...и сердце откликается на сердце

 виноград

Виноград идет по городу, заглядывает в окна,
время спать, но время дорого, время так бесповоротно.
Виноград кислее ревеня, бьют часы на старой ратуше.
Время жить, да мало времени, что ни вечер, так пора уже.

Разрешили бога ради нам, успокоили, не трогали.
Улыбнись мне, виноградина, бестолкового предлога ли
замечая, запоздалая, сверкающая, самая,
обними меня, усталого, упругая лоза моя.

Виноград идет по городу, заплетя дорогу винную,
время выпорото, вспорото, выгибая шеи львиные,
гривы тянет до луны свои, мы и сами дали корни бы,
да не хочет думать мыслями тьма немая, заоконная.

Постараемся зажмуриться, как дойдем до поворота мы.
Виноград минует улицы, фонари стоят сиротами.
Что забыть, когда не вспомнить нам, по ночам не чуя холода.
Воздух морщится оскоминой. Виноград идет по городу.

 колесо смеха

Мы поднимаемся наверняка, мы становимся выше, чем ожидали,
женщины улыбаются сквозь облака, погонщик работает на педали,
его веселый велосипед косит оранжевым, быстрым глазом,
и на еще более чудовищной высоте, чей разворот замечен, но не указан,
висит сверкающий аэроплан, головою сед, крыльями весь распахнут,
и солнце, испугавшись собственного тепла, морем вчерашним пахнет.

Смеемся тебе, говорили пьяные дети, в теплых мохнатках, местного говорка,
игрок на трубе играл на вечернем свете, пальцами в сладких музыках старика.
В улыбке холодной, от снега еще кривее, зубы белыми камушками блестели,
и стволы деревьев, пробитые до червей, отвечали вслух пляске сырой метели.

Мы поднимемся наверняка, оказавшись неба на сгибе тайном,
мы увидим рассыпанный, как мука, летящий сквозь воду лайнер,
он идет на север, но его отражение хочет уйти на юг,
прихватив капитана за крик холостой команды,
и волны ловят и пьют хрусталь голубых кают,
и матросы поют и играют в нарды.

 обыкновенный покой

Ко мне сегодня утром пришел Берия,
в холщовых штанах он был похож на маленького господина,
пахло гаревом, росло огромное дерево,
по стране разносилось настроение карантина.

Висела картина, как ястреб висит на пологе
солнечного, пронзительного луча,
отца и сына опять обвинили в боге,
сапогами по жести радостно грохоча.

Уходя до свидания, приходим, и вот что кажется,
что кажется нам, умудренным несчастными такими собой,
вот что сбудется, спалится, станет сажа вся
нарисованной красотой.

Поедем, еще покатаемся,
поедем, что тебе стоит пойти со мной,
посмотрим на всяко-разные таинства,
некоторые принесем домой.

Не забывай меня, если лицо мое станет сонными
бликами на зеленой воде ручья,
если опять падают в небо сонмами
черные очереди грачья.

Нас не оставят в покое, не верь, не спрашивай страшного,
лучше смотри как туман растворяется над рекой.
Мы и завтра будем людьми вчерашнего,
не смешиваясь с толпой.

 механические часы

Не ищи на лице моем циферблат,
лучше губы грустные на нем найди,
я тебе не приятель, не брат,
я ведь муж твой. Но опять без пяти
стрелки глаз моих покажут тебе,
зазвенит будильником хмурый лоб,
и кукушка, что висит на стене,
повернется и кивнет тяжело.

Не смотри, как жесть моя жестяна,
ты ведь знаешь, кто клепал мою грудь,
ты ведь в самом деле моя жена,
и, пожалуйста, о том не забудь.
Слышишь, утро проникает в наш дом,
это солнце нас наружу зовет.
Только тикаю сегодня с трудом.
Верно, кончился последний завод.

***

Мрамор, мрамор, гладкие ступени,
никогда не знаешь, если вышел,
подойди ко мне, смешная пани,
я на крыше.

Говори со мной на маленьком наречье,
улыбайся, как тебя учили.
Нам ни схожести не нужно, ни отличья,
ни печали.

Дом мой отличается от башни,
только тени света в нем, да светотени.
Ты, наверное, сегодня передашь мне
день в ладони.

Ночь набросит бессловесную на плечи.
Cвет луны деревья обнимает.
Только за стеной тихонько плачет
мышь больная.

 спящая собака

На самом деле была война,
на самом деле забирали у нас жизнь,
кирпичная твоя, коричневая стена
кровоточила, как избитый народом шиз,
на площади твоей от костей не пройти,
не проехать по ней от костей да рваных сердец,
и слепой соловей только и плачет - прости,
и гоняет красных коней пожилой отец.

Время ты мое, сон чудовищ, когда уйду
в землю, которой веришь ее пожарищ,
береста твоя скрутилась в трубу,
только утром поет дорогой товарищ.
Он держит пилотку на весу, как подругу,
клен золотой растет сквозь его молодой лоб,
и животное в синем лесу глаза повернув к югу,
собирает осеннюю пригоршню позолот.

Бей, байдарка, волны по мокрым лицам,
держи меня, солнечная водяная слюда,
карта полей холм превращает в птицу,
улетающую навсегда.
Я сам давно уже не стреляю,
приклад покрыт книжной тяжелой пылью,
и собака плачет во сне по молодому лаю,
поднимая лапы, как меховые крылья.

 ***

Поэт в России больше не поэт,
подай, страна, подай ему на милость,
пройдет еще совсем немного лет,
чтоб различить, которого лишились
мы смысла жизни. Говоря о детях,
теперь умеем больше не жалеть их.

Поэт в России больше никогда.
Летит в зенит расстрелянная птица.
Не ждут дожди, и мокрая вода
умоет опрокинутые лица,
склонившиеся над арбузом слов,
плевать их под себя, и будь здоров.

Поэт в России больше, чем звезда,
но меньше солнца, потому сверкает
и падает, и падает с моста
судьба его, нелепая такая,
смола последняя обугленной коры
нам освещает путь в тартарары.

Когда и не мечтали мы о чем
сейчас читаем новую газету,
звенела музыка, он падал, обречен,
и мы следили пар его тепла.
Не сетуй на пустые зеркала,
ты в них не отражаешься, раздетый,
и не открыть ни сердцем, ни ключом
ту комнату, что выжжена дотла.

Поэт в России. Здравствуй, дорогой.
Не узнаешь? Да я и сам не знаю,
пройду, как дождь, неслышною водой,
лови меня, страна моя лесная.
Скажи мне да, вся исходя на нет.
Поэт в России больше не поэт.

черное

Последним в груди застывает воздух,
лапы его маленьких медвежат.
Вставай, мы убежим на звезды,
будет тебе лежать.

Разбирай, марафет, без ножа, без мыла,
поцелуй меня, пьяная, в душу плюнь.
Ночь моя черным меня кормила,
имя ему июнь.

Ты, когда возьмешь за меня руками,
не печалься, что мало меня теперь.
Видишь, как страстно собаки мои лакали
молоко неумолимых потерь.

Черное солнце, только рубахи белым,
белым холстом небо несут в ручей,
мы упадем между умом и делом,
в замочную память скважин и мелочей.

Нам и рассвет, нам и закат не важен.
Воздух листве послушной дает раза.
Веришь траве, значит, в нее и ляжем,
над нами пройдет гроза.

 идет-бредет

Мой белый шум, чернеет тишина,
идет-бредет, и хлебушка не просит,
светлеет осень, даль разрешена,
над крышами стремительно разносит
котов пушистых страшные хвосты,
и теплое видать, но не спасти.

Настанет вновь привычная среда,
четверг существования не зная,
в крови кипит пустая лебеда,
багряная, торопится лесная
тебя запомнить ложная тропа,
душа моя, ты все-таки слепа.

Душа моя, ты так мне дорога,
сердцами разделяясь на свирели,
мы будем жить под знаком четверга,
когда листвы осенней догорели
мой белый шум, моя смешная тень,
и серый день торопится на вечер,
придерживая каменные стен
ночные скособоченные плечи,
в глазах огни горят сторожево,
идет-бредет, не помнит ничего.

 вокзал

От тоски до тоски нам земля пролегает чужая,
не давай мне руки, не читай мне последнего сна,
говори мне стихи, если снова тебя провожаю,
мы с тобой старики, и последняя наша весна
знает времени часть, нарисует дощечки из глины,
клинописная смерть, я твои указанья сотру,
от сейчас до сейчас мы с тобою одна половина,
наша звонкая медь зеленеет на влажном ветру.

Молодая луна, города я считаю, года я,
легкой клетки моей говорящий фарфоровый шум,
наливай мне вина, остальное я сам угадаю,
ты меня не жалей, я другие слова надышу
на холодном стекле стороны, где вокзалы пустые
отражают огни электричек хрустальных дверей,
я не знаю страны, где бы нас отдохнуть отпустили,
мы с тобою одни, мы заложники жизни своей.

