Фет. Тайна и трагедия судьбы поэта

Я знал одной лишь думы власть,

Одну, но пламенную страсть:

Она, как червь, во мне жила.

Изгрызла душу и сожгла

М. Лермонтов «Мцыри»

Афанасий Фет – великий русский лирик. Его творчество широко известно как любителям поэзии, так и романсов, написанных на его стихи. Существует масса публикаций, в которых специалистами дотошно исследовано, пожалуй, все, что связано как творчеством Фета, так и с его личностью. Но широкой публике эти труды, как правило, труднодоступны, да и попросту малоинтересны. А ведь в его судьбе сплелось столько невероятного и трагического, что, пожалуй, хватило бы не на одного человека и могло бы стать сюжетом для создания, например, Александром Дюма еще одного романа в духе графа Монте-Кристо. Популяризаторы творчества Фета часто обходят стороной повороты его судьбы, несомненно повлекшие за собой такое формирование его личности, которое в результате и стало не последним фактором в появлении на свет его шедевров. Идеологическим ревнителям советской словесности казалось неуместным посвящать широкую публику, особенно молодежь, в некоторые “неудобные” подробности биографии Фета. Теперь времена иные и мы попытаемся, не претендуя на громкие открытия, познакомить наших читателей с тем стечением обстоятельств в жизни Фета, которые без сомнения наложили трагический отпечаток на всю его жизненную стезю.

Поэзия Фета является одной из вершин русской лирики, но современники поэта оценивали его поэзию далеко не так высоко, как мы. Из корифеев российской словесности пожалуй только Некрасов в полной мере ценил его талант, сказав, что “Фет в …области поэзии такой же господин, как Пушкин в своей…”

Литературная карьера Фету далась тяжко. Вышедшее в 1863 г. собрание стихотворений Фета, подводившее итог первых двух десятилетий его литературной деятельности, не разошлось до самой его смерти. Свой последний сборник семидесятилетний поэт выпустил в шестистах экземплярах – тираж для маститого поэта крайне мизерный даже для того времени. Но это было лишь одно звено в цепи многочисленных неудач и невзгод, преследовавших его с первых лет жизни.

Почти всю свою сознательную жизнь великий лирик посвятил борьбе за право носить другую фамилию – Шеншин, фамилию своего отца. Хотя был ли в действительности тот его отцом, неизвестно.

Уже само рождение Фета произошло при обстоятельствах, грозивших ему большими бедами, которые затем и начали обрушиваться на него.

Никто не может с определенностью сказать, какова точная дата его рождения (февраль или ноябрь 1820 года) и кто был его настоящим отцом.

Точно известно только, что Фет был сыном Шарлотты-Елизаветы Фёт (Foeth), жены дармштадского чиновника Иоганна-Петера-Карла-Вильгельма Фёта. Но родился будущий поэт не в Германии, а в России, в Орловской губернии, в имении Новоселки, принадлежавшем богатому помещику Афанасию Неофитовичу Шеншину. Младенец был окрещен в православную веру, наречен Афанасием и записан в метрическую книгу законным сыном неженатого в тот момент Шеншина.

Этим странным обстоятельствам предшествовали события еще более странные.

Версия 1

Известно, что в начале 1820 года в Германии, в Дармштадте, лечился 44-летний русский офицер, отставной ротмистр орловский помещик Афанасий Неофитович Шеншин. Из-за отсутствия мест в гостинице он поселился в доме оберкригскомиссара Карла Беккера. Вдовый Беккер жил с дочерью Шарлоттой, зятем Иоганном Фётом и с внучкой Каролиной. Дочери Карла Беккера Шарлотте было в то время 22 года. За полтора года до этого она вышла замуж за амт-асессора Иоганна Фёта, уже имела от него дочь Каролину и к моменту появления в доме Шеншина была беременна вторым ребенком.

Шеншин прожил у Беккеров до осени, а в сентябре 1820 г. Шарлотта бежала с ним в Россию, в его имение. Трудно понять, чем так пленил молодую женщину пожилой – вдвое ее старше, некрасивый, угрюмый иностранец, что она бросила мужа, отца, годовалую дочь, свою страну, все родное и близкое. В недоумении и ужасе отец Шарлотты Карл Беккер потом писал Шеншину (7 октября 1820 г.): «Употреблением ужаснейших и непонятнейших средств прельщения лишена она рассудка и до того доведена, что без предварительного развода оставила своего обожаемого мужа Фёта и горячо любимое дитя...»

