Наше время

בס''ד

Природа знать не знает о былом,

Ей чужды наши призрачные годы,

И перед ней мы смутно сознаем,

Себя самих лишь грезою природы.

Поочередно всех своих детей,

Свершающих свой подвиг бесполезный,

Она равно приветствует своей

Всепоглощающей и миротворной бездной.

Ф.И. Тютчев.

Природа не знает о былом, но человек вроде бы знает. Человек говорящий не устает заклинать вечность, упираясь в края колодца времени и наколдовывая бессмертие. Язык, речь приучают, дрессируют разум говорить о вещах, которых на самом деле не понимаешь. Пожалуй, самое удивительное свойство языка состоит в его способности передавать суждения о пространстве и времени. Наши пространственно-временные интуиции столь первичны, столь фундаментальны, что слова могли бы оказаться и непригодны для их оформления, и, тем не менее, услужливая неисчерпаемость языка не подводит и на сей раз.

Неопределенность, неоднозначность слова «время» – огромна, поди-ка определи время через что-либо более первичное. Не определить времени и указанием на некий предмет, ткнуть пальцем можно не во время, а в часы. И оттого, как показал Воронель, «время» чудовищно энергетически нагружено; включается загадочный лингвистический принцип неопределенности: чем точнее определимо слово, тем меньший энергетический заряд оно несет. «Время» прячется в тех же складках нашего мистического опыта, где расположились «Б-г», «бытие», «один».

Моим самым отчетливым мистическим переживанием стало неожиданное осознание того, что за моей спиной расположено все человеческое и нечеловеческое прошлое, абсолютно все: акт Творения и Синайское Откровение, Освенцим и разрушение Храма. И в той же полноте передо мной расстилается все будущее, с чудовищной скоростью схлопывающееся в прошлое.

***

Раши, комментируя стих «И ты повели сынам Израиля, они доставят тебе оливковое масло, выжатое из маслин для освещения – чтобы зажигать светильник, горящий постоянно (Шмот, 27, 20)», говорит следующее: «постоянно» – можно понимать двояко: или светильник следует возжигать «каждую ночь», или же он должен гореть непрерывно. Трудность состоит в том, что одно и то же слово «תמיד» служит и для именования процессов повторяющихся, циклических и процессов непрерывных. Любопытно, что русское слово постоянный тоже многозначно: «постоянный» – суть непрерывный, неизменный, но постоянный – также и повторяющийся через некоторые промежутки времени. Языки: иврит и русский не различают между временем циклическим и временем линейным. Отметим, что английский язык разводит понятия по углам: английское continuous – непрерывный в смысле длящийся, сплошной; для закономерно повторяющихся действий есть другое прилагательное – regular.

Параллельное (так и хотелось написать одновременное) существование двух времен – циклического и линейного – загадка, тысячелетиями терзающая сознающий себя разум. ХХ век не остался в долгу: оплывающие часы Дали, хронометр с выпавшими стрелками бергмановской «Земляничной Поляны», мечущийся меж двух зеркал световой зайчик теории относительности подсвечивают пульсирующую тьму, сокрывающую тайну времени, столь близкого человеку и столь от него отчужденного.

***

Как же формируется наше представление о времени? Давид Бом, следуя за Жаном Пиаже, говорит следующее: новорожденный ребенок не отделяет себя от окружения, среды[1]. Мир и его тело все еще представляют собою единое целое. Отделение ребенка от внешнего мира, формирование «я» идет рука об руку с формированием представления о времени. Ребенок дергает за тесемочку, к которой привязана погремушка, и замечает, что игрушка издает развлекающий его звук. Так возникает то, что психологи называют «циклическим рефлексом», а вместе с ним и первичное представление о времени. Повторяя действие, ребенок убеждается в идентичном поведении погремушки, и вкупе c представлением о времени возникает понятие об инварианте, неизменном. И тут же ребенок отделяет от себя игрушку: то, что внутри моей кожи – это «я», а то, на что можно подействовать, ожидая заранее известного результата – «не я».

Поразительно, но представление о времени возникает параллельно с представлением о циклическом, повторяющемся, инвариантном, от времени не зависящем. «Я», время и тождественное, прорастая из общего корня, не желают расставаться с друг с другом; для их разведения взрослому потребуется сверхусилие. Вся мистическая традиция, устраняющая время, не случайно замкнута на устранение «я». Сжав до предельной возможности «я», мистик освобождает место для предельного же инварианта – Б-га.

