Яков Лотовский

Изданный на русском языке в превосходном переводе Риты Райт-Ковалевой роман Джерома Дэвида Сэлинджера, почившего недавно в своем захолустье, «Над пропастью во ржи» (“The Catсher In the Rye”) стал для моего поколения, чья юность пришлась на советские 50-60-е годы, культовой книгой. Протест юного героя романа Холдена Колфилда против окружающей его фальши, правда, часто не шедший дальше внутреннего неприятия и желания самоустраниться, оказался созвучен двойному стандарту существования, царившему в советском обществе.

Люди моего поколения прекрасно помнят эту нетолстую книжку с несколькими повестями и рассказами Сэлинджера, с репродукцией картины американского художника Эндрю Уайета на обложке, где сероглазый паренек, прислонясь к дверному косяку, задумчиво и тревожно глядит вдаль, как бы в предстоящую взрослую жизнь.

Прошло почти полвека от той поры, когда вышел в свет на русском языке сэлинджеровский роман (по нашим понятиям – скорее, повесть), но судя по тому, как часто он переиздается в Америке, России и повсеместно, потребность в нем не убывает.

Предлагаемая ниже новая редакция перевода вызвана следующими соображениями. (Любовь переводчика к Сэлинджеру и к его роману – довод не достаточный, потому и берем его в скобки).

Обстоятельное знакомство с оригиналом показало, что классический перевод не совсем адекватен оригиналу. Несоответствия были вызваны различными причинами. Их можно разделить на три группы. 1. Цензурные (самоцензурные). Прежде всего в самом названии «Над пропастью во ржи», где просматривается агитпроповский штамп «пропасть капитализма». А в оригинале ведь стоит cliff , то есть крутой обрыв, а не abyss, не gulf и не precipice, означающих пропасть, бездну, пучину. 2. Некоторых американских реалий переводчица просто могла не знать (спорт, джаз, молодежный сленг и т. п.) 3. Вкусовые. Автор перевода «прополола» текст, избавив его от слов-паразитов и грубых выражений, отчего опреснила повествователя, заставила его выражаться чересчур гладко и, так сказать, интеллигентно, лишила текст той «сыроватости», что присуща разговорной речи. Так же, кстати, как «облагораживал» Самуил Маршак грубоватую речь шотландского барда Роберта Бернса, скрытая цитата из которого использована в названии романа «The Сatcher In the Rye». К тому же она, будучи дамой, старалась избегать крепких оборотов речи. А возможно и была вынуждена из-за другой строжайшей дамы по имени Цензура.

В результате нью-йоркский паренек Холден Колфилд, от чьего имени ведется повествование, оказался чересчур облагороженным, обинтеллигенченным, в связи с чем смягчается коллизия между его внутренним благородством и вульгарным способом выражать себя. Это главное несоответствие, заставившее меня взяться за новую версию перевода. Повторяю, прежний перевод был исполнен на высоком художественном уровне, и я не сторонник буквализма в переводческом деле. Но все же не в ущерб точности и полноте.

Справедливости ради надо сказать, что мне было легче во всех смыслах, чем Райт-Ковалевой. Я не то, чтобы плясал от ее печки, но все-таки согревался ее печки теплом.

Поэтому и еще по некоторым соображениям я все же оставил прежнее название «Над пропастью во ржи», как оставляют, скажем, логотип, оставляют несмотря на социальные и иные пертурбации. Хотя, сознаюсь, были у меня мысли озаглавить иначе. Ну хотя бы просто: «Ловец во ржи». Но русское ловец тащит за собой неуместную ассоциацию с засадой, силками, капканами – словом, что-то охотничье, и скорее соответствует английскому trapper. Слово же сatcher, взятое из американского бейсбола, означает игрока на последнем рубеже игрового поля, основные функции которого не пропустить посланный коллегой мяч, когда по нему промахнется своей битой соперник. Вот и возникла у Холдена ассоциация с кетчером, которого он перенес с бейсбольного поля на ржаное от Роберта Бернса. Я оставил пропасть еще и потому, что два-три раза все же упоминается нечто похожее в романе, хотя и по другому поводу – Холдена в его трехдневной изнурительной одиссее, вдруг охватывает странная жуть: переходя улицу, он как бы пропадает, проваливается в пропасть, в никуда. (Нечто похожее у Высоцкого: «пропадаю, пропадаю»). И все же остались при мне побуждения дать иное заглавие – ну, скажем «Стерегущий во ржи». Оставлю за собой это право на будущее.

В завершение скажу: что задачей своей считаю приблизить текст к оригиналу и заодно к современному читателю. Хочу подкрепить свою акцию словами Т.С. Элиота о том, что каждое новое поколение должно само переводить для себя.

Все эти соображения и подвигли меня к созданию новой редакции перевода выдающегося романа Сэлинджера “The Catсher In the Rye”, которая и предлагается вашему вниманию.

Если вы и в самом деле непрочь услышать обо всем об этом, вам сперва, наверно, захочется узнать из каких я мест, как прошло мое сопливое детство, род занятий моих родителей и прочую муру в духе Давида Копперфильда. Но, честно говоря, неохота в этом ковыряться. Во-первых, скучно, во-вторых, моих предков, наверно, хватил бы инфаркт, если б я стал трепаться про их личные дела. Они у меня жутко осторожные насчет этого, особенно отец. Нет, родители прекрасные и все такое, никто ничего не говорит, но осторожные до предела. Короче, я не собираюсь излагать свою дурацкую автобиографию от и до. Просто хочу рассказать про всю эту катавасию, что случилась со мной под Рождество, когда я чуть не отдал концы – и в результате попал сюда для поправки здоровья. Я уже рассказывал все это Д.Б. Он мне родной брат и т. д. и т. п. Он теперь в Голливуде. Это не очень далеко от этого вшивого места, и он часто навещает меня по выходным. Он и домой увезет меня отсюда, может даже, в следующем месяце. Он купил себе недавно «Ягуар». Английская такая штуковина, дает миль двести в час. Выложил за нее около четырех тысяч баксов. Бабки у него теперь водятся. Не то что раньше. Зато раньше, когда он жил дома, он был настоящим писателем. Он написал классную книжку рассказов «Тайная рыбка», может, кто слышал. Лучший там рассказ так и называется «Тайная рыбка». Там про одного малыша, который никому не давал взглянуть на свою золотую рыбку, потому что купил ее на свои деньги. Обалдеть можно! А теперь Д.Б. в Голливуде. Совсем скурвился. Вот чего я не терплю, так это кинофильмы. Блин, на дух не выношу!

Наверно, начну с того дня, как я ушел из Пэнси. Пэнси – это частная школа в Эгерстауне, штат Пенсильвания, где готовят в вузы. Вы, наверно, про нее слыхали. А рекламу так уж точно видели. Они тыщу раз печатали ее в журналах – крутой такой чувак верхом на лошади берет препятствие. Будто Пэнси – это школа верховой езды. Лично я там лошади и на пушечный выстрел не видел. А под этим чуваком с лошадью подпись: «С 1888 года мы формируем блестящих и благородных молодых людей». Полная туфта! Ни фига особенного они не формируют, как и в других школах. Что-то я там не встречал блестящих и благородных и т. д. и т. п. Разве что одного-двух. Да и те, скорее всего, поступили в школу такими.

Короче, была суббота, шел футбольный матч с Сэксон-холлом. Игра с Сэксон-холлом считалась для Пэнси делом важнее некуда. Последняя игра сезона! Если наша школа продует, всем надо повеситься или типа того. Помню, в тот день после полудня, около трех, я стоял наверху холма Томсена, рядом с этой дурацкой мортирой, что торчит там со времен войны за Независимость и т. д. и т. п. Оттуда видно было все, как на ладони, как обе команды сшибались между собой по всему полю. Что на трибунах, особенно не разглядишь, зато было слышно, как там дерут глотки за Пэнси – еще бы, считай вся школа, кроме меня, собралась – а за Сэксон-холл вякнут только иной раз: команда гостей редко когда привозит много народу.

На футбольных играх всегда мало девчонок. Только старшим разрешается их приводить. Гнусная школа во всех отношениях. Мне как раз нравится бывать там, где водятся девчонки, пусть даже они чешутся, сморкаются или просто хихикают, – мне лишь бы они были. Сельма Термер, дочка нашего директора, частенько бывает на футболе, но она не из тех, кто может вызвать безумное желание. Хотя в общем и она – так, ничего. Как-то я сидел рядом с ней в автобусе, ехали из Эгерстауна и вроде как разговорились. Мне она понравилась. У нее длинный нос, ногти обкусаны до крови и в лифчик, блин, чего-то там подложено, чтоб торчало. Но есть в ней что-то симпатичное. Мне, например, понравилось, что она не втирает про своего папашу, какая он важная птица. Видно, и сама знает, что он простое фуфло.

Я был на холме, а не внизу, на футболе, по простой причине: только что вернулся из Нью-Йорка с фехтовальной командой. Я был в команде как бы за старшего. Большой начальник! Утром мы поехали в Нью-Йорк на эту самую встречу со школой Мак-Берни. Только никакой встречи не состоялось. Я забыл рапиры, маски и все причиндалы в этом чертовом метро. Но я отчасти не виноват. Всю дорогу приходилось вставать и следить по этой самой схеме, где нам выходить. Короче, вернулись мы в Пэнси не к обеду, а куда раньше: где-то в полтретьего. Всю обратную дорогу в поезде команда старалась меня в упор не видеть. Что, в общем, довольно смешно.

И еще я не пошел на футбол оттого, что собрался зайти к старику Спенсеру, нашему учителю истории, проститься перед отъездом. У него был грипп, и я понял, что до начала рождественских каникул могу его не увидеть. К тому же, он прислал мне записку, что хочет меня видеть перед тем, как я уеду домой. Он знал, что я не вернусь в Пэнси.

Да, забыл сказать – они меня поперли из школы. После Рождества я мог уже сюда не возвращаться, потому как я провалился по четырем предметам и вообще все на фиг забросил. Они меня всю дорогу предупреждали, чтоб я взялся за ум, предков моих вызывали среди четверти к старине Термеру, но я уже махнул на все рукой. Меня и вышибли из Пэнси. Это у них быстро, ребят вышибают на раз. Чтобы держать высокий рейтинг по успеваемости. Он у них высокий, что есть, то есть.

Короче, дело было в декабре, холодина, как у ведьмы за пазухой, тем более на верху этого дурацкого холма. На мне только и всего, что куртка – ни перчаток, ни фига. Неделю назад кто-то спер мое верблюжье пальто, прямо из комнаты, вместе с меховыми перчатками в кармане. В этой школе полно воришек. У многих, причем, родители богачи, но все равно ворья там полно. Чем дороже школа, тем в ней больше воруют. Нет, серьезно. Короче, стоял я у этой дурацкой пушки, смотрел на игру и чуть жопу не отморозил. Но на игру я не очень смотрел. Торчал я там, чтобы лучше дошло до меня, что я с этой школой расстаюсь. Когда я покидаю школы или там прочие места, всегда стараюсь не думать, что это последнее расставание. Не терплю этого. Мне плевать, грустно мне или неприятно. Просто, когда я покидаю какое-то место, мне важно, чтоб до меня дошло, что я с ним расстаюсь. Чтобы не было на душе тяжело.

К счастью, вспомнилась одна вещь, и я сразу понял: хорошо, что уматываю отсюда навсегда. Я вспомнил вдруг, как мы однажды, где-то в октябре – я, Роберт Тичинер и Пол Кемпбелл – перебрасывались мячом перед учебным корпусом. Они клевые ребята, особенно Тичинер. Дело шло к обеду, почти стемнело, но мы все швыряли и швыряли мяч. Стало совсем уже темно, мы и мяча почти не видели, но неохота было бросать это дело. И все-таки пришлось. Учитель биологии, мистер Замбизи, высунул голову из окна учебного корпуса и велел идти в общагу готовиться к обеду. Вот вспомнишь такую вещь, сразу поймешь, что тебе ничего не стоит отвалить отсюда навеки. У меня, например, почти всегда так бывает. Как только до меня это дошло, я повернулся и побежал вниз с холма, к старику Спенсеру. Он жил не в школьном городке, а на улице Энтони Уэйна.

Я бежал всю дорогу до главных ворот, потом остановился, чтобы отдышаться. Не хватало воздуху, если уж говорить честно. Во-первых, я курю со страшной силой, то есть курил тогда. Здесь заставили бросить. Во-вторых, я за последний год вырос на шесть с половиной дюймов. Наверно, из-за этого я и схватил что-то вроде туберкулеза и попал сюда на обследование и все такое прочее. А так я вполне здоровый.

