом. А мне казалось, что он всегда выступает уверенно.

***

ВЛ иногда рассказывал о прочитанных им книгах. Прочитает книгу и рассказывает о ней, находясь еще под впечатлением от прочитанного. Один раз он рассказал, что перечитал фантастический роман Герберта Уэллса «Борьба миров»:

– Там рассказывается, как марсиане высадились на Землю и за короткое время завоевали большую территорию. Могли всю Землю завоевать, но внезапно вымерли. И вымерли от простого гриппа. У них там, на Марсе, они давно победили все болезни, уничтожили всех возбудителей и затем потеряли иммунитет, потеряли способность сопротивляться болезням. Я прочитал и подумал: у нас такой хороший дружный отдел, такие интеллигентные люди… Появись хоть одна сволочь, и отдел развалится.

***

Одно время я работал по совместительству научным редактором в журнале «Успехи Физических Наук». В те годы ответственным редактором журнала был профессор Эдуард Владимирович Шпольский, последний оставшийся в живых из учредителей этого прекрасного журнала. В 1918 году журнал был учрежден тремя физиками – академиком Петром Петровичем Лазаревым и двумя его учениками: Сергеем Ивановичем Вавиловым и Эдуардом Владимировичем Шпольским. Виталий Лазаревич был членом редакционной коллегии этого журнала. Присутствуя на заседаниях редколлегии, я увидел, что Виталий Лазаревич был одним из наиболее активных участников обсуждения, какой бы вопрос ни обсуждался. Столь же активным был и академик Яков Борисович Зельдович, причем нередко их точки зрения не совпадали. Виталий Лазаревич горячо и темпераментно говорил, Яков Борисович более или менее спокойно возражал, а мудрый Эдуард Владимирович переводил взгляд с одного на другого и прикидывал окончательное решение.

После нескольких заседаний редколлегии я пришел к заключению, что Гинзбург и Зельдович совершенно по-разному смотрят на вещи и, вдобавок, враждуют друг с другом. Но однажды заведующая редакцией Людмила Ивановна Копейкина попросила меня известить членов редколлегии об очередном заседании. Я позвонил Виталию Лазаревичу и сообщил ему дату. Он сразу же спросил:

– Яша будет?

Яша – это Яков Борисович Зельдович.

А первый вопрос Якова Борисовича, который он задал, когда я ему позвонил, был:

– Витя будет?

Витя – это Виталий Лазаревич Гинзбург.

И так повторялось каждый раз, когда я оповещал этих знаменитых физиков об очередном заседании редколлегии.

***

Когда я написал докторскую диссертацию, ВЛ выдвинул категорическое требование:

– Одним из трех ваших оппонентов должен быть Лев Альбертович Вайнштейн.

Дело в том, что некоторые задачи в диссертации были решены с помощью метода, разработанного Л.А. Вайнштейном. Виталий Лазаревич считал, что соответствующая часть диссертации нуждается в одобрении Вайнштейна.

Лев Альбертович Вайнштейн работал в Институте физических проблем. Он был признанным авторитетом в области генерации и преобразования электромагнитных волн. Когда я направлял в печать свои работы со ссылками на Л.А. Вайнштейна, редколлегия нередко направляла их на отзыв самому Льву Альбертовичу, и отзывы его всегда были положительны. Но я недостаточно был с ним знаком, чтобы лично попросить его об оппонировании. Да и кроме того, я знал, что он неохотно отзывается на такого рода просьбы. Поэтому я сказал Виталию Лазаревичу, что Вайнштейн эту часть диссертации знает, возражений не имеет, но быть оппонентом вряд ли согласится.

– Я с ним поговорю, – сказал Виталий Лазаревич.

Через несколько дней он сказал мне:

– Боря, я поговорил с Вайнштейном. Он не возражает. Мы договорились, что когда вы напечатаете диссертацию, вы ему принесете. А пока что составьте список возможных оппонентов.

Стал я составлять список возможных оппонентов. В этом деле для меня имелась одна трудность. Был один физик, профессор Михаил Львович Левин, человек глубоких знаний, который вполне мог бы выступить как оппонент. Доходили до меня невнятные слухи, что ВЛ его не любил, считал плохим человеком. Самым для меня безопасным было не включать этого человека в список возможных оппонентов. Но я к этому человеку относился с большим уважением, плохого за ним не знал, считал знающим физиком и хорошим человеком. Я с ним познакомился, когда еще работал в лаборатории В.И.Векслера. Левин был сотрудником Радиотехнического института Академии наук. Он тогда принимал участие в разработке коллективных методов ускорения. Я его включил в список возможных оппонентов.

С этим списком я пришел к Виталию Лазаревичу. Он прежде всего увидел в списке Илью Михайловича Франка и спросил:

– Франк согласен?

Говорю:

– Согласен.

– Так, – сказал Виталий Лазаревич, – Один оппонент уже есть. Второй – Вайнштейн. Я с ним поговорил. Это уже два оппонента.

И стал смотреть список дальше. При защите докторской диссертации должны выступить три оппонента, три доктора наук. Нужен был еще один оппонент.

Смотрит и спрашивает:

– Почему у вас в списке два человека из Еревана, Гарибян и Тер-Микаелян? Два человека из одного института – это не полагается.

Действительно, я включил в список двух сотрудников Ереванского физического института – Григория Маркаровича Гарибяна и Михаила Леоновича Тер-Микаеляна. Оба они были несомненными специалистами по теме диссертации, и с обоими у меня были дружеские отношения. Но друг с другом они не ладили. Я надеялся (теперь, много лет спустя, я понимаю: это была маниловская надежда), что если я приглашу их обоих быть моими официальными оппонентами, то мы после защиты отпразднуем это мероприятие, посидим за одним столом, выпьем за здоровье друг друга, поговорим по душам, и отношения между ними улучшатся. А если я приглашу кого-нибудь одного из них, то, конечно, отношения между ними не улучшатся, и, вдобавок, тот из них, кого я не пригласил, на меня обидится за то, что я его обошел.

Я об этом сказал Виталию Лазаревичу. Он обоих этих возможных оппонентов знал и относительно их высокой квалификации сомнений не имел. Что же касается плохих отношений между ними и моего намерения эти отношения исправить, он высказался так:

– Что за ерунда! Пригласите одного из них, а если другой обидится, вы ему прямо скажите, что он – дурак!

Получив такой совет, я решил не приглашать ни того, ни другого.

А Виталий Лазаревич стал дальше знакомиться со списком возможных оппонентов и дошел до М.Л. Левина.

– Боря, – сказал ВЛ, – Левин вам не годится, я объясню, почему. Смотрите: первый оппонент у вас Франк, второй – Вайнштейн. Ну, допустим, третьим будет Левин. Понимаете, три нерусских фамилии. Вы и сам не без греха. В нашем Ученом совете это пройдет, но в ВАКе могут придраться и, скорее всего, придерутся. Там ведь сидят испытанные борцы с низкопоклонством, космополитизмом и сионизмом. Поэтому будет лучше, если мы с вами выберем человека не с такой фамилией, как Левин. Кого же мы выберем?

С этими словами он стал просматривать список. Через минуту он нашел то, что искал:

– Вот, прекрасный выбор: Моисей Исаакович Каганов! К нему и обратитесь.

К М.И. Каганову я обратился и благодарен ему за согласие. А ВЛ оказался прав: этот выбор не вызвал нареканий на всех стадиях прохождения диссертации.

Итак, выбор оппонентов был произведен: Франк, Вайнштейн, Каганов. Но к тому времени Л.А. Вайнштейн еще не дал своего согласия.

Напечатал я диссертацию и понес ее Льву Альбертовичу. Он ее взял, перелистал не торопясь, а затем спросил:

– А зачем вы ко мне пришли?

– Виталий Лазаревич мне сказал, что вы согласны быть оппонентом.

– Я не соглашался. Он мне сказал: будь оппонентом у Болотовского, а я сказал, что не согласен.

Я тогда повторил: – Но Виталий Лазаревич мне сказал, что вы согласились и чтобы я вам принес диссертацию.

– Это недоразумение. Он мне сказал: «Я считаю, что твой отказ не окончательный. Болотовский напечатает диссертацию и тебе принесет». Повернулся и пошел. А я ему вслед сказал: «Ну и пускай придет. А я ему скажу то же самое». Но он, по-видимому, последние мои слова не услышал.

Я Вайнштейну говорю:

– Лев Альбертович, я вас со слов Виталия Лазаревича включил в список официальных оппонентов, и Ученый Совет вас утвердил.

А Лев Альбертович отвечает: – И все-таки вам будет легче найти другого оппонента, чем уговорить меня.

Что тут сделаешь? Я был, конечно, огорчен, но уговаривать Льва Альбертовича не стал. Мы пожали друг другу руки, я забрал диссертацию и ушел.

Об отказе Вайнштейна я в тот же день сообщил Виталию Лазаревичу. Вопреки моим ожиданиям, он это известие встретил спокойно.

– Отказался и ладно, – сказал он, – Мы найдем другого оппонента.

