Неистребимый

Пётр Волкин стоял посередине коммунальной кухни и, надув щёки, пытливо осматривал полки. Ни одной годной к сдаче бутылки он не обнаружил.

- И где они их прячут? Будь они прокляты, - раздражённо спросил Пётр окружающее пространство.

Пространство безмолвствовало, потому что никого из жильцов не было дома. Безмолвствовало и Время, ибо соседский будильник с утраченной минутной стрелкой уже лет пять не напоминал населению квартиры 6 по переулку Пирогова, 17 о быстротечности их жизни. Пётр почесал разбухший, цвета майской сирени нос и вдруг почувствовал, как неотложная и грозная проблема опохмелиться сжала стальной клешней его тело и душу.

Но башлей не было, как не было ни малейшей надежды их достать.

"Хромовые сапоги", - блеснула спасительная мысль и тотчас погасла, как хилая спичка. Вчера он обменял их на "мерзавчик" у начальника котельной Григория Порфирьевича.

- Прокошка, жох, мог бы и на полбанки расколоться, - горько усмехнулся Пётр Волкин.

Он вернулся в свою комнату, открыл шкаф и встретился глазами с единственным своим костюмом. Румынский полушерстяной смотрел на Волкина с немым укором.

- Будь спок, - сказал костюму Пётр. - Обещал не пропить и не пропью. Я сеструхе поклялся, что меня в тебе похоронят.

Эта невинная на первый взгляд фраза таила в себе пророческий, неведомый ещё Петру Волкину смысл.

- Но надеть тебя я имею полное законное право, - неожиданно вспылил он, натянул брюки и пиджак, отвернув лацканы, дабы скрыть отсутствие рубашки. Затем сунул ноги в шлёпанцы и отправился в угловой гастроном.

В мире было девять часов пятнадцать минут утра. Лично гастроном уже открылся, внутри и снаружи него бушевали страсти. В это майское утро их эпицентром был мясной отдел. Там продавались финские куры. Залётные птицы, нарядные, расфранчённые, в блестящих целлофановых пакетах с золотыми этикетками. Вокруг накатывались и затихали волны народного гнева и надежды.

Будучи равнодушен к импортной домашней птице, Пётр Волкин протиснулся в винный отдел. В нём, как в храме, царили прохлада и полумрак. Но Пётр знал, что в 11 часов появится Нина Синюхина, жрица. Магической ручкой с лиловыми обкусанными ногтями тронет она выключатель, и полки с водкой, винами и коньяками вспыхнут, отражаясь в зеркалах, янтарными, изумрудными и рубиновыми огнями. Пётр скользнул нежным взглядом по 'маленьким', и притулился в конце прилавка, намереваясь ждать.

Однако, винный отдел сегодняшним утром следовало озаглавить "Оставь надежду Петр сюда входящий".

Синюхина, возникнув за прилавком с почти получасовым опозданием, изобразила омерзение на морде. Не проявила, сука, элементарную учтивость: не кивнула, ручкой не взмахнула, не улыбнулась даже.

- Вали отсюда, пьянь проклятая, - взвизгнула она вместо приветствия. - Чтоб духу твоего тут не было, а то участкового позову.

Участковый был нежелательным персонажем в жизни Волкина. Их rendez-vous всегда носили слишком официальный характер. Пётр нахохлился, ссутулился, пробормотал несколько смертельных, ничего не значащих угроз и вышел на улицу.

Обычно скудное ленинградское солнце (а город, в котором жил Петр, назывался еще Ленинград) в это утро щедро сияло. Бледное небо освободилось от туч и облаков. Улица Декабристов ласково и неназойливо приняла Петра в свои объятия, как бы приглашая: не печалься, дорогой Петр Волкин, расправь плечи, вздохни полной грудью и просто начни жить. Но, увы, никакого плана жизни в Волкинской голове в тот момент не сложилось.

Он добрёл до проспекта Майорова (теперь Вознесенский проспект), главной правительственной магистрали. Примерно раз в неделю по ней проносились чёрные "чайки", неся знаменитых гостей из аэропорта в таинственные их резиденции. Пётр, будучи младенцем, помнил ставшие уже историческими фигуры: маршала Тито, генерала Де Голля, Джавахарлала Неру и иранского шаха с первой ещё женой.

Но в это утро проспект Майорова выглядел буднично и уныло. Упомянутые выше политические звёзды давно погасли. Другие - сидели дома, или гостили друг у друга, вдали от местожительства Петра Волкина. На четырёх углах перекрестка Декабристов и Майорова расположились четыре очереди. Одна - за номерками в платную поликлинику. Другая - сдавать бутылки. Третья - за апельсинами из Марокко. Четвёртая - в ожидании Годо. Им могли оказаться говяжьи сардельки, индийские хрустальные бокалы или чешские колготки. Для пытливого ума такие очереди настоящая находка. Ведь это уравнение с тремя неизвестными: X Y Z. X - "за чем стоим", Y - "нужно ли мне это?" и Z - "хватит ли этого мне?"