Европейский рационализм, выпрямляя во весь рост «я» (я мыслю, следовательно, я существую), тоже делает ставку на инвариантное. Эти инварианты становятся все более изощренными, но зачарованность тождественным загоняет обоих: фанатично кроткого мистика и упорного рационалиста в узкий коридор познаваемого. И математик и верующий заклинают вечность. Греки, прожившие по ускоренной схеме всю последующую историю Запада, и по молодости ни в чем не знавшие меры, противопоставили удручающему Гераклитовскому «все течет» соблазнительное Парменидовское «ничто не изменяется»[2].

Постмодернизм, отвергнув застывшие паттерны в пользу меняющегося, текучего, сменил альтернативы и оказался равно враждебен религии и науке. Как говорил Рав Соловейчик: со-временное человечество предпочло Гераклита Пармениду; для западной цивилизации подобная смена предпочтений может оказаться губительной.

В приличном обществе принято жаловаться на «непонимание»; нытье «физиков» и «лириков», «рационалистов» и «мистиков», от взаимонепонимания будто бы страдающих, успело и прискучить. На самом деле, сама языковая рамка, облекающая зыбкие и непостоянные «вещи» в гораздо медленнее меняющиеся во времени слова делает понимание возможным. Настоящее непонимание и начинается там, где заканчиваются слова.

***

Ставкою на инвариантное не следует обольщаться, различать интереснее: мистик, сворачивая «я», примиряется со временем, седина в бороде его не пугает. Заполняющее собою мир «Я» рационалиста пытается согнуть время в дугу, отсюда культ молодости, характерный для цивилизации науки. Странное зрелище представляет собою стареющая в самом прямом смысле слова западная цивилизация, ее идеалом стал дом престарелых, расположившийся вокруг идола вечной молодости. По стечению обстоятельств мне приходилось жить в высшей степени комфортабельной канадской богадельне. В большинстве своем старики, населявшие богадельню, никак не смирялись со всем тем, что привнесено возрастом. И напрасно: время, рисуя по нашему лицу, противостоит обезличиванию: младенцы – похожи, старики – разные. «Элиша Бен Авуя говорил: "учащийся в детстве подобен надписи на новом пергаменте, а учащийся в старости подобен надписи на пергаменте стертом"» (Пиркей Авот, 4, 20), так-то оно так, но новые листы пергамента – близнецы, а старые – не перепутаешь.

Религиозное сознание, кое-как притупляя боль времени, не в силах примирить разум с тем, что понимание всегда опаздывает, всегда «потом». Не приходится ждать помощи и от философии. Гегель говорил, что философия, «в качестве мысли о мире появляется, лишь, когда… действительность завершила себя, Когда философия начинает рисовать своей серой краской по серому, это показывает, что некоторая форма жизни постарела». Но такова судьба не только философии, но всякого понимания. Мы начинаем понимать, чем были наши близкие, когда они уходят от нас навсегда, и надо бы спросить о том и о сем, да не у кого.

Изобретатели западной цивилизации греки предложили человеку познать себя, мистическая традиция, «нагибая мыслящий автомат (Паскаль)» говорит: «пойми себя». Познавая себя, я располагаю по ту сторону времени окружающий меня мир, понимая себя, я извлекаю из потока времени, сворачиваю собственную персону. Познающий разум заполнил таки собою мироздание, оставив непонятым и непонятным самого человека. То же, что поняла о человеке мистика, на самом деле расположилось по ту сторону не только времени, но и слов.

***

Как вообще у нас появляется представление о «стреле времени», непреклонно указывающей из прошлого в будущее? Мы привычно относим идею необратимости времени ко второму закону термодинамики, требующему одностороннего нарастания беспорядка в замкнутых системах. Для поддержания или создания порядка требуются усилия. Но ведь человек окружен системами открытыми, разомкнутыми вовне, да и сам он представляет собою открытую систему. Разбитую тарелку всегда ведь можно склеить, по крайней мере дети думают именно так, и стрела времени, по-видимому, исключительно взрослое изобретение:

«Время создано смертью».

