Номер 12(25) - декабрь 2011
Игорь Ефимов

Игорь ЕфимовВ Царстве Клио
Главы из новой книги

 

Содержание

Падение Рима
Прощание с Бродским
Дым отечества
Неравенства
Псков и Новгород
 

 


(Другие главы из новой книги см. в №3 и сл. за 2011 год)

Падение Рима

Не помню, где и когда я впервые услышал это имя – Пелагий. Оно упоминается в моей «Метаполитике» – значит, в начале 1970-х я уже что-то знал о нём. Знал, что в религиозной борьбе 5-го века он противостоял Святому Августину. Но подробнее мне удалось прочесть о Пелагии уже в Америке, в статье Владимира Соловьёва, написанной для Энциклопедии Брокгауза и Эфрона. Вот как там излагаются взгляды пелагианцев, осуждённые несколькими соборами как ересь:

«Адам умер бы, если бы и не согрешил; его грех есть его собственное дело и не может быть вменяем всему человечеству; младенцы рождаются в том состоянии, в каком Адам был до падения, и не нуждаются в крещении для вечного блаженства; до Христа и после Него были люди безгрешные; Закон также ведёт к царствию небесному, как и Евангелие; как грехопадение Адама не было причиною смерти, так воскресение Христа не есть причина нашего воскресения».1

Во всех религиозных и философских диспутах меня всегда в первую очередь интересовало отношение спорящих к свободе воли. Те, кто отстаивал идею предопределённости каждого человеческого поступка психологическими мотивами или Божественной волей, вскоре теряли для меня интерес. Привлекательность этой позиции, этого умственного настроя для миллионов людей вытекала, мне кажется, из того душевного комфорта, который она несла с собой. Если всё предопределено, если свобода воли есть иллюзия, значит я могу не стыдиться своих гнусностей, могу не бояться осуждения ближних или наказания за грехи и подличать в своё удовольствие.

В пелагианстве мне чудилась надежда на преодоление этого вечного противоречия, описанного Кантом как «третья антиномия чистого разума». В письме юной девственнице, решившей принять обет безбрачия, Пелагий разъяснял, что Евангелие злые поступки запрещает, добрые повелевает, а к совершенству призывает. Но коли «призывает», значит допускает свободу человека откликнуться на призыв или остаться равнодушным к нему?

Драматизм религиозно-философской борьбы начала пятого века усугублялся для меня драматизмом военно-политическим. Почему произошёл раскол великой Римской империи на Восточную и Западную? Что двигало племенами вандалов, готов, аланов, гуннов, даков, маркоманов, бриттов, вторгавшихся на территорию обеих половин распавшейся империи? Откуда бралась их необъяснимая военная мощь? Случайно ли, что богословские споры между Блаженным Августином и Пелагием совпадают по времени с последним сокрушительным наплывом варваров на Рим? Не связана ли победа Августина в религиозной борьбе с победой варварства в реальной жизни?

Сливаясь, эти два потока вопросов и умственных исканий превращались в исток реки, обещавшей излиться большим романом. В 1993 году началось предварительное чтение, заплыв в далёкую эпоху, попытки проникнуться её голосами, красками, запахами. По счастью, Принстонский университет находился всего в полутора часах езды от нас, и мне удалось вступить в переписку, а потом и встретиться с профессором Питером Брауном – самым крупным, самым талантливым специалистом по эпохе заката, чьи книги я штудировал и к которому у меня накопился длинный список вопросов.

Однако можно ли в таком деле ограничиться только книгами и альбомами? Работая в России над романом о Кромвелевской революции, я не имел возможности поехать в Англию, увидеть Лондон своими глазами. («Нельзя, Игорь Маркович, ведь у вас нет опыта поездок в капиталистические страны!») Но теперь – свободный человек в свободной стране – неужели я не доберусь до Италии? Не знаю, кто услышал мои безмолвные призывы – проповедник Пелагий на христианских небесах или языческая Клио у себя на Парнасе, – но весной 1994 года я получил приглашение принять участие в международной конференции, посвящённой Владимиру Соловьёву и проходившей в Бергамо. Конечно, я с радостью согласился.

Народ, слетевшийся на эту конференцию, представлял собой пёструю смесь национальностей, верований, языков, убеждений. Среди американцев было два участника, с которыми у меня завязались дружеские отношения. Кэрол Эмерсон (тоже Принстонский университет) умела владеть даром точного слова и изящно лавировать в лабиринтах метафизики, как слаломист умеет обходить флажки и западни на трудной трассе, чтобы примчаться к финишу не задев ни одного из них и не упав. Джордж Клайн (Университет Брин Мор) был другом и первым переводчиком Бродского на английский, а также автором отличной книги «Религиозная и антирелигиозная мысль в России».2 Мне досталось жить с ним в одном номере в гостинице, и потом он присвоил мне титул «лучшего соседа по койке».