Пётр не увидел никакой надежды на благополучный исход сегодняшнего утра и серьёзно закручинился. И вдруг он увидел собачку – черно-белый пушистый клубок с хвостом, как осенняя хризантема. Собачка была привязана к уличному фонарю и, очевидно, скучала. При виде Волкина песик приветливо замахал хризантемой.

- Ах ты, бандитская рожа, - растрогался Пётр, - тоскуешь, небось?

Песик заскулил, подтверждая эту догадку.

- Про то и речь, - поддержал беседу Пётр. - Пошли со мной, барбос. В компании веселее.

Он отвязал собачонку, намотал поводок на кулак и направился к своему дому. В этот самый момент из подъезда выходила Софья Януарьевна Шелтер, литературная переводчица с испанского и португальского языков. Это была женщина еврейской национальности, немолодая, несчастливая, озабоченная как внутренними противоречиями, так и несовершенством внешнего мира. Заметив Волкина, Софья Януарьевна поспешно отвела глаза. Встреча с Петром ничего хорошего не сулила, а, напротив, являлась еще одним мрачным цветом в спектре отрицательных эмоций. В пьяном виде он извергал оскорбления с национальной окраской, в трезвом - канючил и выклянчивал деньги. Итак, Софьян (аббревиатура от Софьи Януарьевны) отступила на шаг и прикрыла глаза в надежде, что, когда она поднимет веки, "гнусный тип" исчезнет из поля её зрения. Совершенно иные чувства охватили Петра Волкина при виде переводчицы. Он испытал мгновенное острое счастье человека, нашедшего ответ на неразрешимую задачу. А дело было в том, что недели две назад попала под машину собака Софьяна, рыжий спаниель по кличке Роллинг. И Софьян билась в таких конвульсиях, что соседи дважды вызывали неотложку. Боялись, что её разобьёт паралич. По общему мнению, просто срам так убиваться из-за паршивой собаки...

- Доброе утречко Софьярьевна, - вкрадчиво сказал Пётр. - Глянь-ка, кого привёл.

- Боже, какая прелесть! Откуда у вас такой красавец? Купили?

- Ну, ты даёшь, - сбился Пётр на привычный язык. - Это когда я собак покупал? Это на работе мне сейчас подарили в виде премии.

Весь белый свет, за исключением наивной Софьяна, знал, что Волкина год назад выгнали с работы, и он дважды привлекался за тунеядство.

- Ах, какие милые у вас сослуживцы, Пётр Иванович! Собака превосходной породы, очень редкой, шпиц-помераниан.

- Вот ты её и купи. По дешёвке отдам, за трёшку.

- Господь с вами. Собака стоит гораздо дороже... И потом это безнравственно - продавать подаренную собаку. Это всё равно что продать друга.

- Чего-чего? - не понял Волкин.

- Не могу я, голубчик, понимаете... Я так привязываюсь к животным... - Софья Януарьевна прижала руки к груди и всхлипнула. - Если, не дай Бог, с ней что-нибудь случиться, второй такой потери я просто не переживу.

- Не берёшь, значит? Ну и хрен с тобой, - обиделся Пётр. - Сделаю из неё шапку, а то зимой уши мёрзнут.

- Что-то? Не смейте даже в шутку говорить такое!

- А на какой она мне сдалась?

Коварный Волкин сильно пнул собачку в бок.

Шпиц-помераниан взвизгнул, ему в унисон завизжала Софьян:

- Отдайте собаку!!! Вы просто негодяй!!!

Трясущимися руками открыла она сумку и стала беспорядочно совать Волкину деньги. Две трёшки, рубль. мелочь. Всё, что у неё было.

Не прошло и получаса с тех пор, как Пётр, униженный и оскорблённый, покинул гастроном. И вот, возрождённый из праха, с гордо поднятой головой, он устремился к нему опять.

На следующее утро в квартире Софьи Януарьевны раздался звонок. Первым к дверям, приветствуя гостя, понёсся шпиц-помераниан. На пороге стояла дворничиха Нюра.

- Слыхала, Софьян, что у нас в дому случилось? Волкин, бывший наш водопроводчик, помер. Алкогольное, говорят, отравление. Ему в прошлом месяце в вытрезвителе антабус зашили. Доктор, говорят, ему предупреждение сделал, что, если, говорит, больше пол-литры в день вылакаешь, то непременно загнёсся. У нас в агитпункте даже собрание провели, чтоб Волкина не спаивали и денег не давали. А он, вишь, где-то достал, нализался, ну, и помер прямо на улице. И похоронить не на что. Родни у него одна сеструха, дак они с мужем в отпуск укатили. Управдом и послал меня по квартирам деньги на похороны собирать. Не все жильцы и дают. Сознательности у людей не хватает.

Во время Нюриного монолога Софьяново лицо исказилось. Она стала судорожно тереть пальцами виски и даже биться головой о косяк двери.