Короче, я отдышался и бросился через дорогу № 204. Все на фиг обледенело, чуть не загремел костьми. Черт знает, куда меня так несло. Когда я перебегал дорогу, мне вдруг стало казаться, что я как бы исчезаю. День был какой-то сумасшедший, собачий холод, ни проблеска солнца, ничего, и когда перебегаешь дорогу, казалось, куда-то пропадаешь совсем.

Я добежал наконец к дому старика Спенсера и сходу надавил на звонок. Блин, замерз, как собака! Прямо уши ломило, пальцем шевельнуть не мог. «Ну, скорее же, скорей! – чуть ли не кричу вслух. – Открывайте же!» Наконец-то миссис Спенсер открыла мне. У них нет прислуги и вообще никого, они дверь всегда открывают сами. У них с деньгами туго.

– Xолден! – сказала миссис Спенсер. – Очень рада тебя видеть! Входи, миленький! Ты, наверно, промерз насквозь.

Похоже, она была мне рада. Я ей чем-то нравился. По крайней мере мне так казалось.

– Здравствуйте, миссис Спенсер, – говорю. – Как здоровье мистера Спенсера?

– Давай-ка твою куртку, миленький! – говорит она. Даже не слышит, что я спросил про мистера Спенсера. Она вроде как немного глуховата.

Повесила мою куртку в шкаф в прихожей, и я взъерошил волосы руками. Я всегда стригусь под короткий ежик – расческа, в общем, ни к чему.

– Как вы поживаете, миссис Спенсер? – спрашиваю погромче, чтобы расслышала.

– Прекрасно, Холден. – Она прикрыла дверцу шкафа. – Лучше скажи, как ты живешь?

По ее тону я сразу понял, что старик Спенсер рассказал ей, что меня поперли.

– Прекрасно, – говорю. – А как мистер Спенсер? Грипп у него кончился?

– Где там кончился! Да он ведет себя точно как... как не знаю что... Он у себя, Xолден. Иди прямо к нему.

У них у каждого была своя комната. Им было лет по семидесяти, если не больше. И все же они получали от жизни кайф, хотя из них уже песок сыпался. Может, я напрасно так, но я имею в виду другое. Я хочу сказать, что довольно много думал про старика Спенсера, и чем больше о нем думаешь, тем больше удивление берет – куда ему, на фиг, еще жить. Я хочу сказать: он весь уже скрюченный, с трудом волочит ноги, а когда в классе роняет мел, всегда кто-нибудь с первой парты вскакивает и подает ему. Жуткое дело, по-моему. Но если сильно не вникать, то выходит, что не так уж ему и плохо. Помню, как-то в воскресенье, когда он угощал меня и еще кое-кого из ребят горячим шоколадом, он показал нам потертое индейское одеяло племени навахо – они с миссис Спенсер купили его у одного индейца в Йеллоустонском парке. Было видно, что старик Спенсер от этой покупки получает большой кайф. Я вот к чему: посмотришь на такого, как старина Спенсер – ну совсем же развалина, а умеет получать кайф от какого-то одеяла.

Дверь к нему была открыта, но я для виду постучался, просто из вежливости и т. д. и т. п. Он сидел в большом кожаном кресле, закутанный в то самое одеяло, что я говорил. Он обернулся на мой стук.

– Кто там? – заорал он. – Колфилд, ты? Входи, сынок.

Он всегда орал, если был не в классе. Иногда прямо на нервы действовало.

Только я вошел – тут же пожалел, что пришел сюда, честное слово. Он читал «Атлантик мансли», и везде стояли лекарства и пилюли, все пропахло каплями от насморка. Тоска зеленая. Вид больных не вызывает во мне особого восторга. А тут еще тоску нагонял ужасно жалкий, заношенный халат, что был на старике Спенсере, – он его носил, наверное, с самого рождения, типа того. Вообще не люблю стариков в пижамах и халатах. Видишь их старую, костлявую грудь. А эти их ноги. Когда видишь эти белые, безволосые ноги на пляже или еще где – жуткое дело.

– Здравствуйте, сэр! – говорю. – Я получил вашу записку. Большое спасибо. – Он мне написал пару слов, чтобы я заглянул к нему проститься перед каникулами, тем более что я больше не вернусь. – Могли бы и не писать. Я все равно бы зашел попрощаться.

– Садись вон туда, сынок, – сказал старина Спенсер и показал на кровать.

– Ха! Если бы полегчало, пришлось бы вызвать доктора, сынок, – сказал старик Спенсер. Он был в восторге от своей хохмы. Он стал кудахтать от смеха, как курица. Наконец отдышался и спросил: – А почему ты не на футболе? По-моему сегодня важная игра?

– Да. Но я только что вернулся из Нью-Йорка с фехтовальной командой.

Он вдруг стал ужасно серьезным. Что и следовало ожидать.

Тут он начал кивать головой. Клянусь, вы в жизни не видели, чтобы человек мог так долго кивать головой. Не поймешь – оттого он кивает, что задумался, или старикан уже просто в маразме.

– А что на это говорит доктор Термер, сынок? Я так понимаю, что у вас об этом был разговор.

– Было дело. Пообщались. Наверно, часа два, у него в кабинете.

– А... всякое. Что жизнь – это игра и все такое. Что играть надо по правилам. И я с ним в общем согласен. Но, не знаю, ничего особенного он не сказал. Все только и говорил, что жизнь – это игра и так далее. Сами знаете.

– Но жизнь и есть игра, сынок. Жизнь есть игра, и играть надо по правилам.

Какая там, на фиг, игра. Сравнили! Если попадешь вместе со стоящими игроками, тогда – да, это игра, это я могу понять. А попадешь туда, где ни одного стоящего – какая же это игра? Ничего общего. Игры нет.

– А доктор Термер уже написал твоим родителям? – спросил старик Спенсер.

– Нет, сэр. Я им не сообщал. Все равно увижу их в среду вечером, когда приеду домой.

– И как ты думаешь, они встретят эту новость?

– Как сказать... Рассердятся, наверно, – говорю. – Скорей всего, рассердятся. Четвертую школу уже меняю, блин!

И я потряс головой. Это у меня такая привычка. И еще привычка говорить «блин», отчасти потому, что мне не хватает слов, а отчасти – что веду себя иногда совсем по-детски. Мне было тогда шестнадцать, теперь уже семнадцать, но я иногда веду себя, будто мне не больше тринадцати. Это выглядит странно, если учесть, что рост у меня шесть футов и два с половиной дюйма да еще волосы седые. Нет, серьезно. У меня на одной стороне, справа, уйма седых волос. Это у меня с детства. И все равно веду себя иногда, будто мне лет двенадцать. Все это говорят, особенно отец. Отчасти это правда, но не вся. Люди всегда думают, что знают про тебя все. Мне-то начихать, просто бывает тошно, когда тебе твердят – веди себя, как взрослый. А иногда себя веду, будто я намного старше себя. Честное слово! Но люди этого не замечают. Люди вообще ни фига не замечают.

Старина Спенсер опять пошел качать головой. И вдобавок еще ковырять в носу. Делает вид, будто у него щиплет в носу, а сам заправил туда весь свой старый палец. Видно, считает, что это в порядке вещей, раз кроме меня тут никого. Как по мне – черт с ним, хоть и довольно противно видеть, когда кто-то ковыряется в носу.

– Я имел честь познакомиться с твоими мамой и папой, когда они приезжали для беседы с доктором Термером несколько недель назад. Они восхитительные люди.

«Восхитительные». Ненавижу это слово. Жуткая пошлятина. Блевать охота, когда его слышишь.

И тут старик Спенсер сделал такое лицо, будто сейчас скажет мне что-то очень хорошее и проникновенное. Он выпрямился в кресле, уселся поудобнее. Но оказалось, ложная тревога. Просто взял с колен «Атлантик мансли» и хотел его кинуть на кровать, где я сидел. Но не попал. До кровати каких-нибудь пару дюймов, но он все равно не попал. Пришлось мне встать, поднять журнал и положить на кровать. Вдруг мне захотелось слинять на фиг из этой комнаты. Я почувствовал, что сейчас пойдут жуткие нотации. Оно, конечно, вытерпеть можно – пусть себе. Но чтобы тебя отчитывали, да еще кругом воняло каплями от насморка, и еще старик Спенсер в этой своей пижаме и халате – это уж слишком все сразу.

– Что с тобой происходит, сынок? – сказал старина Спенсер. Он заговорил как-то совсем строго, как никогда. – Сколько предметов ты сдал в этой четверти?

– Четыре. – Я поерзал на кровати. В жизни не сидел на такой жесткой постели. – Я хорошо сдал английский, потому что мы проходили «Беовульф», «Лорд Рэндал, мой сын» и т. д. и т. п., когда я учился еще в Хутонской школе. Не знаю, я никогда не готовился к урокам. Только когда задавали сочинения.

Он меня даже и не слушал. Он никогда не слушает, что ты ему говоришь.

– Я провалил тебя по истории, поскольку ты решительно ничего не знал.

– Понимаю, сэр. Я отлично понимаю. Вам ничего не оставалось.

– Решительно ничего, – повторил он снова. Это меня всегда бесит. Зачем повторять второй раз, если я сразу согласился. А он и в третий раз твердит: – Ну решительно ничего! Уверен, что ты не открывал учебник ни разу за всю четверть. Разве не так? Только говори правду, сынок!

– Вообще-то, я пару раз просматривал, – говорю. Не хотелось его обижать. Он был помешан на истории.

– Надо же – просматривал! – сказал он очень ехидно. – Твоя, так сказать, экзаменационная работа вон там, на шифоньере. Верхняя тетрадь. Будь любезен, дай-ка ее сюда.

Это было свинство с его стороны, но я пошел и притащил ему свою тетрадку – а что тут поделаешь? Я снова сел на эту бетонную кровать. Мой бог! Вы себе не можете представить, как я жалел, что заглянул к нему проститься.

Он держал мою тетрадь, как сухую какашку, типа того.

– Мы проходили Египет с 4 ноября по 2 декабря, – сказал он. – Ты сам выбрал эту тему для письменной работы. Не угодно ли тебе послушать, что ты изволил написать?

Но он все равно стал читать. Уж если учитель решил что-нибудь сделать, его не удержишь. Все равно сделает.

– «Египтяне были древней светлокожей расой, обитавшей в одной из северных областей Африки. Она, как всем известно, является самым большим континентом в восточном полушарии».

И я должен был сидеть и слушать эту ахинею. Самое настоящее свинство!

– «Египтяне вызывают к себе в наше время огромный интерес по многим причинам. Современная наука все еще не может раскрыть секрет состава, который египтяне употребляли для бальзамирования своих покойников, чтобы их лица не разлагались в течение многих веков. Эта таинственное явление по-прежнему остается загадкой для современной науки двадцатого века».

Он замолчал и положил мою тетрадку. Я был готов его возненавидеть.

– Твое, с позволения сказать, эссе на этом заканчивается, – сказал он тем же ехидным тоном. Никогда бы не подумал, что в таком древнем старикане может быть столько ехидства. – Впрочем, нет. Ты еще начертал для меня внизу небольшую приписку, – добавил он.

– Да, я знаю, – торопливо сказал я. Я старался перебить его, чтобы он хоть это не читал вслух. Где там – его нельзя было остановить. Из него прямо пар валил.

– «Дорогой мистер Спенсер!» – читал он громко. – «Это все, что я знаю про египтян. Не скрою, они меня не очень интересуют, хотя Вы рассказываете о них очень интересно. Ничего страшного, если Вы меня провалите. Я все равно уже все провалил, кроме английского. С уважением, Холден Колфилд».

Он положил мою несчастную тетрадку и посмотрел на меня, будто разгромил меня под сухую в пинг-понг или типа того. Не знаю, наверно, никогда не прощу ему, что зачитал вслух эту муру. Я бы ему вслух не читал, если бы он написал такое, честное слово. Я ведь сделал эту дурацкую приписку ради него же, чтоб не смущался меня провалить.

– Ты на меня сердишься, что я тебя провалил, сынок? – спросил он.

– Что вы, сэр, ничуть! – говорю. Хоть бы перестал, черт возьми, называть меня «сынком».

Он бросил мою тетрадку на кровать. И опять, конечно, не попал. Снова пришлось вставать и поднимать. Я положил ее на «Атлантик мансли». Охота мне большая нагибаться каждые две минуты.

– А что бы ты сделал на моем месте? – спросил он. – Только скажи честно, сынок?

Похоже и вправду, он чувствовал себя вшивенько из-за того, что провалил меня. И я начал вешать ему лапшу на уши. Я сказал, что я малоумный и вообще олух. Сказал, что на его месте поступил бы точно так же и что многие не понимают, как трудно быть учителем. И прочее в том же духе. Короче, навешал ему лапши.