Оказалось, что днем раньше он нашел время и прочитал мою диссертацию, а прочитав, составил о ней хорошее мнение. Официальное подтверждение со стороны Л.А. Вайнштейна он уже не считал необходимым. Тем более что мнение Вайнштейна ВЛ, я думаю, знал из разговора с ним. Друзья мне сообщили, что накануне ВЛ задержался на работе. Он читал мою диссертацию. Часов около девяти вечера он вышел из своего кабинета и заглянул в нашу комнату, где после работы резались навылет любители шахматной игры. К шахматам он был равнодушен, точнее говоря, относился к этой игре как зритель. И в этот раз он постоял, посмотрел, о чем-то поговорил, и, между прочим, сказал, что прочитал мою диссертацию и что она ему понравилась.

И вскоре ВЛ посоветовал, кого пригласить в оппоненты вместо Л.А. Вайнштейна. Он предложил обратиться к горьковскому радиофизику Михаилу Адольфовичу Миллеру. Я тогда знал Миллера по работам, но лично не был с ним знаком. Миллер оказался совершенно замечательным человеком. Оппонентом он оказался справедливым, беспощадным и доброжелательным. Позднее я с ним ближе познакомился, подружился и от всей души благодарен ВЛ за то, что он нас свёл.

Вопрос об утверждении мне оппонентов пришлось вторично вносить в повестку дня Ученого Совета ФИАН.

***

В 1966 году Виталий Лазаревич был избран действительным членом Академии Наук СССР. В том же году ему исполнилось 50 лет. Эти два события были отмечены юбилейным заседанием. Народу на этом заседании было не очень много – примерно треть нашего ФИАНского конференц-зала. Если я правильно помню, это заседание происходило летом, за несколько месяцев до дня рождения и вскоре после избрания ВЛ в академики. Многие были в отъезде.

Я к этому заседанию сочинил песню на мотив песни Алешковского «Товарищ Сталин, вы большой ученый» и спел ее под гитару… Обстановка на заседании была дружеская, неформальная. Собрались многие друзья Виталия Лазаревича. Так что моя легкомысленная песня не очень выбивалась из общего стиля выступлений. Приведу здесь текст своей песни:

Оно пришло, не ожидая зова,

Пришло само, и не сдержать его.

Позвольте мне сказать вам это слово,

Простое слово сердца моего.

Товарищ Гинзбург, вы большой ученый,

Во всех науках вы меня мудрей,

А я – успехом вашим восхищенный

Простой теоретический еврей.

Полвека вам, и вы – любимец века.

В почете физик – мода такова.

В загоне лирик или, скажем, Пекарь,

Хотя и Пекарь – тоже голова.

Позвольте мне вам низко поклониться,

Теперь вам дальше некуда расти,

И даже вас пускают в заграницу,

Не то, что раньше, Господи прости.

Страна вам платит лаской и заботой,

Теперь у вас не жизнь, а благодать.

Скажите мне, какая вам охота

Чегой-то вычислять и докладать.

Культурный отдых тоже много значит,

Да и семью нельзя пускать на слом.

Небось, жена ругается и плачет,

Увидев вас за письменным столом.

Вы ж не дитя, трудов у вас без счету,

Пускай теперь вас переиздают.

Пора кончать научную работу,

А то вас люди просто засмеют!

Текст этой песни требует некоторых пояснений. Первая строфа украдена у поэта М. Исаковского целиком и без изменений. В третьей строфе слово Пекарь пишется с большой буквы, потому что здесь это не профессия, а фамилия. Имеется в виду профессор Киевского университета и академик Национальной Академии Наук Украины С.И. Пекар, с которым у В.Л. Гинзбурга в то время был конфликт (дальше об этом будет сказано подробнее). Правда, фамилия С.И. Пекара произносится с ударением на втором слоге – Пекáр, но ВЛ систематически произносил фамилию этого киевского физика с ударением на первом слоге – Пéкар. И, наконец, следует еще сказать, что первоначальный вариант песни я показал замечательному человеку, замечательному физику и не менее замечательному поэту, моему другу, Герцену Исаевичу Копылову, и тот песню слегка почистил.

Песня присутствующим понравилась. Меня заставили спеть ее на бис. Исаак Маркович Халатников хлопнул меня по плечу и сказал: «Наша школа!».

Потом наступила осень. В сентябре начал свою ежегодную работу семинар Гинзбурга. На первом заседании ВЛ сказал мне:

– Боря, сядьте куда-нибудь подальше от меня, чтобы я вас не видел, а то я вас увижу и начну смеяться.

***

Когда я пришел в Теоретический Отдел, Виталий Лазаревич занимал должность заместителя заведующего Отделом. Должность заведующего, начиная со дня создания Отдела, исполнял Игорь Евгеньевич Тамм, а Виталий Лазаревич был его правой рукой. В течение нескольких лет, начиная с 1948 года, И.Е. Тамм был в отъезде – работал в Сарове, где создавалась водородная бомба. В это время на Виталия Лазаревича легли, помимо научных, все административные заботы по руководству Теоретическим Отделом. В последние годы жизни Игорь Евгеньевич тяжело болел, и фактически, Виталию Лазаревичу приходилось решать проблемы, связанные с жизнью Отдела. Как правило, ВЛ докладывал Игорю Евгеньевичу о текущих делах и советовался с ним, когда была такая возможность, но нередко приходилось самому ему принимать решения.

И.Е. Тамм умер в 1971 году. После его кончины ВЛ официально занял пост заведующего Теоретическим Отделом и оставался на этом посту в течение 18 лет. Эта административная деятельность отнимала у него немало времени.

Работа ВЛ в качестве Заведующего Отделом не была обставлена особыми формальностями. Любой сотрудник в любое время мог прийти в кабинет, где ВЛ сидел и работал – писал очередную статью или деловое письмо, правил рукописи, обсуждал что-то со своими соавторами – дел у него было много. Посетитель заглядывал в кабинет, и если ВЛ был один, входил. ВЛ поднимал глаза от рукописи и знакомился с очередной отдельской или личной нуждой. Реагировал он очень быстро, часто не дослушивал собеседника до конца и не давал ему договорить:

– В Президиуме ваш вопрос находится в ведении такого-то (он называл фамилию). Я с этой сволочью разговаривать не буду. Напишите любую бумагу, я подпишу.

Он часто угадывал, о чем будет говорить собеседник, прерывал того и не давал договорить. У собеседника это нередко вызывало ощущение неудовлетворенности – ВЛ не дал высказаться. Но и Гинзбургу было не легче. Перед ним лежал текст, который надо было срочно править, а приходилось постоянно отвлекаться на разные административные дела.

Один раз ВЛ попытался ввести особое время для приема посетителей по административным делам, но встретил полное непонимание сотрудников – они уже привыкли заходить к шефу по потребности – и махнул рукой.

Кстати говоря, и в научных обсуждениях ВЛ, бывало, недослушивал собеседника, прерывал его, перебивал. Но и здесь, как и при обсуждении повседневных дел, он нередко по первым словам собеседника угадывал, о чем пойдет речь, не давая тому договорить, и сразу же отвечал на еще не до конца высказанный вопрос.

***

В самом конце 60-х годов в Отдел пришел Андрей Дмитриевич Сахаров, великий ученый и общественный деятель. Точнее было бы сказать, что в 1969 году А.Д. Сахаров вернулся в Отдел, куда впервые пришел в начале 1945 года. Он тогда работал инженером на Ульяновском патронном заводе и хотел поступить в аспирантуру к Игорю Евгеньевичу Тамму. Приемные экзамены в аспирантуру А.Д. Сахаров успешно выдержал, был принят и провел в Теоретическом Отделе три года. За это время, благодаря своим уникальным способностям и высоким душевным качествам, он заслужил уважение и со стороны молодых своих сверстников, и со стороны своих учителей. В 1948 году он с успехом защитил кандидатскую диссертацию и был зачислен в штат Теоретического Отдела. В том же году он вместе со своим научным руководителем И.Е. Таммом был командирован в секретный институт, местонахождение которого тогда строго скрывалось. Там разрабатывалось атомное и водородное оружие. Для работ в этом направлении в Теоретическом Отделе была создана специальная группа. Руководителем группы был утвержден Игорь Евгеньевич Тамм, в состав группы вошли сотрудники Отдела, в том числе Андрей Дмитриевич Сахаров и Виталий Лазаревич Гинзбург.

Часть этой группы – И.Е. Тамм, А.Д. Сахаров, Ю.А. Романов – была вскоре командирована в «почтовый ящик» – в знаменитый институт, который тогда не имел географического адреса. Теперь этот адрес известен – город Саров Нижегородской области.

Виталий Лазаревич Гинзбург и несколько других членов группы (в том числе С.З. Беленький и Е.С. Фрадкин) остались в Москве, причем работали в тесном контакте с теми, кто находился в Сарове.

Как известно, работа эта увенчалась успехом, если, конечно, создание водородной бомбы можно рассматривать как успех.