 ***

Наша сила в промокшем чаду, что рождали полночные топки,
я уеду под вечер в Читу, я порву, где становится тонко,
все равно не прожить на бегу, время кончилось, дело настало,
и ты радуешься старику, что смеется тебе с пьедестала.

Над пространством работал шутя, над собой никогда не работал,
тонких спиц перебор колотя боковой, несусветной травою,
проживи этот день в простоте, не гони электричество в ротор,
слышишь, снова приходят не те, за тобой, за тобой, за тобою.

 ***

Ты уснула мне, я уснул тебе,
а огней, огней, что летучих рыб,
на той стороне, на пароходной трубе,
что гудит, как и мы могли б.

Ты нежная, я такой грозовой,
ты смешная, день наступил березовый,
плыл листвой, мостовую мел, заметал собой,
чтобы помнили свои слезы мы.

Сон, ленивая смерть, молодого вина смутьян,
светлый смех, золотого шитья кафтан,
пью вино, не напиваясь пьян,
пустой орех, корабля утонувшего капитан.

Ты устала мной, пой мне свои ручьи,
пальцы свои мне пой, но говори ключи.
Жалость наша, это когда победы бегут ничьи,
не говори, молчи.

Молчи слова, это такие неслышные существа,
на руках качаешь, как усталого малыша.
Я уснул у стола, бумаги моей листва
улетает прочь, а должна душа.

 ***

Я родился в рубахе, и ложка во рту,
на рассвете заката, на самом огне,
мне огромные няньки роняли звезду,
и мулат-санитар наклонялся ко мне,
мне сирень подносила к лицу кулаки,
мне коньяк улыбался и люльку качал,
и звенела в калитку слепая клюки,
но такая родная, такая печаль.

Дорогие поля, голубая слюда,
что березовый плен отражает река,
мне пчела опыляет цветные слова,
купорос перемен, малахит уголька.
Называя, зови, узнавая, замай,
мая жук, женский муж, молчаливо певуч,
позывная любви, каравая ломай,
не скажу, неуклюж этот солнечный луч.

Не могу я без фальши в шеренгу по два,
проживая проспать, а уроков там тьма,
школы не было больше, чем игры в слова,
неживая кровать, и сурок без ума.
Рождены для победы, мы правим седло,
мы уздечку крутым заряжаем конем,
хороши эполеты, и в доме светло,
и сердечные ты разрешаешь о нем.

Я полки свои строил не зря на траве,
мастерил камельки, пепел наш ворошил,
хороша ты, героя заря в голове,
бандерилья руки, да вчерашний аршин.
Где рождается связь, лед расколем не мы,
там и солнца черна на рассвете печаль.
Пробегаю, смеясь, два шага до зимы.
Вот такого меня никогда не встречай.

 музыка пли

Мокрый снег на лице, и ты целый опять,
не проси не стрелять, поминать, забывать,
человечишко, дрянь, грязь кирзы зацвела,
вот такие дела, вот такие дела.

Мокрый снег, но его заменил сухой дождь,
и в глазах не горит, только тлеет, шипит,
полька - танец всерьез, ничего не поймешь,
что ни слово, то крик, а потом она спит.

Через час, через два, наши губы - костры,
не погасли сестры вороные зрачки,
холостые слова, как осколки, остры,
не полюбишь, растли, не запомнишь, прочти.

Мокрый свет уронил снег на сердце ее,
свет на сердце ее, колокольная мгла,
и безмолвствует чай, и шершаво цевье,
и свинцовая песня течет из ствола.

 ***

Ты не совсем виновата, а я совсем виноват,
тебе хорош кавабата, мне сообщает медбрат,
сожжет ладони крапива, на солнце выгорит плешь,
мы воспарим из архива, как самобранку ни ешь,
мы улетаем, как мухи, жужжа прозрачной спиной,
играет старый Менухин над пожелтевшей страной,
весна становится осень, гора рождает осла,
мы так себя не выносим, когда любовь не спасла.

Герой не выдержал веры, и промахнулся пловец,
и закричал из партера владелец быстрых колец,
я подойду, но пти па ли меня спасет из пике,
и декорации пали на радость страстной толпе.
Мы все виновны в грядущем, но настоящим полны,
последний час не отпущен, рука не тронет струны,
устало странное племя людей эпохи ура,
звенит брусок поколений над нищетой топора.

Такое время сегодня, что от беды до беды
нас отделяет холодный зрачок небесной слюды,
душа не знает изнанки, рука не терпит сумы,
забудусь сном, милый ангел, затем дарованы сны,
страшней не знаю врага я, чем утро в зеркале дня,
забудусь сном, дорогая, как ты была у меня,
мои читала слова ты, и проверяла, полна,
как ты, ни в чем виновата, своим лекалом луна.

***

Желай здоровья, денег, дождя грибного,
ветра ночного, лунных слепых часов,
драйва бездомной собаки, дающей ноги.
Жизни желай мне, задумчивый теософ.

Мастерская свободна, звон перегретой стали,
рыба счастья солнцу целует лоб.
Подноготную давно разбирать перестали,
глядя сонными луковицами в потолок.

Мастерская сердца, бьет невеселый бубен
позывных твоих, парадных столов,
звездного неба мы закрывать не будем,
пусть удивляется птицелов.

Лампам нашим вольфрам заменен на рений.
Вокзальным неоном светя, молодая тварь
страны, потерявшей пространство, забывшей время,
находит на рельсах библию и букварь.

***

Мадам, уже падаем вниз мы, зеленого неба нельзя,
усталою осенью лисьи, мои дорогие друзья.
Немногого мало осталось на тлеющий день папирос.
Тяжелой воды побежалость допил на заре многоросс.

Мадам, на скамье под забором мне скорбная жизнь хороша,
не стану сегодня о спором, души позвонок гоноша.
Ручья голоса кистеперы, листвою кружит череда,
взлетают ночные саперы, раскрыв над плечами счета.

Не дам я шагреневой счастья ложиться на утренний сон.
Твои полосаты запястья, осеннего неба гарсон.
Мадам, нас зовет полустанок вагонов веселых щенят,
и новые песни версталок дорожную землю щемят.

 крик ангела

Дайте хлеба, он говорил, плакал, но не просил,
из спины его не было крыл, да из бока бил керосин,
он был летающий, сам поднимал себя вверх,
на глазах тающий, не ангел, но больше не человек.

Растоптал лапти, что твою, брат, коноплю,
хватит, говорил ему, я так помолчать люблю,
тише, говорил, клавиши мне спать не дают,
дыши, говорил, в доме будет уют.

Он оглядывался на меня, пританцовывал, бил ступней,
а в воздухе, заполоня, клубился вчерашний зной,
перемешиваясь с сегодняшней суетой,
хоть вешайся, а ты ему - стой постой,
чтобы еще удержать его,
мгновение, рассчитайся на одного.

Месяц, луна ли, эти птицы мне одинаково хороши,
вы бы знали, как не хватает живой души,
чтобы рядом, воздух чтобы делить,
холодный, горячий, безродный космополит,
другой, резиновый, душит его стена,
помню, просили вы за бедного пацана,
а слова выходили, как рыбы, вбок,
лондоны, пикадилли, тот же скупой лубок,
гродно, карпаты, кто вас воспламенит,
горы покаты, бьет голубой родник.

Дайте хлеба, дайте неба, он говорил,
в хламиде на голое, на просвет.
Получается, я не знаю других мерил,
чем золото наших немых бесед.
Вино, когда не одно, распирает кровь,
любовь вытекает коричневым ноябрем.
А я цветок тебе подарил, розу ветров.
Мы никогда поэтому не умрем.

ночное

Ты не дала мне даже повода,
смотрела страшно и растерянно,
как всадник, не теряя повода,
от ослепительного терема
в глухую ночь, как лист обугленный
письма вчерашнего, колючего,
и ветер воет, как подкупленный,
когда поймаешь между туч его.

Ты не дала мне даже времени,
держа сегодня взаперти его,
глазами вспыхнула сиренево,
на поводу ведя ретивого,
от потолка до неба верхнего,
от переулка до околицы,
а небу нужен человек его,
когда оно совсем расколется.

Ты не дала мне даже повода,
твоих случайных папирос духи
кружили голову, и по воду
гуляли маленькие воздухи,
такие страшные рассказы вам
когда услышать, дело случая,
ночные капли дождь подбрасывал,
как цыганенок, в небо жгучее.