Но весь юмор в том, что пока я заливал ему, мне вдруг приплелось в голову совсем другое. Поскольку я живу в Нью-Йорке, я вспомнил про тот пруд, что в Сентрал-парке, на южной стороне. Интересно: замерзнет ли он, когда я вернусь домой, а если замерзнет, то куда денутся утки. И вообще, куда деваются утки, когда пруд покрывается льдом и промерзает насквозь. Может быть, приезжает грузовик и увозит их куда-нибудь в зоопарк? Или они сами улетают?

А неслабо, да? Вешаешь лапшу старине Спенсеру, а в это время думаешь об утках. Смешно, но выходит, что при разговоре с учителем, можно и не думать. Но тут он меня перебил. Он всегда перебьет.

– Интересно, что ты скажешь на все это, мой мальчик? Мне очень интересно было бы знать. Очень.

– Вы насчет чего? Что меня выгнали из Пэнси и тому подобное? – спрашиваю. Хоть бы запахнул халатом свои кости, дурацкое свое декольте.

– Если не ошибаюсь, у тебя были подобные неприятности и в Хутонской школе и в Элктон-хиллс?

Он это сказал не только ехидно, но как-то совсем уж противно.

– Никаких, – говорю, – особых неприятностей в Элктон-хиллс. Я там не провалился, и ничего такого. Просто ушел как бы.

– Почему? Да это долгая история, сэр. И довольно сложная.

Мне жутко не хотелось вдаваться в подробности перед ним. Все равно ни фига не поймет. Ему такого не понять. Главное, из-за чего я ушел из Элктон-хиллс, это из-за сплошных понтов и показухи. Вокруг сплошная фальшь. Взять хотя бы этого ихнего директора мистера Xааса. Блин, такого притворного ублюдка я в жизни не встречал. В десять раз хуже нашего Термера. По воскресеньям, например, этот Хаас ходил и жал ручки всем предкам, кто приезжал. И такой весь из себя любезный – что ты! Но у кого из ребят предки победнее, он к ним иначе. Надо было видеть, как он относился к родителям моего соседа по комнате. Понимаете, если у кого мамаша толстая, или, там, смешно одета, или на папашином костюме плечи топорщатся, или, там, у него черно-белые шузы старого фасона, так этот Хаас только подаст руку для пожатия и притворно улыбнется, а с другими щебечет по полчаса. Не выношу этого. Это бесит меня. До безумия бесит. Ненавижу этот паршивый Элктон-хиллс!

Тут старина Спенсер меня спросил о чем-то, но я не расслышал. Я все думал об этом самом Хаасе.

– Тебя хоть немного совесть мучает, что ты покидаешь Пэнси?

– Да, немного мучает. Конечно... но не так, чтобы очень. Еще, наверно, не дошло окончательно. Мне на это нужно время. Пока я больше думаю, как я поеду домой в среду. Я, конечно, болван.

– Неужели ты совсем не думаешь о своем будущем, сынок?

– О, как не думать – думаю, конечно. – Я призадумался на минутку об этом. – Только не очень часто. Наверно, не часто.

– Еще задумаешься, – сказал старый Спенсер. – Еще задумаешься, мой мальчик. Но будет поздно.

Мне стало неприятно. Выглядело так, будто я скоро умру или типа того. Жутко неприятно.

– Я хочу внушить тебе только полезное, сынок. Я стараюсь тебе помочь. Помочь, как могу, понимаешь?

Он действительно хотел. Я это видел. Но мы с ним гнули в разные стороны – вот и все.

– Знаю, сэр, – говорю. – Спасибо вам большое. Нет, серьезно. Я это очень ценю. Правда.

Затем я встал с кровати. Блин, я не смог бы больше просидеть на ней и десяти минут, даже под страхом смертной казни.

– Но дело в том, что мне, к сожалению, пора идти. Надо забрать кое-какие мои принадлежности из спортзала, они мне нужны. Честное слово, надо!

Он молча посмотрел на меня и опять стал качать головой, и лицо у него было очень серьезное. Мне вдруг стало его до чертиков жалко. Но я не мог здесь торчать больше, да и гнули мы с ним в разные стороны. Пусть себе тут бросает что угодно на кровать и промахивается, в своем жалком халате, открывающем его старые ребра, среди этого гриппозного запаха, капель от насморка – но без меня.

– Знаете что, сэр, – говорю ему. – Не печальтесь обо мне. Не стоит, ей-богу. Все наладится. Это у меня переходный возраст и все такое. У всех это бывает, не так ли?

– Бывает, – говорю. – Это со всеми бывает. Я уверен. Не печальтесь обо мне. – Я даже положил руку ему на плечо. – О’кей?

– Не выпьешь ли чашку какао на дорогу? Миссис Спенсер быстренько...

– Я бы с удовольствием, сэр, но надо бежать, честное слово. Надо скорее попасть в спортзал. Спасибо вам, сэр. Огромное спасибо.

Тут мы стали тискать друг другу руки. Все это, конечно, мура, но мне отчего-то вдруг стало ужасно грустно.

– Я вам черкну, сэр. Поосторожнее со своим гриппом, о’кей?

Когда я закрыл дверь и вышел в гостиную, он что-то проорал мне вдогонку, но я не очень расслышал. Скорее всего, он крикнул «желаю удачи!». А может и нет. Надеюсь, что нет. Какого черта я бы стал орать «желаю удачи!» кому-нибудь вослед. Звучит по-дурацки, если подумать.

Я страшное брехло, второго такого еще поискать надо. Жуткий человек! Иду я, скажем, в магазин покупать журнал, и тут меня спросят: ты куда? Я могу ляпнуть, что в оперный театр. Ужасное дело! Когда я сказал старине Спенсеру, что иду в спортзал забирать какие-то принадлежности, это было чистое вранье. Я там в спортзале никогда ничего не держал.

Жил я в общежитии, в новом корпусе имени Оссенбергера. В нем жили только старшие и младшие. Я был из младших, а мой сосед по комнате – из старших. Корпус назвали в честь Оссенбергера, учился здесь когда-то один такой. Когда окончил, стал лопатой грести бабки на похоронных делах. Причем как: понастроил по всей стране такие похоронные бюро, через которые можно хоронить родных и близких по дешевке – пять баксов за жмурика. Вы бы посмотрели на этого Оссенбергера. Клянусь, он запихивает жмуриков в мешок и бултыхает в речку. Короче, он пожертвовал на Пэнси кучу бабок, и наш корпус они назвали в его честь. На первую игру в сезоне он прикатил в своем большом «кадиллаке», и мы на трибунах должны были вскочить на ноги и кричать «ура» от такой дикой радости. А на следующее утро, в школьной церкви, он толкнул речь часов на десять. Сначала рассказал с полсотни избитых анекдотов, чтобы показать, что он свой парень. Можно подумать! Потом пошел заливать, как он не стесняется, когда его дела идут туго или типа того, прямо тут же стать на колени и помолиться Богу. И нам тоже советовал молиться Богу, беседовать с ним и прочее всегда и везде. Обращайтесь, говорит, к Христу, просто как к приятелю, и т. д. и т. п. Я, говорит, всегда толкую с ним, даже когда за рулем. Сдохнуть можно! Представляю, как этот прохиндей переключает на первую скорость и просит Христа послать ему побольше жмуриков. И тут посреди его речи произошло самое замечательное. Он как раз рассказывал, какой он распрекрасный парень, какой крутой чувак и все такое, и вдруг Эдгар Марсалла – он сидел как раз передо мной – как пёрнет на всю церковь. Это, конечно, жлобство – все-таки церковь и т. д. и т. п. Но очень уж потешно вышло. Молодец Марсалла! Шарахнул – чуть крышу не снесло. Никто вслух не заржал, а этот Оссенбергер сделал вид, что ничего не слыхал. Зато старина Термер, наш директор, что сидел рядом с ним на кафедре, очень хорошо расслышал – это все видели. Блин! Он чуть не лопнул от злости. Он ничего не сказал, но вечером собрал нас в учебном корпусе после уроков и стал толкать речь. Он сказал, что ученик, который нарушил порядок в церкви, недостоин пребывать в стенах школы. Мы подбивали Марсаллу пальнуть еще разок во время речи старины Термера, но он был не в духе. Буквально. Короче, я жил в новом корпусе имени этого самого Оссенбергера.

Приятно было вернуться после встречи со Спенсером в свою комнату, тем более, что все были на игре, а калориферы, как ни странно, грели хорошо. Вроде как даже стало уютно. Я снял куртку, галстук, расстегнул ворот рубахи, а потом надел свою красную шапку, что утром купил в Нью-Йорке. Охотничья такая шапка с длинным таким, очень длинным козырьком. Я узрел ее в витрине спортивного магазина после того, как мы вышли из метро, и до меня дошло, что я потерял эти чертовы рапиры. Она стоила всего один бакс. Я надевал ее козырьком назад. Немного по-жлобски, надо сказать, но мне так нравилось. Я так лучше выглядел. Потом я взял книгу, которую тогда читал, и сел в кресло. В каждой комнате было по два кресла. В нашей одно кресло было мое, другое – Уорда Стрэдлэйтера. Ручки у кресел были совсем дохлые, потому что вечно на них кто-нибудь садился, но сами кресла были вполне удобные.

Книгу, что я читал, мне выдали в библиотеке по ошибке. Я только дома увидел, что мне дали не ту книгу. Они мне дали «Из Африки» Исака Динесена. Я думал туфта какая-то, а оказалось, что – нет. Очень даже неслабая книга. Не могу сказать, что я такой уж образованный, но читаю много. Мой любимый автор – Д. Б., мой брат; на втором месте – Ринг Ларднер. Мне брат подарил на день рождения книгу Ринга Ларднера, как раз перед моим поступлением в Пэнси. В ней были очень интересные вещи. Там был рассказ про дорожного полисмена, он втрескался в одну симпатичную девицу, которая все время превышала скорость. Но полисмен женат и, ясное дело, не может жениться на ней. Потом она гибнет все по той же причине – превышение скорости. Обалденный рассказ. Но мне больше нравятся книги, где есть что-нибудь смешное. Я, конечно, читаю всякую классику, вроде «Возвращения на родину», типа того, и она мне нравится, читал много про войну, детективы всякие, но не могу сказать, что я от них балдею. А от чего я балдею, так это, когда читаешь книгу и думаешь: вот было бы здорово, если б автор был твоим лучшим приятелем и ему в любое время можно позвонить. Но это редко бывает. Я был бы непрочь позвонить этому Исаку Динесену. Рингу Ларднеру еще. Правда, Д. Б. сказал, что он умер. А вот возьмем, например, книгу «Бремя страстей человеческих» Сомерсета Моэма. Я прочел ее летом. Очень даже неслабая книга, но Сомерсету Моэму я бы не звонил. Не знаю. Просто он не тот парень, с которым хочется поговорить. Я бы, скорее, позвонил старине Томасу Гарди. Мне нравится его Юстэша Вай.

Короче, надел я свою шапку, устроился в кресле и стал читать «Из Африки». Я уже ее прочел, но хотелось перечесть некоторые места. Прочитал страницы три, и тут слышу, кто-то прошелестел сквозь занавес в душевой. Даже не глядя я понял, что это Роберт Экли, он жил в соседней комнате. Душевые в нашем корпусе располагались между комнатами, и старина Экли заваливал ко мне наверно восемьдесят пять раз в день. Видно, он был единственный в общаге, не считая меня, кто не пошел на игру. Он вообще никуда не ходил. Странный чувак. Он был из старших и проучился в Пэнси уже четыре года, но никто не называл его иначе как Экли. Даже Xерб Гейл, его сосед по комнате, никогда не называл его Боб или хотя бы Эк. Если даже он когда-нибудь женится, то и жена наверно будет называть его Экли. Долговязый – шесть футов четыре дюйма – очень сутулый, и зубы порченые. Ни разу не видел, чтобы он чистил зубы. А зубы у него жуткие, гнилые, и, когда он в столовой набивал рот картошкой, горохом или еще чем, может стошнить от такого зрелища. Вдобавок, весь в прыщах. И они не только на лбу или, скажем, на подбородке, как бывает у ребят, – а по всему лицу. К тому же, вредный по натуре. Честно говоря, восторга он во мне не вызывал.

Я чувствовал, что он стоит на пороге душевой, прямо за моим креслом, и смотрит – нет ли здесь Стрэдлэйтера. Он Стрэдлэйтера на дух не выносил и при нем никогда не заходил в нашу комнату. Да он почти всех не выносил.

Он переступил порог душевой и вошел в комнату.