Поступок Шарлотты Фёт можно было бы понять, если бы ожидаемый ребенок был от Шеншина. Но такая возможность исключалась, как видно из писем Шеншина и Шарлотты к ее брату Эрнсту Беккеру. Так, после смерти Иоганна Фёта в 1826 г., Шарлотта писала Э. Беккеру: «Очень мне удивительно, что Фёт в завещании забыл и не признал своего сына. Человек может ошибаться, но отрицать законы природы – очень уж большая ошибка». Поступок Шарлотты возможно был как то связан с обнаружившимся у нее впоследствии психическим заболеванием.

Сам Фет считал своим отцом Шеншина. И в написанных им в конце жизни мемуарах, где многое утаено и искажено, он старается не оставить сомнений в этом темном вопросе. Но своей будущей жене он решил открыть тайну своего рождения. За месяц до свадьбы он отправил ей письмо, в котором называет своим отцом не Шеншина, а И. Фёта и в нем рассказал о том, как Шеншин увез от того его беременную жену. Фет дважды подчеркнул, что просит сжечь это письмо. На конверте есть его пометка «Читай про себя», а рукой его жены дописано – «Положить со мной в гроб».

В родовом имении Шеншиных Новоселках Шарлотта Фёт появилась в конце сентября 1820 г., а уже 29 октября (ноября ?) там у нее родился будущий поэт. Старший сын – это серьезно! По законам Российской империи именно старший сын становился наследником поместья отца и крепостных. Прочие дети могли получить только денежное наследство. Сыном Шеншина записал его местный священник, горький пьяница и, поэтому, сильно бедствовавший. Надо думать, что за этот дерзкий подлог он получил от Шеншина хорошую мзду. Шеншин же обвенчался по православному обряду с Шарлоттой – теперь уже Елизаветой Петровной только через два года после этого.

Удалось ли Шарлотте предварительно добиться развода с И.Фётом или она решилась на уголовно наказуемое двоемужество? Быть может, И. Фёт шантажировал при этом бывшую жену, требуя денег, и он получил их за развод (если таковой имел место)? Вероятнее первое, поскольку сам И.Фёт затем, в 1824 г., вторично женился. Однако в сохранившихся письмах матери Фёта к его брату никаких упоминаний о разводе нет, Как бы то ни было, все потом появившиеся на свет в Новоселках братья и сестры Фета звались Шеншиными. Но с самим Фетом так не получилось. Фамилию Шеншин он носил только до четырнадцати лет, а затем лишился ее. Но до этого мальчик ни о чем не знал и рос в имении Шеншина, считаясь, да и сам себя считая, старшим сыном помещика.

На пятнадцатом году жизни Фета его отдали в находившийся в Лифляндии пансион Крюммера в маленьком городке Верро (ныне Выру в Эстонии). Учили и учились там одни немцы. Русский язык, видимо, входил в число учебных предметов, однако говорить по-русски не умел даже сам директор школы. Питомцев кормили скудно, но учили серьезно, с утра до ночи, особенно налегая на математику и латынь. На каникулы Фета – единственного в школе – домой не брали, «по отдаленности», как он объяснял впоследствии. Этим лишний раз подтверждалось мнение товарищей, что «отец почему то выпихнул его за дверь». Для чего же было отдавать Фета в такую дальнюю, чисто немецкую школу, когда в Москве были хорошие пансионы? Не было ли это как то связано с грядущими переменами в его судьбе?

И действительно, незадолго до отправления Фета в дальнюю школу Орловское губернское правление неожиданно запросило Орловскую духовную консисторию подробности появления на свет сына ротмистра А.Н. Шеншина.

В 1825 г. Шарлота писала в письме к брату Эрнсту о том, как хорошо заботится Шеншин о ее сыне Афанасии и она надеется, что: «… Никто не заметит, что это не кровный его ребенок…». Как показало дальнейшее, этим надеждам не было суждено сбыться. Наши читатели, знакомые с нравами дворянских гнезд по произведениям Ивана Тургенева могут представить себе быт и нравы, царившие в усадьбах российской глубинки. Все знали обо всех все и появление на небосклоне орловского помещичьего сообщества красавицы-инородки Шарлотты – Елизаветы Шеншиной не прошло незамеченным. Вполне возможно, что отставной ротмистр Шеншин умыкание чужой жены числил лихим подвигом. Наверное, по пьяному делу он даже хвастался этим подвигом перед друзьями и соседями. И зря. Местные соблазнители стали наперегонки добиваться ее благосклонности, но Шарлотта оставалась непреклонной, отвергая все их домогания. Это сильно раздражало доморощенных ухажеров и один из них, чтобы отомстить ей, написал донос в Орловское губернское правление об обстоятельствах рождении сына Шеншина. История не сохранила нам, кто был тот неудачливый бонвиван-доносчик, получивший афронт от Шарлотты, но видимо он был в тех краях весьма влиятельным человеком, т.к. делу был дан быстрый ход. А в Орловской губернии таковых было предостаточно. Крупными лендлордами, имевшими большие наделы по соседству с Шеншиным, здесь были такие известные на всю Российскую империю семейства как: Голицыны, Апраксины, Шереметевы, а также Бобринские, Татищевы, Соллогубы, Буйницкие, Соловьевы и многие другие. Именно они правили бал не только в Орловской губернии, но и по всей России. И, хотя Шеншины принадлежали к древнему дворянскому роду, в то время они пребывали в постоянных долгах, и где уж было отставному ротмистру тягаться с российской элитой!