***

они догадались что не придешь усталый
они улыбались что дождь уже перестал и
они уходили сами дорог не зная
под полыми небесами судьба лесная
под голубыми верхними боковыми
мы не были или были но были вы ли

морозным утром воздух совсем не воздух
его хрусталь раскалывается от вздоха
мы станем куклы несносных улыбок плоских
горизонталь оскала верста востока
заря надежды смиряет найдешь не помня
вверяя томно возьму ее у стола я
а ты конечно не бросишь на крышку комья
целуя нежно врагу ее доверяя

дороги мяли мули кричали мули
you touch me darling кричали летели пулей
а на вокзале ты сам упадешь в июле
и страшный карлик тебя затолкает в улей
они догадались что ты не придешь арсений
лицом весенний душой неизменно вешний
зенит твой синий прибитый к лучам скворечней
немного осталось рабочих нам воскресений

а солнце село на села на все посевы
настало серое сюра его беседы
впадает волга но выпадает сена
и сердце застыло в шорохе от кассеты
оно рассердилось а что ему остается
в пылу тавтологий и догма горит как домна
ты помнишь силос солнце на дне колодца
когда уволок и долго себя не помня

 ***

Не говори прощай, не обещай на память,
не подходи ко мне, я больше не могу,
горчит вечерний чай, несчастное стихами
не говори луне, останусь на снегу.

Не говори слова, слова у постамента
такие же слова, но сердца взаперти,
улыбкой углова, лети, моя монета,
щербата и крива, хоть шаром покати.

Мне мрак ложится в грудь, ему поверить нечем,
и пустота с лихвой сегодня не уснут,
с утра обычный труд, как кнут, бесчеловечен,
беспечен постовой бессовестных минут.

Веди меня ко сну, пустынная квартира,
скажи меня, мишень, что рисовал на ять.
Дарила тишину чудесная картина,
и в тире малышей учили не стрелять.

***

Ты была у меня одна, я другой у тебя совсем,
пей до дна, не твоя вина, что не умер, не сел.
Пей вино, оно простит, распахнет тебе крылья вино.
Слышишь, дождь моросит, нет, не слышишь, заснула давно.

Ты такая, что ни солнцем сказать, ни пером, нет, ни пером,
холодный оказался базальт, небо со всех сторон.

С одной стороны вижу еще, с другой опустевший перрон,
и воздух в горло, как поперчен, работает топором.

Ты другая у меня не была, а одна, так и повторил бы тебе,
а на небе облака, купола, и на медной отражает трубе
солнце джаз свой, ты знаешь джаз, он в глазах, как в душе,
а ты пьешь его, не смыкая глаз, а ты спишь уже.

Пьет Пьеро, молит своих мальвин, мельник мелет свою муку,
головой бел, душой львин, что останется старику.

Голова болит, глаза просят очки, свет горит, как смешной.
А ты прочти меня, как не меня почти. Скажи: ты мой родной.

 ***

Небо ливнем расколото, сердцем воду лови,
спой мне песню, царь-колокол, о кленовой любви.

Если мглу обручальную разогнал, и молчок,
сбей мне люльку качальную заводной мужичок.

Наливай мне, метелица, голубые снега,
если сердцу не терпится достучаться туда.

И лиловые мальчики, чья весна углова,
на дороге, где начаты, но забыты слова.

 парафраз

Нагая свобода приходит, но нет никого за дверьми,
и только береза бередит напрасной, напрасной любви,
мечтою наполнено сердце, в руках и младенец, и клад,
и некому выделить царство, и на ноги выложить плед.

Машина богато сверкала, но медленно что-то везла,
а ты меня так одарила, что век бы тревожил назло,
мне пиво в груди, как шарманка, играет Бетховена слух,
а ты приходи, карамелька, с утра, и на совесть и грех.

Свобода, заказ сибарита, отправлена в долгий этап,
и конская, венская свита, и кепкоголовый Остап,
греми, запоздалая конка, по круглым камням у моста,
Реми, и качается звонко, и ночь молода и чиста.

На солнце остались прогалы, а вот на земле ни росы,
целуй меня, нежная Гала, в заглавные эти часы,
рисуй мне смешной понедельник, сангиной по впалой душе,
в лесу остается отшельник, и страшно в его шалаше.

Свобода уже не приходит, хоть весь магазин приноси,
не плачь о несбывшемся, котик, нейдут на меня караси,
они золотые такие, глазами блестят из воды,
и ртутные лампы под килем, и окна тяжелой слюды.

Навстречу живя, мы не знаем, что прав невзначайный барчук,
и льем ненавистного клея на самый его пиджачок,
плачевные чем-то причуды, ничейные мальчики тьмы,
мы сами себе домочады, на хлеб занимая в уме.

Беги этих липовых родин, не верь однополой родне,
и горькую поросль градин топи в непослушном вине,
неважно, о чем отвечал ты, они все равно не спешат,
вечерние, черные чарки сдвигая до звона в ушах.

***

Паруса, говоришь, опадут, так другие поставить велят,
просвистит молодой бурундук через времени вынутый кляп,
две секунды ему остается,  от рассвета до маршала Тоца,
он еще понимает, допустим, где столетняя, дряблая вещь,
и лица ее пойманный лещ бьет листом по волнистым капустам.

Шелести пересохшей травой на веселую смерть цинандала,
ты останешься больше живой, если книга тебя угадала,
разбираешь словес шелуху, это время лежит на слуху,
это женщина песню заводит об оставленной, бедной стране,
и белье исступленно колотит по его полотняной спине.

 ***

Последний год подкрался незаметно,
дрожала клинопись еловых голосов,
роняли пыль раскрашенные медно
фарфоровые лопасти часов,

пора лепить полночные пельмени,
я мимо жил, и ты меня прости,
последнее заканчивалось время,
а первое забыли подвезти.

 ***
Маленький человек, наверное, из простых,
был москвич, в руке догоревший спич,
в глазах папирос дым, ростбиф в его зубах,
поднимайся в воздух, говори бах,

забирай ключи, останешься молодым,
моцарт молчи, музыки полон дым
лица его прекрасны, мачты горят почти,
фрачны его мечты.

Господи, боже мой, но идет домой,
трет лоб, говорит чтоб,
брат его, лицедей, говорит людей,
пьет из колб, да подальше шел б.

Маленький человек смотрит во все глаза,
всех глаз у него, что гусей пасти,
в траве растет ее бирюза,
ласковая, до кости.

Поднимается ветер на всех кривых,
вечер полон почтовых и постовых,
ночь подошла, рука ее узлова,
смотрит за нами во все слова.

 ***

Короткий ум, шершавое сукно, ты отвечала долгое давно,
смеялась мне случайно, как больная, когда смотрела в черное вино,
да я и сам давно тебя не знаю, прошла зима в малиновом пальто,
летела вдаль кобыла вороная, и в дверь стучал рассерженный никто.

Короткий ум, но родовая память еще хранит души моей зерно,
и солнце продолжает страшно падать, где горизонт кривляется черно,
пустым ветвям поклонишься, зажмурясь, и ветра обаятельны басы,
и льется кровь неопалимых куриц, слепляя мех стремительной лисы.

Давайте жить, сказала и устала, рука дрожит, и золото горит,
хрусталь зрачка становится кристаллом, ты в нем не отражаешься, старик,
вокруг столы, пустые, как кровати, пиши письмо, но пожалей конверт,
она осталась в голове кровати, подушки слов подбрасывая вверх.

Послушай, брат, какие наши иглы, мы бегло спим, и на лице печаль
таких утрат, что искренне погибли, и ты иди, меня не замечай.
Ума длина становится короче, я раньше жил, но все еще живой,
и голубые руки старой ночи сложил рассвет себе за головой.

 ***

Плохие новости, судьба на помеле, душа в кармане, правда о рубле,
не стоит маме говорить о главном, когда она горела на столе,
свеча, конечно, мама у окна, она одна, но ты еще однее,
а за окном лежит ее страна, и голуби так пристально за нею
следят, за мамой, нет, не за страной, мне странной кажется, а вот тебе не странно,
давай еще накатим по одной, а за окном сквозь кашицы туманной
медлительно, как если бы впотьмах, когда и ламп дыхание незримо,
идет наш день, как тощий альманах, и дождь летит, не как-нибудь, а мимо.

Плохие новости, нас заперли в себе, теперь не жизнь зареванному урке,
пожалуй в гости к собственной судьбе, держись еще на влажной штукатурке,
проснись и пой, как всем заведено проснуться, петь, глотать сливовый ветер,
а вот о той, что страсть-веретено, совсем забудь, хватило б только петель,
поймешь скорей, простишь уже едва, не обернешься, звуком нем и ясен,
под нож ложится беглая трава, ступени в окружении балясин
ведут тебя, как прежде, в небеса, ты был оса, но сам за все в ответе,
и, между прочим, света полоса слепит глаза, но освещает эти

плохие новости, грядет крепленый рай, сарай сгорел, но дом еще дымится,
пустой от злости черный самурай на дровнях стрел играет в домино,
не станешь всем, когда под сердцем дзенн, а на пороге огненная птица,
которую, не удержав в горсти, ты пьешь, как безвоздушное вино.
Такая вещь со мной еще случится, со мной случались разные дела,
проходит ночь, как серая волчица, держа в клыках души перепела,
следи экрана, проверяй, где палец ведет тебя до самого конца,
где жизнь, как рана, обнажает палех прекрасного, но мертвого лица.