Мотивы работы над ядерным оружием были различны для разных физиков, и у нас в стране, и в США. Знаменитый физик Энрико Ферми, эмигрировавший в США из Италии, на вопрос, почему он работает над атомным оружием, отвечал: «Это – прекрасная физика». Для Роберта Оппенгеймера, возглавлявшего работу над Атомной бомбой в США, основным мотивом было опередить Гитлера – создать атомную бомбу раньше, чем этого добьются физики фашистской Германии. Эдвард Теллер, возглавив работу над водородной бомбой в США, руководствовался ненавистью к коммунизму. Сахаров (и его учитель И.Е. Тамм) считали опасным для всего мира такое положение, при котором одна страна, США, монопольно владела бы столь страшным разрушительным оружием, как водородная бомба.

Виталий Лазаревич такого рода соображения в духе высокой политики или высокой физики не высказывал. Во всяком случае, я таких высказываний от него не слышал. Но он неоднократно говорил, что успешная работа над водородной бомбой спасла его от политических обвинений, дала возможность заниматься наукой и обусловила его избрание в Академию Наук СССР. Действительно, вклад ВЛ в создание водородного оружия оказался очень важным. Таких людей власть берегла, и поэтому обвинения в преклонении перед западом, в идеологических шатаниях, а также обвинения в космополитизме (эти обвинения были формой антисемитизма) – все эти опасности ему более не угрожали. Что же касается избрания в Академию Наук СССР, то мнение ВЛ о том, что избрание это было обусловлено его работой над водородным оружием, может показаться странным. ВЛ внес важные вклады во многие разделы физики – в электродинамику (классическую и квантовую), физику космических лучей, физику низких температур – всего не перечислить. И при всем этом, по его мнению, он бы не прошел в Академию Наук СССР, если бы не работал над водородной бомбой. Так он сам думал, и я неоднократно от него это слышал.

Первое успешное испытание советской водородной бомбы произошло в 1953 году. В основу конструкции были положены два основных предложения. Одно из них принадлежало Виталию Лазаревичу Гинзбургу, другое – Андрею Дмитриевичу Сахарову. Сахаров предложил способ размещения ядерного горючего («слойка»). Идея, высказанная ВЛ, касалась самого выбора ядерного горючего. Он предложил использовать легкий элемент литий. Это намного удешевило производство и, что не менее важно, значительно сократило сроки изготовления. Литий, в отличие от трития, достаточно распространен в природе. В то же время, ядерная реакция с участием лития, возникающая при взрыве, приводит к образованию необходимого количества трития. Отпадает нужда в строительстве дорогостоящих установок по производству трития. И выигрыш во времени был даже важнее, чем выигрыш в затратах.

После успешного испытания водородной бомбы ВЛ был избран членом-корреспондентом Академии Наук СССР, ему была присуждена Сталинская премия первой степени и, что для него было важнее всего, его жена Нина Ивановна получила разрешение на жительство в Москве. Нина Ивановна в конце Отечественной войны была арестована по абсурдному обвинению в подготовке покушения на И.В. Сталина. После освобождения из мест заключения она не имела права проживания в Москве. ВЛ неоднократно обращался к властям с просьбой разрешить его жене проживание в Москве. Участие ВЛ в создании термоядерного оружия помогло, помимо всего прочего, воссоединить его семью.

После испытаний Игорь Евгеньевич Тамм вернулся в Москву, а Андрей Дмитриевич Сахаров остался в Сарове, где провел, в общей сложности, около двадцати лет. Он сыграл важную роль в создании ядерного могущества Советского Союза. Заслуги А.Д.Сахарова были в полной мере признаны государством. Ему трижды была присуждена высшая государственная награда – он был три раза награжден высоким званием Героя социалистического труда. Коллеги восхищались знаниями и способностями А.Д.С. Его знали и им восхищались высшие руководители страны. И вот, оказалось, что этот человек интересуется не только тем, чем ему и положено было интересоваться – родной своей наукой, физикой. А интересуется Андрей Дмитриевич Сахаров такими далекими от физики вопросами, как отношения между гражданином и властью, международные отношения, баланс вооружений великих держав, права человека, и много чем еще. И по этим вопросам не боится высказывать соображения, которые явно противоречат начальственным предписаниям. Это стало ясно после того, как Сахаров написал статью под заглавием «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Великий человек поделился своими мыслями о том, что надо сделать, чтобы страна и мир могли успешно развиваться. Статья эта в нашей стране замалчивалась, но из рук в руки ходили истрепанные и почти неразборчивые машинописные копии на папиросной бумаге, протертые на сгибах.

После появления статьи руководство страны посчитало, что А.Д. Сахаров недостаточно надежен, и его освободили от работы в институте, где велись секретные работы, жизненно важные для Советского Союза. Сахаров вернулся в Москву. Вопрос о его трудоустройстве решался на заседании Секретариата ЦК КПСС. Решено было принять во внимание просьбу академика И.Е. Тамма о том, чтобы его ученик А.Д. Сахаров вернулся в Физический институт им. П.Н. Лебедева АН СССР, в Теоретический отдел, где он и работал до переезда в Саров. На этом заседании секретарь ЦК КПСС М.А.Суслов сказал секретарю парткома ФИАН (секретарем тогда был В.П. Силин):

– Вы теперь отвечаете за Сахарова.

Под обращением «вы» следовало понимать не лично Виктора Павловича Силина, а весь наш институт.

Так в Теоретическом отделе появился сотрудник, общественное значение которого далеко выходило за рамки Отдела, и за рамки Института, и за рамки Академии Наук.

Андрей Дмитриевич Сахаров быстро вошел в научную жизнь Отдела. Он не пропускал ни одного семинара по вторникам (семинар этот был посвящен главным образом вопросам теории поля; семинар был основан Игорем Евгеньевичем Таммом; посещение как раз этого семинара мне вменил в обязанность Виталий Лазаревич при первом знакомстве). Он также регулярно посещал не столь формальный семинар по пятницам («трёп»). Внимательно слушал докладчика, задавал вопросы, сам рассказывал. Но все больше сил и времени у него занимала общественная деятельность – выступления за прекращение испытаний ядерного оружия, в защиту людей, которых власти преследовали за выражение своих мнений, выступления по разным злободневным международным и внутренним проблемам.

Как относился ВЛ к Сахарову? В те годы я не слышал от него никаких высказываний об Андрее Дмитриевиче – ни хвалебных, ни критических. Но, мне кажется, что тогда он относился к общественной деятельности Сахарова достаточно скептически, не верил, что она может получить признание, поддержку и развитие. И как всякий практический человек считал, что коль скоро это так, то и начинать не следует. Опять же, прямых высказываний об этом я от него не слышал. Но был один случай, когда это отношение дало себя знать.

На одном из заседаний Ученого совета в Отделе стали обсуждать, что делать, если в Академии Наук, а точнее говоря, в ФИАНе, начнется сокращение штатов. Обсуждали, как лучше поступить в этом случае – сократить всем зарплату и никого не увольнять, либо зарплату не уменьшать, но кого-то уволить. Виталий Лазаревич, как председатель Ученого совета, вел заседание. Андрей Дмитриевич о чем-то задумался и не принимал участия в обсуждении. И тут ВЛ спросил его о чем-то, имеющем отношение к предмету обсуждения. АД очнулся от задумчивости и сказал:

– У меня по этому вопросу нет мнения.

–Хорошенькое дело, – сказал ВЛ. – Когда вас никто не спрашивает, вы то и дело выступаете с разными заявлениями. А когда к вам обращаются с вопросом, оказывается, что у вас нет своего мнения.

Это, конечно, была шутка. Но она все же отражала отношение ВЛ к общественной деятельности А.Д. Сахарова.

Андрей Дмитриевич не обиделся на эту шутку. Он улыбнулся и сказал:

– Ну, если вы хотите знать мое мнение, то оно заключается в том, что надо по возможности избегать кровопролития.

Вот такой был случай, по которому я вынес суждение об отношении ВЛ к общественной деятельности АД. Но для окончательного суждения надо еще учесть и другие соображения. В частности, следует учесть, как относилось руководство страны к деятельности Сахарова.

Наше высшее начальство не сомневалось в том, что порядки в нашей стране самые разумные и самые хорошие. Руководители и сами были в этом уверены, а если у кого-нибудь из них и возникали сомнения, то эти сомнения быстро развеивали многочисленные холуи и подпевалы. Поэтому, если кто-то чем-то был недоволен, то считалось, что этот человек просто чего-то не понял. Надо ему разъяснить то, чего он не понимает, и все будет в порядке. Заявления Сахарова высокое начальство объясняло тем, что с АД ведется недостаточная политико-воспитательная работа. А кто в Теоретическом отделе ФИАН отвечает за политико-воспитательную работу? Естественно, заведующий отделом академик Гинзбург. Вот ему и предъявляли претензии по поводу деятельности Сахарова. Я помню, как секретарь партбюро ФИАН Анатолий Федорович Плотников сказал ВЛ:

– Вы не должны оставлять без ответа ни одно заявление Сахарова.

Виталий Лазаревич ответил:

– Для этого я должен день и ночь сидеть у радиоприемника и ловить «Голос Америки» и «Би-БиСи».

Действительно, ни в каких наших средствах массовой информации ничего не сообщалось о заявлениях АД и вообще о его деятельности.