– Привет! – говорит. Он всегда говорил таким тоном, будто ему неимоверно скучно или он неимоверно устал. Никогда не скажет, что зашел проведать или типа того. Вечно, блин, сделает вид, что забрел по ошибке.

– Привет! – говорю, но читать не бросаю. С таким как Экли, если бросишь читать, пиши пропало. То есть пиши пропало в любом случае, но если читаешь, то можно хоть оттянуть время.

Он стал бродить по комнате, медленно, как всегда, и лапать все мои вещи на столе и на секретере. Вечно все перелапает, пересмотрит. Блин, как он мне действовал на нервы!

– Ну как фехтование? – говорит. Ему просто хотелось, чтобы я бросил книгу и общался с ним. Плевать ему на фехтование. – Кто победил? Мы или те? – спрашивает.

– Никто не победил, – говорю, не подымая головы.

– Что? – спрашивает он. Ему всегда нужно, чтоб ему повторили.

– Никто не победил. – Я покосился, чтобы взглянуть, что он там трогает на моем секретере. Он разглядывал фотографию одной моей подруги, с которой я водился в Нью-Йорке – Сэлли Хэйес. Он это несчастное фото вертел в руках и разглядывал уже пять тысяч раз. К тому же, никогда на место не поставит. Причем, явно нарочно.

– Я в метро забыл на фиг все эти фехтовальные причиндалы, – говорю, не отрываясь от книги.

– Ни фига себе! Как это – в метро? Потерял, что ли?

– Мы не на ту линию сели. Всю дорогу приходилось вставать и смотреть на эту чертову схему у дверей.

– Слушай, – говорю. – Из-за тебя я уже читаю двадцать раз одну и ту же строчку.

Любой на его месте понял бы намек. Только не Экли.

– Не знаю и знать не хочу. Может, ты присядешь, Экли, деточка, а то весь свет мне на фиг заслонил.

Он не любил, когда его называли «Экли, деточка». Он всегда мне говорил, что я еще пацан, потому что мне шестнадцать, а ему уже восемнадцать. И его бесило, когда я говорил ему «Экли, деточка».

Он не сдвинулся с места. Он был из тех, которые не отойдут, если их просят не заслонять свет. Потом, конечно, отойдут, но будут нарочно тянуть, именно потому что их просят.

– Что за фигню ты там читаешь? – спрашивает.

– Да, особенно эта строчка, на которой я застрял.

Я тоже могу быть довольно язвительным под настроение. Но до него не дошло. Он опять стал слоняться по комнате, опять лапать мои и даже Стрэдлэйтера вещи. Наконец я кинул книгу на пол. Все равно не почитаешь с таким, как Экли. Дохлый номер.

Я развалился в кресле и стал наблюдать, как старина Экли хозяйничает, будто у себя дома. От поездки в Нью-Йорк я порядком подустал и все такое, зевота напала. Но я решил малость порезвиться. Иногда люблю подурачиться от нечего делать. Я взял и повернул шапку козырьком вперед и надвинул на самые глаза. Так мне ни фига не было видно.

– Кажется, я начинаю слепнуть, – говорю хриплым таким голосом. – Мамочка родная, как все вокруг померкло.

– Мамочка родная, протяни же мне руку. Почему ты не подашь мне своей материнской руки?

Я стал шарить вокруг, как слепец, не вставая, и продолжал хрипеть:

– Мамка родная, почему ты не подаешь мне своей материнской руки?

Дурачился просто. Иногда от этого ловишь кайф. К тому же я знал, что Экли злится, как черт. Он всегда вызывает во мне садиста. Я часто становлюсь с ним настоящим садистом. Но тут мне и самому надоело. Я опять повернул козырек назад и развалился в кресле.

– А это чье? – спросил он. У него в руках были наколенники моего соседа. Чувак лапал все подряд. Он мог цапнуть, скажем, бинты, шнурки и так далее. Я ему сказал, что это наколенники Стрэдлэйтера. Он тут же их отбросил на стрэдлэйтерову кровать. Заметьте, взял с тумбочки, а швырнул на кровать.

Потом подошел ко второму креслу и сел на ручку. Никогда не сядет в кресло, только на ручку.

– Откуда у тебя эта дурацкая шапка? – спрашивает.

Он стал спичкой чистить свои гнусные ногти. Вечно он чистил ногти. Смешно, ей-богу. На зубах плесень, в ушах грязь, зато ногти чистит постоянно. Видно, считает себя чистоплотным. Он чистил и все поглядывал на мою шапку.

– В наших краях, – говорит он, – мы на оленя ходим в таких шапках, клянусь. Это охотничья шапка на оленей.

– Ни фига! – Я снимаю шапку и разглядываю ее. Потом прищуриваю глаз, как будто целюсь. – Это охотничья шапка на людей, – говорю. – Я в ней людей стреляю.

Я опять зевнул. Что-то на зевоту тянуло. В комнате адская жара, меня разморило, хотелось спать. В Пэнси всегда то мерзнешь, как собака, то загибаешься от жары.

– Тоже мне персона, – говорит Экли. – Слушай, дай-ка мне на минутку ножницы. Если они у тебя поблизости.

– Я уже их упаковал. На верхней полке в шкафу.

– Достань на минутку, а? – говорит он. – У меня тут заусенка. Нужно срезать.

Ему наплевать, упаковано – не упаковано, наверху оно или где. Но я, так и быть, достал ему ножницы. При этом чуть себя не угробил. Только открыл шкаф, тут теннисная ракетка Стрэдлэйтера вместе с деревянным прессом как свалится мне на голову. Так, блин, шарахнуло, что искры из глаз. Экли чуть не лопнул со смеху, прямо визжал. Я для него распаковываю чемодан, достаю ножницы – а он подыхает со смеху. Такого хлебом не корми – дай только посмотреть, как человека стукнуло по голове кирпичом или еще чем: уссытся со смеху.

– У тебя офигенное чувство юмора, Экли, деточка, – говорю ему. – Тебе никто об этом не говорил? – И даю ему ножницы. – Хочешь, я буду твоим менеджером? Устрою тебя на радио.

Я вернулся в кресло, а он стал стричь свои паршивые ногти.

– Может, ты их будешь стричь над столом? – говорю. – Слышь? Стриги над столом. Мне мало радости ходить ночью босым по твоим гнусным ногтям.

Но он продолжал ронять их на пол. Жлобская привычка.

– А с кем у Стрэдлэйтера свидание? – спросил он. Он всегда следил, с кем Стрэдлэйтер встречается, хоть и на дух его не выносил.

– Да так. Не терплю эту скотину. Просто не выношу.

– А он, – говорю, – от тебя без ума! Говорил мне, что ты просто принц!

Я часто называю кого-нибудь «принцем», когда дурачусь. Просто так, от скуки.

– Вечно строит из себя, – говорит Экли. – Не выношу эту скотину. Можно подумать, что он...

– Послушай, – говорю, – ты все-таки стриг бы ногти над столом, а? Я тебя уже раз пятьдесят просил...

– Все время что-то строит из себя на фиг, – продолжает свое Экли. – У этой скотины в голове одна извилина. Но он так не считает. Он думает, что он самый...

– Экли! Черт тебя дери! Стриги, пожалуйста, свои паршивые ногти над столом. Я тебя пятьдесят раз просил!

Наконец он стал стричь над столом. Его можно заставить только, если выйдешь из себя.

– Ты злишься на Стрэдлэйтера за то, что он советовал тебе хоть иногда чистить зубы. Он и не думал говорить тебе назло. Он не хотел тебя обидеть. Просто хотел сказать, что ты выглядел бы и чувствовал себя лучше, если б хоть иногда чистил зубы.

Я с ним говорил без злости. Мне даже было его жаль. Разве я не понимаю, что противно, когда тебе тычут, что ты не чистишь зубы.

– Стрэдлэйтер – не скотина. Он не такой уж плохой чувак, – говорю. – Беда в том, что ты его плохо знаешь.

– А я говорю – скотина он. Самодовольная скотина.

– Может, малость и самодовольный, но в чем-то очень даже порядочный. Клянусь! Представь себе, например, что у Стрэдлэйтера есть галстук или еще что-нибудь, что тебе ужасно нравится. Пусть даже галстук. Знаешь, что бы он сделал? Он бы снял этот галстук и дал бы тебе. Честное слово. Или знаешь, что бы он сделал? Он бы оставил этот галстук на твоей кровати или на столе. Короче, отдал бы, на фиг, тебе этот галстук. Кто еще способен...

– Ха! Было бы у меня столько бабок, я бы тоже галстуки дарил, – сказал Экли.

– Нет, Экли. Ты бы не дарил, – помотал я головой. – И не подумал бы, Экли, деточка. Были б даже у тебя такие бабки, ты был бы самым большим...

– Пошел на фиг! Что ты называешь меня «деточкой»! Я тебе в отцы гожусь.

– Не годишься, дорогой. – Блин, до чего же он меня раздражал! Никогда не упустит случая намекнуть, что ему восемнадцать, а тебе шестнадцать. – Во-первых, я бы тебя даже на порог своего дома не пустил.

Вдруг дверь открылась, и влетел Стрэдлэйтер. Он всегда куда-то летит. Всюду хочет поспеть. Он подошел ко мне, шутя пошлепал по щекам – тоже довольно противная привычка - и спрашивает:

– Не знаю. Может быть. Что там с погодой – снег, что ли?

– Снег. Слушай, если не собираешься, дай мне на вечер твою замшевую куртку.

– Только пол-игры. Наши пока держатся, – говорит Стрэдлэйтер. – Нет, серьезно, дай мне твою куртку на вечер. Я свою серую залил какой-то дрянью.

– Да ты мне всю ее растянешь на фиг своими плечами, – говорю ему. Мы в общем одного роста, но он раза в два тяжелее. И плечи у него куда шире.

– Не растяну! – Он метнулся к шкафу. – Как дела, Экли?

Он чувак довольно приветливый, этот Стрэдлэйтер. В основном, конечно, для показухи, но он всегда первым здоровался с Экли.

Тот только буркнул в ответ. У Экли не было желания ему отвечать, но все-таки он что-то там пробурчал – духу не хватило промолчать. А мне говорит:

– О’кей, – говорю. Никто не будет убиваться в связи с его уходом.

– Надо по-быстрому побриться! – сказал он. У него здорово растет щетина. Настоящая щетина.

Он взял подмышку полотенце и бритвенный прибор и выскочил из комнаты. Так и пошел без рубахи. Он всегда расхаживал голый до пояса, считал, что потрясающе сложен. Честно говоря, что есть, то есть.

Особых дел у меня не было, и я пошел в умывалку потрепаться с ним, пока он будет бриться. Никого кроме нас здесь не было, все еще были на игре. Жара адская, даже окна запотели. Вдоль стены находилось штук десять раковин. Стрэдлэйтер занял ту, что посередине, а я присел на соседнюю и стал открывать и закрывать холодный кран – это у меня чисто нервное. Стрэдлэйтер брился и насвистывал «Песню Индии». Свистел он, как всегда, пронзительно и сильно фальшивил, причем выбирал такие песни, что и хорошему свистуну не по силам, взять ту же самую «Песню Индии» или, скажем, «Побоище на Десятой авеню». Он любую песню мог переврать.

Я уже говорил, что Экли был жуткий неряха. Так вот, Стрэдлэйтер – тоже, но в другом духе. Стрэдлэйтер был как бы скрытый неряха. Выглядел он всегда клево, но вы бы посмотрели, какой бритвой он брился. Вся, на фиг, ржавая, задрипанная, с остатками пены и волос. Он никогда ее не мыл, не чистил. Он только выглядел отлично, особенно, когда наводил на себя марафет, и все же он был скрытым неряхой, я-то его знал. Следил он за собой только потому, что был безумно в себя влюблен. Он считал, что он самый красивый чувак на всем западном полушарии. Нет, парень он был симпатичный, ничего не скажешь. Из тех красавчиков, про которых все родители, когда видят их фото в школьном альбоме, сразу спрашивают: «А кто этот мальчик?» Короче, какой-то школьно-альбомный тип красоты. Я знал в Пэнси много ребят в тыщу раз симпатичнее Стрэдлэйтера, но в школьном альбоме они выглядели несимпатично. То носы у них получались длинными, то уши торчали. Я такое часто замечал.

Короче, я сидел на умывальнике рядом со Стрэдлэйтером и крутил кран туда-сюда. На мне все еще была моя красная охотничья шапка козырьком назад. Я прямо балдел от этой шапки.

– Послушай! – сказал Стрэдлэйтер. – Сделай мне большое одолжение, а?

