Француз
 Два рассказа

Лейпциг

Старый, больной, весь в язвах. Тело старое, язвы новые, новейшие и новехенькие. Тело старое, старинное, дивное, уютное, многолюдное. Было. Заболело, опустело, засвербило, заскоробило, разодрало краску, кладку, замазку. У города псориаз. Ограды, фасады, мансарды чешутся, шелушатся, осыпаются на редкие головы прохожих. Город истек людьми. Город свербит: где заживо гниет, где по живому режут. Засыхает корочка на живом, на том, на еще том, что они — чинные, скучные, тучные, в белых воротниках, париках — бюргеры, бургомистры, министры, магистры сочинили, составили, правили, управляли. Нам оставили. Теперь смотрят с портретов на это, на то, что осталось.

Ты же не набивался в великие, столичные, престольные. Только в вольные. Только в свои собственные, особенные, беспечные, обеспеченные, купеческие. Круглый, закругленный, холено-зеленый. Королем, говорят, погнушался. Не пожелал, отказался, отнекался, открестился, отделался. Не от скромности, не из гордости, а из мзды-корысти, чтобы спасти свои вольности. Король поехал в Дрезден и Дрезден стал чудом. Но чудес не бывает. Он рухнул за раз и погас. А ты выжил. Дрезден подняли, заменили, а тебе еще долго линять. Чесаться, лататься, заплатываться. Самому. Всегда самому. Менять кожу, наращивать плоть. Не после ожога, а после золотухи, и не от ударов, а от пролежней. И не менять, а лечиться. И не лечиться, а выздоравливать.

Француз

-Во что там влюбляться? Худой.

-Худенький.

-Худущий. Почти бестелесен. Мозги на палочке.

-Но какие мозги! Впиться и не отрываться.

-Во что впиваться? Сушь, песок. Насквозь сухой. Придирчивый, холодный ум француза.

-Сухой. Не холодный. Заостренный грифиль свеже-остуженной мысли.

-Режет.

-Вырезает.

-Ограниченность.

-Дисциплина мышления.

-Эта их жесткость.

-Эта наша мозговая хлябь.

-Но как недоверчив...

-Он - француз.

-На любое приближение — сжатие, закрытие, ссыхание. Закрытая дверь.

-Но на двери — Камю. Приближение к идеалу, самое близкое допустимое приближение. Страсть и честность, страстная честность, горячая сушь.

-Пустыня.

-Чистота.

-Он нашел там ответ?

-Ответы давно дурной тон.

Но тогда еще можно было кричать вопросы. Камю их прокричал. Все. В ответ было только эхо, которое он не позволил себе выдать, по старинной привычке, за отклик. С тех пор оказалось, что можно жить и так.

-Без веры!

-Без лжи.

Надежда, иллюзия, вера, кто смог удержаться от них? Даже самый бесстрашный и честный из смертных не выдержал: будущее, сверхчеловеки. А Камю почти выдержал. Почти, потому что все же размазал по столу своего чистейшего отчаяния манную кашу о дружбе, этой приемлемой форме любви к ближнему. В дружбу может поверить даже самый недоверчивый сын самого недоверчивого народа. И он поверил, мой француз, как верят свидетельствам мистиков о божественных откровениях: понаслышке, на слово, со слов. Со слов Камю. Последнего, предложившего идею для множества, для больше, чем одного. Solidarité. Невелика идея, ни в высоту, ни в глубину ростом не вышла, но других не предвидится. И потому на двери Камю.

На двери Камю с вечной сигаретой и приподнятым воротником дорогого пальто, соблазнитель, пижон, умница. За дверью он — никогда не куривший, никого не соблазнявший, с едва расстегнутой верхней пуговицей безликой американской рубашки. Лицо на двери прикрывает и выдает лицо за дверью. Один – дошедший до предела самого себя, другой - всю жизнь аккуратно выверявший безопасность своей равной удаленности от всех и всяческих пределов. Тот, что на двери, знает все про того, кто за дверью. Доктор Риэ - самое близкое, самое последнее допустимое приближение к идеалу служения без веры, милосердия без любви, чистоты без непорочности. Чистота - вопрос времени и умственной компетентности. Вечный выбор между дураком и мерзавцем. Единственный выбор, если бы не взрослая чистота доктора Риэ – плод героических усилий. Чистота как честность, потому что честность и есть повзрослевшая чистота – приемлемая форма святости без разменной монеты надежды. Приемлемый не святой на университетской двери. Но и он последний. Они оба отстали от времени и не ведают своей дерзости. На остальных профессорских дверях карикатурки, вырезанные из газет.