***

мы воздух и вода но каменно летаем небесные часы давно заведены
бегут сквозь провода слова вчерашних таен по головам росы проходят ведуны
а губы чистый мед но в тишине колодца не отличить края когда взлетаешь за
а голову все жмет наверное порвется сосудик где твоя улыбка и глаза

 ***

На свете есть два вида колдовства,
один, когда горит во мне листва,
другой когда на солнце птицы, птицы,
что исчезают даже для меня,
и ничего плохого не случится,
на повороте солнечного дня.

На свете есть две силы, но одна
нас слабость одолеет на рассвете,
и воздуха тяжелая волна,
и пончики, румяные, как дети,
на дрожжевом стремительно растут,
и кофе ароматно и лилово,
и если кто-то оказался тут,
так только заблудившееся слово.

Морская пыль и человечья мель,
вы все одно, но вы всего другое,
зимы свирель играет акварель,
и снег поет под легкою стопою,
и синева летит, как сон, в глаза,
и ветер на ладони нарисован,
и ветви поднимают паруса,
над городом родным и невесомым.

***                                           

Серый волк уходит, глаза его в клетках слез,
глаза его взаперти, в глазах его свет берез,
серый волк говорит вой, он луну тебе говорит,
он друг твой, он вместе с тобой горит.

Снег на пути бел, тени синие на снегу,
вечером пел, ночью петь не могу,
серый волк держит за руки, пьет со мной,
а на пороге парубки молодой стеной.

Сгинь, зима, лето настань, тепла, тепла,
пускай звезда улыбается нам в высоте,
серый волк, это когда сгораешь совсем, дотла,
но греют руки в тебе не те.

***

Колокольчик зол, зол, шмель жену себе нашел,
пальчиком водил, рыбку удил.

Патронташик пуль полн, нам бы ваших бурь, волн,
да прибрежного песка, да железного свистка.

Разгуляйся, гуляй, платье красное вверх бросай,
платье черное лови, соловьи, соловьи.

Звон стоит, молодой сон, над рекой звон,
под рекой мужики, там живут мужики.

Весна пришла, только очень холодно еще,
сделай так, чтобы горячо.

Колокольчик сам свят, на небе ал стяг,
небо синее, голубое, вот и мы с тобою.

 ***

Время спать, а место, стало быть, жить,
собирать на лихолесье опят,
здравствуй, тать, хотел тебя порешить,
как ни трать, а решкой ляжет опять,
ночь чиста, совсем нежна и пуста,
а с моста и падать некуда мне,
так бы выбил роковую из ста,
да не выпадет орел при луне.

Говорю, потом еще говорю,
на мякине проведя, как закон,
что не выдашь дорогому царю,
а с другими ты почти не знаком,
сердце в горле, слов малиновый лад,
слушай, карла, отправляешь почем
за бугор ли, где кипит шоколад,
где пекарни говорок обречен.

Ты не думай, что уже рассвело,
не за здорово живешь отдают,
и летит луны болеро,
в серебро моих прощальных кают,
умирать не собирается тать,
остается помолчать при луне,
да волчат своих седых посчитать,
что не сгинули в чужой стороне.

 ***

Гудело горькое в груди, а он все шел себе, пахал,
а ты еще к нам приходи, великовозрастный пахан,

а ты заточку не томи, а ты дырявого не строй,
а если Боже сохрани, так это плаванье не кроль,

и эта кровь не для мужчин, и их событий без конца,
пшеница знает свой почин, и пот с корявого лица

на землю теплую пролив, он шел и песню угадал,
а где-то Берингов пролив, и смерти ласковый миндаль,

а где-то сказано в ружье, и барабанит дождь в бадью,
и тихо плачет мужичье, прильнув к забвенному бабью,

и раздается на версту, и горло Родина свела,
и ты все помнишь бересту, что завивалась от ствола.

 о земле

Дышу, как волк, икаю над золой и ручью киваю седину свою,
меня поймал ночной гиперболоид на лунную, прохладную змею,
душа полна восторженных испарин, налей вина, неугасимый Гарин,
волна летит, вспеняя берега, и на пути ни друга, ни врага.

Просыпешь тальк на пролежни ленивых, ушастых, зазевавшихся равнин,
и уголь кальк мечтою анонимок становится последний гражданин,
перо по буквам, поминая лечь им, земля как будто пахнет человечьим,
напишешь сон, и голова цела, и ходит слон на цыпочках стола.

На черноземе пахота горит, и тракторишка тащится пластунским,
у бригадира верное болит, он навсегда останется под Курском,
светло в ночи, давно необратимо, зерно молчит, но помнит побратима,
его наган и алые слова, где луговая вечность узлова.

Когда и мне просиживать штаны, за годом год, а за два не давали,
но если говорить обречены, то замолчим, играя на кимвале,
едва ли сел, по голову прополот, лукавит серп, предсказывая молот,
дышу, как волк, над черною водой. Мне двести вольт, я умер молодой.

***

Забытый на подоконнике
плачевный платок,
мальчишки играют конники
на восток,
девчонки канючат пряники,
чтобы обременять
животики и кораблики.

Солнце поднимается на канатике,
роса костит ягоды перебой,
а ты научи меня математике,
от суеты рябой.
Бешенство ушек маленького
собачика на снегу,
дай валенки,
все равно убегу.

Платок, платочек,
положи мне его в карман,
а жизнь мою хочешь,
где фонари горят,
а смерть мою плачешь,
я сам себя поломал,
цеплял пальцами якорят.

Солнечное кочевое облако,
кучевая его гроза,
а я люблю своего ослика,
его апельсиновые глаза,
травы горсть,
а он яблоко был непрочь,
к тебе гость,
ночь.

***

и звон ушей воспринимаю как шепот и бег мышей мне однозначен вдвойне
и малышей я понимаю еще как когда бегут они ко мне по стерне
мне мир любим и колдовать безопасно веселых чар храни теперь к рождеству
огонь рябин согреет зимние сказки я сам лечу мне обещали листву
светло в глазах и на душе жемчугами водой сгущенной солнца медным плечом
смешно сказать но как они зажигали январь прощенный что вовсю запрещен

а зеркала все понимают где старче и честным блеском освещают моря
навзрыд села бредет неистовый Санчо смешная феска никому говоря
а ты проснись лазурь глазами глотая оранжев вальс и на подругах цветы
и прямо вниз где зыбь дрожит золотая я встретил вас но оказалась не ты

 детская музыка

Маленький бедный ребенок, пользы в тебе никакой,
пенок боишься и конок, скользкого льда над рекой.

Маленький бедный ребенок, смысла в тебе ни на грош,
страшные сказки спросонок голосом тихим поешь.

Бедное дитятко, крошка, шарик воздушной земли,
ты меня любишь немножко, видишь, и лампу зажгли.

Сон наступает украдкой, ночью гирлянды шумят,
шапка над буковкой краткой, ушки свирепых щенят.

Долгую, черную пьесу дождь голубям говорит,
лис улыбается лесу, ночь фонарями горит.

Книгу названий нездешних гром по слогам прочитал,
и опадает орешник, платье платя по счетам.

Маленький бедный пацанчик, катится твой колобок,
горница светом смеется, сонными пальцами бья.

Клавиши трудно даются, музыка прячет лицо,
вечером струн деревянных, ночью малиновых брызг.

Звезды погасли, как свечки, чем-то заполнен восток,
и домовой из-за печки тенью вчерашней растет.

Сон происходит на совесть, дело его хорошо,
к новыми словам приспособясь, сыпать смешной порошок.

Вороны любят воронок, шепчут им на ухо кар,
маленький бедный ребенок, ноты не любят бекар.

Ночью внезапные птицы крыльями маленьких тел,
музыка не состоится, ветер ее улетел.

***

кофе коричневым сном
рисунки пыльного солнца
за окном зеленый рассвет
уложи меня спать чтобы ровно дышал

музыка ждет
струны и стрелы и страны ее
за окном солнце встает
спать уложи чтобы ровно дышал

клен и медведь и кривая ольха
медь и смола и фарфоровый шар
за окном разговор королька
спать уложи чтобы ровно дышал

я вернулся

Ну вот и все, и ваших нет, и наших,
страна закрыта, небо вдалеке,
и черные от времени папаши
гадают на смолистом котелке,

и павших не считают генералы,
работники обугленной земли,
и ты глазами только замирала,
когда меня по улице вели,

настала мгла, и нету комнатенки,
горит спираль для бедного тепла,
и жалобно играют ребятенки,
и ночь на подоконник прилегла.

 ***

Веревки, говорю, веревки, стропил совсем не различу,
и кто-то маленький и ловкий ползет по острому лучу,
он залезает прям на солнце и огнь ладонями берет,
и ослепительные кольца бросает вниз наоборот.

