Аваддон

Он лежал среди крови и копоти на черном снегу. Рядом валялся сапог с остатками ноги. Но это была не его нога, судя по сапогу. Впрочем, ему было безразлично: он не чувствовал боли.

Облака, такие же грязные, как снег, проносились над ним на бреющем полете…

И вдруг к нему слетел гриф-стервятник. Громадный горбатый. Обошел по кругу, крылья за спину, и, склонив набок головку на красной мозолистой шее, уставился не него, как бы примеряясь, куда обрушить клюв.

В глазах этой пернатой сволочи сквозила мутная глубина безразличия, подобная полету облаков.

Откуда здесь гриф? Он видел этих нелепых птиц в предгорьях Памира, когда из него делали лейтенанта – «Ваньку взводного» в училище. А здесь даже ворон, ко всему привычных, и тех распугали артиллерией…

– С чего ты взял, что я птица?

И, правда, с чего я взял? Он только показался грифом. На самом деле, этот, с безразличными глазами, либо санитар, либо из похоронной команды: человек, как человек, в армейской телогрейке без погон. Нестроевой дядя.

– Са-а -ни-и-тар.

– Бери выше.

– Фельдшер.

– Выше!

– Врачи здесь не ходят.

– Еще выше.

– Но уж не господь бог?

– Нет, не Бог. Всего-навсего, ангел смерти. Аваддон. Может, слышал? Хотя откуда вам знать?.. Я за тобой пришел, «елед»[1].

– Я Саша.

– Для меня ты «елед».

– Это на каком таком языке?

– На твоем, которого ты не знаешь. У нас там только на нем и говорят – он закатил к небесам, которые летели, свои безразличные глаза. Вставай, мальчик. Здесь тебе больше делать нечего.

– Я не мальчик, мне девятнадцать лет будет в июле…

– Уже не будет.

– Я лейтенант, я командир взвода.

– Где он, твой взвод?.. Только одна нога и осталась от взвода.

Он вспомнил, чей это был сапог с ногой. Боец Сорокин рук не мыл, лица не ополаскивал, а за сапогами ухаживал, как за родными. У себя в колхозе он в колошах ходил, вырезанных и из камеры от грузовика, а тут ему достались яловые сапоги. Так он ночью просыпался и драил их бархоткой. Бархотка торчала из сапога вместе с тем, что осталось от Сорокина.

– Неужели никто не уцелел?

– Меня это не интересует. За ними скелеты ходят с косами, или еще, кого там они себе напридумывали при жизни. А ты наш «елед», тебе, как солдату убитому, положена доля в вечности. Вот уже небо опустилось, давай поднимайся. Ну, чего разлегся?

– Подожди. Может, я не совсем убит? Может, это ошибка?

– Думаешь, ты у меня один?

– Товарищ, как вас?

– Аваддон.

– Дяденька. Я понимаю, вы ангел смерти, у вас должность такая. И ничего вы плохого не делаете, даже наоборот… Вот мне по марксизму-ленинизму говорили, что ни бога, ни того света нет, а вы предлагаете даже долю в вечности… Это сколько?

– Вечность, как ты ее не дели, остается вечностью.

– Вот я и говорю, вы добрый человек.

– Я не человек.

– Ну, добрый ангел.

– Я ангел смерти!

– Добрый ангел смерти, почему бы нет?

– Не крути! Чего ты хочешь?

– К маме.

– Что?!

– Хоть на один день! Час! Минуту!.. Чтобы она увидела, будто я еще живой. Не надо мне вашей доли в вечности, возьмите ее всю себе за эту одну минутку.

– А мне зачем?

– Ну не знаю… Она очень больная, я у нее один… И, вообще, вы представить не можете, какой это удар для еврейской мамы.

– Маму вспомнил. А если бы пуля пролетела мимо?

– Ну, пожалуйста. Бог вас простит. Он добрый.

– Что ты вообще знаешь о Боге… Что Бога нет – вот и все, что вы знаете.

– Пожалуйста! Товарищ ангел! Ну, поставьте себя на ее место. Пусть она подумает, что я прибыл на побывку или проездом… промелькнул, и ей останется надежда…

– Отстань, надоел! В особый отдел обращайся с такими просьбами, в трибунал, в НКВД – там настоящие ангелы смерти. Я, по сравнению с ними, Санта Клаус с мешком подарков.