Подготовленный мною доклад назывался «Конфликт идей и крушение империй».3 Отталкиваясь от энциклопедических статей Соловьёва «Свобода воли», «Пелагий», «Предопределение», я дальше делился со слушателями тем, что мне удалось разузнать к тому времени о судьбе племени визиготов (вестготов), взявших Рим штурмом в 410 году, то есть именно в то время, когда бушевали споры между пелагианцами и августинцами. Разницу их взглядов можно отобразить в таком воображаемом диалоге:

Верующий спрашивает себя: «Да есть ли на свете что-то, чем бы я – слабый человек – мог послужить Всемогущему и Всеведающему Богу?»

«Нет, – отвечает на это Августин, – ты предопределён к спасению или погибели ещё до рождения, а воображать, что ты можешь что-то изменить в своей вечной судьбе, – это кощунственное умаление величия Господа.»

«Да, – отвечает Пелагий, – Господь дал тебе бесценный дар – свободу воли, и с помощью Его благодати ты можешь улучшить собственную душу и мир вокруг себя».

Ответ Августина скорее дарует душе верующего покой, ибо снимает с него тревогу ответственности перед Богом. Принять ответ Пелагия труднее, ибо он делает душу открытой всем видам тревоги и неуверенности в себе, открытой страху поражения, страху греха. Соответственно, ответ Августина пользуется большей популярностью, ответ Пелагия – всегда удел меньшинства.

Всю эту апологию «еретику» Пелагию я смело разворачивал перед аудиторией, в которой, как мне сказали, присутствовало шесть членов Ордена иезуитов. В воздухе запахло костром. Но нет, иезуиты остались в рамках вежливости и стали уверять меня, что и Августин никогда свободу воли не отрицал.

На заключительном банкете, вместо тоста, я прочитал наизусть стихотворение Соловьёва (большинство собравшихся знало русский):

Да! С нами Бог, – не там, в шатре лазурном,

Не за пределами бесчисленных миров,

Не в злом огне и не в дыханьи бурном,

И не в уснувшей памяти веков.

 

Он здесь, теперь, – средь суеты случайной,

В потоке мутном жизненных тревог

Владеешь ты всерадостною тайной:

Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог!4

Сидевший рядом со мной иезуит из Германии начал расспрашивать, каким образом Евангельские тексты стали известны мне в безбожной стране. Я рассказал ему о промашке наших идеологических надсмотрщиков, разрешивших нам смотреть полотна великих мастеров в музеях и даже печатавших каталоги с разъяснениями библейских сюжетов картин. Потом сознался, что порог между философией и теологией, на котором спотыкается каждый рациональный ум, мне удалось преодолеть только после чтения трудов Кьеркегора и Тиллиха. Иезуита ничуть не испугали имена знаменитых протестантов, и он повторил несколько раз:

– You had good teachers! (У вас были хорошие учителя.)

Из Бергамо я полетел в Рим, и там меня на четыре дня приютила семья Наташиной подруги по Барнардскому колледжу, Ионы Фридман. Мистер Фридман, отправляясь с утра на работу в свой стоматологический кабинет, подвозил меня в центр города, при этом порой забывал о данной им клятве Гиппократа и комментировал по дороге поведение непредсказуемых итальянских водителей репликами «such people should not exist!» («таких людей не должно быть на свете»). Колизей, Форум, развалины языческих храмов и ранне-христианских базилик – всё впитывалось памятью, ложилось на фотоплёнку и впоследствии всплывало на страницах романа «Не мир, но меч».

В нём главный герой, Альбий Паулинус, отправляется в путешествие по Италии в 419 году, с опасностью для жизни собирая материалы к жизнеописанию своего учителя Пелагия – к тому времени уже осуждённого католической церковью и гонимого еретика. Разыскивая бывшую невесту Пелагия, он идёт по тем самым улицам Остии, по которым пятнадцать веков спустя – прекрасно отреставрированным для туристов – довелось пройти и мне. Мне легко было вести его по Декумано Массимо, мимо «Таверны рыбников», «Бань шести колонн», казармы пожарников, Святилища Митры, театра, а потом по Виа делла Цистерна подвести к жилому дому, называвшемуся инсула «Младенец Геркулес», в котором я поселил разыскиваемую невесту.