Сквозь облака мышиной статью звезды падучая пчела
и руки прижимая к платью, ты платишь взглядом за вчера,
а мне бы холмы и равнины читать, зайдя на перевал,
ручья звенящего стремнины, где сны смотрел и забывал.

Прощайте, говорю, прощайте, не стоит масти, если шесть,
и листья колкие печальте, гремя в безудержную жесть,
на то и дождь, что перестал и дрожит, как лошадь под вожжой,
и кто-то маленький, усталый, ложится навзничь, как большой.

 ***

Вино длиною в год старается на совесть,
никто не узнает больного старика,
а он себе идет, судьбой не успокоясь,
и медленный киот, что молимся слегка,
и медленный кивок навстречу человеку,
когда он достает последние слова,
березовый завод закончился у века,
он на руки прилег, и вся его трава.

Крепи свою муку, неумолимый мельник,
и медом наливай растерянный сусек,
больному старику что день, что понедельник,
вези его, трамвай полуночных бесед,
спаси его, собес, когда, непобедимы,
уходят поезда в неистовое вне,
и, пасынок чудес, волнуется Гудини,
в руке его звезда, рожденная в вине.

 дождь

Подари мне тяжелое небо дождя, клен горящий летит, барабан ударяет по воздуху твердой рукой.
Комариным сверкающим шелком упала звезда, легкий, страшный квартет отрицательный звук угадал.
Тигра трогает за ноги грубый махровый ковер, на усах молока скипидар, глубоко под землею луна.
По песчаному дну черный, алый, золой и цветами, булыжник крутящимся перцем кирпичных мостов.

Хруст по имени сто, край ленивых забот, завтра нищий умрет, захлебнувшись водой котелка.
Вырубая ступени в тяжелой воде, новый день начинается местью за старые сны, продолжается ночь.
Пусто стало толпе, льется пепел обратно в костер, пламя времени брат, а сестра его врет.
Лечь, войдя, деревянные жаль за высокую честь, завтра новая часть, приходи ко мне лечь.

Ворох ливня, дождя мне тяжелое, мне умывает лицо мне, умоет лицо, мне дождя умывает лицо.
Комариная плешь, перелесковый съешь, звезды лезут в карман, беспечальная кварта лениво звучит.
Он зубами, животное, рвет и вечернюю пьет и на грудь принимает прозрачную меру хребтовой воды.
Пустота осыпается новым песком, и ложится лиловая мгла, и волчица тебе сыновей родила.

 ***

Кончай болтать, надежды больше нет, предатели приникли к амбразуре,
их предводитель, бешеный корнет, слагает нет, а девушек разули,
они цветут склоненной головой, и вечный суд, и Кащенко живой.

Кончай трепаться, жестяной язык, страна закончена, солдаты пьют всухую,
мелькают пальцы разовых бузык, от порчи как возьму, да застрахую,
настало лето, воздух грозовой, пройдем еще по этой мостовой.

Я ветер за дождины ухватил, он закричал, в лицо меня ударя,
среди людей, событий и картин живые обзаводятся по паре,
вот Кащенко, единственный мужик, его душа сквозь яблони бежит.

Чернеет вечер, надо помолчать, свеча рыдает желтым парафином,
лица неуловимая печать, а в остальном такой славянофил он,
идея о родимом не своем, скудеет слов холодный водоем.

Начать не кончить, кончить не начать, мельчает пруд, и бабы по колено,
от человека остается часть не речи, а которая болела,
считай до ста и немо повтори, читай с листа фонемы-фонари.

 ***

Утром, вечером, на росе, на лугах, вечно ты сидишь, ничего не делаешь,
враг, монах, сам у себя в ногах, сам свое тело ешь,
руки себе откусываешь, запивая желчью, сандалии глубоко в пыли,
а Керчь повернула харю, такую рачью, что навзничь падали ковыли,
а плач такой над Русью сегодня ходит, что слез его ведром не собрать, не счесть,
а за углом смеется недетский садик, и на часах шерсть.

Утром, ночью, когда гранита перната, когда крапины града пишут на крыше ноль,
рачью мне показывать нет, не надо, я еще пьян не столь,
мне еще стол не подставил тугую рюмку, рассохлось дерево, и комары поют,
встать бы завтра, молодым, чуть свет, спозаранку, да запалить приют.

Утром, утром, день никогда настанет, мягко стелет, говоришь, зато стережет вовсю,
во всю губернию недосчитались стенек, под хвост грязному поросю,
духота, это метод забыть об оном, маета, это тень, у которой свет,
и любовь, в пиджаке своем незнакомом, играет четвертый сет.

 ***

Говорил, она молчала, ночь лежала между ними,
холод лунного причала, черный мех травы,
а свеча виолончели, что единственно хранили,
а усталые качели вечной синевы.

Говорил, словами между, ветра Рим деревья Трои
поворачивает страшно, копья горячи,
а другого нам не нужно, только малого укроем,
только падают неслышно капельки свечи.

Вот и кончилось простое, предыдущее, как имя,
вороватое, как пламя, время никогда,
облаков кривая стая звезды трогает своими
закругленными углами, падает вода.

Говорил, но все пропало, время первой папиросы,
тетива пустая пела песню о стреле,
тень, как кот, бежит со стула, взгляда медленные осы,
догорела, догорела, прямо на столе.

 ***

Армия красных шапок, алые паруса,
девушки без перчаток, громкие голоса,
ветер поет все тише, ночь подошла к дверям,
только скребутся мыши, помним вас, доверям,
шубки ваши смешные, звонкие коготки,
ласково так пушны и жизни так коротки,
только за ломтик сыра, что так чудесно тал,
переполняет сила, крепость огромных скал,
где на рассвете витязь драит пустой доспех,
так что еще скребитесь в поисках тех утех.

Армия спать ложится, ружья построив в ряд,
словно кривые шильца страшно штыки горят,
словно коса на камень, верхнего дна алуф,
бродит орел, зеркален, клюв ударяя в клюв,
небо едва струится, дальние смяв края,
плачет двойная птица, сладкую воду лья,
радости малороссу, что и лубок глубок,
девушка папиросу держит, как шпагу, вбок,
сам предлагаешь помощь, да не находишь глаз,
мыши печалят полночь, полночь печалит нас.

Ржа проникает глыбко, лак покрывает стол,
бьется слепая рыбка в береговую соль,
солнца ленивый херес кровь до слюны пьянит,
люди идут, не целясь, прямо в его зенит,
пару побольше, пару, клял расторопный хрен,
красные белым пара, как броненосцу крен,
белые красным дулю кажут из-под полы,
баба сидит на стуле, голос тупей пилы,
время не терпит полдня, варево на плите,
этой войны не помня, новую в животе.

 лунные старики

Говорят, что там живет шоколадовый корзинчик,
зорче пончика печет, всех зовет наперечет,
янтаря печальный мед, ветра лед глотает пинчер,
на загривке шерсти черт, старикам у нас почет.

Вместо лунной головы, на столе холодный локоть,
удивляя удила, полоумного звала,
обращается на вы, ключ потерянный брелокать,
и метелицы юла, снега тонкая зола.

Старикам у нас лафа, фат не носят старики же,
и моргана на дому, миражами вопреки,
сказка пишется глупа, плачут медленней и тише
уходя по одному, дорогие старики.

Голова-то голодна, да не голого голуба,
а молочного до дна, где кисель на берега,
ты останешься одна холостого однолюба,
хлопотала полотна карусельная река.

Запечалили, да так, что всего затормошили,
плечи дрожью пожимал, губ чернильная печать,
медь становится пятак, заходя на крепдешине,
где кофейная эмаль отражается молчать.

Угловата жен судьба, мужикам такая жалость,
нет, не выдавить раба, капли больно хороши,
молодые берега по обрывам разбежались,
и дорога дорога, повстречаешь ни души.

 ***

 Лесная просека ресницами печальных сосен по краям,
ни расставаться, ни присниться мы, и только вечер, окаян,
ложится мертвыми подушками на маринованную тишь,
прислушайся, как дышим скучно мы, хотя ты спишь.

Лесные звука безобразия, что был его, что нет его,
а ты ведь понимаешь, разный я, и облако мое криво,
ему дождя бы осторожного на землю вовремя упасть,
когда от времени истошного осталась часть.

Уйдем, как водится, по краешку, на цаплях изумленных ног,
наверное, и не узнаешь ту, где собирался и не смог,
где воздух колбами глотается, и гром, катаясь по траве,
колотит небо гулкой палицей по голове.

Вчерашний хлеб хрустит сухариком, вода осталась питьевой,
лесная городской не пара там, а ты и сам себе не свой,
идешь сквозь улиц заполошное, и небо снова высоко,
и улыбается из прошлого Шанель Коко.

 солнечный снег

Забываем под утро, понятно мы, что чугун говорил не спеша,
рассыпаясь туманами мятными над коротким костром малыша,

где усталые мальчики прыгали, если девочки трогали нож,
согревая горящими книгами черный лак опоздалых калош.