Местные доброхоты сразу же довели до сведения Шеншина, что назревает гроза. И он, официально признавший себя отцом поэта, взвесив все, понял, что бороться со столь серьезными силами не в состоянии и фактически «сдал» своего сына, еще до вынесения окончательного решения, отослав его с глаз долой в немецкую школу в далекой Лифляндии. Да и кому, собственно говоря, по большому счету был нужен байстрюк, да еще и с еврейской кровью? У Шеншина к этому времени уже были другие, законнорожденные дети от Шарлотты, и он не хотел лишний раз рисковать их положением в обществе. Но судьба впоследствии жестоко отомстила за это всему роду Шеншиных.

Получив от духовной консистории выписку из метрической книги, губернское правление затребовало справку о браке родителей Фета. Духовному начальству пришлось произвести следствие, на котором крестивший Фета священник показал, что записал младенца сыном Шеншина «по уважению, оказываемому в оном доме». После этого епархиальным властям не оставалось ничего другого, как постановить, что «означенного Афанасия сыном г. ротмистра Шеншина признать не можно»; священника же с причтом «хотя бы и следовало подвергнуть наказанию, но поелику сие было до состояния всемилостивейшего манифеста, то за силою оного учинить их свободными». Так мальчик оказался «без фамилии». Российская империя была страной сословной, а это означало, что каждый человек был приписан к определенному сословию и занимал в этом сословии четкое положение в зависимости от чина и звания. Порядок в стране задавался великим социальным изобретением Петра I – «Табелью о рангах». Все прочее не имело практически никакого значения. «Всяк сверчок знай свой шесток» – поговорка очень даже российская. Пришлось его “родителям” из Новоселок кланяться дармштадским родственникам. Бывший муж Шарлотты Фёт Иоганн Фёт к этому времени уже умер.

В марте 1826 года Шарлотта писала брату, что умерший месяц назад ее первый муж не оставил ей и ребенку денег: «… Чтобы отомстить мне и Шеншину, он забыл собственное дитя, лишил его наследства и наложил на него пятно… Попытайся, если это возможно, упросить нашего милого отца, чтобы он помог вернуть этому ребенку его права и честь; должен же он получить фамилию…»

Фет в своих мемуарах упоминает о том, «каких усилий стоило отцу моему (т. е. А.Н. Шеншину), чтобы склонить опекунов сестры Лины к признанию за мной фамилии ее отца...». «...Опекуны Каролины Фёт, – сказано в свидетельстве Орловского губернского правления от 21 января 1853 г., – признают рожденного оною бывшею Шарлоттою Фёт Афанасия сыном вышеозначенного умершего асессора Иогана Петра Карла Вильгельма Фёт. Следовательно, и нет сомнения, что упомянутый Афанасий имеет происхождение от родителей его амт-асессора Иогана Петра Карла Вильгельма Фёт и его бывшей жены Шарлотты Фёт»

Так, в конце концов, мальчик получил «честную фамилию», ставшую для него источником бесчестья и несчастья. Превращение из русского столбового дворянина в немца-разночинца лишало Фета не только социального самоощущения, дворянских привилегий, права быть помещиком, возможности наследовать родовое имение Шеншиных. Он лишался права называть себя русским; под документами он должен был подписываться: «К сему иностранец Афанасий Фёт руку приложил». Но самым главным было то, что он лишался возможности без позора объяснить свое происхождение: почему он, иностранец Фёт, если он сын Шеншина; почему он Афанасьевич, рожден в Новоселках и крещен в православие, если он сын Иоганна-Петера Фёта. Недоуменные и издевательские вопросы, на которые нечего было ответить, посыпались на Фёта еще в пансионе Крюммера, когда стало известно, что Шеншин больше не Шеншин. Так потомственный дворянин, богатый наследник в один момент стал человеком без имени – безвестным иностранцем весьма темного и сомнительного происхождения. И, разумеется, юный Фет воспринял это как мучительнейший позор, бросивший, по понятиям того времени, тень не только на него, но и на горячо любимую им мать. Потеря имени для будущего поэта явилась величайшей катастрофой, изуродовавшей, как он считал, его жизнь.