И. Бродский

Линейное время – кошмар взрослого, ухмыляющийся нам из «Колодца и маятника» По (раскачиваемому угрюмой фантазией По маятнику надлежит убить героя новеллы). Рабби Нахман говорил, что человек подобен висельнику, несущемуся к месту казни в повозке, запряженной двумя конями, имя им – День и Ночь. И как споро, как лихо они несутся.

***

Иудаизм запрещает создавать изображения (не все и не всякие, но разговор об этом в данном контексте неуместен). Один из сокровенных смыслов запрета состоит в том, что изображение фиксирует время. Отец и мать, улыбающиеся со старого снимка, останутся такими навсегда. Фотография настаивает на неотменимости прошлого. Как говорил Герцен, прошлое не корректурный лист, а нож гильотины. Сколь это ни невероятно, но иудаизм не приемлет свершенности прошедшего. Усилие веры побеждает и прошлое.

Ивритское слово «тшува», неуклюже переводимое на русский язык словом «раскаяние», на самом деле означает возвращение, движение назад (в том числе и во времени). «Тшува», беспощадное осмысление прожитого, перемалывает грехи прошлого; само прошедшее оказывается пластичным по отношению к моему сегодняшнему духовному усилию. Поэтому время верующего – отчасти наивное, детское, не завешенное черной пеленой отчаяния.

***

Все то же прикованное к временным циклам, по образу и подобию созданное «Я», одной рукой цепляясь за будущее, вторую руку протягивает во все полноту прошлого. А. Воронель как-то обронил, что философам века Просвещения Б-г не столь враждебен, сколь интеллектуально нежелателен, столь же нежелателен неподвластный «Я» бег времени. Тайна времени раздражает, его необходимо нормализовать, в классической механике время наконец превращается в обыкновенную координату, в хоромах Лагранжевой механики не находится места и Б-гу. А там где нет места Б-гу, там нет места и евреям. Для того чтобы окончательно навести порядок в мире, дело за мелочью, – следует нормализовать (или истребить) еврейский народ, упорно верящий в то, что Вс-вышний это тот, кто был, есть и будет. Странным образом одним из наиболее устойчивых инвариантов – человеческой истории оказывается антисемитизм, вовсе не смытый веком Просвещения (Вольтер и Тойнби – просвещенные, либеральные антисемиты). Этот столь досаждающий нам инвариант так же связан с тайной времени, как и закон сохранения энергии.

Что же так раздражает позитивистски настроенный ум в проблеме времени? Время нельзя познать в библейском смысле этого слова. Познать в Библии – означает соединиться, войти в интимную связь с познаваемым. Время ускользает от наших объятий, напротив, мы находимся в его неуступчивых клешнях. Ну, как тут не раздражиться?

Библейское познание-соединение находится в неожиданном сродстве с нынешней психологической концепцией познания-резонанса[3], согласно которой познать что-либо означает настроить разум и тело на резонансный отклик с познаваемым. И здесь любопытно следующее: человек легко входит в резонанс со временем циклическим. Соблюдающие Субботу знают это, перед Субботой мой организм «ждет» дня вечности. А вот на линейное время настроиться в принципе нельзя.

Синтез линейного и циклического времени (Шекспировская «связь времен») осуществляется в человеческом теле и человеческим телом. Галилей установил формулу периода колебаний маятника, использовав собственный пульс; в квантовой механике стрела времени, необратимость вносятся самим актом измерения – опять же, без персоны наблюдателя не обойтись. Это разуму не нужно время, разуму подавай вечность. Без тела мы не знали бы ничегошеньки ни о времени циклическом (вбитом в нас периодическим процессами, идущими в организме) ни о времени линейном, порожденном смертью. Согласно А. Мелихову именно благодаря телу мы в состоянии оперировать столь размытыми, нечеткими, неопределенными понятиями, как время, именно тело делает нас отличными от компьютера[4]. Впрочем, хасидизму решающая роль тела в делах, проходящих по ведомству духа, известна давно.

***

Времена циклическое и линейное сплетены Субботой. Недельный цикл, увенчанный Субботой, не зависит от причуд человеческого изобретения по имени календарь, реализуя идею циклического времени в чистейшем виде. Вместе с тем Субботняя литургия отбрасывает молящегося к началу времен – акту Творения (есть даже мнение, что человек, не обративший разум к нулевой точке Мироздания, не выполнил заповеди о Субботе во всей полноте).