Однажды, когда я был парторгом Отдела, Виталия Лазаревича и меня вызвали в дирекцию Института. Зам директора ФИАН Алексей Иванович Исаков сообщил нам, что А.Д. Сахаров направил письмо руководителям партии и правительства. Исаков спросил Виталия Лазаревича, какие шаги в связи с этим тот намерен предпринять.

– Никаких, – сказал ВЛ, – в Отделе никому и ничего об этом письме неизвестно.

А когда мы ушли из дирекции, по дороге в Отдел Виталий Лазаревич сказал мне:

– Я только одного боюсь: встану утром, раскрою газету, а там письмо академиков против Сахарова, а под письмом стоит и моя подпись.

Он боялся, что подпись могут поставить вопреки его желанию.

Постепенно от замалчивания действий и заявлений А.Д. Сахарова руководство страны перешло к его травле. В газетах стали появляться статьи, в которых Сахаров изображался как враг советской страны, его обвиняли в том, что он рвется к власти. Появилось в «Правде» письмо с осуждением общественной деятельности Сахарова. Письмо подписали 40 академиков. Академия Наук СССР присоединилась к травле своего достойнейшего члена. Подписи ВЛ под этим письмом не было.

В нашем институте на общеинститутских партийных собраниях общественная деятельность Сахарова осуждалась, говорились такие речи: «Академик Сахаров должен решить, по какую сторону баррикады он находится, должен прекратить свою безответственную антисоветскую деятельность». Эти слова вместе с разгоревшейся в газетах травлей, конечно, действовали на слушателей. На одном из партийных собраний я был свидетелем сцены, которую трудно забыть. Секретарь парткома, стоя на трибуне, говорил об институтских делах и, как обычно, перешел к критике Сахарова. Он только начал свои обличения, как из зала раздался громовый крик:

– Товарищи!

Оратор на трибуне замолк. Все обернулись на крик. По проходу, ведущему к трибуне, из глубины зала шел человек выше среднего роста, широкоплечий, крепкого телосложения. Он подошел к трибуне и встал перед ней, так что оратор на трибуне над ним возвышался. Человек повернулся лицом к залу, и я увидел тупое бессмысленное лицо. Он громким голосом проговорил:

– Кто такой Сахаров? Чем он передо мной заслужил? Дайте его мне, я его…

И он сделал такое движение руками, как будто скручивал шею курице.

Оратор, стоя на трибуне, улыбаясь, аплодировал. В зале стояла мертвая тишина. А человек под трибуной повторил свои слова:

– Я его…

И повторил движение руками.

Эту жуткую сцену прекратил председательствующий, доктор физико-математических наук Анатолий Николаевич Ораевский. Он сказал:

– Сядьте на свое место, товарищ. Вам никто слова не давал.

После собрания ВЛ написал докладную записку на имя заместителя директора ФИАН по режиму. В записке он сообщил, что на общеинститутском партийном собрании были высказаны угрозы физической расправы над А.Д. Сахаровым, и просил принять необходимые меры для его защиты. Я потом узнал, что человек, который угрожал расправой над АД, был пьян. Этот случай произвел на меня жуткое впечатление. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Вот до чего может довести человека массированная пропаганда.

Некоторое время спустя в институте было составлено «Заявление ученых ФИАН», в котором общественная деятельность А.Д. Сахарова подвергалась осуждению. Авторы письма требовали от А.Д. Сахарова прекратить эту деятельность. Письмо подписали несколько сот сотрудников института. ВЛ это письмо не подписал. И ни один сотрудник Теоретического отдела не подписал это письмо. После этого некоторые особо бдительные товарищи, обладавшие усердием не по разуму, заговорили о том, что Теоретический отдел является базой для антисоветской деятельности А.Д. Сахарова. Перед Отделом встала реальная угроза расформирования.

Как заведующий Теоретическим отделом, ВЛ оказался в трудном положении. Надо было уберечь от разгрома Отдел, замечательный творческий коллектив, созданный Игорем Евгеньевичем Таммом. Андрей Дмитриевич Сахаров был неотъемлемой частью и украшением этого коллектива. Надо было сохранить для всех сотрудников Отдела, включая и Сахарова, все условия для плодотворной научной работы. Что же касается общественной деятельности АД, то Виталий Лазаревич говорил и повторял, что это – личное дело Сахарова, что Отдел в этой деятельности никакого участия не принимает.

В семидесятые годы, когда велась травля А.Д. Сахарова, в печати то и дело появлялись статьи, где все, сказанное и написанное Сахаровым, искажалось, а ему приписывались самые зловещие намерения. Систематически также печатались письма, подписанные известными деятелями науки, литературы, искусства, рабочими и колхозниками. В этих письмах авторы осуждали Сахарова. Варианты были разные, но суть одна: «Я Сахарова не читал, но мне за него стыдно!». В одном номере газеты «Известия», я увидел два весьма примечательных письма, в которых авторы осуждали Сахарова. Один автор был известный украинский писатель, а другой – патриарх Алексий Второй. Патриарх осуждал Сахарова за то, что его, Сахарова, действия подрывают разрядку международной напряженности. А известный советский украинский писатель возмущался тем, что Сахаров подрывает нашу святую веру в светлые идеалы коммунизма. Прочитал я эти письма и подумал: вот до чего дошло: советский писатель защищает святую веру, а патриарх – разрядку международной напряженности.

Конечно, кто-то из авторов писал осуждающие письма, уступая прямому давлению властей. Но были и такие, которые верили лживым обвинениям против Сахарова.

В Теоретическом отделе работало несколько членов Коммунистической партии и была своя небольшая первичная партийная организация – шесть или семь человек. Дела первичной организации вел парторг – партийный организатор. Это была выборная должность, и несколько раз на эту должность коммунисты Отдела выбирали меня.

Наступил такой момент, когда партийное руководство захотело, чтобы с заявлением против Сахарова выступили коммунисты Теоретического отдела. В райкоме партии мне сказали:

– Надо коммунистам Теоретического отдела собраться и написать, что они не хотят работать рядом с Сахаровым.

Я этот совет понял так, что власть хочет уволить Сахарова нашими руками. Вполне было возможно, что партийная власть в нашем Октябрьском районе города Москвы особенно и не вникала в правозащитную деятельность Сахарова, а рассуждала так: раз его ругают в центральной печати, а он работает в нашем районе, нам от этого лишняя головная боль. Пусть делает что угодно, но только не в нашем районе.

Конечно, те, кто не знал Андрея Дмитриевича и не знал, за что он борется, те могли поверить клевете. Но мы-то его знали. Мы, наоборот, считали, что надо ему создать все условия для научной работы. Кроме того, многие из нас, хотя и боялись это открыто высказать, сочувствовали этому великому человеку в его, как тогда казалось (и даже ему самому) необходимом, но безнадежном деле.

Так или иначе, власть не дождалась от нас заявления, что мы не хотим работать с А.Д. Сахаровым.

А между тем, как уже было сказано выше, некоторые особо бдительные товарищи истолковывали молчание Отдела так, что Отдел является базой для антисоветской деятельности академика Сахарова. Чем это грозило Отделу и его заведующему академику В.Л. Гинзбургу, можно не объяснять.

Вопрос об отношении коммунистов Отдела к общественной деятельности академика А.Д. Сахарова все же пришлось обсудить на собрании первичной партийной организации Отдела.

На это собрание пришел секретарь парткома ФИАН Виктор Павлович Силин. Он до начала 60-х годов работал в Теоретическом отделе, но потом перешел в лабораторию физики плазмы, где возглавил сектор теории плазменных явлений. Формально он еще был членом нашей партийной организации. Все мы хорошо его знали, и он нас хорошо знал. Витя начал первым. Он сказал, что создалось такое положение, при котором коммунисты Отдела не могут молчать. Они должны определить свою позицию по отношению к академику Сахарову.

Затем слово взял ВЛ. Он был краток:

– Виктор Павлович, я понимаю, что парткому нужно заявление от нашей партийной организации, и я знаю, какое нужно заявление. Предлагаю такой текст:

И он продиктовал текст постановления (или заявления) из трех пунктов:

«1. Партийная организация Теоретического отдела поддерживает политику Партии и Правительства, направленную на разрядку международной напряженности и осуждает те действия Сахарова, которые противоречат разрядке.

2. Партийная организация Теоретического отдела считает своей задачей изолировать Отдел от политической деятельности Сахарова.

3. Партийная организация Теоретического отдела считает своей задачей создать академику Сахарову все условия для плодотворной научной работы».

– Ну, как, Витя? – спросил ВЛ.

Витя с минуту размышлял, а потом внес поправку:

– Предлагаю в первом пункте вместо слов «осуждает те действия» написать «осуждает все те действия».

Поправку приняли без разговоров. Потом проголосовали текст в целом. Все проголосовали «за», один я воздержался. Я был не согласен со словами осуждения в первом пункте. Однако, мудрому Ефиму Фрадкину не понравилось, как я голосовал. Он предложил переголосовать проект решения, а мне сказал:

– Такие резолюции надо принимать единогласно.

Переголосовали и приняли текст единогласно.