– Какое? – спросил я без особого энтузиазма. Вечно он просит сделать ему большое одолжение. Такие красавцы, как он, всегда считают себя любимцами публики и потому всегда просят сделать им большое одолжение. Они от себя без ума и считают, что каждый от них без ума и будет счастлив оказать им услугу. Смешно, честное слово.

– Ты куда-нибудь собираешься вечером? – спрашивает он.

– Мне на понедельник нужно прочесть сотню страниц по истории, – говорит он. – Написал бы за меня английское сочинение, а? Мне кровь из носу надо написать эту муть на понедельник, оттого и прошу. Ну так как?

– Меня поперли из школы к чертям собачим, – говорю, – а ты просишь меня написать какое-то идиотское сочинение.

– Знаю. Но говорю тебе: мне – кранты, если не приготовлю это. Будь другом. Сделай, а?

Я не сразу ответил. Таких типов, как Стрэдлэйтер, полезно подержать в неизвестности.

– Да о чем хочешь. Что взбредет. Опиши комнату. Дом. Или место, где ты жил. Что угодно. Да ты сам знаешь. Лишь бы изобразить красиво, черт возьми. – Тут он зевнул во весь рот. Именно вот от такого меня больше всего воротит. Мой бог, просит тебя сделать одолжение, а сам, скотина, вовсю зевает при этом! – Можешь сильно не стараться, – говорит. – Этот сучий сын Xарцелл знает, что ты в английском король, и знает, что мы с тобой вместе живем. Так что ты не очень там расставляй запятые и прочие знаки.

Это еще одно, от чего меня воротит. Если человек хорошо пишет сочинения, разве дело в запятых? Стрэдлэйтер делает вид, что не понимает. Хочет показать, что у него вшивые отметки по сочинениям только потому, что он не там ставит запятые. В этом он в чем-то похож на Экли. Как-то я сидел с Экли на баскетбольной игре. У наших был потрясающий игрок, Хови Койл, он мог забросить мяч с середины площадки, даже щита не заденет и все такое. А Экли всю игру твердил одно, что у Койла хорошая комплекция для баскетбола. Блин, как я ненавижу такие вещи!

Потом мне надоело сидеть на умывальнике, я чуть отошел в сторону и стал бить чечетку, просто от не фиг делать. Бить чечетку я не очень умею, но тут в туалете был хороший каменный пол, на нем классно отстукивать. Я стал подражать одному киноартисту, из мюзикла. Я ненавижу кино, но ловлю кайф, когда подражаю артистам. Старина Стрэдлэйтер следил за мной в зеркало, бреясь. А мне публику только подавай. Я – эксгибиционист.

– Черт меня попутал быть сыном губернатора, – говорю – и давай отстукивать на полную катушку. По всей умывалке пошел выделывать коленца. – Отец не позволяет мне быть чечеточником. Хочет отправить меня в Оксфорд. Но чечетка у меня в крови, черт возьми! – Старина Стрэдлэйтер захохотал. У него все-таки было чувство юмора. – Сегодня премьера «Проделок Зигфилда». – Я уже запыхался. У меня вообще дыхалка ни к черту. – Главный герой не может выступать. Пьян вусмерть. И кого они берут взамен? Меня, вот кого! Меня, черт возьми, непутевого губернаторского сынка!

– Где это ты оторвал такую шапку? – спросил Стрэдлэйтер. Он только сейчас заметил мою охотничью шапку.

Я совсем сдох и бросил дурачиться. Снял шапку и осмотрел ее, наверно, в сотый раз.

– В Нью-Йорке купил сегодня утром. За один бакс. Нравится?

– Блеск, – говорит. Просто подлизывался, потому что тут же: – Слушай, напишешь за меня сочинение? Мне надо знать.

– Будет время – напишу, а не будет – не напишу.

– Пошла она! У меня с этой свиньей больше никаких дел.

– Серьезно? Так давай ее сюда, друг. Кроме шуток. Она в моем вкусе.

И тут вдруг, без особой причины, после того, как я только что дурачился, мне захотелось соскочить с умывальника и сделать Стрэдлэйтеру полу-нельсон. Есть такой прием в борьбе, если кто не знает: захватываешь шею противника и можешь даже его удушить при желании. И я это проделал. Я прыгнул на него, как пантера.

– Кончай, Холден, ну тебя! – сказал Стрэдлэйтер. Он не любил, когда дурачились. Тем более что он брился. – Хочешь, чтоб я себе глотку перерезал?

Но я его не отпускал. Я его хорошо держал в полу-нельсоне.

– Попробуй, – говорю, – вырвись из моего железного захвата.

– Да Господи же! – Он положил бритву, резко вскинул руки и разорвал мой захват. Сильный кабан! Это я слабак. – Кончай дурить, – сказал он и стал скоблить себя по новой. Он всегда бреется по два раза, чтоб быть полным красавцем. Ржавой своей, старой бритвой.

– С кем же у тебя свидание, если не с Фитцджеральд? – спрашиваю у него и опять присаживаюсь рядом на умывальник. – С крошкой Филлис Смит?

– Нет. Я назначил сперва ей, но вышла неувязка. Я и закадрил соседку подружки Бада Тоу. Стоп! Чуть не забыл: она тебя знает.

– Иди ты? А как ее зовут? – спрашиваю. Мне даже стало интересно.

– Джейн Галлахер, – говорю. Я даже соскочил с умывальника, когда услыхал. Чуть не сдох, ей-богу. – Ты прав, черт возьми! Я ее знаю. Позапрошлым летом она жила, считай что рядом, соседняя дверь. У нее еще был такой здоровый доберман. Мы через него и познакомились. Ее пес повадился гадить под нашими...

– Ради Бога, не загораживай мне свет, Xолден, – сказал Стрэдлэйтер. – Места другого нет у тебя, что ли?

– Где же она, – спрашиваю у него. – Схожу хоть поздороваюсь и прочее. Где она? Говоришь, в Аннексе, да?

– Как это она меня вспомнила? Где она теперь учится – в Бринморе? Она говорила, что собирается туда поступать. Или в Шипли, говорила. Наверно, в Шипли поступила. Неужели она меня помнит?

– Какое мне дело, черт возьми! Ну-ка, встань! Сел на мое полотенце, – сказал Слэдлейтер. Я сидел на его гнусном полотенце.

– Джейн Галлахер! – Я никак не мог прийти в себя. – Надо же!

Стрэдлэйтер прилизывал волосы моим кремом «Виталис».

– Она танцует, – сказал я. – Занимается балетом и всякое такое. Она упражнялась каждый день по два часа, даже в самую жару и так далее. Боялась, что ноги ее могут подвести – растолстеют и прочее. Мы все время играли с ней в шашки.

– Ну да. Она никогда не ходила дамками. Пройдет у нее шашка в дамки, а дальше она ее ни с места. Так и стоит на краю доски. Поставит дамку на последнюю линию и больше не двинет. Ей просто нравилось, чтобы дамки стояли в последнем ряду.

Стрэдлэйтер молчал. А кого эти дела вообще интересуют?

– Ее мать была в том же клубе, что и мы, – сказал я. – Я там иногда подрабатывал на гольфе, клюшки носил, мячи подавал, то се. Пару раз был помощником у ее матери. На девять лунок она тратила чуть ли не сто семьдесят попыток.

Стрэдлэйтер почти не слушал. Он укладывал свою шикарную шевелюру.

– Надо бы, конечно, пойти с ней поздороваться, – говорю.

Он стал делать пробор по новой. Он всегда целый час возился со своей прической.

– Ее предки развелись. Потом мать вышла за одного алкаша, – продолжал я. – Помню его – худой, как скелет, ноги волосатые. Вечно ходил в трусах. Джейн говорила, что он вроде как драматург или черт его знает, но сколько его ни видел, он вечно кирял и слушал по радио эти мудацкие детективы. И бегал по всему дому раздетый. На виду у Джейн – и вообще.

– Серьезно? – Стрэдлэйтер вдруг оживился, когда я сказал, что эта пьяная скотина бегала по всему дому раздетой при Джейн. Этот зараза Стрэдлэйтер просто сексуальный маньяк.

Это меньше всего интересовало Стрэдлэйтера. Ему главное, чтоб – секс.

– Джейн Галлахер! Блин! – Я все не мог прийти в себя. – Надо хоть сходить поздороваться с ней, что ли.

– Так иди. Какого черта стоять и трепаться, – сказал Стрэдлэйтер.

Я подошел к окну, но ничего не было видно, окна запотели от жары.

– Что-то нет настроения, – говорю. Я совсем не был настроен в самом деле. Для таких дел нужно иметь настроение. – Думаю, что она поступила в Шипли. Могу поклясться, что она там учится. – Я немного походил туда-сюда по умывалке. – А футбол ей понравился?

– А она тебе говорила, что мы играли в шашки или еще что-нибудь?

Стрэдлэйтер уже уложил свои шикарные волосы и теперь собирал свои задрипанные туалетные принадлежности.

– О’кей, – сказал он, но я был уверен, что он не передаст. Такие, как Стрэдлэйтер, никогда не передают привет.

Он пошел в нашу комнату, а я еще немного поторчал в умывалке, думая о старушке Джейн. Потом тоже пошел в комнату.

Стрэдлэйтер завязывал галстук перед зеркалом. Полжизни, наверно, проводил перед зеркалом. Я сел в свое кресло и стал наблюдать за ним.

– Слушай, – говорю, – ты только... это... не говори ей, что меня попешили.

У Стрэдлэйтера была одна хорошая черта. Не надо было объяснять каждую мелочь, как, например, Экли. Оттого, что он вообще на все чихать хотел. Скорее всего, так. А зануде Экли во все нужно было влезть.

– Блин, ты ж не растягивай ее, слышишь? – говорю. – Я всего пару раз ее надевал.

– Вон на столе. – Он никогда не помнит куда что положил. – Вон, под шарфом. – Он положил их в карман куртки, моей куртки.

Я вдруг перевернул шапку козырьком вперед. Вроде как стал нервничать. Нервы у меня вообще ни к черту.

– Слушай, а куда ты с ней собираешься? – говорю. – Ты уже придумал?

– Не знаю. Может, в Нью-Йорк, если будет время. Она, дурочка, взяла отпуск только до полдесятого.

Мне не понравилось, как он это сказал, поэтому говорю ему:

– Она же не знала, какой ты у нас, блин, красавец и симпатяга. Знала бы, взяла бы до полдесятого утра.

– Ты где-то прав, – сказал Стрэдлэйтер. Он на подначки не реагирует. Слишком для этого самоуверен. – Шутки в сторону, – говорит, – напишешь сочинение или нет? – Он уже надел пальто и собрался уходить. – Сильно не старайся, главное – чтоб были красивые описания, понял?

Я ему не ответил. Просто не хотелось. Сказал только:

– Спроси у нее: держит ли она и теперь дамки на краю доски.

– О’кей, – сказал Стрэдлэйтер. – Ну пока. – Хлопнул дверью и отвалил.

Я сидел неподвижно еще с полчаса. Просто сидел и ничего не делал. Все думал о Джейн и об ее свидании со Стрэдлэйтером, всякое такое. Я сильно нервничал. Прямо с ума сходил. Я уже говорил, какой он, скотина, сексуальный маньяк.

И вдруг Экли опять прилез – как всегда сквозь душевую. Впервые в жизни я был ему рад. Отвлек от дурных мыслей.

Торчал здесь до самого обеда, говорил про всех ребят, которых готов был съесть с потрохами, и ковырял пальцами большой прыщ на подбородке. Хоть бы носовой платок взял, скотобаза. Может, у него и платка носового нет. Ни разу не видел у него платка.

По субботам у нас в Пэнси на обед всегда было одно и то же. Обед считался шикарным, потому что давали бифштекс. Могу спорить на тыщу баксов, что кормили нас бифштексом только потому, что по воскресеньям ко многим приезжали предки, и старина Термер знал, что каждая мамаша спросит своего сынка: что у вас было вчера на обед, и тот скажет: бифштекс. Все это туфта. Посмотрели бы вы на эти бифштексы. Жесткие, сухие – с трудом нож берет. К ним картофельное пюре с комками, а на десерт – пудинг «рыжая Бэтти», который никто не ест, разве только малыши в начальных школах за неимением лучшего и такие, как Экли, что рубают все подряд.

Зато когда мы вышли после обеда на двор, вокруг было здорово. Снегу нападало дюйма три, и он продолжал валить. Обалденно красиво. Мы стали бросаться снежками, резвиться, носиться повсюду. Детская дурость, конечно, но всем было очень весело.