Что касается буквы «ё» в его фамилии, то она превратилась в «е» в фамилии лирика намного позже и случайно. Наборщик его стихов однажды перепутал литеры, и Афанасий Афанасьевич после этого так и стал подписываться Фет.

Версия 2

Противоречивость, недосказанность объяснений Фета вместе со странностью и запутанностью обстоятельств его рождения способствовали постепенному распространению второй версии его происхождения. Согласно этой версии, Фет не был сыном ни ротмистра Шеншина, ни асессора Фёта, а был сыном безвестного корчмаря-еврея, продавшего Шеншину свою жену.

Художник И.Э. Грабарь пишет: «Давно было известно, что отец Фета, офицер русской армии двенадцатого года, Шеншин, возвращаясь из Парижа через Кенигсберг, увидел у одной корчмы красавицу еврейку, в которую влюбился. Он купил ее у мужа, привез к себе в орловское имение и женился на ней. Не прошло несколько месяцев, как она родила сына, явно не Шеншина, который и стал впоследствии знаменитым поэтом... Официально считалось, что Фет – законный сын Шеншина. Что он был сыном кенигсбергского корчмаря, было секретом полишинеля, но сам поэт это категорически отрицал, однако объективных доказательств противного не существовало». (Грабарь И.Э. Моя жизнь: Автомонография. М., 1937. С. 252-253)

Доказательство, по словам Грабаря, удалось обнаружить Н.Черногубову, интересовавшемуся биографией Фета. Черногубов серьезно занимался биографией Фета и был близок с художником Остроуховым, женатым на племяннице жены Фета и поддерживавшим отношения с поэтом. Черногубов еще при жизни Фета узнал, что тот завещал вскрыть после своей смерти конверт с письмом его матери, в котором раскрывалась тайна его происхождения. После смерти Фета его родные так и поступили, а затем положили письмо в гроб умершего. Удачливый Черногубов не только об этом проведал, но и ухитрился вытащить письмо из гроба и прочесть его. Письмо доказывало правильность бытовавшей версии происхождения поэта.

О письме матери Фета кратко изложено и в известной книге И. Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», – но уже с изменением и места, откуда происходил Фет («Его отцом был гамбургский еврей»), и времени обнаружения письма («После революции кто-то вскрыл гроб и нашел письмо»). (Эренбург И.Г. Собрание сочинений: В 9 т. М., 1962-1967. Т. 8. С. 15.)

Другой источник этой версии происхождения Фета базируется на резко выраженным семитским типом наружности Фета. С.Л. Толстой, старший сын Льва Толстого, пишет в своих мемуарах: «Наружность Афанасия Афанасьевича была характерна… Его еврейское происхождение было ярко выражено». (Толстой С.Л. Очерки былого. Тула, 1968. С. 336.)

П.И. Бартенев также пишет о том, что еврейское происхождение Фета «ярко и несомненно высказывалось его обличием». О том же свидетельствуют и другие мемуары, дневниковые записи, дошедшие до нас устные рассказы лиц, знавших Фета. Да это видно и на портретах и фотографиях Фета.

Даже близкие друзья Фета – Яков Полонский и Лев Толстой – считали Фета евреем или полуевреем, и можно себе представить, как это терзало с детства его раненное самолюбие, тем более что, какова бы ни была истина, он не мог раскрыть ее, а мог только лгать. «Он всю жизнь страдал, – пишет свояченица Льва Толстого Т. А. Кузминская, – что он не Шеншин…, а незаконный сын еврейки Фёт». (Т.А. Кузминская об А.А. Фете // Русская литература. 1968. №2. С. 171.).

Версия 3

Тот же Черногубов излагал и другую версию: «Знакомые и дворовые А.Н. Шеншина говорили мне, что жену свою Елисавету Петровну он купил за сорок тысяч рублей у ее мужа» (Н. Черногубов. Происхождение А.А. Фета С. 530). В этом случае становится понятными попытки последующего вымогательства И. Фётом (в последние годы его жизни) денег от Шеншиных за дальнейшее решение судьбы мальчика.

Что-то и в эти годы все было неладно.

В 1823 г. Елизавета Петровна жалуется брату на то, что бывший муж ее шантажирует, требуя денег за «усыновление» Афанасия; в 1826 г. уже после смерти ее бывшего мужа она просит брата помочь мальчику получить «честную фамилию». «Должен же он получить фамилию», – повторяет она, а при этом просит как-нибудь «втиснуть» в желаемый документ частицу «фон», чтобы можно было выдавать Афанасия за потомственного дворянина.

