Камешек на надгробье
Эпитафия

Оно работает резцом

И тонкой кистью колонковой.

Что время сделало с лицом,

Что с детства было мне знакомо.

А там, под соснами, впечатан

В надгробие знакомый взгляд,

Где, свесив головы, грачата

Из гнезд хворостяных глядят[1].

Крохотная шебутная старушка в больших шлепанцах шарк-шарк к лифту, которого дожидаюсь:

– Ты забыл носовой платочек, шлимаззл[2], вечно ты забываешь.

Наверняка, мама Альберта Эйнштейна считала себя главнее своего сына:

– Вечно ты непричесанный, Элинька. Ходит как охламон.

Нам всегда некогда. Вот она протягивает мне письма, счета, расписки на английском... Переведи, позвони, отвези...

Мы всегда так заняты и раздражены, так обуреваемы заботами, что не замечаем главного сокровища жизни своей и отмахиваемся от просьб матерей.

Не пренебрегайте просьбами ваших старушек. Целуйте им руки, покуда не стали они восковыми, холодными, негнущимися.

Прощайте вашим матерям навязчивость их поучений при полном незнании зарубежных реалий. Потому что вокруг будет много образованных и воспитанных леди и джентльменов, но никто никогда не будет вас любить, как она. И только когда ее не станет, вы поймете, какое это сокровище – ее любовь. Вам покажется, будто в мире вдруг отключили отопление.

Вот она, синеблузница-профсоюзница. Ее молодое лицо исполнено предчувствием счастья. На другой фотографии она с отцом, комвзвода девятнадцатой стрелковой бригады. В 42-м он погибнет на сталинградском направлении.

Целуйте седые головы ваших матерей, говорите им нежные слова: еврейским, русским, армянским...

Она вынесла меня на руках из окружения под Белостоком и спасла от газовой камеры. Потом мы умирали с ней от голода в деревне Соколово, Пермской области. И тогда она пошла побираться по избам, чтобы спасти своего зунеле.

Вот она вносит с мороза белую лошадиную голову с большими, радужными, как елочные шары, глазами. И разрубает ее колуном, чтобы потом целый месяц варить лошадиный суп. С тех пор я с нежностью отношусь к белым лошадям.

О как она было вознаграждена потом, когда директор средней школы, справедливый русский человек, осыпал ее цветами на выпускном вечере и вручил ей мою золотую медаль. Каким счастьем было для нее, что ее зунеле стал завучем ленинградской школы, а потом заведующим отдела республиканской газеты.

И еще были шесть счастливых эмигрантских месяцев в Вене и пятнадцать лет в Америке, которые она прожила в отдельной квартире, с холодильником, полным превосходных продуктов, ездила с сыном на дорогой машине к океану и в горы.

Нет ничего страшнее этого гроба у разрытой могилы.

– Насыпят земли на голову и конец, – говорит Паскаль.

Но если все кончается только этим гробом и этой могилой, то человечеству следует совершить самоубийство, покончить с собой, как Кириллов у Достоевского.

Я не могу представить себе Бога, – считает Эйнштейн, – который награждает и карает объекты своего творения. Также я не могу себе представить, что каждый индивидуум переживет смерть своего тела.

– Кто знает, может, жизнь есть смерть, а смерть есть жизнь, – размышляет Еврипид.

Только посредственность твердо знает, что такое жизнь и смерть. Мудрец живет в безумии сомнения. Но если и есть свидетельство существования высшего начала, то это возвышенная материнская любовь.

Моя незатейливая трогательная старушка несла в себе высокий дар материнской любви. Пятьдесят девять лет своей жизни я отогревался у этого источника тепла. И вдруг стало жутко и холодно.

Припадайте к вашим матерям. Целуйте их в седые головы. Говорите им слова любви... Покуда они еще здесь, с вами.

Нью-Йорк