 Оглядываясь назад, я думаю, что этот текст сослужил Отделу добрую службу. Ясно было сказано, что Отдел не является базой для деятельности АД. И ясно было сказано, что партийная организация Отдела выступает против увольнения АД. Что же касается осуждения А.Д. Сахарова «за все те действия, которые противоречат разрядке международной напряженности», то где они, эти действия? Можно было с тем же основанием написать, что мы осуждаем А.Д. Сахарова за все прошлые и будущие солнечные затмения.

Текст нашего постановления был передан в партком Института, но в печать не попал. Видимо, что-то в тексте было такое, что не подходило для публикации. Возможно, это был пункт третий – о необходимости создать АД все условия для научной работы. Этот пункт расходился с намерениями некоторых администраторов, партийных, советских и академических. Они хотели уволить Сахарова.

Некоторое время спустя в институте было составлено «Заявление ученых ФИАН», в котором общественная деятельность А.Д. Сахарова подвергалась осуждению. Авторы письма требовали от А.Д. Сахарова прекратить эту деятельность. Письмо подписали несколько сот сотрудников института. ВЛ это письмо не подписал. И ни один сотрудник Теоретического отдела не подписал это письмо. Стандартное объяснение для властей было такое: «Я согласен с заявлением нашей партийной организации и не считаю нужным что-то еще подписывать».

***

В январе 1980 года А.Д. Сахаров был арестован и сослан в город Горький (теперь город носит свое первоначальное название Нижний Новгород). Для Теоретического Отдела и его заведующего Виталия Лазаревича Гинзбурга возникло множество проблем. Сразу же начались попытки увольнения Сахарова. Мне известно о двух таких попытках. Одна была предпринята в нашем родном институте. Директор ФИАН академик Н.Г. Басов дал указание своему заместителю С.И. Никольскому подготовить приказ об увольнении Сахарова. Сереже Никольскому делать это очень не хотелось. Он позвонил в Президиум Верховного Совета СССР, представился и сказал примерно следующее:

– В газетах сообщили, что Сахаров лишен всех наград и выслан в город Горький согласно постановлению Президиума Верховного Совета СССР. Не могли бы вы мне сообщить дату и номер этого постановления? Мне это нужно для приказа об увольнении Сахарова.

На той стороне линии возникло некоторое замешательство. Номер постановления и дату Сереже не сообщили, сказали, что сразу не нашли. Обещали перезвонить, да так и не перезвонили. Похоже, что никакого постановления о высылке Сахарова Президиум Верховного Совета не принимал. А С. Никольскому того и было надо.

Вторая попытка уволить А.Д. Сахарова была предпринята Отделом кадров Президиума Академии Наук. Оттуда позвонили к нам в Отдел Гелию Фроловичу Жаркову (он был заместителем В.Л. Гинзбурга) и спросили:

– Скажите, пожалуйста, Сахаров ходит на работу?

– А вы что, не знаете, что он выслан в город Горький? – в свою очередь спросил Гелий.

– Мы знаем, но вы нам скажите, ходит он на работу или нет.

– Не ходит.

– Пишите рапорт, что Сахаров не ходит на работу.

Кто-то в Президиуме хотел уволить Сахарова, но для этого нужна была наша помощь – рапорт о том, что Сахаров не ходит на работу.

Доктор физико-математических наук Гелий Фролович Жарков был не только хорошим физиком, он еще знал, на каком языке надо говорить с чиновниками. Он сказал:

– Рапорта не будет. Согласно Правилам внутреннего распорядка учреждений Академии Наук, действительный член Академии не обязан каждый день ходить на работу.

Атака была отбита.

Несколько месяцев прошло, прежде чем появилась некоторая определенность в положении А.Д. Сахарова. Кажется, в марте 1980 года был издан приказ Президента Академии Наук, посвященный А.Д. Сахарову. Сахаров остался в Теоретическом Отделе ФИАН, не был уволен. Сотрудникам разрешалось периодически его навещать для обмена научной информацией. Прежде, чем состоялось такое решение, пришлось Виталию Лазаревичу вести переговоры в Отделе науки ЦК КПСС и в Президиуме Академии Наук. Он добивался, чтобы Сахаров остался сотрудником Теоретического Отдела, и он этого добился. Виталий Лазаревич первым поехал к А.Д. Сахарову, ознакомился с условиями его жизни и помог в разрешении некоторых трудностей. Трудностей было более чем достаточно, но не во власти ВЛ было устранить их все.

***

После кончины АД сотрудники Отдела приняли решение выпустить сборник воспоминаний о нем. Такой сборник был издан. Сборник носит название «Он между нами жил». Книга переведена на английский язык под названием “Facets of the Life” («Грани жизни»). Когда рукопись книги была подготовлена к печати, мы ее отвезли к Елене Георгиевне Боннер, У Елены Георгиевны хорошая память. Мы хотели, чтобы она прочла книгу и помогла уточнить даты событий и другие подробности. Рукопись к Елене Георгиевне повезли Игорь Михайлович Дремин и я.

После того, как деловая часть визита была закончена, Елена Георгиевна усадила нас за стол в кухне и напоила чаем. За чаем она задала нам неожиданный вопрос:

– Скажите, Виталий Лазаревич любил Андрея Дмитриевича?

Мы с Игорем не могли ответить на этот вопрос. Игорь промолчал, а я сказал, что Виталий Лазаревич при мне ни разу не высказывал свое своего отношения к АД – не хвалил и не ругал.

Когда мы вернулись в институт, Игорь рассказал Виталию Лазаревичу о вопросе, который нам задала Елена Георгиевна. Виталий Лазаревич к Елене Георгиевне относился сдержанно, в частности, считал, что она побуждает АД на резкие заявления и на резкие действия. В этом я был с ним не согласен. Не такой был человек АД, чтобы действовать под чьим-то влиянием. Решения свои он принимал обдуманно, и никакая внешняя сила не могла эти решения изменить. Другое дело, что Елена Георгиевна была в числе тех, кто поддерживал решения, принятые АД. Несколько раз Виталий Лазаревич высказывал мне свое мнение о Елене Георгиевне. Я с ним не соглашался, спорил, несмотря на все мое к нему уважение. Каждый остался при своем мнении.

При таком отношении Виталия Лазаревича к Е.Г. Боннер я бы не стал сообщать ему о вопросе, который задала Елена Георгиевна – любил ли ВЛ Сахарова. Но Игорь придерживался другого мнения и рассказал об этом Виталию Лазаревичу. Почти сразу после этого ВЛ пришел ко мне и спросил:

– Вам Елена Георгиевна задала вопрос, любил ли я Сахарова?

Говорю: да.

– И что вы ответили?

Я сказал, как я ответил.

ВЛ молча вышел.

На следующее утро он зашел ко мне и, даже не поздоровавшись, произнес, как отчеканил:

– А вы бы ей сказали: «А ты сама-то его любишь?»

И вышел.

***

Виталий Лазаревич был человеком темпераментным, т. е. впечатлительным и легко возбудимым. Бывало, что он не мог сладить со своим темпераментом, и тогда не он сам, а его темперамент определял его слова и поступки. Приведу пример, может быть, самый малозначащий, но он дает представление о том, что я имею в виду.

Речь пойдет о знаменитом семинаре Гинзбурга. На одном из заседаний я, как обычно, сидел рядом со своим другом и соавтором, профессором Физтеха Станиславом Николаевичем Столяровым. Уже не помню, какой был доклад на семинаре. Некоторые утверждения докладчика нам были не ясны, и мы со Столяровым стали их обсуждать. Говорили сначала шепотом, чтобы не мешать соседям, а потом увлеклись, стали говорить громче. Виталий Лазаревич насколько раз оглянулся на нас из своего первого ряда. Он не любил посторонних разговоров. Наш разговор, правда, был не посторонний, мы обсуждали сказанное докладчиком, но все равно мы мешали слушателям. Проще было спросить самого докладчика о том, что было нам непонятно, но мы не хотели прерывать его. Справедливость требует отметить, что иногда на семинаре мы переставали слушать доклад и начинали разговоры на посторонние темы.

Виталий Лазаревич оглянулся на нас несколько раз, а потом встал, прервал докладчика и повернувшись в нашу сторону, сказал:

– Борис Михайлович! Почему вы болтаете? Семинар – это работа. Сегодня у нас идет пятьсот двадцать третий семинар, и за много лет я старался не пропустить ни одного заседания семинара. Я приходил даже больной, с температурой. Семинар – это работа. А вы тут сидите и болтаете. Вы зрелый муж, доктор физико-математических наук. Не мое дело вас учить, как надо себя вести. Но я вам говорю: если вы и впредь будете болтать на семинаре, лучше не приходите сюда. Но я вас предупреждаю: если вы не будете ходить на семинар, вы для меня перестанете существовать.

На семинаре присутствует больше ста человек. Может быть, полтораста. И все сидят и молчат. И слушают, как ВЛ меня разносит. Я себя чувствую очень неуютно. А ВЛ продолжает:

– На семинаре Ландау каждый участник может свободно разговаривать. В зале стоит гул. Я всегда поражался и не мог понять, как Ландау это допускает. Но Ландау – большой человек, а я человек маленький, и у меня вы болтать не будете!