Версия 4

Она объединяет некоторые события предыдущих версий, в связи с чем становится наиболее вероятной. По этой версии вначале девочку, красавицу-еврейку выкупил в Кенигсберге у отца-корчмаря вдовый Карл Беккер, мечтавший о дочке и удочеривший ее. Через несколько лет в нее влюбился И. Фёт, вхожий в семью своего начальника К. Беккера. Беккер, не чаявший души в юной падчерице, поставил условие: жить они будут в его доме. Обвенчавшись с Шарлоттой, И. Фёт стал отцом ее первого и второго (т. е. будущего поэта) детей. Но появившийся затем Шеншин тоже «положил глаз» на красавицу Шарлотту и, то ли выкупил ее, но теперь уже у И. Фёта, то ли в действительности ее, беременную просто умыкнул. Шарлотта кроме красоты обладала неординарным взрывчатым характером и была склонна к импульсивным поступкам, что производило неотразимое впечатление на мужчин, знавших ее. Не стал исключением и ротмистр Афанасий Шеншин. Его рассказы о далекой заснеженной России так поразили Шарлотту, которой было тесно в затхлом мирке дармштадских чиновников, что решение уехать с Шеншиным пришло к ней мгновенно. Надо сказать, что эти черты ее характера, как оказалось впоследствии, были в какой-то мере следствием зачатков психической болезни, приведшей к многочисленным трагедиям, но об этом ниже.

Фет всегда старался отмолчаться от рокового вопроса и «тщательно избегал его, замечая его приближение», а когда это не удавалось, «вынужден был прибегать ко лжи», «чтобы не набрасывать…неблагоприятной тени» на свою мать. Так, в объяснение своего рождения в Новоселках он выдумывал, «что ее первый муж Фёт вывез ее в Россию, где и умер скоропостижно»

Приезды в Новоселки сталкивали Фета и с новой бедой. Мать была тяжело больна, ей становилось все хуже и хуже, и вскоре после окончания Фетом университета она умерла. Чем она болела – из мемуаров Фета не ясно, но в Новоселках она жила в особом флигеле, где всегда царила ночь и куда даже ее дети допускались лишь на несколько минут. Иллюзорная авантюрная мечта Шарлотты обрести счастье в далекой стране рассыпалась как карточный домик. Огромные бесконечные просторы России, мрачные осенние, под моросящим дождем поля и зимние вьюги с воем волков, бездорожье, все это крайне отрицательно сказалось на ее психическом состоянии. Ей, мечтавшей в Дармштадте вырваться из затхлой немецкой чиновничьей среды, уехав в Россию, оказалось не под силу привыкнуть ко всему этому. На состояние ее психики видимо сказалось отрицательное влияние браков между близкими родственниками, широко распространенных в то время в замкнутых мирках еврейских гетто, откуда она вела свое происхождение. Через двадцать лет после смерти матери ее судьбу повторила сестра Фета – Надежда, несколько раз сходившая с ума и, в конце концов, впавшая в уже неизлечимое безумие.

Наследственный характер болезни стал несомненным, когда один за другим сошли с ума оба брата Фета. Впоследствии сошел с ума и сын сестры Фета Надежды. У старшей сестры Фета, Каролины к пожилым годам также проявились признаки умственного расстройства.

Когда Фет понял, что его мать сходит с ума, когда заподозрил и убедился, что она – носитель наследственной болезни, и то, что и ему грозит сумасшествие, – этого мы не знаем. Этот круг душевного ада Фет особенно оберегал от посторонних взглядов. Не все ему, очевидно, открылось сразу. Но и того, что было пережито уже в первые два десятилетия его жизни, было достаточно, чтобы сформировать резко выраженные черты его характера и его отношения к миру. Черты скепсиса, неверия в людей, в добро и справедливость выделяли Фета из круга, в котором он вращался.

Желание дослужиться до дворянства побудило Фета поступить на военную службу. В 1845 г. он был принят в кирасирский полк; в 1853 г. перешел в уланский гвардейский полк. В крымскую компанию находился в составе войск, охранявших Эстляндское побережье; а в 1858 г. вышел в отставку, подобно своему отцу, штаб-ротмистром. Дворянских прав Фету, однако, достигнуть тогда не удалось: необходимый для того ценз повышался по мере того, как Фет повышался по службе. Целых 8 лет он барахтался в «грязной луже», терпел лишения и подлаживался под начальство. А по прошествии этого времени, когда цель уже казалась такой близкой, она неожиданно отдалилась. Дело в том, что за несколько месяцев до присвоения Фету первого офицерского чина был издан, чтобы затруднить доступ в дворянство выходцев из других сословий, указ, согласно которому для получения наследственных дворянских прав надо было иметь более высокое воинское звание.