Раз в два года, в середине мая, эта дверь и два ее лица. Лицо и изнанка, смотря с какой стороны. Кто тут первый и кто кого выдумал? Мне навстречу, безупречный, только еще худее. Раз в два года два поцелуя в щеки, как положено там, откуда он. Потом мы обедаем в кафе. На углу, на кампусе, в двух шагах от двери. Восемнадцать лет мы на Вы.

-Ты выбрала? Это хороший ресторан, все в принципе вкусно. Мы все на Вы?

Это он — мне. Хороший ресторан — тоже мне. Резкий скачок, повышение. Ты было зашел, завел в другой, с громкой музыкой. Наверное, я поморщилась. И Вы/ты/он заметил. Заметил, потому что посмотрел. «Я вижу, Вам не нравится?» Встал и вышел. Легко. И стул не задвинул. И на официантку не взглянул. И 'sorry' не сказал. Манеры, выучка, воспитание, но другой. Хозяин. В жестах новая свобода. Сели, заказали, начали.

-А у меня новость. Я вдовец.

Вилки напротив: на одной пицца, на другой курица. Тощая пицца чуть пошире его ладони.

-Вдовцы в наше время штука редкая, не так ли? Тридцать лет был женат. Случилось это ... Недавно и случилось. Рак, конечно. Да, очень дорого. Младшему придется самому с колледжем разбираться. Но дело не в этом. Аперитив? Возьмите, Вы же в отпуске.

-Как тебе сказать? Вы читали, что со способностью веровать ученые связывают определенный участок мозга? На лбу где-то. На то похоже. У меня этого участка, как видно, нет. Я бы и рад, но... Скоро выяснится, что обвинять в неверии все равно, что обвинять в отсутствии слуха. Это уж как повезет. Вам воду без льда, я помню? Ты ведь так и не привыкла к воде со льдом?

-А она, она была верующая, понимаете? Религиозный человек. И профессию себе из моральных соображений выбрала, медсестры. Двадцать лет стажа. И не помогло. Ничего не помогло. Ни приятия, ни смирения, ни хотя бы достоинства. Да что там, даже приличия. Никакого Зосимы, сплошной Иван Ильич. Цеплялась, визжала, измучила персонал.

-Нет, не от боли. Боли нынче не допустят. Так ведь это хуже! Боль заслоняет страх. А тут... Вы больше ничего не возьмете? Здесь неплохой выбор вин. Я спрошу меню.

-Перед смертью ей, как водится, стало легче. Это химический процесс такой, в кровь выбрасывается наркоподобное вещество. Это в литературе многократно описано. У Тургенева, Мартен дю Гара, ну, в общем, мы же с Вами книжники. А она медсестра была и досконально знала ... стадии. Н-да. А обрадовалась, воспряла, планы строить начала... Десерт? Тут суфле и мус почти настоящие.

-А ночью вызвали меня. К ней не подойти, в комнате целый взвод. Трубки, огни, вся эта предсмертная мишура. Теперь ведь надо, во что бы то ни стало, предъявить больного родне живьем. Без свидетелей нынче умереть не дадут, засудят. Вот и извольте отключить сие тело сами. Распишитесь тут, там, еще вот здесь, претензий нет? Можно отключить. И я отключил. Жену, жену, отключил! Простите меня. У тебя же каникулы. Цель всего этого, понимаете, чтобы человек проспал, не заметил свой уход. Разве мы не этого хотим? Даже этот, последний момент пропустить в медикаментозном обмороке. А ведь если есть на свете шанс в конце концов хоть в чем-то, наконец, убедиться, то это в этот последний момент. На него вся надежда. А, надежда, липкая, однако, вещь, не правда ли? Камю умер мгновенно. Ты кофе? Я тоже. Два черных.

Остался только кофе и то немного. Черный кофе. Просто кофе, без сливок, сахара и пирожных. Остались только глаза, черные и большие. Одни глаза, без тела и почти без лица. Они всегда были, но теперь ты им это позволил. Отпустил. Чума временно отступила, и они парят над столом свободные и вопрошающие. В них черный бархат, не холодный, не горячий, теплый. Тлеющие, остывающие, засыпанные песком лет угли из заброшенной баскской шахты откуда ты сбежал за профессорскую дверь. Темные светила разума доверчиво плывут мне навстречу, но их некому поймать на другой стороне стола.

-Я сделал все, что мог.

Худой, худенький, еще худее, он покачнулся, его качнуло, когда он резко встал.