Никаких свиданий или типа того, у меня не было, и мы с одним приятелем, Мэлом Броссаром из команды борцов, решили съездить автобусом в Эгерстаун, съесть там по хамбургеру и сходить на какой-нибудь вшивенький фильм. Не торчать же весь вечер дома. Я спросил Мэла, как он смотрит на то, чтоб взять с собой Экли. Он даже по субботам весь вечер торчит в общаге, давит прыщи и так далее. Мэл сказал, что он не против, хотя от такой идеи не в диком восторге. Он недолюбливал Экли. Короче, мы пошли к себе собираться, и пока, я надевал галоши, то да се, я крикнул старине Экли, не хочет ли он сходить в кино. Он наверняка слышал мой голос через занавеси, но ответил не сразу. Такие, как он, лопнут, но не ответят сразу. Наконец он изволил отодвинуть занавес и показаться. А кто еще пойдет, спрашивает. Ему всегда надо знать, кто еще пойдет. Клянусь, если бы он попал в кораблекрушение и вы на лодке подплыли бы его спасать, он наверное спросил бы: а кто сидит на веслах. Мэл Броссар, говорю. А он: «Этот подонок... Ну, ладно. Я – сейчас». Причем, с таким видом, будто делает тебе великое одолжение.

Собирался он часов пять. Пока суд да дело, я открыл окно, сгреб с подоконника снег и слепил снежок. Снег хорошо лепился. Но я никуда его не швырнул. Вроде размахнулся, а куда кинуть – никак не мог решить. Разве что вон в ту машину, что стоит через дорогу. Но передумал. Машина была такая красивая и чистая. Или вон в гидрант. Но и он тоже красивый такой, чистенький. Так никуда и не залепил снежком. Я закрыл окно и стал ходить по комнате, и все крепче сминал снежок. Он у меня еще был в руке, когда мы с Броссаром и Экли подошли к автобусу. Водитель открыл двери и велел мне выбросить снежок. Я ни в кого, говорю, не собираюсь кидать, но он не поверил. Вечно тебе люди не верят.

Броссар и Экли уже смотрели этот фильм, и нам ничего не оставалось, как съесть по хамбургеру и покатать немного шарики в автомате. Потом мы поехали обратно в Пэнси. Я не жалел, что мы не сходили в кино. Это, кажись, была комедия с Кэри Грантом – дешевка какая-нибудь. Да и я бывал уже с ними в кино. Сидят и стонут от смеха, как гиены, даже в несмешных местах. Сидеть рядом с ними было малоприятно.

Было всего без четверти девять, когда мы вернулись в общежитие. Старина Броссар без бриджа жить не мог и пошел искать по всей общаге с кем бы сыграть. Старина Экли, конечно, остался торчать в моей комнате. Для разнообразия только сел не на ручку стрэдлэйтерового кресла, а плюхнулся на мою кровать, щекой на подушку. Зарядил, конечно, свою тягомотину и стал ковыряться в прыщах. Я ему тыщу раз делал намеки, но никак не мог от него отделаться. Он долдонил все об одном и том же: как прошлым летом имел секс с одной крошкой. Он мне про это рассказывал уже сто раз. И каждый раз иначе. То он заделал ей в «Бьюике» своего кузена, то под какими-то прогулочными мостками. Главное, что все это чушь собачья. Ручаюсь, что он был невинный. Сомневаюсь даже, что он какую-нибудь пощупал. Короче, пришлось ему сказать, что мне нужно писать сочинение для Стрэдлэйтера, и чтоб он отваливал – мне надо сосредоточиться. Он, конечно, ушел, но не сразу – как всегда потянул резину. Я надел пижаму и халат, любимую охотничью шапку, и принялся за сочинение.

Только вот никак не мог придумать, про какую комнату или дом я могу написать – как задали Стрэдлэйтеру. Честно говоря, не очень охота была описывать всякие там дома и комнаты. И вот что я решил: напишу-ка про бейсбольную рукавицу моего брата Алли. Она достойна описания. Честное слово. Рукавица была на правую руку. Потому что мой братишка бросал левой. Он играл полевым, на задней линии. А интересна она была тем, что брат всю ее исписал стихами, и пальцы, и ловушку – везде. Зелеными чернилами. Он исписал ее стихами, чтобы читать на поле, когда мяч до него не долетал, и ему нечего было делать. Он умер. Заболел белокровием и умер. 19 июля 1946 года, когда мы жили в штате Мэйн. Он бы вам понравился. Он был младше меня на два года, но в пятьдесят раз умнее. Он был ужасно умный. Учителя всегда писали маме, как они счастливы иметь в классе такого мальчика, как Алли. И это без булды. Они, в натуре, так считали. Он в нашей семье был не только самый умный. Он был самый славный во всех отношениях. Никогда ни на кого не злился. Говорят, что рыжие –- народ вспыльчивый, но Алли никогда не злился. А ведь был рыжий, и даже очень. Сейчас я скажу, до чего он был рыжий. Я начал играть в гольф с десяти лет. Помню, однажды летом, когда мне было уже лет двенадцать, я отрабатывал первый удар, и мне все мерещилось, что стоит обернуться, и я увижу Алли. Так и есть – когда я обернулся, он сидел на своем велосипеде за забором, который огораживает игровое поле, ярдов за сто пятьдесят от меня, и смотрел, как я бью. До того рыжие у него были волосы! Бог мой, и до чего же он был славный! Бывало, сидим обедаем. Вдруг ему что-нибудь придет в голову, и он как начнет хохотать – чуть со стула не падает. Мне было тогда тринадцать, и родители собирались показать меня психоаналитику, потому что я перебил все окна в гараже. Я их не осуждаю, честное слово. В ту ночь, когда Алли умер, я ночевал в гараже и с горя там повышибал кулаком на фиг все окна. Я даже хотел выбить стекла в прицепе, который мы взяли на лето, но уже разбил себе руку и все такое прочее и просто не смог. Я понимаю, это было глупо, я не соображал, что творю, но если б вы знали, каким был Алли. У меня рука и теперь ноет, особенно на дождь и всякое такое, кулак не могу сжать – я имею в виду, крепко, – но это ерунда, мелочи жизни. Я не собираюсь стать каким-нибудь там хирургом или скрипачом, вообще ничем таким.

Короче, об этом я и написал сочинение для Стрэдлэйтера. О бейсбольной рукавице Алли. Как раз она была у меня в чемодане, и я вытащил ее и переписал все стихи, что были на ней. Пришлось только переменить имя Алли, чтоб никто не допер, что это мой брат, а не Стрэдлэйтера. Я не в восторге был от этого, но ничего другого для описания не смог придумать. Мне даже интересно было писать об этом. Сидел я битый час: мудацкая машинка Стрэдлэйтера всю дорогу, блин, заедала. Свою машинку я одолжил одному типу этажом ниже.

Закончил где-то в пол-одиннадцатого. Но не сильно устал и начал глядеть в окошко. Снег падать перестал, откуда-то доносился звук мотора, который никак не мог завестись. Слышно было также, как храпел старина Экли. Его храп пробивался сквозь душевую. У него был гайморит, и он не мог во сне нормально дышать. У него был весь набор: и гайморит, и прыщи, и гнилые зубы, и изо рта пахло, и ногти ломались. Даже как-то жаль его было, дурака.

Некоторые вещи трудно бывает вспомнить. Никак не припомню, когда Стрэдлэйтер вернулся со свидания с Джейн. Не помню даже, чем я занимался, когда послышались его мудацкие шаги по коридору. Возможно, я все еще глядел в окно, но, хоть убей, точно не помню. И только потому, что очень переживал. Когда я сильно переживаю, я отключаюсь от всего. Когда я переживаю, меня даже тянет сходить в туалет. Но я не иду. Я слишком занят переживаниями. Я так ими занят, что не могу отвлекаться на туалет. Знали бы вы Стрэдлэйтера, тоже бы переживали. Было дело, ходил я как-то на пару с этим типом на свидание, и я знаю, о чем говорю. Нахальный до предела.

Короче, в коридоре у нас линолеум, и хорошо было слышно, как приближаются его шаги. Не помню даже, где я сидел, когда он вошел – то ли у окна, то ли в моем, то ли в его кресле. Вот не могу вспомнить – и все.

Он вошел и пожаловался, что на дворе холод собачий. Потом говорит:

– Куда все к черту подевались? Вокруг ни души, как в морге.

Я и не подумал ему отвечать. Если, болван, не понимает, что сегодня суббота, вечер, одни ушли, другие спят, а кто и домой уехал на уик-энд, и не фиг тут объяснять. Он стал раздеваться. Про Джейн – ни слова. Ни словечка. Я тоже молчу. Только наблюдаю за ним. Правда, он поблагодарил за куртку, надел ее на плечики и повесил в шкаф.

Развязывает он галстук и спрашивает – написал ли я это дурацкое сочинение. Я говорю: вон возьми на твоей кровати. Он взял и начал читать, и рубаху расстегивает. Стоит, читает, и поглаживает себя по груди и животу с идиотским таким выражением на лице. Он всегда гладил себя по груди и животу. Он был без ума от себя.

– Что за фигня, Xолден! Это же про какую-то бейсбольную рукавицу.

– Как «ну и что»! Я же тебе говорил, черт возьми, что надо описать комнату или дом, что-нибудь такое.

– Ты сказал, что нужно любое описание. Какая разница – рукавица это или еще что?

– Пошел ты на фиг! – Он разозлился не на шутку. Просто озверел. – Всегда у тебя все через жопу! – Он посмотрел на меня со злостью. – Правильно, что тебя отсюда поперли на фиг. Ни черта по-людски не умеешь сделать. И никогда не сделаешь. Понял?

– Понял. Ну-ка, отдай листок, – говорю. Подошел, выхватил этот чертов листок и порвал на клочки.

Я ничего ему не ответил. Просто взял и бросил клочки в корзину. Потом улегся на кровать, и мы долго не разговаривали. Он разделся до трусов, а я закурил, лежа на кровати. Курить в общаге было запрещено, но мы иногда курили поздно вечером, когда все спят и некому унюхать дым. К тому же хотелось сделать что-нибудь назло Стрэдлэйтеру. Он из себя выходил, когда нарушали правила. Он никогда не курил в помещении. А я курил.

Он так и не сказал ни слова про Джейн. Тогда я сам заговорил:

– Что-то ты, черт возьми, поздновато пришел, если ее отпустили до девяти тридцати. Она из-за тебя не опоздала?

Он сидел на краю своей кровати и стриг ногти на ногах.

– На пару минут, – говорит. – Это надо быть дурой, чтобы в субботу отпрашиваться до девяти тридцати.

– У тебя мозги есть? Какой там на фиг Нью-Йорк, если ей до девяти тридцати?

– Слушай, если хочешь курить, спустись в умывалку. Тебе наплевать – все равно отваливаешь, на фиг, отсюда, а мне еще тут кантоваться до самого выпуска.

Я на него ноль внимания. Будто его и нет. Смолю на полную катушку. Только повернулся набок и смотрю, как он стрижет свои гнусные ногти. Что за школа! То при тебе ногти стригут, то прыщи давят, то еще что-то.

– Передал ей привет от меня? – спрашиваю его.

– Что она сказала? – спрашиваю. – Ты ее спросил, она все еще оставляет свои дамки на последней линии?

– Ну, ты даешь! Какие там дамки? По-твоему, мы с ней весь вечер в шашки играли?

Я ничего на это не сказал. Мой бог! Как я его ненавидел!

– Если вы не поехали в Нью-Йорк, где же вы с ней были? – спросил я чуть погодя. Я очень старался, чтоб мой голос не дрожал. Нервничал я не на шутку. Видно, чуял что-то неладное.

Он покончил со своими чертовыми ногтями. Встал с кровати в одних своих чертовых трусах, все такое, и начал вдруг выпендриваться. Подошел к моей кровати, нагнулся ко мне и стал с подначкой пихать меня в плечо.

– Кончай, – говорю. – Так куда вы пошли, если не поехали в Нью-Йорк?

– А никуда. Просто сидели в машине. – И опять подпихнул меня в плечо.

Эд Бэнки – это школьный тренер по баскетболу. Стрэдлэйтер был у него любимчиком, так как играл центровым, и Эд Бэнки, всегда давал ему машину. Вообще-то, ученикам не позволялось брать машины у преподавателей, но эти спортсмены, сучьи дети, всегда заодно. Во всех школах, где я учился, эти паразиты всегда заодно.

А Стрэдлэйтер продолжал, как бы боксируя с тенью, тыкать меня в плечо.

В руке у него была зубная щетка, и он переложил ее в рот.

– Чем же вы там занимались? Ты ей там заделал в машине Эда Бэнки?

– Фу, что за слова такие грязные? После них мылом рот не отмоешь.