В личной жизни Фет пережил настоящую драму. Во время военной службы в Херсонской губернии поэт познакомился с Марией Лазич, девушкой энциклопедически начитанной, страстно любящей поэзию Лазич была одарена глубоким и тонким поэтическим чувством. Оказалось, что она еще с ранней юности полюбила фетовские стихи, знала их все наизусть. Она была одаренной музыканткой, ее талант произвел впечатление даже на Ференца Листа, гастролировавшего тогда в России. Ее отец – отставной генерал Козьма Лазич, обрусевший серб, вдовец, был человеком небогатым. Ко времени их знакомства (осень 1848 года) Фету было 28, а Марии – 24 ода. Поэт описывает ее как «...стройную брюнетку, которая выделялась среди других своим высоким ростом и природной грацией. Смуглая кожа, нежный румянец, необычайная роскошь черных, с сизым отливом волос. Она не была ослепительной красавицей». По-видимому, именно во время этого романа и написано Фетом знаменитое "Шепот, робкое дыханье..." О чем говорили Фет и Мария Лазич в минуты первых встреч? В автобиографической поэме «Талисман» Фет подробно описал атмосферу их бесед:

Мы говорили Бог знает о чем

Скучают ли они в своем именье,

О сельском лете, о весне, потом

О Шиллере, о музыке и пенье…

Именно Марии Лазич посвящены такие великолепные и эмоционально мощные стихи, как "Неотразимый образ", "Старые письма", "В тиши и мраке таинственной ночи", "Ты отстрадала, я еще страдаю", "Долго снились мне вопли рыданий твоих", "Нет, я не изменил. До старости глубокой…" и другие…

Мария Лазич, как Беатриче для Данте или Лаура для Петрарки, стала единственной героиней фетовской любовной лирики. Год за годом, до самой смерти посвящал он ей созвездие своих прекрасных стихов. Когда Фету было под семьдесят и, говоря его же словами, уже светили «вечерние огни», родилось это поэтическое признание:

Нет, я не изменил. До старости глубокой

Я тот же преданный, я раб твоей любви,

И старый яд цепей, отрадный и жестокий,

Еще горит в моей крови.

Хоть память и твердит,

что между нас могила,

Хоть каждый день бреду

томительно к другой, –

Не в силах верить я,

чтоб ты меня забыла,

Когда ты здесь, передо мной.

А в то время Фету более всего хотелось получить приданое, чтобы поправить свое материальное положение. Поэт писал своему другу И. П. Борисову: «Я встретил существо, которое люблю и, что еще, глубоко уважаю… Возможность для меня счастья и примирения с гадкой действительностью… Но у ней ничего и у меня ничего – вот тема, которую я развиваю и вследствие которой я ни с места…». Поэтому их любовь, эта «сласть грез», закончилась трагически. Последняя встреча Фета и Марии произошла в Федоровке в мае 1851 года. Мария Лазич была девушкой высоких страстей и максималистских требований. Посчитав, что жить без любимого человека не имеет смысла, она ушла из жизни. Конец ее был ужасный: от брошенной спички загорелось ее кисейное платье. Пламя сбили, но ожоги были так сильны, что спасти Марию не удалось. Она скончалась на четвертые сутки в страшных мучениях, повторяя: «Он не виноват...». Уже через много лет Фет признался своему другу Борисову, что виноват в смерти своей возлюбленной «Я ждал женщины, которая поймет меня, и дождался ее. Она, сгорая, кричала «Аu nom du ciel sauvez les lettres» («Ради всего святого, спасите письма») и умерла со словами «Он не виноват, а я». После этого и говорить не стоит. Смерть, брат, хороший пробный камень. Но судьба не смогла соединить нас. Ожидать же подобной женщины с условиями жизни было бы в мои лета и при моих средствах верх безумия…»

Фет страстно любил Марию Лазич, и смерть ее стала для него страшным ударом, оправиться от которого ему так и не удалось до конца своих дней. Ведь Мария была не только единственной любовью всей его жизни, она страстно верила в его поэтическую звезду и убеждала писать стихи. Уже на склоне лет, в 1878 году, в стихотворении «Alter еgо» («Второе Я») прозвучало запоздалое признание Фета и осознание той роли, которую Мария Лазич сыграла в его жизни:

Ты душою младенческой все поняла,

Что мне высказать тайная сила дана,

И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить,

Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить…

После смерти Марии сразу же пошли разговоры о ее самоубийстве. Говорили, что она наложила на себя руки, потому что не видела смысла в дальнейшей жизни без Фета. Но доказательств этому, в том числе и предсмертного письма, не было, а если оно и было, то кто-то заинтересованный (возможно, родственники девушки или же сам Фет) постарался, чтобы его содержание не было обнародовано.