ВЛ еще говорил, все не помню. Сказал и душу облегчил. И обратился к докладчику, который во все время этого «лирического отступления» молча стоял у доски:

– Извините, я вас прервал. Продолжайте, пожалуйста.

Доклад возобновился. Я сидел ошеломленный. Я не помнил, чтобы ВЛ кого-нибудь когда-нибудь ругал так горячо, как меня. Да еще, обращаясь ко мне, он меня называл «Борис Михайлович», а не просто «Боря», как обычно. Доклад я уже не слушал. Так прошло минут десять. А потом Виталий Лазаревич сделал докладчику необычно резкое замечание и тут же сказал:

– Извините, пожалуйста. Это я огорчен тем, что так обхамил Бориса Михайловича. И тут он встал, обратился лицом к аудитории и сказал:

– Я должен принести свои извинения Борису Михайловичу за то, что я столько наговорил в его адрес.

Я сказал:

– Я только с одним не согласен из того, что вы сказали.

– С чем? – спросил Виталий Лазаревич.

– Вы сказали, что я – зрелый муж.

– Вот видите, Боря, – грустно сказал Виталий Лазаревич, – вы сохранили чувство юмора, а я его потерял. Но в свое оправдание я только могу сказать, что семинар – это работа…

Тут его голос снова окреп, и он с большим темпераментом продолжил:

– … и если вы будете болтать на семинаре…

И он выдал мне по второму разу все, ранее сказанное.

Но на этом дело не кончилось. После семинара шел я по коридору. Меня догнал ВЛ, остановил и во второй раз сказал, что он сожалеет… И понес меня в третий раз.

***

Виталий Лазаревич является автором нескольких статей, которые я бы назвал как разгромные. В этих статьях подвергались острой критике некоторые научные статьи или вышедшие из печати монографии, учебники.

Я пишу, что критике подвергались работы – статьи, книги, – но ведь на самом деле критике подвергались авторы. Виталий Лазаревич нередко вспоминал, как Л.Д. Ландау удивлялся, имея в виду обиженного им физика:

– Почему он обиделся? Я же не назвал его идиотом, я сказал, что статья у него идиотская.

Конечно, критикуя те или иные работы, ВЛ вступал в полемику с их авторами. У него был незаурядный полемический талант. Если он против кого-то ополчался, то он, как говорится, не жалел снарядов и палил из всех бортовых орудий. В его полемических статьях не редкость были фразы вроде такой: «Если в работах автора и есть что-то новое, то это – новые ошибки». От атаки В.Л. Гинзбурга трудно было защищаться, тем более что он был физик высочайшей квалификации и писал о существе дела, о том, что было ему хорошо известно.

В конце сороковых – начале пятидесятых годов В.Л. Гинзбург стал объектом травли как идеалист и космополит. Травля эта началась в газетах, а затем нашла свое отражение и в чисто научной, казалось бы, литературе. В начале пятидесятых годов вышел из печати учебник «Радиофизика», написанный профессором Кессенихом, тогда деканом Физического факультета МГУ. В этом учебнике работы В.Л. Гинзбурга по распространению радиоволн были подвергнуты критике. В учебнике были даже параграфы, озаглавленные «Первая ошибка Гинзбурга», «Вторая ошибка Гинзбурга». Что представляли собой «ошибки Гинзбурга» по мнению автора? Одна из «ошибок» состояла в том, что ВЛ описывал электромагнитные свойства ионосферы с помощью тензора диэлектрической проницаемости. По мнению автора учебника, понятие «диэлектрическая постоянная» имело смысл только в применении к твердому телу, но не к подвижной среде вроде ионизованного газа. Автор, видимо, сам не занимался теорией распространения радиоволн, в которой при описании локальных свойств ионосферы как раз и применялось (с полным, добавим, основанием) понятие тензора диэлектрической проницаемости. Остальные указания на «ошибки» В.Л. Гинзбурга были столь же безосновательны.

Виталий Лазаревич написал подробную статью, в которой ответил на относящиеся к нему возражения, а также осветил ряд других недостатков учебного пособия. Увы, недостатков было немало, и ВЛ обсудил некоторые из них с полной беспощадностью. Автор учебника от дальнейшей дискуссии воздержался, признал, что учебник нуждается в переделке, но переделывать его не стал.

Столь же разгромной оказалась рецензия ВЛ на учебник «Теоретическая оптика», написанный профессором Физического факультета МГУ Ф.А. Королевым. И опять могу сказать, что замечания ВЛ были совершенно справедливыми по существу, хотя и довольно резкими по форме. На эту свою рецензию ВЛ получил «ответ» со всяческой руганью и с обращенным к нему вопросом: «Что ты можешь видеть со своей жидовской колокольни?». Я бы сказал, что в этом анонимном письме было введено невиданное до этого в архитектуре понятие – «Жидовская колокольня». Возражений по существу в письме не было, если ругань не считать возражением по существу.

Но есть среди полемических статей ВЛ и такие, где уровень резкости является неоправданно высоким, а физическая аргументация небезупречна. Такой несправедливо резкой разгромной статьей является статья, содержащая критику работ профессора Анатолия Александровича Власова.

Профессор Московского университета Анатолий Александрович Власов был незаурядным физиком-теоретиком. Несомненным и очень важным его достижением является система самосогласованных уравнений для описания свойств электронной плазмы. Эта система уравнений так и называется – уравнения Власова. Она нашла широчайшее применение в исследовании газового разряда, распространения радиоволн, колебательных свойств электронной плазмы и т. д. – всего не перечислить.

В своих лекциях А.А. Власов не только излагал современное состояние знаний, но, как правило, обращал внимание студентов на еще не решенные вопросы. Была даже шутка у студентов: предисловие к конспекту лекций Власова начиналось с фразы: «Задачей настоящего курса является углубление и развитие трудностей, лежащих в основе современной теории». Он обсуждал возможные пути развития, и для слушателей это было важно. Они, благодаря лектору, воспринимали науку не как застывшую систему знаний, а как растущий организм, наряду с успехами развития видели и болезни роста.

Кстати сказать, А.А. Власов был научным руководителем дипломной работы Андрея Дмитриевича Сахарова, будущего великого физика и правозащитника. А.А. Власов оценил силу своего дипломника и уговаривал того остаться в Университете для подготовки к профессорскому званию.

Статья с резкой критикой работ А.А. Власова была подписана четырьмя выдающимися физиками – В.Л. Гинзбургом, Л.Д. Ландау, А.М. Леонтовичем и В.А. Фоком. Но я думаю, что написана она была в основном Виталием Лазаревичем. Остальные авторы ни до, ни после не писали ничего в таком полемическом стиле.

Причина публикации, по-моему, лежит не в чисто научной стороне дела, а в плохих отношениях, которые в то время установились между университетскими физиками и их коллегами из Академии Наук.

Здесь уместно сделать короткое отступление. Мудрый человек Всеволод Васильевич Антонов-Романовский, работавший в ФИАНе со дня основания, рассказал мне поучительную байку о том, как образовалось научное сообщество. Однажды Бог создал человека, у которого не было ни одного недостатка, одни достоинства. Бог дал ему имя Ученый. Когда об этом узнал дьявол, он в ответ создал человека, у которого не было ни одного достоинства, только недостатки, и назвал его Коллега. Вот так и возникло научное сообщество. Первоначально оно состояло из двух человек, а потом ученые и коллеги умножились в числе.

Возвращаясь к конфликту между университетскими и академическими физиками, могу сказать, что конфликт этот был одинаково не нужен и одинаково вреден и тем и другим. Почему же, тем не менее, он существовал? Потому что был выгоден кому-то в Отделе науки Центрального Комитета КПСС. Разделяй и властвуй – этот управленческий прием широко применялся во всех областях деятельности, в том числе и в науке.

По моим наблюдениям, А.А. Власов в этом противостоянии активной роли не играл – доносов не писал, громких заявлений не делал, занимался наукой. Возможно, были попытки со стороны университетских физиков сделать Власова главой в конфликте с физиками из Академии, но сам Власов на это не пошел. Физиков можно делить по месту работы, но сама наука физика такому разделению не подвержена.

Статья четырех авторов была написана с враждебных позиций, в столь же разгромном стиле, как и упомянутые выше статьи ВЛ против Кессениха и Королева. Профессору Власову она принесла много вреда.

ВЛ был темпераментным человеком. Я не сомневаюсь в том, что всех, кого он подвергал резкой критике, он считал плохими людьми, а свою борьбу с ними – борьбой со злом. В ряде случаев для этого были все основания, но бывало и так, что темперамент приводил его к необоснованной резкости. Но я не помню, чтобы ВЛ, посчитав кого-то плохим человеком, впоследствии изменил свое отношение к нему и свое мнение о нем к лучшему.