Луговой напеваловыч, сволочь та, дудкой сердца настроил рояль,
для почетного целая полочка, не участвовал, не состоял.

Успокойся немедленной темени, ты окажешься правильно взят,
парусами прозрачного темени голубые занозы скользят.

Гостевые надев подстаканники, бьет хозяин чужую жену,
фолианты обширной британики приникают к его кожану,

на глазах его века отметины, на губах молодая фасоль,
и когда забываемся в смерти мы, он навстречу выходит босой,

он навстречу выходит, как Санников, пальцы в солнце, душа на огне,
и чудесные головы всадников проявляются в пыльном окне.

 ***

Нас настигает скорбная пора,
дожди с утра, и чет сменяет нечет,
и сосен пористая, тихая кора,
и время только плачет, а не лечит.

 капитан мой капитан

Подходишь к нему, голос дает петуха, голос дает курице на яйцо,
хочешь, сомну голубые твои меха, брошу на лед кольцо.

Хочешь, вороне подарю сыр, лисе подарю четвертую из сторон,
ты падаешь, так одинок и сыр, ты останешься под столом.

Подходишь к нему, собака поет муму, плачет вой, луны поминая рай,
взял казну, возьми и его жену, сам не свой, писем не разбирай.

Хочешь, мазаю испеку хлеб, пастуху волки кричу, кричу,
отползая на локтях холостых лет, красную жгу свечу.

Подходишь к нему, ветер простыл дуть, фатер простил жить, истово повторять
не по уму, снежная пляшет муть, гном бежит, глазки его горят.

Хочешь, сынку, сделаю нам шатер, полог ник, рыбы икрой больны,
смотри, воду распарывает, остер, стальной плавник, нож из ее спины.

Подходишь к нему, кол, понимаешь, двор, колодезный небо буравит зрак,
вышел в сени, вот и весь коридор, свет лиц не разгоняет мрак.

Хочешь, перине подарю пух, поляне постелю мох, волку отдам мех,
помолчи, запоминай дурака на слух, но не забудь забывать на смех.

Подходишь к нему, а его давно нет, смотришь в глаза, там голубая даль,
руки привыкли к теплу молодых монет, не говори мне отдай, отдай.

Хочешь, я сам тебе все отдам, море ночное, волны, луну, луну,
ты говоришь, мой капитан, мой капитан, я никогда не засну.

 романс

Начинается все, лишь тебе не дано начинаться,
посмотреться тебе не дается в зерцало твое,
и японец кричит харасе, и податливый Надсон
рыбой по воду бьется, иская свое ё-моё,
и акаций лаская рукой запоздало-шутливой,
ты словаешь молча, говоряя глухие сказы,
Бонифация стая покой обуздаловой сливой,
словно шаеш свеча, на моря, и стихия слезы.

Продолжается вся, продложаться и нам, неуклюжим,
семена головы разбросая по гулкой земле,
жизнь проходит, бося, заводными слонами по лужам,
суждена на увы, и роса на траве, и Пеле
все играет души ослепительный розовый мячик,
нам не начать уже, положа на забор булаву,
погоди, не спеши, посмотри, как он быстро мастрячит
этой бедной душе Пифагора на полном плаву.

Окончается где, лишь тебе по твоей настоящей
не бежит бороде малышей сокровеновый мед,
и приходят не те по воде фонарей моросящей,
на пустой высоте, что пришей, все одно не поймет,
потому-то сухи на лице твоем дряблые брызги,
и ловца не бежит удивительный кролик идей,
зацветут лопухи, упадут на траву василиски,
и настроится жить умеревший давно лиходей.

 ***

Несколько шагов до утра, несколько стихов дотемна,
ты уже, наверное, ушла, дверь закрыв, наверное, сама,
а на улице был опять дождь, мокрые деревья, дома,
я знал, что ты от меня уйдешь, несколько стихов дотемна.

Ни наречий не осталось теперь, ни глаголов, что за руки держал,
ты ушла, закрыв за собой дверь, а на улице дождя висит шаль,
а на улице от мокрых собак жалость разливается по траве,
и месяц, надев лапсердак, топчется у неба на голове.

 ***

Есть мужички, что море по колено,
а есть которым Родина взашей,
а ты прочти, пока не околела,
про ласковых, но подлых малышей,
а ты бери, когда на грудь тугую,
когда в нутро, пробитое до дна,
и сухари грызи на берегу и
запей еще, покуда холодна.

Есть бабы врозь, ногами сами в Сочи,
ее с торца, а там и одолел,
где повелось, которого охочи,
трезвон яйца, сопение свирел,
и ливень льет, и надувает фалды
сырой сквозняк на повороте дня,
и рта поет картавая петарда,
когда казнят, но только не меня.

Проснись и свой зажав промежду ляжек,
иди полить на белого бычка,
попросишь стой, и встанет, словно ляжет,
но так болит, что кончилась мечта,
есть мужички, что понимают вымя,
и есть бабье, что режет под живот,
когда почти словами угловыми
зовем ее, что временем живет.

Приходит тьма босыми парусами,
и херувим парит над мостовой,
забудь сама, как страшные плясали,
а что кровим, так это нас с тобой
берут за все, а отдают задаром,
давно скрипит уключины печаль,
твое лицо уже не станет старым,
налей мне пить и слез не замечай.

 волчье

Идет толпа нога в ногу
над резонансным мостом,
печальный волк одиноко
луну качает хвостом,
глаза горят угольками,
загривок дыбом стоит,
клыков задумчивый камень
холодным светом блестит,
людей читает, как травы,
росой прибиты к земле,
его мохнатые лапы
в седой пушистой золе.

Рука не трогает руку,
красны с утра лопухи,
а что уснул на пиру ты,
на то и звезды легки,
оставил женщин друзьями,
а сам и жить невдомек,
такой больной обезьяне
советом страшным помог,
играют пальцы сонату,
звенит в ушах барабан,
когда не выдержал сна ты,
читай меня по губам.

Роняет у-уу злых метелиц
хрустальный плеск на луга,
и воробьи разлетелись,
но трезв вчерашний слуга,
волчара горло тугое
на горизонт распрямил,
дугой полночного воя
укрыв изменчивый мир,
где пробирался сквозь душ ты
необозримый покой,
заснув под утро, подушку
прижав колючей щекой.

 печальное

Целовала в губы,
говорила слова,
не смотрела в глаза,
не любила совсем,
ветер мокрые лапы
протянул из деревьев,
липы только шептали,
ночь ушла, не простясь.

Плес лежал бездыханный,
голубая, в луне,
обнаженная,
заплывала за камни,
воздух падал в траву,
прямо на спину падал,
не любила совсем,
говорила слова.

Обнимала,
прижимала к мокрому,
холодному телу,
хотела согреться,
говорила слова,
не любила совсем,
целовала в губы,
заплывала за камни.

Лес стоял на деревянных
мохнатых ногах деревьев,
луна бросала вниз
голубые платки,
облака сжимали
черные кулаки,
плес лежал бездыханный,
не любила совсем.

 ***

Кольчужка дряхлая, подружка еще дряхлей, гуляет пешка,
гиперборей, взлетает пташка, а вот и мы, а вот и мы,
а завтра выпадет промашка, и промокашка станет пушкой,
и ты возьмешь, пожалуй, лишку на острие сырой зимы,

а завтра выпадет вчерашка, губами мокрая ватрушка,
гуляют голуби по крышке, а угадать бы, угадать,
меняет свет свою рубашку, ночнушку вывесит на сушку,
а говорят, давай, старушка, и наступила благодать.

Топорщит ворот, тащит ворог, друзей толпа, а в ней намеки,
сорняк прополот, самоволок гремят печатные шаги,
ложится облако на берег, сверкает медь прекрасных денег,
и я уснул на солнцепеке, а что ты ждешь от мешуги.

 говорящая луна

Когда-то давно были маленькими деревья,
луна говорила, плавала в черном небе,
луна серебряная, прозрачная, она говорила.

Музыка пришла, в руке чемоданчик,
там полно тяжелых старых пластинок,
армстронг и элла,
музыка такая, она говорила.

Деревья были маленькими, трава была мягкой,
жизнь была длинной, все остальное было хорошим,
вот так она говорила.

 ***

Такая осень холостая, струился дождь за воротник,
птиц ослепительная стая медноголовых вероник
звенела в тонкие свирели, дома закатные горели,
брели за тридевять земли, и не могли, и короли.

Жизнь настает, бери и пользуй, не зарекайся никогда,
что обнажает профиль козий соседей страстных лабуда,
на переулке шум метели, прозрачный выбег плясовой,
где птицы дальние летели позеленевшей мостовой.

Такую ночь сидел внизу бы, лицом в латунный самовар,
дышал, показывая зубы, и никого не узнавал,
холодный ветер гонит комья по полосе сторожевой,
закрыв глаза, себя не помня, неосмотрительно живой.