–Что вам стоит оставить моей маме надежду? Я же все равно умер.

– Черт с тобой! Но только проездом на тот свет.

– Спасибо.

Ангел зашагал не оглядываясь. Убитый едва поспевал за его ватником… Небо над ними гудело – тяжелая артиллерия пахала перепаханное поле мертвых.

– Вы хотя бы пригнулись! – крикнул ангелу лейтенант.

– Зачем? – отвечал тот не оборачиваясь. – Ты мертвый, я – бессмертный.

Навстречу из второй линии траншей выскочил синерожий генерал, с глазками испуганной мыши, и заиграл перед мальчиком пистолетиком.

– Где ваши бойцы, лейтенант?! Рррастррреляю, трус!

Пистолетик трясся в его руке, выхаркивая пулю за пулей…

– Ну, в кого ты стреляешь, дурак? – сказал ангел генералу. – Он мертвый, я бессмертный.

Генерал так и остался в недоумении, как он мог в упор промахнуться?

А они уже вышли на дорогу в колдобинах, будто переболевшую черной оспой.

Ангел проголосовал шоферу полуторки – такому же с виду нестроевику, в таком же зеленом ватнике и ушанке.

Они быстро договорились, лейтенант полез в кузов… Там уже лежали четверо.

Машина пошла гарцевать по колдобинам, и мертвецы заплясали. Они становились почти вертикально и, раскрывая объятья, норовили навалиться на лейтенанта.

– Ничего они нам не сделают, – сказал ангел, – ты мертвый, я бессмертный.

Небо летело над ними в одну сторону, война уходила в другую. Не стало слышно переднего края. Над горизонтом не дрожало зарево. Здесь уже курили, не пряча закруток в рукав шинели.

Они сменили множество попутных машин. И, наконец, увидели железную дорогу. Рельсы, даже не взорванные.

Через всю страну, голодную и разбитую, ехали долго и скучно. И никто не спрашивал, куда они едут, ни пассажиры, ни патруль, проверяющий документы.

– Кому мы нужны, – говорил ангел, – ты мертвый, я бессмертный.

Саша ему рассказывал о маме. В его рассказах мама была только молодая и только красивая. Но очень одинокая, потому что сначала у нее был муж, потом муж и сын, а сейчас ни мужа, ни сына…Никого, кроме соседки, которая за ней ухаживает, потому что она не встает с постели.

– Давай скажем ей правду, – предложил Аваддон, – пусть знает, что тебе гарантирована вечность, ты с приходом Машиаха[2] встанешь из могилы…

– Ну, зачем же так сразу и про могилу? Ты моей мамы не знаешь. У нее сердце. Лучше скажем ей, что ты в штабе служишь писарем и меня устроишь по блату, чтобы подальше от переднего края.

– Вообще-то, ангелам врать не положено.

– Но ты же с благими намереньями.

...Они приехали в этот город ночью, транспорт еще не работал, пришлось от вокзала идти пешком. Для живых людей это было бы, пожалуй, утомительно.

– Во всем есть своя положительная сторона, – сказал ангел смерти. И не натрешь ноги, и увидишь свою мамку, наконец. Но, учти, мы проездом по служебным делам. Только между поездами. Ты же не хочешь, чтоб меня из керувов, ну, серафимов… разжаловали в рядовые ангелы.

Было уже светло, когда они позвонили в двери с тремя звонками и тремя почтовыми ящиками.

Соседка спрашивала из-за двери «кто?», не верила ушам своим, сперва открыла на цепочку, потом все-таки пустила.

Мама сидела в постели, накрытая по пояс двумя пледами, белая, как рубаха на ней, и казалась мертвее сына.

Никогда у его красавицы-мамы не было таких синих губ.

Только пружинки волос ее на висках, да биение жилок на шее выдавали в ней женщину, а не камею.

– Мама! Я Саша. Проездом. У нас сорок минут.

– Ну да…Саша, – шевельнули синие губы…– А вы? – она обращалась к гостю, боясь взглянуть на сына: а вдруг этот сон исчезнет? – Вы Сашин друг? А я не одета.

С пледа, сполз на пол журнал «Врачебное дело».