В 1856 году вышел указ, согласно которому звание дворянина теперь давал лишь чин полковника. У 37-летнего Фета оставался только один выход - жениться на богатой девушке.

После выхода нового указа поэт взял в полку годовой отпуск и на деньги, полученные за свои произведения, отправился в путешествие по Европе. В 1857 году в Париже он женился, и весьма выгодно, на дочери состоятельного московского торговца чаем Марии Петровне Боткиной, сестре литературного критика В.П. Боткина. Она была немолода и некрасива, но общий язык супруги нашли. Он получил деньги, она – возможность за ним ухаживать, быть его нянькой.

О том, что Фет женился на Марии Боткиной только по расчету, красноречиво свидетельствует рассказ брата Л.Н. Толстого, Сергея Николаевича. Как-то поэт пришел навестить его; «они дружески разговорились», и Сергей Николаевич спросил Фета «Афанасий Афанасьевич, зачем вы женились на Марии Петровне». Фет покраснел, низко поклонился и молча ушел».

Полученные от женитьбы средства Фет употребил с пользой, став преуспевающим помещиком. В 1860 г. Фет в Мценском уезде покупает хутор Степановку с 200 десятинами земли и энергично принимается хозяйничать, живя там безвыездно и лишь зимой наезжая ненадолго в Москву. Он не только привел купленное им запущенное село в надлежащий вид, но и приобрел мельницу и конный завод. Вскоре Фету стали принадлежать еще два имения, после чего он с гордостью написал одному из своих бывших товарищей-однополчан К.Ф. Ревелиоти: «Я был бедняком, офицером, полковым адъютантом, а теперь, слава богу, орловский, курский и воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Все это приобрел усиленным трудом, а не мошенничеством».

В течение десяти с лишком лет (1867-1877) Фет был мировым судьей и публиковал в "Русском Вестнике" журнальные статьи о сельских порядках ("Из деревни"), где выказал себя столь убежденным и цепким русским "аграрием", что вскоре получил от народнической печати кличку "крепостника". Хозяином Фет оказался превосходным, в 1877 г. он продал Степановку и купил за 105 000 рублей в Щигровском уезде, Курской губернии, близ Коренной Пустыни имение Воробьевку. Под конец жизни состояние Фета дошло до величины, которую можно назвать богатством. Соседи-помещики относились к Фету с уважением, хотя некоторые осуждали его за жесткость и даже жестокость при ведении хозяйства: в общении со своими крестьянами он не чурался даже рукоприкладства, наказывая их за малейшую провинность. Столь высокое положение в обществе открыло Фету возможность вплотную приблизиться к наиглавнейшей цели жизни – вернуть утраченную фамилию и свое право на наследство.

Эпилог

Все эти годы Фет уже давно и твердо знал, что он не только формально перестал считаться сыном Шеншина, но и вообще им не являлся. Тем не менее, 1873 году поэт обратился с просьбой на высочайшее имя о восстановлении в сыновних и всех связанных с этим правах.

И, наконец, после 40 лет душевных мучений и настойчивых усилий обрести положенное ему по рождению дворянское звание, Фет достиг своей цели. В конце декабря 1873 года вышел царский указ «о присоединении отставного гвардии штабс-ротмистра Афанасия Афанасиевича Фета к роду отца его Шеншина со всеми правами, званию и роду его принадлежащими». В появлении царского указа многому способствовал Великий князь Константин Романов, сам известный литератор и давний поклонник лирики Фета. Победа? Конечно, победа! Впрочем, император Александр III сказал по этому поводу: «Зачем ему это камергерство? Камергеров у нас целые тысячи, и никто их даже не знает, а поэт Фет единственный в России».

Вот как поэт писал своей жене об охвативших его в тот момент чувствах: «Теперь, когда все, слава богу, кончено, ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. Умоляю тебя, никогда его мне не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни Я отвечу тогда - имя Фет».

Со дня выхода указа он стал подписывать вновь приобретенным именем Шеншин все послания к друзьям и знакомым.