Дальше я помню как-то нечетко. Знаю только, что встал с кровати, будто мне приспичило кое-куда, и вдруг ударил его изо всей силы, прямо по зубной щетке, чтобы вбить ее в гнусную его пасть. Да как-то не попал. Промахнулся. Но вроде достал его по скуле. И довольно прилично, но не так, как хотелось бы. Надо бы врезать ему побольнее, но бил я с правой, а она у меня плохо сжимается в кулак. Я уже говорил отчего.

Короче, помню только, что я оказался на полу, а он сидел на мне с красной рожей. Уперся коленями мне в грудь, а весит он тонну. И руки мои захватил, чтоб я ему не врезал. Я бы его убил.

– Ты что, чокнулся на фиг? – повторил он несколько раз, и его дурацкая морда все красней и красней.

– Убери свои гнусные колени, скотобаза. – Я чуть не плакал, честное слово. – Отвали, скотина паршивая, слышишь?

Но он не отпускает. Держит меня за руки, а я его крою всякими словами. Не помню, что я там ему наговорил. Сказал, пусть не думает, что может заделывать кому угодно. Что ему наплевать, оставляет ли девчонка дамки в последнем ряду или не оставляет, потому что он жлоб и мудак. Он сильно не любил, когда его обзывали мудаком. Все мудаки не любят, когда их называют мудаками.

– Заглохни, Холден! – говорит он, а рожа у него прямо багровая. – Заглохни, говорю!

– Ты даже не знаешь, как ее зовут – Джейн или Джин, мудило!

– Ты заглохнешь, Холден, или нет? – Я его все-таки вывел из себя. – Заткнись, или я тебе так врежу.

– Убери к свиньям свои вонючие колени, жлобина.

Он слез с меня, я тоже встал. От его гнусных коленей у меня вся грудь болела.

– Ты грязная скотина, мудак и жлоб, – говорю.

Это его совсем взбесило. Сует мне под нос свой гнусный толстый палец:

– Холден, в последний раз предупреждаю, если не заткнешь на фиг свою пасть, я тебе так врежу...

– Ты мне рот не затыкай, – говорю, точнее даже, ору. – С вами, мудаками, иначе нельзя. С мудаками по-людски не поговоришь. Вы же не понимаете человеческой...

Тут он меня ахнул разок, и я опять оказался на полу. Не помню, вырубился я или нет, вроде бы нет. Человека трудно нокаутировать – это только в кино раз плюнуть. Но из носу кровь у меня лилась потоком. Когда я открыл глаза, Стрэдлэйтер стоял надо мной. Под мышкой у него были туалетные принадлежности.

– Я тебя предупреждал, – говорит. Видно, у него сильно очко заиграло, когда я свалился на пол: испугался, что разобью себе голову. Жаль, что не разбил. – Сам напросился, - говорит он, и вижу, блин, перепуган не на шутку.

Я и не пошевелился, чтобы встать. Лежу на полу и ругаю его мудаком и скотиной. Очень был на него злой, прямо до слез.

– Слушай, пойди умой лицо, – говорит Стрэдлэйтер. – Слышишь?

Я ему говорю, пусть сам пойдет умоет свою мудацкую рожу – это, конечно, было по-детски, но я был страшно злой на него. Сам иди, говорю, в умывалку и там трахни миссис Шмидт. А миссис Шмидт была жена нашего уборщика. Ей было лет шестьдесят пять.

Я сидел на полу, пока Стрэдлэйтер не хлопнул дверью и пошел в умывалку. Тогда я встал. Стал искать мою охотничью шапку. Наконец нашел. Под кровать улетела. Я ее надел по-своему, козырьком назад, и посмотрел на свою дурацкую рожу в зеркале. Никогда в жизни не видел столько крови на лице. Весь рот, подбородок, даже вся пижама, халат – все было в крови. Отчасти это меня испугало, но отчасти и понравилось. Вид был у меня крутой. Я и всего-то дрался пару раз за всю жизнь. И оба раза мне накостыляли. Из меня плохой драчун. Я – пацифист, если уж на то пошло.

Я подумал, что старина Экли наверняка не спит и слышал всю эту катавасию. Я прошел сквозь душевую в его комнату взглянуть, что он там на фиг делает. Я редко к нему заходил. Вечно у него чем-то смердело – жутко неряшливый чувак.

Сквозь занавеси душевой немного проникал свет из нашей комнаты, и мне было видно, что он лежит в постели. Я прекрасно знал, что он не спит.

Было темно, и я споткнулся на фиг о чей-то ботинок и чуть не загремел костьми. Экли вроде бы приподнялся на локте. У него все лицо было измазано чем-то белым от прыщей. В темноте он был похож на привидение.

– Что за дурацкий вопрос? Человек хочет уснуть, а вы устроили там бучу. Какого черта? Из-за чего дрались?

Я никак не мог найти выключатель. Шарил по всей стене.

– На фига тебе нужен свет?.. Да рядом же с твоей рукой.

Я нашел выключатель и врубил свет. Экли загородился рукой, чтоб не било в глаза.

– Господи! – сказал он. – Что с тобой, черт побери? – Он увидел, что я в крови и все такое.

– Слегка поцапались со Стрэдлэйтером, – говорю и сажусь на пол. Вечно у них в комнате ни одного стула. Понятия не имею, куда на фиг они у них девались.

– Слушай, – говорю, – давай разок сыграем в канасту.

– Господи! У тебя же кровь течет! Приложил бы чего-нибудь.

– Само пройдет. Так сыграем в канасту или как?

– Какая к черту канаста! Ты хоть знаешь, который час?

– Детское время. Всего лишь одиннадцать-полдвенадцатого.

– Всего лишь! Слушай. Мне завтра вставать рано, в церковь идти, черт подери! А эти подняли бучу среди ночи. Из-за чего хоть вы подрались?

– Долго рассказывать. Не хочу тебе морочить голову, Экли. Не хочу нарушать твой покой. – Я никогда не говорил с ним о личных делах. Во-первых, он был еще тупее Стрэдлэйтера. Стрэдлэйтер против него гений. – Слушай, – говорю, - можно я пересплю на кровати Эла? Все равно он вернется только завтра к вечеру.

Я знал, что Эл сегодня ни фига не вернется. Он на выходные всегда уматывал домой.

– Откуда мне знать, когда его черт принесет, – говорит Экли.

– Какого ты прикидываешься? – говорю. – Ты же знаешь, что он никогда не приезжает раньше, чем вечером в воскресенье.

– Ну и что? Как я могу разрешить спать на чужой кровати, кому вздумается?

Ну, убил! Я протянул руку, не вставая с пола, и похлопал его по плечу:

– Ты прямо принц, Экли, деточка. Ты знаешь это?

– Нет, серьезно, как я могу сказать – спи на чужой кровати?

– Ты истинный принц. Ты – джентльмен и большой грамотей, деточка! – сказал я. Так оно, может, и было. – У тебя случайно нет сигарет? До смерти курить охота.

– Нету ничего. Честно. Слушай, так что вы там не поделили?

Но я ему не ответил. Я только встал и подошел к окну. Мне вдруг стало так одиноко и тоскливо. До смерти тошно.

– Из-за чего же вы подрались там? – в сотый раз спросил Экли. Он из кого хочешь, мог душу вымотать.

– Да-да, я защищал твою честь, черт возьми. Стрэдлэйтер сказал, что ты гнусная личность. Ну, как я мог позволить ему такое?

– Да нет, – говорю, – я пошутил. – Потом пошел и лег на кровать Эла. Блин, до чего мне было тошно. Ужас, какая тоска!

– Здесь у вас воняет, – говорю. – Даже отсюда слышно, как воняют твои носки. Ты их отдаешь когда-нибудь в стирку?

– Не нравится – катись отсюда! – сказал Экли, и где-то он был прав. – Может, вырубишь свет наконец, черт возьми?

Но я не сразу вырубил. Я лежал на чужой кровати и думал о Джейн и все такое. Я готов был на стенку лезть, когда представлял себе ее со Стрэдлэйтером в машине этого толстожопого Эда Бэнки. Как подумаю – хоть из окна головой. Вы не знаете Стрэдлэйтера, я-то его знаю. Все ребята в Пэнси только болтают, что имеют секс с девчонками – как Экли, например, – а Стрэдлэйтер имеет. Я лично был знаком с двумя, которым он заделал. Это точно.

– Расскажи мне, – говорю, – что-нибудь из твоей богатой биографии, Экли, деточка.

– Да выруби к черту свет! Мне завтра утром в церковь, понимаешь?

Я встал и выключил свет, раз ему этого не хватает для полного счастья. Потом опять улегся на кровать Эла.

– Ты что – собираешься спать на чужой кровати? – сказал Экли. Да, в гостеприимстве ему не откажешь.

– Да я не беру, но выйдет ужасная лажа, если Эл вдруг вернется, а в его кровати кто-то спит.

– Расслабься. Не буду я здесь спать, злоупотреблять твоим гостеприимством.

Через пару минут он уже храпел, как поросенок. А я лежал в темноте и пытался не думать про Джейн и Стрэдлэйтера в машине Эда Бэнки. Но никак не получалось. Плохо то, что я знал повадки Стрэдлэйтера. Мне от этого делалось еще хуже. Как-то мы на пару сидели с девчонками в машине Эда Бэнки - Стрэдлэйтер со своей подругой сзади, я со своей – впереди. Техника охмурежа у него была такая. Он начал с того, что стал своей пудрить мозги очень таким тихим, душевным голосом, будто он не только красавец, но еще и душа-человек. Меня чуть не стошнило на фиг, когда я услыхал его речи. Его девчонка только и повторяла: «Нет, не надо... Пожалуйста, не надо... Ну, пожалуйста...» Но Стрэдлэйтер все уговаривал ее благородным, честным голосом – ну прямо Авраам Линкольн. И вдруг там наступила напряженная тишина. Ужасно стало неловко. Не знаю, заделал он ей тогда или нет? Но что-то там, черт возьми, было. Было же что-то!

Я лежал и старался не думать, и тут услышал, что старина Стрэдлэйтер вернулся из умывалки в нашу комнату. Слышно было, как он укладывает свои задрипанные туалетные приборы, все такое, и открывает окно. Он был фанатом свежего воздуха. Чуть погодя выключил свет. Не взглянул даже – на месте я или нет.

Даже за окном было тоскливо. Ни машин, ни фига. На душе стало так одиноко и гадко, что я решил даже разбудить Экли.

– Эй, Экли! – сказал я шепотом, чтобы Стрэдлэйтер не услыхал сквозь занавеси душевой.

– Какого тебе черта надо? – сказал он. – Только уснул, а он...

– Слушай. Не знаешь, как принимают в монастырь? – спрашиваю. Мне вдруг стукнуло уйти в монастырь. – Надо быть католиком или как?

– Конечно, католиком. Свинья ты! Разбудить человека, чтоб задать дурацкий воп...

– Ладно, спи. Не пойду в монастырь. С моим везением обязательно попаду к каким-нибудь не тем монахам. К каким-нибудь мудакам. Или подонкам.

Как только я это сказал, старина Экли взвился, как ужаленный.

– Слушай! – говорит. – Мне наплевать, что ты болтаешь обо мне, но если ты начнешь поливать на счет моей, черт возьми, религии, клянусь...

– Расслабься, – говорю. – Никто не поливает твою «черт возьми религию».

Я встал с кровати Эла и пошел к двери. Я больше не мог находиться в этой спертой атмосфере. По дороге я остановился, взял Экли за руку и как бы с большим чувством пожал ее. Он выдернул руку:

– Ничего особенного. Просто хотел поблагодарить тебя, что ты такой благородный принц, вот и все! – сказал я. И у меня получилось это вполне искренне. – Ты просто король, Экли, деточка, – говорю. – Честное слово.

– Ты сильно умный. Когда-нибудь доумничаешься, что дадут по голове...

Но я пропустил это мимо ушей. Захлопнул дверь и вышел в коридор.

Все уже спали или умотали домой на уик-энд, и в коридоре была такая тишина, что прямо тоска. У дверей комнаты Лихи и Хоффмана валялась картонка из-под зубной пасты «Колинос», и я по дороге пинал ее носком шлепанцев до самой лестницы. От нечего делать я подумал, не спуститься ли вниз и проведать старину Мэла Броссара – как он там? Но вдруг передумал. Вдруг я понял, что мне надо делать: надо к черту уматывать из Пэнси, прямо сейчас, сию же минуту. Не ждать до среды – и крышка. Какого дьявола здесь торчать! Осточертело. Грустно мне здесь и одиноко. И вот что я надумал: сниму в Нью-Йорке номер в какой-нибудь недорогой гостинице и все такое и перекантуюсь там до среды. А в среду вернусь домой отдохнувшим и свежим, как огурчик. Я прикинул, что мои предки получат письмо от старины Термера о том, что меня поперли, не раньше вторника или даже среды. Неохота было возвращаться домой до того, как они получат письмо, пусть хорошенько его переварят и все такое. Неохота было присутствовать при получении письма. Мама сразу закатит истерику. Потом, когда переварит, она чуть отойдет. Не знаю, но мне надо было немного перевести дух. Нервы расшатались. Совсем ни к черту.