– Вы доктор, – сказал ангел, – а я тоже… что-то в этом роде.

– Коллега.

– Можно и так сказать.

– Вы наверно устали? Садитесь. Я скажу, чтоб вам чаю принесли и что-нибудь поесть.

– Нам уже не надо…– чуть не сболтнул ангел, но Саша так глянул на него, что рот захлопнулся, как мышеловка.

– Сашенька, скажи Софье Соломоновне, чтобы взяла там на кухне. Она знает. А вас как зовут?

– Вообще-то я Аваддон, но можно просто Ави.

– Мой отец, Сашин дедушка был меламедом в хедере, и я учила в свое время…

Ангелу только этого не хватало. Вот уж, не думал, что его здесь могут разгадать.

Саша принес чайник, соседка – картошку с селедкой. Хотела что-то сказать. Но мама остановила.

– Сонечка, я прошу вас, пожалуйста.

Та проглотила заготовленную речь и затворила за собою двери.

– Мама, – встревожился Саша, – ты как будто не рада! Я еще приеду навсегда. Меня обещали перевести в штаб полка, писарем. Вот он обещал. Он очень влиятельный там.

Саша и сам уже верил в свою ложь, грязно-зеленый ватник ангела, представился ему каменной стеной.

Авадон же ерзал на стуле, и глазам не находил места. За свою бесконечную жизнь он привык иметь дело с мертвыми, но никогда не наведывался к их матерям. Поднять мальчишку с поля боя – святое дело. А вырывать из материнских рук единственное дитя, выкормленное пустеющей грудью в голодные годы, спасенное от дифтерии… Саша рассказывал в поезде, как мама ослепла, когда он болел, месяц она видела мутное молоко, вместо света. Ни один ангел не в силах утешить эту женщину. Даже ангел смерти не может упокоить ее навек. Ее час не пробил, а он только исполнитель. Ей еще жить и жить без сына, а без сына для нее нет жизни. Проклятая профессия, я бы никому не посоветовал идти в ангелы смерти.

Саша держал мамину руку с голубыми жилками. Аваддон смотрел на картошку, остывающую на столе.

Стрелки напольных часов нетерпеливо прыгали. Только селедке было все равно.

– Мама, ну мамочка, – спрашивал Саша, – почему ты не рада? Я же вот. Вот он я! Рядом.

Бездонные мамины глаза были переполнены горем, и время, отпущенное ангелом на свидание с сыном, тянулось невыносимо долго для всех троих.

– Мама, ну мамочка!

– Идите уже. Опоздаете. Вам попадет.

Она осторожно вынула свою руку из ладоней сына, он склонился, она коснулась губами его лба и упала лицом в подушку.

Сын, не оглядываясь, шагнул за дверь. Ангел виновато нахлобучил свой треух, и вышел следом, шаркая по паркету, совсем как человек.

Но на свободе он вдруг превратился в грифа, железные когти его сгребли мальчика, и гриф вырос мгновенно так, что город под ним стал игрушечным. Четыре человеческих головы с женскими волосами были у ангела смерти, и тысяча крыльев его издавали шум, подобный стуку колесниц, когда тысячи коней несут их на войну. И не из перьев был этот ангел-гриф, заслонивший небо, а весь он соткан из глаз и ртов с языками. Рты вопящие, глаза отчаянные. Теперь к ним прибавилась пара глаз мальчика – воина из печального и больного божьего племени.

***

Только за ними закрылась дверь – вбежала соседка.

– Ну, что я говорила? Что я говорила?! Сядь! – Софья Соломоновна силой отрывала ее голову от подушки. – Они, конечно же, по ошибке прислали тебе эту похоронку!

– Оставь, Соня, оставь, дай мне умереть.

– Но он только что был здесь, я его видела, как тебя, своими глазами!

– Ты не врач, ты не знаешь, что такое фациес гиппократика.

– Зачем мне ваши фациусы-шмациусы? Это был Саша, его лицо, или я сумасшедшая!

– Маска Гиппократа – лицо смерти у моего бедного мальчика. Нос цвета стеариновой свечи, лоб ледяной, и глаза, запавшие в синие ямы. Не утешай меня. Это правда, Соня. Я не выдержу правды! Ничего на свете ужаснее правды люди не придумали.