***

Всякий момент времени является будущим по отношению к некому предыдущему, и прошлым по отношению к последующему. Взрослое мышление, располагающее события по порядку, в строчку, ищет причины, вызывающие временные изменения. Более всего преуспела в этом начинании физика, ответив на многие «как?» и «почему?» Любознательный и ненадломленный ум, смиряющийся с тем, что причина всех причин остается все равно непознанной, получает от естественных наук немалое наслаждение.

Ситуация, однако, изменилась. Философией логического анализа понятие причины объявлено бестолковой, если не зловредной пустышкой. Рассел утверждал, что точные науки прекрасно без него обходятся. В самом деле, заглянув в знаменитый курс «Теоретической физики» Ландау и Лифшица, мы менее всего обнаруживаем размышления о причинах физических явлений. Вместо рассуждений о том, чем же вызываются те или иные процессы, нам предлагается созерцание уравнений. Математическое познание (необычайно эффективное) убивает физическое понимание явлений, мышление формулами, подавляет думание подвижными, развивающимися во времени картинами, составлявшее прежде суть физического разумения природы.

Временные, причинно-следственные отношения между явлениями вытесняются отношениями логическими. Любопытно при этом, что сама по себе концепция пространства-времени, основа основ современного естествознания, страдала и продолжает страдать вопиющими логическими противоречиями. Уже Ньютоново абсолютное пространство-время смущало логически требовательный ум, ибо течение времени в нем рассматривалось как процесс во времени – налицо порочный круг[5]. Логическая неудовлетворительность не мешала Ньютоновой пространственно-временной рамке быть весьма продуктивной физической концепцией, что вообще характерно для взаимоотношений математики и натурфилософии: логический изъян вовсе не обязательно обесценивает физическую теорию.

***

«Если бы разум царил в мире,

в нем ничего не происходило бы».

А.И. Герцен.

Все теоретическое познание покоится на идее изъятия события из контекста. Вспомним, как решаются задачки: отвлечемся от… Для того чтобы познать нечто, надо первым делом вынуть исследуемое из облепляющего его со всех сторон «мира», оборвать его связи с окружением (отсоединенности познаваемого мира от реальности посвящен изумительный и к сожалению позабытый трактат Германа Соколика «Огненный Лед»[6]). Пытаясь понять жизнь, приходишь к тому, что из контекста времени ничто не удалимо, «Никого и ничто не презирай, ибо нет человека, у которого не было бы своего часа, и нет ничего, что не имело бы своего места» (Пиркей Авот. 4, 3). У человека есть время, у вещи – место. Постольку поскольку наша жизнь погружена во время, в ней нет неважного, и слишком много непоправимого.

Не в силах сладить со временем, человеческий разум объявляет познаваемым – неизменное. В этом Платон, Декарт и Лагранж сходятся. Математика воцаряется именно потому, что доставляет вневременное, вечное знание (заметим, что линейное и циклическое времена порождают совсем разную вечность). По мнению Рава Адина Штейнзальца, математика отвечает на расположенный по ту сторону времени вопрос «что?», в то время как естественные науки отвечают на вопрос «почему?»[7].

Но в самом ли деле математика расположилась по ту сторону времени? Один из крупнейших математиков XIX века Уильям Гамильтон, считал, что «поскольку существует геометрия – чистая математическая наука о пространстве, должна существовать также и чистая математическая наука о времени, и что такой наукой должна быть алгебра». В складках слова «арифметика» притаился ритм, наше представление о времени основано, по мнению Гамильтона, на пересчете циклических, ритмических процессов. Отчего бы не предположить, что представлению о натуральном ряде чисел (основе основ математики) пред-шествует интуитивное понимание времени, осознаваемого последовательным рядом циклических событий. Развитие этих идей привело Гамильтона к открытию комплексных чисел, а затем и кватернионов[8] Идея о временных корнях математического знания оказалась в конце концов отброшенной, но ошибки таких людей, как Гамильтон имеют странную привычку ритмически же возвращаться, вновь и вновь прорастая в незнаемое.