Идея-страсть, во власти которой Фет жил четыре десятка лет, вынуждала его, как он писал в своих воспоминаниях, «принести на трезвый алтарь жизни самые задушевные стремления и чувства». Другими словами, трудный жизненный путь и безнадежно-мрачный взгляд на жизнь и на людей отягчили его тонкую поэтическую душу, ожесточили его характер, заставив со временем эгоистически замкнуться в себе. «Я никогда не слышала от Фета, чтобы он интересовался чужим внутренним миром, не видала, чтобы его задели чужие интересы. Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа», – писала о поэте сестра жены Льва Толстого Т.А. Кузминская – женщина, которой Фет посвятил одно из своих самых прославленных творений – стихотворение «Сияла ночь. Луной был полон сад…».

Но резкое различие между жестким, корыстолюбивым, тщеславным и пессимистичным Фетом, каким его знали окружающие, и его лирически-проникновенными стихами удивляло многих. «Что ты за существо – не понимаю, – писал Фету Яков Полонский. – Откуда у тебя берутся такие елейно-чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношественно-благоговейные стихотворения.. Какой Шопенгауэр да и вообще какая философия объяснит тебе происхождение или тот психический процесс такого лирического настроения. Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому не ведомый и нам, грешным, невидимый человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд и окрыленный! Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений…»

Я.П. Полонский прекрасно сформулировал противостояние двух миров – мира Фета-помещика, его мировоззрения, его житейской практики - и мира божественной лирики, которая по отношению к тому, первому, была, скорее, антимиром. Как для современников Фета, так и для нас внутренний мир поэта и помещика остался тайной за семью печатями.

***

В январе 1889 года в московском ресторане «Эрмитаж» состоялось торжественное чествование Афанасия Афанасьевича Фета с большим «подписным обедом» в украшенной «лаврами и другими деревьями», а также живыми цветами зале. Поэт с явным удовольствием принимал дифирамбы в свой адрес, но в душе отчетливо понимал, что его «отпевают». Жизнь поэта стремительно катилась к концу.

Фет оказался один в благоустроенном имении, которое уже не требовало его трудов. Лев Толстой где-то рядом, но тот сам был глубоким эгоистом и у него нельзя было найти нравственной поддержки. Великий князь Константин Романов, благоговевший перед своим учителем, не догадался вытащить его в Петербург и свести его с хорошим духовником (тогда еще не существовало модных теперь психотерапевтов и они выполняли эту роль). И вот здесь случился последний обвал в его жизни.

21 ноября 1892 года поэт торжественно выпил бокал шампанского, немало удивив этим супругу, а затем нашел предлог и отослал ее из дома. Когда Мария Петровна ушла, Фет позвал своего секретаря и продиктовал «Не понимаю сознательного приумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному». И подписал «21 ноября, Фет (Шеншин)». Затем он схватил стальной стилет, служивший для разрезания бумаг, и попытался ударить себя им в висок. Но секретарь, поранив себе руку, вырвала у старика стилет и хотела дать ему успокоительное. Пока она наливала микстуру в стакан, Фет выбежал из комнаты и устремился в столовую. Старик одной рукой схватился за дверцу кухонного ящика, а другой потянулся к ножу, но, так и не сумев его взять, упал. Бросившаяся за ним секретарь наклонилась над Фетом, лежащим на полу, и с трудом разобрала в его бессвязном шепоте только одно слово «Добровольно…». Сказав это, поэт потерял сознание и через несколько минут умер.

Самоубийство Фета было не проявлением слабости, как считают многие, оно явилось последним усилием железной воли поэта, с помощью которой он, одолев несправедливо обошедшуюся с ним судьбу, сделал свою жизнь такой, какой хотел ее видеть, став Шеншиным и дворянином. И точно так же, когда он счел нужным, он «сделал» и свою смерть:

И тайной сладостной душа моя мятется,

Когда ж окончится земное бытие,

Мне ангел кротости и грусти отзовется

На имя нежное твое...

Разумеется, формально самоубийство Фета не состоялось. Но нет сомнений - это был заранее обдуманный и решенный добровольный уход из жизни. После смерти Фета по нему служились все возможные панихиды, а от публики его самоубийство было глубоко завуалировано.

Сам поэт относился к смерти с холодным безразличием. Ему было жаль расставаться лишь с творческим «огнем»:

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем

И в ночь идет, и плачет уходя.

Если говорить о поэтическом наследии Фета, то тогда говорили, что «вся помещичья Россия поет Фета». Можно сказать по-другому – она только тренькала под гитару известный романс «Я тебе ничего не скажу, я тебя не встревожу ничуть». Настоящих же романсов, как у Баратынского с музыкой Глинки («Не искушай меня без нужды»), на его стихи так и не написано и не написано потому, что такой внутренней музыки, как у Фета, русская поэзия не знала:

Но к утру потухнул жар напевный,

И душа затихнула до дна…

В озаренной глубине душевной

Лишь улыбка уст твоих видна.