Я вспоминаю, как возникла очень острая дискуссия в научной периодике между В.Л. Гинзбургом и С.И. Пекаром. Соломон Исаакович Пекар, действительный член Академии Наук Украинской ССР, был известен своими работами по физике твердого тела. Где-то в середине 60-х годов он приехал в Москву и сделал доклад на семинаре Теоретического отдела ФИАН о распространении волн в средах с пространственной дисперсией. С.И. Пекар был человеком плотного телосложения, выше среднего роста, двигался и говорил не торопясь. Я его видел в первый раз, мне показалось, что ведет он себя с важностью. Тема доклада интересовала Виталия Лазаревича, он по ходу дела задал несколько вопросов и, кроме того, сделал несколько замечаний, перебивая докладчика. В Теоретическом отделе это было в порядке вещей. Можно было и задавать вопросы и делать замечания в любом месте доклада. Пекар против этого не протестовал, но вел себя, на мой взгляд, очень необычно. Когда ВЛ делал какое-либо замечание, Пекар замолкал и терпеливо выслушивал до конца. А после того, как ВЛ замолкал, Пекар продолжал свой доклад с того места, на котором он был прерван, как будто никакого замечания и не было высказано. Так же точно Пекар реагировал не только на замечания, но и на вопросы, которые задавал ВЛ. Пекар молча выслушивал вопрос, а когда ВЛ умолкал в ожидании ответа, он продолжал свой доклад с того места, на котором доклад был прерван. Почему он так себя вел, я не знаю. Может быть, там, где Пекар работал, было не принято перебивать докладчика. А возможно, С.И. Пекар опасался, что вопросы и замечания могут его сбить, и он тогда что-то упустит в своем рассказе. Так или иначе, на все или почти все высказывания ВЛ реакция докладчика оказалась практически нулевая. Такое поведение докладчика очень не понравилось Виталию Лазаревичу.

После семинара ВЛ спросил:

– Ну, как вам Пекар?

Я ответил, что доклад был интересный, но для меня оказалась непривычной реакция докладчика на вопросы и замечания. И тогда, совершенно неожиданно для меня, ВЛ сказал:

– Он плохой человек. И потом, через несколько минут, повторил эти слова.

Позднее ВЛ начал спор с Пекаром в печати по разным деталям теории сред с пространственной дисперсией. Это была не только научная дискуссия, а, по крайней мере частично, борьба с «плохим человеком». Надо сказать, Пекар не оставлял без ответа возражения ВЛ, и высказанные им соображения показывали, что он дело понимает. Мне кажется, что эта дискуссия принесла авторам больше вреда, чем пользы, причем еще Гинзбургу она принесла больше вреда, чем Пекару.

Насколько я знаю, дискуссия закончилась примирением, по крайней мере, формальным. В то время ВЛ и Владимир Моисеевич Агранович писали книгу «Кристаллооптика с учетом пространственной дисперсии». Книга получилась полезной, она может служить введением в теорию пространственной дисперсии, которая в те годы возникла и развивалась. Кстати сказать, С.И. Пекар внес немалый вклад в развитие теории пространственной дисперсии.

Я думаю, Володя Агранович приложил в то время старания к тому, чтобы спор с Пекаром окончился миром. Но я также думаю, что ВЛ до конца дней все-таки, как говорят в Одессе, держал Пекара за «плохого человека».

***

Плохие отношения сложились у ВЛ с Юрием Абрамовичем Гольфандом, математиком и теоретиком, открывшим важный раздел квантовой теории поля – суперсимметрию. Гольфанд был взят в Теоретический отдел как математик, для обеспечения вычислительных работ. Однако, он быстро овладел кругом идей квантовой электродинамики и вообще квантовой теории поля и стал известен как физик-теоретик. Но ВЛ не считал его физиком и, что гораздо хуже, зачислил в разряд плохих людей. Я Юрия Абрамовича Гольфанда достаточно знаю и могу сказать, что плохим человеком он ни в каком смысле не был. Характер у него был трудный, в чем-то тяжелый, но ни в каких неблаговидных делах его упрекнуть нельзя, даже не придет в голову. С В.Л. Гинзбургом у Ю.А. Гольфанда сложилась и окрепла взаимная неприязнь, которую они оба и не скрывали. Для Гольфанда это повлекло за собой тяжелые последствия. ВЛ тогда заведовал Теоретическим отделом. Гольфанд был уволен из Теоретического отдела по сокращению штатов и семь лет после этого не мог найти работу. Это увольнение не получило одобрения со стороны значительной части научного сообщества. И советские и иностранные физики выражали по этому поводу свое недоумение и неодобрение. Но мнение ВЛ о том, что Гольфанд – плохой человек, со временем не слабело, а только крепло. У поэта и философа Игоря Губермана есть такое четверостишие:

Мы порой жестоко судим

Наших близких и родных.

Надо жить, прощая людям

Наше мнение о них.

Губерман в этом четверостишии говорит даже не о том, что людям надо прощать какие-то грехи. Может быть, и грехов-то никаких нет. А надо прощать наше мнение. ВЛ, как кажется, не прощал людям свое о них мнение.

***

Где-то во второй половине 70-х годов я стал изучать работы Хевисайда по электродинамике. Оливер Хевисайд (1850-1925) – знаменитый английский математик и физик. Он не имел университетского образования, да и школьное его образование было неполным. Все свои знания он получил самостоятельно. Это не помешало ему создать новые разделы математики, в частности, операционное исчисление и векторный анализ, а также внести важные вклады в целый ряд разделов науки об электричестве. Изучая его работы, я был буквально потрясен количеством и значением полученных им результатов, из которых многие при его жизни не получили признания, а потом были прочно забыты. Я также получил представление об условиях его жизни и об удивительных особенностях характера.

То, что я узнал, я стал всем рассказывать. В частности, рассказал о работах Хевисайда на семинаре ВЛ. Рассказывал также историкам науки. И один из слушателей, профессор Б.Г. Кузнецов, философ и историк науки, сказал мне:

– Напишите о нем книгу.

Сначала этот совет показался мне невыполнимым. Но потом я стал собирать материал, дополняющий то, что уже мне было известно. А потом начал писать. Думал при этом так: изложу то, что я узнал об этом замечательном человеке, Оливере Хевисайде. А что в результате получится – короткая статья, или большая статья, или книга – не буду загадывать.

Работа уже подходила к концу, когда ВЛ встретил меня в коридоре и сказал:

– Что-то вы в последнее время бездельничаете.

Я говорю:

– Я не бездельничаю, я книгу написал.

– Дайте почитать.

У меня уже все написанное было напечатано на машинке, я допечатал остаток и отнес все Виталию Лазаревичу.

Через несколько дней он мне вернул рукопись, сказал, что ему понравилось и спросил, где я собираюсь ее издавать. Я об этом еще не успел подумать, так ему и ответил. Он посоветовал:

– В Издательстве Академии Наук выпускается научно-биографическая серия. Обратитесь туда.

Я собрался выполнить совет ВЛ, но не успел этого сделать. Примерно через неделю после нашего разговора ВЛ сказал мне:

– Я встретил академика А.Л. Яншина, он председатель редакционного совета в научно-биографической серии. Я ему похвалил вашу рукопись и сказал, что ее надо печатать. Он в ответ сказал, что если я соглашусь быть ответственным редактором вашей книги, они ее быстро напечатают. Я согласен быть ответственным редактором, а вы как?

Я с радостью согласился и сказал спасибо. Иметь такого редактора – это большая честь для любого автора.

Книга вскоре пошла в редакционную подготовку, а ВЛ уехал в отпуск.

Через несколько дней я получил от него письмо. Он писал:

«Боря, вы будете смеяться, но я начал свой отпуск с того, что написал предисловие к вашей книге».

В конверт было вложено написанное от руки предисловие ответственного редактора. Тамара Ильинична Филатова, референт Виталия Лазаревича, напечатала предисловие на пишущей машинке, и я отвез его в издательство. Предисловие вошло в книгу без изменений.

Вот так ВЛ работал и так «отдыхал»! Отдыхом для него была перемена рода работы.

***

В 2003 г. Виталию Лазаревичу вместе с А.А. Абрикосовым и Энтони Леггетом была присуждена Нобелевская премия за исследования по физике низких температур.

 На приеме, который Нина Ивановна и Виталий Лазаревич устроили для ФИАНовцев
 по возвращении из Стокгольма (где В.Л. получил Нобелевскую премию).
Виталий Лазаревич немного устал, но в прекрасном настроении. И Нина Ивановна тоже.

Что качается Виталия Лазаревича, то из немалого числа опубликованных им статей по сверхпроводимости и сверхтекучести, которые во многом определили развитие этой области знания, одна статья, написанная совместно с Л.Д. Ландау, представляется наиболее важной. В этой статье была сформулирована полуфеноменологическая теория сверхпроводимости. Статья была опубликована более чем за полвека до того дня, как ее автор, точнее говоря, один из ее авторов, был удостоен Нобелевской премии. И эта работа полностью сохранила свое значение до наших дней. Признания со стороны Нобелевского комитета пришлось ждать более пятидесяти лет. Когда Ландау и Гинзбург писали эту статью, Виталию Лазаревичу было за тридцать (тридцать четыре года). А Нобелевскую премию он получил, когда ему было восемьдесят семь лет. По этому поводу ВЛ шутил, что каждый может получить Нобелевскую премию, надо только дожить.