***

Натуральный ряд чисел признан современной математикой предельной абстракцией, чем-то предельно ясным, во что упирается наша интуиция. Лейбниц говорил, что Господь создал натуральные числа, все остальное дело рук человеческих. Здесь предел его же не прейдеши. Между тем как с точки зрения древних «числа не составляют однородного ряда, и следовательно, совершенно не подходят для самых простых логических или математических операций»[9]. Более того «возможно не существует еще такого общества, где бы первые числа были только арифметическими числами, если не считать математиков»[10]. В первобытном мышлении числа эмоционально окрашены, неотделимы от зримых образов им соответствующих и мало пригодны для счета.

Присутствует ли время в виде скрытой переменной математики – неясно, ясно другое: возможность математического знания предполагает существование – единицы – самотождественного, от времени не зависящего объекта. А для того, чтобы математика, сообщала нам нечто об Универсуме, необходимо допустить существование единицы, в окружающем нас мире. Так число один становится фундаментальной физической константой (этим соображением я обязан моему другу Авигдору Шешневу). На самом деле мы прекрасно знаем, что и вещи меняются, и мы не самотождественны. Если математическая интерпретация мира абсолютна, она по необходимости замкнута на неизменную во времени сущность, попросту на Б-га.

***

«Дни лет наших семьдесят,

от силы – восемьдесят, уносятся

в надменной ничтожности своей»

Псалмы, 90; 10

И мы меняемся и вещи меняются, но меняются медленно, только поэтому и возникает представление о неизменном, инвариантном. Возникает следующая шкала времен: время человеческой жизни, время нашего наблюдения за вещами, время за которое меняются вещи, время за которое меняемся мы сами, от соотношения этих времен все и зависит в нашем познании мира. Но есть и еще одна шкала – глубина нашей исторической памяти, в этом смысле историческая память еврейского народа беспрецедентна, вмещая в себя тысячелетия осознаваемой истории. Государство Израиль представляет собою бесподобную смесь религиозного населения, обитающего в этом тысячелетнем времени, и загадочного народа, историческая память которого едва ли насчитывает десятилетия. Немудрено, что эти народы попросту не узнают друг друга:

 Краткому веку людей малый положен срок,

Собственных лет число видим мы и сочли,

Однако лета народов,

Видело ль смертное око их?

Коль и твоя душа вдаль за отмеренный век

Устремится в тоске, скорбно замедлишь ты

На прибрежье холодном,

Не узнавая близких своих.

Гельдерлин 

Мы в своих ешивах и ишувах проглядели рождение нового народа, живущего в совсем ином времени; в этом новом Гераклитовом времени прекрасно обходятся без вечности и вообще безо всяких инвариантов. А соседствовать этому новому народу положено с религиозными евреями, создавшими самую невероятную из констант – инвариантную человеческую жизнь. Феномен жизни неотделим от иного, текучего, меняющегося. Как говорил Мераб Мамардашвили, живой пошутит по-другому, напишет другую книгу. Но при пристальном вглядывании порядочное поведение, оказывается всего лишь поведением ожидаемым, предсказуемым. Порядочен тот, кто при любых обстоятельствах ведет себе инвариантно (за исключением, разумеется, столь же последовательно предсказуемых мерзавцев).

***

Если верить Пиаже, то вслед за представлением о времени у ребенка формируется и представление о пространстве. Оказывается погремушку можно перенести из положение А в положение Б двумя различными путями. И оба эти перемещения приведут к тождественному результату. Более того «погремушку можно вернуть СЕБЕ множеством различных способов, тогда понятие обратимой группы движений или операций даст ему основу для того, чтобы воздвигнуть на ней группу неизменных положений»[11].

А «Я» – это тот, кто владеет удивительной тайной возвращения игрушки на то самое место. Мир ребенка подобен миру теории относительности – в нем «я», вещи, и пространство и время не разделены, линейное время еще не открыто – потому все обратимо, потому можно врать вволю, все ведь можно поправить. Потому для ребенка ничто никогда не поздно, для взрослого, – всегда уже поздно, время взрослого – это когда «нет времени». Но этим суетливым, судорожным, суматошным «нет времени», мы безуспешно отгораживаемся от того порога, за которым его действительно нет, и если верить Набокову, остается лишь выяснить, какая именно вечность угодливо раскидывается перед нами.