***

На слух и хлеб не вырастут слова,
пастух и лет не прожил, а трава
и зим не потянула, вот, бедняга,
теперь она зеленая бумага.

И глух, и нем, и ест уже почти,
в глазах сидят полночные зрачки,
в ушах читают иволги альбома
соленых букв прилежную печаль,
а вытолкни на улицу любого,
настанет непременное встречай.

Гори огнем, гористая гряда,
сегодня день не более среда,
сегодня ночь не менее настала,
гудят басы обугленных полей,
подите прочь, сожитель москвостана,
собрался пить, смотри не околей.

Сверкают окна звонких электричек,
буравит ночь слепое острие,
энтличек, получается, пентличек,
на смех и грех печальное свое.

Незрим собой, встречаю новый день я,
мечтая чем и ночью не усни,
в полях гобой и прочее дуденье,
и гордый челн на гребне колосни
несет зарю, кого ему нести же,
торчит рука по окорок в седле,
благодарю, и прочее, что ниже,
бегут срока, и время на нуле.

Грядет среда, и голубю вода
чернее льда, когда на провода.

Событием обычен, жег свечу бы
случайный сон, полночный гражданин,
и птичьи получаются причуды
ловить лицом попутчиков равнин.

Ночуя днем, привычные набаты
обыкновеньем бычьим утоля,
и глух и нем, и помыслы горбаты
в жужжании почтового шмеля.

Живи еще и жажду утоли.
Прижми плечо. Останься по любви.

 ***

подарю тебе солнце и звезды
и старый сундук
где хранится прекрасное поздно
и золотое вдруг

где мышата прогрызли осень
до краев голубого неба
где огонь зажигают лисий
сквозь усталые листья

 ***

Морская вода утешает, речная лечит, степная вода на ладонях лежит больная,
а утром все птицы уходят на небо, значит, на небо уходят птицы, и ветер тоже.
И если ты плачешь: Боже, прости смешного, и если ты босиком по росе, по веткам,
по синему пастбищу, где молодые бродят, по черной траве, где оранжевые фиалки.

И если ты плачешь жалко, и больно как-то, и падают капли на светлое время суток,
и падают капли вверх, на небо, где птицы снова летят и гуляют и нет им опять покоя.
И это, наверное, жизнь у меня такая, ходить между вами, слова разбирать на штучки,
слова собирать на пачку, давай, закурим, ходить между вами, послушай, давай, закурим.

И воздух, смотри, он опять не бумага - калька, и все, что дышали, теперь черно-белый оттиск,
и все, что бежало в оттепель, в горы, в горы, теперь не вернется, а мы его так просили.
И все остается в силе, и мир пропавший, и лилий головы мертвые на проспекте,
а в слабости только мальчик, слова пропевший, а в слабости старая книжка на две тетрадки,

и ты не поверишь, редко, но где-то были, белели парусом, морем синели строго,
шинели стояли колом, когда они пропадали, и царь, и женщина, и дым стоял над оврагом.

 гоген

Гарем стоял на тонких ножках,
лежали бабы на снегу,
и черных ям вдохнув немножко,
сочился воздух не могу,
кричали дети беспокойны,
торчали маленькие корни,
гроза пришла, в руках держа
сто миллионов вольт рассвета,
и обветшавшая межа
набрякшим ртом брала песету.

Народа тьма сопела тихо,
а главный вовсе был таков,
его веселая шутиха
долбила мир без дураков,
лицом прилежен, бел руками,
шинель в шкафу его, в шкафу,
и бьется страшное конг-фу,
как бабочка, в его стакане,
как радостно звенели яйца,
а мир пищал, скрипел, боялся,
на мелкий шорох расчленен,
Зенит остался чемпион.

Моя бы баба все сказала,
да нету рта у дорогой,
живем, не чувствуя вокзала,
под черной вольтовой дугой,
мальчишки радостны, в лесу им
попалась девка заводна,
и безусловно голосуем,
страна совсем у нас одна,
голодный радуется сытым,
светла улыбка короля,
и голословно солью сыпем,
пустую землю запыля.

Гарем горит, в руках граната,
в ногах немыслимый простор,
хрипи, иврит, нам время надо,
да завалить его на стол,
оно губу свою раскатит,
а мы его промеж души,
пролейся, белая, на скатерть,
ты только сердце не смеши,
и у сарая правду мечет
ладонь скупая палача,
мы выбираем чет и нечет,
и свиньи хрумкают, урча.

Декабрьским утром свет тяжелым
ложится эхом на дома,
послушай, будто бы ушел он,
ты что кричишь, как не сама,
заря оранжевым подтеком
по горизонту между стен,
не говори, что так жесток он,
ты просто плакала не с тем,
не говори, что станет снова
стучать толпа привычный пляс,
в лучах зари у пацанов и
у ихних девок нету глаз.

кандинский

Навстречу вышел Хуренито
в холщовой бурке до лаптей,
быть некрасивым знаменито,
ты только сам не употей,
стекло подернулось морозом,
пилил добротно, без заноз он,
доска прожилками цвела,
а после сразу умерла.

Цветное масло испаряя,
возникло давнее давно,
лежит голубушка, горя и
мечтая чтобы как в кино,
но Хулио ее не хочет,
он жизнью новой обожжен,
и вот она над ним хлопочет
вечерним сточенным ножом.

Но где найти того, что сможет
постичь просторную ее,
тугую стать вечерних кошек
надеть на крепкое цевье,
забыв судьбу ее коровью,
сверкает кафель белой кровью,
холодный никель бьет струю,
не догоню, так запою.

Летела стружка, лился свет,
вторые сутки не темнело,
кричал обугленный сосед,
мальчишкам не хватило мела
его закрасить добела,
летели вспять перепела,
ложилась копоть на стропила,
и ты неправильно любила.

Живя на гранях тонких ден,
возьмем пустое по пути мы,
и в геометрию войдем
сквозь черный паводок картины,
фаянса звонкий Монпарнас,
алеет воздух над забором,
и мы останемся в котором
совсем не стало больше нас.

ван гог

Подсолнечник, дитя рассвета,
ты лето мало продержал,
а расскажу тебе про это,
про то ты раньше убежал,
все было просто, как в салуне,
луне налили не шутя,
летели розовые кони,
прозрачной тканью шелестя,
рубили луковые сабли
скажи, хороший самосад ли
тебя до сердца просмолил,
чудесен был ли путь оттуда,
мелка ли дрожь сорокапута,
чисты ли помыслы белил.

Кузнечик точит вечерами
живую дудочку травы,
пришли и все заночевали,
шепча прощальное увы,
лежали дружными мешками,
глазами мутными кося,
гудела гнусная мошка и
где муж, где вежливая вся,
кому справлять нужды занозы,
которым пишется всегда,
а на дороге страсть-заносы
и бесконечная среда,
мы этот мир прокеросиним,
до ерунды, до ерунды,
и на пороге птица в синем,
и нет ее, одни следы.

Подсолнечные, золотые,
шмели и пчелы, пули света,
пойди, сорви свои цветы и
случайных слов поговори,
мы восковые, застываем,
мы улетим, как та газета,
и мир горит, неузнаваем,
его глазами фонари
читают улицы на память,
что не нашла, недокосила,
мы появились из цветка ведь,
пыльцой немыслимой вольны,
а что разносит далеко нас,
так это жизненная сила,
смотри, как вытянулся колос
при свете утренней луны.

брейгель

Мне литер горсть,
и снега кость,
бумаги устрицу тугую,
полночный гость,
свечная трость,
а вот возьму и помогу и
под руку к дому подведу,
а он все смотрит на беду,
все света ждет,
до темноты и
в холсты гудящие до дна,
лучину жжет,
глаза пустые,
и даль внезапно холодна.

Прозрачный лес, холмы и скалы,
земля твердеет, только тронь,
горит невидимый огонь,
ты дальше шел, но вот устал и
присел на краешек холста,
ветвей гравюры замирают,
нежнее гладит береста
осенний ветер по щеке,
вдали чугунные мосты,
и дети саночки катают,
и мысли частные чисты,
и корка хлеба нищете.

Собаки бродят у дороги,
заката вялое вино,
скажите, мне ли суждено
тонуть в медлительной эклоге
да я вам небо раздвигал,
мне жить еще, я страшно молод,
мне тоже шел через Урал,
хотя по голову помолот,
везя слепых к столицам сытым,
стуча колесами по стыкам,
плел полустанок-грамотей,
свирелью песню вдоль путей.

Недвижны красные колеса
локомотива на пути,
схватило льдом границу плеса,
а ты свети еще, свети
над городской, многоголовой,
где ходит кругом разгуляй,
и воздух колкий и еловый
горячим паром разбавляй,
когда, набрякнув снегом, тучи
прильнут оконного стекла,
и лампы масляной, шипучей,
следи испарину тепла.