На этой фотографии с того же приема я исполняю песню "Товарищ Гинзбург, Вы - большой ученый",
написанную несколько десятков лет назад. Микрофон держит Юлий Брук, Ученый секретарь теоретического отдела.
 Рядом с нами сидит Владимир Яковлевич (или просто Володя) Файнберг, сотрудник нашего
Теоретического отдела, член-корреспондент Академии Наук.
 

К тому времени, когда была присуждена Нобелевская премия, здоровье ВЛ пошатнулось. Он был исключительно здоровый, крепкий, даже мощный человек. Я помню, где-то в середине пятидесятых годов прошлого века молодые теоретики принесли в отдел свинцовый брусок квадратного сечения длиной в несколько десятков сантиметров. Квадрат в поперечном сечении бруска имел сторону порядка десяти сантиметров. Из таких брусков выкладывали защиту от радиоактивных излучений. Брусок этот весил от тридцати до сорока килограмм. У нас этот брусок использовался для упражнений и для состязаний – кто сколько раз поднимет его одной рукой. И вот, один раз, когда соревнования проходили в нашей комнате, из своего кабинетика выглянул Виталий Лазаревич, зашел в нашу комнату, поглядел, как теоретики с натугой выжимали эту свинцовую тяжесть, и сказал:

– Дайте попробовать.

Ему передали брусок, и он стал с легкостью «качать» – раз за разом поднимать этот тяжелый параллелепипед. Он превзошел всех участников, и на лице его не выражалось никакого напряжения. Помахав этой чушкой достаточно долго, он сказал:

– Надоело!

Передал брусок следующему участнику соревнований и вернулся в свой кабинет.

Он был физически крепким и здоровым человеком. Это и позволяло ему нагружать на себя огромное количество дел и в течение многих лет вести напряженную работу – научную и организационную. Но постепенно здоровье его стало слабеть, подкрадывались недомогания. Мы об этом не имели представления, но могли бы догадаться и задуматься, когда в 2001 году ВЛ закрыл работу своего знаменитого семинара. Он тогда высказался в том духе, что не хочет дойти до такого состояния, когда будет вести свой семинар, не понимая, чтó он делает. Но на самом деле интеллектуальную свою мощь он сохранил в полной мере, ему только не хватало уже физических сил.

Болезнь развивалась, и в начале 2005 года у ВЛ отнялись ноги. Он попал в больницу, началось длительное и тяжелое лечение. Но не так тяжела была для Виталия Лазаревича сама болезнь, как связанная с ней невозможность поддерживать прежний темп работы. Это его настолько угнетало, что он даже обдумывал возможность добровольного ухода из жизни и даже написал письмо по этому поводу. ВЛ считал, что нужно принять закон, который бы определял добровольный уход из жизни. Письмо это помещено на сайте журнала «Успехи Физических Наук». Оно, насколько я знаю, не вызвало никакого обсуждения. И хорошо, что не вызвало. Вопрос о добровольном уходе из жизни, конечно, надо обсуждать, но нельзя его привязывать к судьбе одного отдельного человека, да еще такого, как ВЛ. Виталий Лазаревич, конечно, продолжал работать и на больничной койке. Его усилиями был создан новый отдел в ФИАНе – Отдел высокотемпературной сверхпроводимости. Исследования в этом направлении очень важны и в случае успеха приведут к перевороту во многих областях техники и промышленности.

Как ответственный редактор журнала «Успехи Физических Наук», Виталий Лазаревич и во время болезни просматривал все статьи, направляемые в печать, В каждом случае он определял, кому послать поступившую статью на отзыв, а потом, получив отзыв, давал рекомендации для редакционной коллегии и для автора – печатать, не печатать, переделать… Заведующая редакцией Мария Сергеевна Аксентьева была частой гостьей и в больнице и дома.

Из сотрудников отдела регулярно приходила к Виталию Лазаревичу его референтка Светлана Васильевна Волкова. Она приносила Виталию Лазаревичу распечатки рукописей, взятых в предыдущий визит, и забирала очередную рукописную продукцию. Виталий Лазаревич работал и в больнице и дома, разумеется, не в прежнем темпе, но так, что Светке работы хватало. Из сотрудников Теоретического отдела чаще других навещали Виталия Лазаревича три человека: Ю.М. Брук, И.И. Ройзен и Е.А. Андрюшин. Незадолго до своей кончины Виталий Лазаревич возложил на Брука и Ройзена заботы о своих бумагах, о своем архиве.

В.Л. всегда проявлял интерес к событиям общественной жизни. В последние годы жизни этот интерес еще возрос. Он систематически и последовательно отстаивал право людей на свободу совести. Он признавал, что любой человек волен верить или не верить в Бога (сам он был убежденным атеистом), но считал, что вопрос этот должен для себя решать зрелый человек, и потому возражал против преподавания закона Божьего в школе. Взгляды свои ВЛ выражал публично, в статьях и беседах по радио и телевидению. На него было много нападок со стороны религиозных фанатиков.

Не раз ВЛ выражал гласный протест против того, что ряд научных работников были арестованы и осуждены по ни на чем не основанным обвинениям в выдаче государственной тайны. Он был согласен с академиком Юрием Алексеевичем Рыжовым и другими правозащитниками в том, что основной причиной преследования было сотрудничество с зарубежной наукой. Никакой государственной тайны при этом не разглашалось, да и некоторые арестованные и осужденные ученые даже не имели доступа и допуска к секретной информации. Им нечего было разглашать. В частности, ВЛ выступил в защиту Игоря Сутягина, обвиненного в разглашении секретной информации. Сутягина судили закрытым судом. В беседе с корреспондентом радио ВЛ сказал, что, во-первых, Сутягин не имел доступа к закрытой информации, а, во-вторых, непонятно, почему его судят закрытым судом. Если он действительно выдал какой-то секрет, то теперь это уже не секрет, зачем же устраивать закрытые заседания?

Несколько лет назад искусствовед А.В. Ерофеев и правозащитник Ю.В. Самодуров организовали выставку «Запретное искусство». Некоторые экспонаты этой выставки вызвали возмущение религиозных фанатиков. Ерофеева и Самодурова обвинили в возбуждении ненависти по религиозному признаку. Началось судебное следствие, а за ним суд. ВЛ в связи с этим обнародовал заявление, в котором высказал мнение, что суд над организаторами художественной выставки есть возвращение инквизиции.

Из приведенного краткого перечисления можно заключить, что в этот период жизни Виталия Лазаревича, можно было, обращаясь к нему, сказать те самые слова, которые он сам несколькими десятилетиями ранее сказал Андрею Дмитриевичу Сахарову («…когда вас не спрашивают, вы то и дело выступаете с разными заявлениями»). Что делать, все мы человеки. А человек – существо общественное.

Кстати говоря, 21 мая 2006 года исполнилось восемьдесят пять лет со дня рождения Андрея Дмитриевича Сахарова. Уже несколько лет подряд в день 21 мая люди приходят на лужайку перед Сахаровским музеем в Москве. В этот день проводится Сахаровская маевка. На маевке выступают исполнители – музыканты, певцы, поэты. И всегда предоставляется слово нескольким участникам, которые лично знали Андрея Дмитриевича, дружили с ним, сотрудничали в правозащитной или в научной деятельности. В 2006 году Совет Сахаровского музея обратился к Виталию Лазаревичу Гинзбургу с просьбой выступить на маевке. Мы понимали, что прийти он не сможет, он в это время находился в больнице. Но если бы он согласился что-то сказать, мы бы смогли это записать на магнитофон или даже на видеокамеру и показать участникам Сахаровской маевки.

С такой просьбой я позвонил Виталию Лазаревичу. Он охотно согласился, только попросил немного времени для того, чтобы обдумать текст. Через час или полтора он мне перезвонил и продиктовал свое обращение к участникам маевки. Я здесь приведу этот короткий текст:

«Мне ни разу до сих пор не приходилось выступать на собраниях, посвященных юбилеям Андрея Дмитриевича, и я решил на этот раз выступить, ибо для меня это последняя возможность. Дело в том, что мне идет 90-й год, и я уже полтора года лежу в больнице, так что в 2011 году, когда будет отмечаться 90-летие Андрея Дмитриевича, я заведомо не смогу присутствовать.

Мы с Андреем Дмитриевичем работали вместе с 1945 года, когда он поступил в ФИАН. Друзьями мы не были, но наши отношения в целом всегда были нормальными. В частности, я был заведующим Теоретическим Отделом в период Горьковской ссылки АД. Я отказывался подписывать направленные против него письма (не подписал ни одного), то же самое относится и ко всему Отделу. И мы помогали ему, как могли, но я, конечно, обращаюсь к этому собранию не с целью упоминать о каких-то наших заслугах, и, вообще, на этот счет возможны разные мнения. Моя цель состоит в том, чтобы на фоне различного рода безобразий, свидетелями которых мы являемся, подчеркнуть, как нам сейчас недостает Сахарова. Его роль могла бы быть очень большой. То, что он сделал, никогда не будет забыто.

С наилучшими пожеланиями, Ваш В. Гинзбург».

Да, к большому сожалению, недостает нам Сахарова.

Виталий Лазаревич Гинзбург скончался 8 ноября 2009 года. И теперь нам недостает и Гинзбурга.