Короче, так я и решил. Вернулся к себе в комнату, врубил свет и стал укладываться. У меня и так почти все было уложено. Старина Стрэдлэйтер даже не проснулся. Я закурил, оделся, потом сложил оба своих чемодана. Это заняло у меня не больше двух минут. Я всегда быстро пакуюсь.

Одно меня только расстроило, когда я укладывался. Пришлось уложить совершенно новые коньки, что прислала мама прямо на днях. Я расстроился, когда представил себе, как она пошла в спортивный магазин, как надоедала продавцу миллионом вопросов, – а меня поперли из школы. Грустно все это. И коньки она купила совсем не те – я хотел беговые, а она купила хоккейные, – но мне от этого веселей не стало. Вечно у меня так – мне дарят подарки, а мне от этого невесело.

Я упаковался и пересчитал всю свою наличность. Точно не помню, сколько у меня оказалось, но довольно прилично. Бабушка как раз прислала перевод с неделю назад. Есть у меня бабушка, насчет денег она не прижимистая. У нее, правда, слегка уже крыша поехала, ей лет сто, вот она и присылает мне денежки на день рождения раза четыре в год. Так что с финансами у меня было все в порядке, но я все же решил, что лишние не помешают. Пошел в конец коридора, разбудил Фредерика Вудрафа, которому одолжил свою машинку. Я спросил, сколько он даст мне за нее. Он чувак довольно богатый. Он сказал, что не знает, и что у него нет особой охоты ее покупать. Но все-таки купил. Цена ей была баксов девяносто, а я отдал ему за двадцать. И при этом он был недоволен, что я его разбудил.

Когда я уже собрался идти, взял чемоданы и так далее, я остановился у лестницы и кинул прощальный взгляд на этот чертов коридор. Не знаю, вроде даже всплакнул отчего-то. Потом натянул на голову свою охотничью шапку по-своему, козырьком назад, и заорал во всю глотку: Спокойной ночи, мудаки! Могу поспорить, я разбудил всех этих кретинов на нашем этаже. И рванул на фиг оттуда. Какой-то болван набросал арахисовой скорлупы по всей лестнице, я чуть себе шею не сломал на фиг.

Было слишком поздно вызывать такси. Пришлось идти на станцию пешком. Это не так далеко, но холодина собачья, брести по снегу трудно, к тому же чемоданы, блин, всю дорогу били по ногам. И все же приятно было пройтись по свежему воздуху и все такое. Одно плохо: на морозе побаливал нос, куда приложился старина Стрэдлэйтер, и верхняя губа изнутри. Он разбил мне ее об зубы – малоприятная штука. Зато ушам было хорошо и тепло. Внутри моей шапки были наушники, и я их опустил – мне было плевать, как я выгляжу. Тем более что вокруг ни души. Все дрыхли в своих постельках.

Мне повезло. Когда я добрался до станции, до отхода поезда оставалось минут десять. Я успел набрать снегу и обтереть лицо. Крови на нем оказалось еще довольно много.

Я люблю ездить поездом, особенно ночью, когда в вагоне свет, а за окнами темно, и кто-нибудь из этих парней, что продают кофе, сэндвичи, журналы, снует по проходу. Обычно я покупаю сэндвич с ветчиной и штуки четыре журналов. Ночью в поезде, не противно даже читать эти их тошнотворные рассказы. Ну, эти – про всяких там пижонов с квадратной челюстью по имени Дэвид и пижонских подружек по имени Линда или Марша, которые всегда поджигают этим Дэвидам их дурацкие трубки. Ночью в поезде я могу читать даже такое фуфло. А сейчас не мог. Не знаю, не хотелось как-то. Я просто сидел и ничего не делал. Снял только свою охотничью шапку и сунул в карман.

И тут в Трентоне вошла одна дама и села рядом со мной. Вагон был почти пустой: время позднее, но она села рядом со мной потому, что сумка у нее была слишком тяжелая, чтобы тащить дальше, а я сидел на переднем сиденье. Она своей сумкой почти перегородила проход, и кондуктор, или еще кто, мог запросто об нее споткнуться. У нее были приколоты орхидеи – похоже, возвращалась с хорошей вечеринки или типа того. Ей было лет сорок-сорок пять, но она очень хорошо выглядела. Я вообще от женщин балдею. Правда. Нет, я не в том смысле. Я не так уж сексуально озабочен. Хотя, конечно, есть малость. Не знаю, есть какая-то к ним тяга. Просто они мне нравятся. Всегда они ставят свои дурацкие сумки поперек прохода.

– Простите, но это, кажется, наклейка школы Пэнси?

И смотрит наверх, на сетку, где лежат мои чемоданы.

– Да, – говорю. И точно, на одном чемодане осталась эта пошлая нашлепка.

– Ах, так вы учитесь в Пэнси? – говорит она. У нее очень приятный голос. Прямо какой-то телефонный голос. Ей бы возить с собой повсюду телефон.

– Ах, очень приятно! Тогда вы должны знать моего сына. Эрнест Морроу. Он тоже учится в Пэнси.

Ее сын самая большая скотина, каких только знала эта мерзкая школа. Всегда он после душа идет по коридору и хлещет всех по жопе мокрым своим, тяжелым полотенцем. Такой вот чувак.

– Ах, это чудесно! – говорит дама. Говорит просто, без выпендрежа. Она была очень приятная и все такое. – Непременно, – говорит, – скажу Эрнесту, что встретила вас. Позвольте узнать ваше имя, дружок?

– Рудольф Шмидт, – говорю. Не рассказывать же ей всю автобиографию. Рудольф Шмидт – это уборщик в нашей общаге.

– Пэнси? Не так уж плохо. Не рай, конечно, но не хуже других школ. Преподают вполне прилично.

– Да, я это знаю, – говорю. И начинаю вешать ей стандартную лапшу. – Он очень легко сходится с людьми. Очень. Я имею в виду, что он умеет со всеми ладить.

– Правда? Вы так считаете? – спрашивает она. Видно, что ей жутко интересно.

– Эрнест? Абсолютно, – говорю. А сам смотрю, она снимает перчатки. Бог мой, и колец же у нее!

– Сломала ноготь, когда выбиралась из такси, – сказала она. Посмотрела на меня и улыбнулась. У нее была на редкость симпатичная улыбка. Честное слово. Большинство людей вообще не улыбается или делает это как-то противно.

– Мы с отцом Эрнеста часто беспокоимся о нем, – говорит она. – Нам иногда кажется, что он не очень общительный.

– Видите ли, он очень чувствительный мальчик. Он всегда не очень ладит с другими ребятами. Может быть, он все принимает слишком серьезно для своего возраста.

Ой, не могу! Чувствительный. В крышке унитаза больше чувствительности, чем в этом ее Эрнесте.

Смотрю я на нее: вроде бы не так уж глупа. По виду должна бы понимать, какой у нее сын стервец. Не знаю, тут дело темное – я имею в виду мамаш. Все матери немного помешанные. И все-таки мне нравилась мать старины Морроу. Она была в порядке.

– Мне кажется, здесь для некурящих, Рудольф, – говорит она.

– Ничего, – говорю. – Можно покурить, пока не подымут шум.

Курила она как-то красиво. Не затягивалась жадно, как другие дамы ее возраста. Очень она была симпатичная. И привлекательная как женщина, не буду скрывать.

– Если я не ошибаюсь, у вас кровь идет из носу, дружочек, – говорит она вдруг.

– В меня попали снежком, – говорю. – Причем, с ледышкой.

В принципе, можно было бы рассказать все, как есть, но слишком долго рассказывать. Она мне очень нравилась. Я даже немного пожалел, что назвался Рудольфом Шмидтом.

– Знаете, ваш Эрни, - говорю, - у нас в школе всеобщий любимец.

– Мы не сразу в нем разобрались. Он чудаковатый. Со странностями. Вы согласны? Когда я с ним познакомился, мне он показался немножко снобом. Так показалось. Но он не такой. Он человек очень оригинальный и не сразу его поймешь.

Миссис Морроу ничего не говорила, но, бог мой, надо было ее видеть. Сидит, не шелохнется. Это всегда так с мамашами – они готовы весь день слушать, какие у них славные сыновья.

– Он вам не рассказывал о выборах? – спрашиваю ее. – О выборах в нашем классе?

Она покачала головой. Похоже, я ее загипнотизировал, клянусь.

– Значит так, многие хотели выбрать Эрни старостой класса. Да все единогласно его хотели. Думаю, никто кроме него не справился бы, – говорю. Блин, ну и заливал же я! – Но выбрали этого Гарри Фенсера. И только из-за того, что Эрни не хотел, чтоб его выдвигали. Потому что он скромный, порядочный и всякое такое. Вот и отказался... Уж очень скромный он у вас. Вы бы как-то на него повлияли, что ли? – Я посмотрел на нее. – Неужели он вам не рассказывал?

– Это похоже на Эрни. Такого он никогда не расскажет. Думаю, он неправ. Слишком уж скромный и порядочный. Вам бы, действительно, надо ему сказать, чтобы не так стеснялся.

В эту минуту подошел кондуктор проверить билет у миссис Морроу и дал мне повод заткнуться. Но я все же был рад, что наворотил ей всякого такого. Оно конечно, если такие хмыри, как этот Морроу, в детстве бьют людей по заднице мокрым полотенцем и стараются достать побольнее, они и вырастают подонками. Но, клянусь, что миссис Морроу после той лапши, что я ей навешал, будет считать своего сына скромнягой и милягой – не позволил даже избрать себя старостой. Похоже на то. Не знаю. Мамаши в таких делах мало соображают.

– А не выпить ли нам по коктейлю? – спрашиваю. Я был на подъеме. – Можем пойти в вагон-бар. Давайте, а?

– Но, милый мой, разве вам разрешено заказывать спиртное? – спрашивает она. Но без выпендрежа. Она была слишком славная и все такое, чтобы выпендриваться.

– Как вам сказать. Нет, конечно. Но мне обычно дают, благодаря моему росту, – говорю. – И потом у меня клок седых волос. – Я повернул голову и показал, где у меня седина. Она прямо обалдела. – Правда, почему бы, – говорю, – нам с вами не выпить? – Очень хотелось быть с ней поближе.

– Нет, пожалуй, не стоит. Большое спасибо, дружок, – говорит она. – Да и бар наверно закрыт уже. Знаете, ведь очень поздно.

Потом она посмотрела на меня и спрашивает то, чего я больше всего боялся:

– Эрнест мне писал, что он в среду приедет домой, что рождественские каникулы начинаются в среду. Надеюсь, вы едете раньше, не потому что кто-то дома заболел?

Видно было, что она обеспокоена, а не лишь бы из любопытства.

– Нет, дома все здоровы, – говорю. – Мне просто надо будет лечь на операцию.

– Ох! Какая жалость! – говорит она. Она на самом деле жалела меня. Я и сам пожалел, что сморозил такое, но было поздно.

– Да ничего страшного. Просто небольшая опухоль в мозгу.

– Да все будет в порядке! Она почти на поверхности. Совсем крохотная. Ее за пару минут удалят.

Тут я вытащил из кармана расписание и стал его читать. Просто, чтобы унять свое вранье. Всегда как начну, часами могу врать без передышки, если накатит, как сейчас. Кроме шуток, часами.

Мы очень долго молчали. Она читала «Вог», а я смотрел в окно. Вышла она в Нью-Арке. Пожелала мне успешной операции и прочее. И все называла меня Рудольфом. Пригласила даже приехать летом к Эрни в Глостер, штат Массачусетс. Сказала, что их дом прямо на берегу, что они имеют теннисный корт, то се, пятое-десятое. Но я ее поблагодарил и сказал, что собираюсь в Южную Америку с бабушкой. Это я ляпнул такое, что вообще ни в какие ворота не лезет: бабушка даже из дому не выходит, разве что на какой-нибудь там утренник или типа того. Но я бы все равно не поехал к этому сукиному сыну Морроу, ни за какие деньги, даже под дулом пистолета.

* Перевод осуществлен с издания J.D. Salinger “The Catcher In The Rye”. Little, Brown & Company. Boston-Toronto-London, 1991.

бюро переводов, центр


	Номер 2(3) - февраль 2010
Джером Дэвид Сэлинджер