- Господи, милостивый, - перепугалась Нюра, - чего ты трясёсся? Ну, помер человек, с кем не бывает? Что он, муж тебе был али любовник?

- Моя вина, моя вина, - бормотала Софьян, как в горячке. - За что мне такие муки?

- Какие ещё муки? Да успокойся ты, вишь, нервная система сдаёт. Мужик-то он был барахольный. Мусорный прямо скажем мужик.

Нюра нежно обняла Софьяна за плечи и повела в комнату.

- Идём, водички попей. И не убивайся так, смотри, в лице ни кровинки. А коли денег жалко, дак и не давай. Шут с ним. Как-нибудь похоронят, на улицу не выбросят.

Софьян схватила сумку и протянула дворничихе.

- Возьмите, Нюра, деньги, возьмите сами, всё, что есть.

Она упала на диван и уткнулась лицом в подушки.

- Гос-споди, с этой тилигенцией и свихнуться недолго, - бормотала Нюра, шаря в сумке. Наконец она нашла смятую пятирублёвую бумажку. - Смотри, пятёрку беру, сдачи сейчас нет, опосля может и занесу.

Два дня Софья Януарьевна провела в постели. В слезах, на нитроглицерине. Печально известный еврейский комплекс вины захватил её без остатка. Прямо ли, косвенно, но она была причиной чьей-то смерти. Она была у б и й ц е й. Воображение рисовало бездомного человека в шлёпанцах и бежевом костюме, одиноко лежащего на проезжей части дороги, среди фырчащих троллейбусов и машин... Ведь только что он был жив! Думал. Любил. Радовался. Горевал. И вот всё кончилось. Где кочует теперь его душа?

На третий день Софьян отважилась выйти из дома, чтобы выгулять собаку. Шпиц-помераниан, очевидно воспитанный в хорошем доме, стыдился своего позора на ковре в Софьяновой спальне.

Итак, две глубоко страдающие натуры вышли из дома, завернули за угол на улицу Декабристов и нос к носу столкнулись с Петром Волкиным. Покойник брёл навстречу, и вид его был ужасен. Исхудавший, заросший, в белых кальсонах и полосатой пижамной куртке. На левой кальсонине и левом же рукаве красовались сочные печати: "Министерство здравоохранения РСФСР, больница имени Коняшина, Петроградского района, города Ленинграда".

Шпиц-помераниан закатился в истерическом лае. Его хозяйка дико закричала и стала медленно оседать на тротуар. Пётр Волкин успел, однако, поддержать её и усадить на ступеньку ближайшей парадной.

- А я как раз, Софьярьевна, к тебе направляюсь. Думал собачку проведать, и рублишко-другой занять. - Пётр Волкин смачно чихнул. - Ишь, сучье семя, что со мной сделали. Боюсь, загриппую или даже плеврит-бронхит подхвачу.

Софью Януарьевну колотила нервная дрожь, зубы её стучали, и она не в силах была произнести ни слова.

- А воще, если разобраться, что со мной приключилось, просто умора, - добродушно продолжал Волкин. - Представляешь, отдыхал я тут позавчера на Мойке, никого не трогал. Так, какой-то олух "скорую" вызвал. Приехали практиканты сопливые и смерть константировали. - Пётр Волкин захохотал. - Ну, и оттащили меня прямиком в морг. Чего я им не прощу, так это что мой румынский полушерстяной сожгли. Говорили, что в ём хоронить всё равно нельзя, потому как облёван и в грязи извален. А проректор, ну, кто покойников режет, как раз был на даче, а без евонной справки постановление исполкома есть не хоронить. Ну, и заложили меня на сутки в холодильник. Этот, кто режет, с утра сегодня заявился, вынул меня оттуда, на стол поклал, и вдруг его сомнение взяло. Он сам мне так и сказал, что, мол, взяло меня, Пётр, сомнение, потому как ты чихал, а покойник ни кашлять, ни чихать не должен, это мы на втором курсе проходили. Начал он по всем отделениям звонить, чуть телефон не оборвал. Врачей ко мне в морг набежало, отродясь столько не видел. Конвульсиум вокруг меня устроили. И сам главный выступал и говорит, что в виду переохлаждения организма могут возникнуть заболевания в разных его частях... - Пётр Волкин сделал паузу, высморкался в рукав и продолжал. - И мозга может легко заболеть, и пищевар, и даже срамной аппарат, понял? Так что, говорит, ты, Волкин, домой иди, но будь осторожен, говорит, береги себя. И велел мне больничную одёжу выдать, потому что, как, я уже не помню, говорил тебе, мой костюм был сгоревши. Так что, выручи, Софьярьевна, на согрев души и тела. А я за это, если у тебя кран потекёт или бачок треснет, завсегда починю, хоть среди ночи разбуди.

Петр вопросительно взглянул на переводчицу, но Софья Януарьевна не порадовалась любезному обещанию, и даже не услышала его.

Не справившись с потрясением, ее бедное сердце вздрогнуло и, будто тронутое заботливой рукой, тихо остановилось.