малевич

Морозны пальцы господина,
когда ведет к себе куму,
она осталась невредима,
она достанется кому,
такая голая, смешная,
мечтала мол, что вот жена я,
а оказалась, вот беда,
станицы, горы, города
теряя, глядя с самолета,
ты пьешь малиновую йоту,
ты в горло девочке глядишь,
из горла вылетает мыш,
в его руках калина-птица
не говорит уже совсем,
и жизнь готова снова литься
сквозь облака и солнца дзен.

Союзны паводки заката,
когда-то озера зеро,
сейчас усердствует покато,
и снова страшно рассвело,
смотрел в глаза ей, феньку гладил,
родил поэму для души,
дрожал над ухом словно дятел,
беря родную на ножи,
пошли гулять, она сказала,
почти ему, почти что вслух,
снаружи ледяное сало,
и ветер холоден и сух,
и балерина мармелада,
и королевские ларьки,
ты понимаешь, просто надо,
не подавай ему руки.

Червлены окна, а, гори мы,
наш пепел скажется в дыму,
и бесконечно повторимы,
и однозначно никому
не обещая жадных мыслей
и песен горных не поя,
а ты сегодня помолчи с ней,
как настоящая змея,
ты сам все знаешь, не хоти вы,
она уйдет, исключена,
белил густые негативы,
чужих холстов величина,
морозны пальцы, пьешь водицу,
и утро кажется прошло,
и ты не успевал родиться
седьмым по первое число.

пикассо

Коротких пальцев едкий щелок,
дерюжных платьев чепуха,
налипший кальций, а еще так
безумных братьев у-ха-ха,
торец поправивши Лизетте,
углы уходят на рассвете,
места по-прежнему тепла
дают не больше, чем на сантик,
дорога вытерта дотла,
цветов высаживал десанты к
полкам кустов, и сам Кристоф
болел улыбкой, благодарен,
а помещаются ли сто в
стакане буйной головой,
ты, сам себя не перестав,
сойдешь с ума, несчастный барин,
смотри, как тащится состав,
поддав настойки луговой.

Застегнутый на весь сюртук,
держал раскрытое на вдохе,
в поту по лысину горя,
не говоря, не говоря,
и не подъедешь на версту к
такому круглому пузехе,
его сбежала за моря
дуга слепого фонаря,
корыто полнится, карета
куда-то катится, комета
летит по небу, кастаньета
трещит в другую у дверей,
дерюга колется, карата
сверкает брызга, солнцу крата,
а со стола-то виновато
зачем сметаешь поскорей.

А деревянные побеги
плетут огромную дугу,
а что лежало не телеге,
сейчас останется в снегу,
а где лукавили глазами,
полночных девушек смутя,
сейчас обугленные сани
влачит огромное дитя,
а потому-то мы мататы,
что наши путы коротки,
и пальцев толстые цукаты
торчат из олова руки,
и оцинкованные ведра
поют дождю: вода, вода,
и проникает в сердце вобла,
и уплывает навсегда.

В дыму бесчисленных кадил
катал монетку на ладони,
мешком на угольном понтоне
на переправу уходил,
душа отбрасывает тень,
летя над сонною землею,
дышал сквозь тихую сирень
тумана утреннего дня,
страшнее тысячи смертей
идти к пустому аналою
под шепот стареньких детей,
что улыбаются, браня,
твои последние слова,
что замерзали на картоне
твои живые зеркала,
что отражали имена
друзей и девушек в цвету,
и то единственное, что не
забуду, выпив за тебя
прощального вина.

***

Воздух чист, мороз прозрачен,
свет лучист и однозначен,

лунным облаком летит
над домами ночь чудная,

мальчик девочке свистит,
а она лежит, больная,

в опечаленном дому,
улыбается ему.

***

Перед сном что-то себе шепча,
разбирая штуки воздушной ткани,
зимнее солнце пробует первача,
счастье горит в голубом стакане.
Страстные твари гоняют тугой канкан,
крылья дрожат, клювы слюной немеют,
небо течет молоком по твоим рукам,
и за окном темнеет.

Золотятся, русы, пшеничные купола,
рдеют глаза молодой калины,
часы бьют звонкое мал-мала,
поют печальные окарины.
Убегают колеса поезда в ночь, в ничто,
в обнять и позабыть навеки,
только и голоса хватит надеть пальто,
жизнь состоялась, милые человеки.

 ***

Нежнее нежного словами, а успокоить не моги,
иду, как маменька, за вами, как сердце ловкого слуги,
комета тихо закатилась под черный лак чужих гардин,
и облепиховая билась, и пробудился нелюдим,
в его распахнутых зерцалах светила жаркая молва,
а он и думать перестал их, что произносятся слова.

Нежнее нежного, а радость сама осталась на бобах,
неосмотрительно старалась напялить новый прибамбах,
синело ситцевое небо, сверкало солнечное ах,
на галуне у баронета, в шершавых новых зипунах,
он шел по озеру наотмашь, воды не чувствуя седой,
они шептали, вот наш, вот наш, единственный и молодой.

Бамбук и камень, мрак и птица, произнесенное и ложь,
ты сам хоть пробовал окститься во глубине сибирских кож,
ты сам хоть пил слепую воду, где тень усталая живет,
души предчувствуя зевоту, судьбу встречая у ворот,
ее раскатывая жилу, читая книгу на корню,
шагая строго по ранжиру навстречу меченому дню.

Нежнее нежного доколе мне нож руки не доставал,
и время, кажется, такое, что солнце прячется в подвал,
его вина терпка и внятна, его вино не разделю,
и в гости просишь бесенят к нам, шепча беспомощно люблю,
земля, как водится, поката, ее рука на голове,
и кости старого заката рассыпал ветер по траве.

 ***

Ночь замерла ребенком на руках, как теплый кот, пушистый мрак искрится,
хрустит белье крахмальным сахарком, звенит в окно обугленная спица,
она связала холм невдалеке, обрывки ветра, осторожный хворост,
и вот жилетка, нежная, живая, обнимет грудь и остановит хворость.

***

Остановите музыку, я выйду, не мне считать вороновую чернь,
в стране потерь строке послушно лыко, а головам до шапки дорасти
не позволяет каменное небо, я вдаль смотрел, и не было меня,
и пули милые летели мимо, и девочка смеялась у ворот.

Остановите музыку, я пьяный, мне воздухом налили рукава,
смешно упрямым пальцам вниз ронять на клавиши, на кривиши стальные,
в стране потерь ведру не нужен дождь, дома растут, как мальчики, внезапно,
остановите музыку, я выйду, остановите музыку совсем.

 ***

Когда б вы знали, из какого сюра растет стыда неверная страда,
появится отсюда и досюда, и достает оттуда и туда,
ее зерно столетьем колосится, и солнцем льется августовский мир,
и вдаль струится черная лисица, которую ты грудью накормил.

Когда б вы сами из такого сена, земля сыта, тучны ее стада,
садится в сани пестрая беседа, и высота, как черная вода,
ее ручьи переплетают косы, навзрыд ничьи и птичьи быстротой,
и берега, неистово раскосы, перебирают галечник пустой.

Когда б вы снами из такого дзена, блестит слюда, до смерти испита,
горит весна ли пепельно и серо, и солнце село сразу навсегда,
настала жизнь, холодная, чужая, ладонь лежит, как рыба, не дыша,
а ты пойди всем телом на ножи и дождись, когда появится душа.

 одному хорошему человеку

Когда и мне придется подождать,
бежит вода, и небо тише стало,
и странные соседи за окном
собаке запрещают говорить,
мальчишка пробежал себе по луже,
а мне ты пробежишь еще по ней?
Напрасно, нет, сильнее, чем напрасно,
а дальше что, а дальше ничего.

Когда и мне ложились прямо в руки,
лежали на руках, молчали,
листва росла, и люди вслед за ней,
дожди и солнце, лампы, вечера,
и только что, а что нам это только,
темно в глазах, немеет за окном,
пойду, пожалуй, только пожалей,
вот и нашлось значение для слова.

Волчата черные свернулись на груди
ночного леса, дерево другое
коснулось неба, облако луны
не трогало потерянной водой,
поэтому сегодня погоди,
оставь меня в каком-нибудь покое,
которого неслышной стороны
не знает, но предвидит молодой.

Когда и мне случалось задохнуться
над виноградным, терпким молоком,
рука дрожала, принимая блюдце,
задумавшись неведомо о ком,
и кухня в голубом полете газа
тянула сквозь соломинку скорей
морозный воздух, забирая сразу
и улицу, и колбы фонарей.

Когда и мне придется подождать,
достав из памяти седые папиросы,
горчайший дым, и сумерки белесы,
и холодна открытая кровать,
смотри в глаза, но душу не трави,
другая ночь еще живет в крови,
когда пришел, под лампою уселся,
внутри горит не страшно, но светло,
и утро проникает сквозь стекло,
и сердце откликается на сердце.