Во время работы над романом я, конечно, делился с друзьями и близкими всплывавшими передо мной картинами и драмами давно минувших дней. Рассказывал им о Галле Пласидии, дочери императора Феодосия Великого, которая вышла замуж за короля визиготов. Об Иоанне Златоусте и о пожаре храма в Константинополе. О гибели Гипатии, женщины-философа, растерзанной в Александрии толпой христианских фанатиков. О празднике Луперкалий в Древнем Риме, когда по улицам носились танцующие луперки с ремнями из свежесрезанной кожи жертвенных козлов, а девушки и матроны сбегались им навстречу и подставляли под удары ремней голые плечи, спины, груди, потому что всякий ведь знал, что это был лучший способ забеременеть в ближайшем будущем.

Однажды, во время телефонного разговора с Бродским, я сказал ему:

– А знаешь ли ты, знаток и любитель античности, что на закате Рима был момент, когда вся власть в обеих половинах империи принадлежала трём молодым, прелестным женщинам?

Он оживился необычайно.

– Где? Когда? Как звали?

– Так я тебе и сказал.

– А что? Думаешь – украду?

Интонация была насмешливой, но мелькнула и тень обиды.

– Не украдёшь, но напишешь по двадцать сонетов всем троим. И потом читатели моего романа будут говорить: «Это мы всё давно знаем из Бродского».

Как я жалел потом, как корил себя за то, что пожадничал, не назвал ему имена трёх женщин, собравшихся на совет в маленьком Зале четырёх грифонов Константинопольского дворца, августовским днём 421 года. Может быть, он успел бы написать чудесные стихи или даже поэму, в который всплыли ли бы имена Галлы, Пульхерии, Евдокии. Но нет – разговор происходил поздней осенью 1995 года. Значит, времени у него оставалось в обрез.

NB: «Не то! Не то! Не верю!», кричим мы бесчисленным проповедникам Слова Божия. Будто сравниваем их слова с каким-то невидимым текстом, заложенным в нашей душе. Но, отвергая посланцев, не проявляем ли мы тем самым глубинную веру в Пославшего, в Автора Текста?

Прощание с Бродским

Но пока мне рот не забили глиной,

Из него раздаваться будет лишь благодарность.

                                   Иосиф Бродский

Многие современные поэты, высоко ценившие Бродского, недоумевали и даже впадали в некоторую растерянность, когда сталкивались с его страстным интересом к царству Клио. «Игорь, неужели Бродский действительно интересовался историей и политикой?», – спрашивал у меня Владимир Гандельсман. Лев Лосев пишет в мемуарных записках, комментируя горький стыд Бродского за вторжение советских войск в Чехословакию в 1968 году: «Я удивлялся, может быть, в глубине души завидовал таким чувствам, но сам их никогда не испытывал».5 Полемический запал на ту же тему слышен в строчках Яны Джин – большой поклонницы Бродского:

А чем истории хвалиться?

Пустою чередой событий,

имён и дат, уменьем длиться

и помнить судьбы тех и лица,

кого в свою взяла обитель.6

Бродскому история никогда не казалась «пустою чередой событий». Для него она вся была пронизана живыми звенящими струнами, протянутыми от царицы Дидоны к рушащемуся Карфагену, от крещения Руси к сносу греческой церкви в Ленинграде, от Марии Стюарт и Елизаветы Тюдор к сегодняшней Англии, от Ганнибала, Помпея и Велизария – к маршалу Жукову. Римская трирема, шотландский замок, собор Св. Павла в Лондоне, Люксембургский сад в Париже, питерская окраина, шатры израильских племён – Бродский всему чувствует себя причастным, он всюду – дома. А вместе с ним – и мы.

«Спешить за метафорой в древний мир» было его любимым занятием. Недаром в стихотворении, посвящённом его памяти, Кушнер использовал такой же перелёт – прыжок – в далёкое прошлое: «Заплачет горько над тобой / Овидий, первый тунеядец».

И живые политические события, ещё не успевшие окаменеть в исторических скрижалях, волновали его до глубины души. В одном интервью 1982 года он говорил: «“Стихи о зимней кампании 1980 года” написаны по поводу вторжения в Афганистан. Вторжение меня очень взволновало. Я тогда был в Нью-Йорке, а по телевизору показывали, как русские входят в Афганистан. Танковые войска против пастухов. Танки катились по возвышенностям, которых никогда даже плуг не касался... Ужас, антропологическое насилие. Я ночами не мог спать».7

В похоронное бюро я попал, когда ещё не было толпы. Постоять минуту над покойным, близко-близко, оказалось ужасно важным. И, совестно сознаться, принесло какое-то облегчение, хотя и сильно окрашенное горечью. Как будто мог сказать себе: «Ну вот, теперь можно любить его во всю, от души, по-настоящему, не подозревая себя в корысти, в надежде что-то урвать от него за эту любовь».

Рассказывали, что на второй день народ повалил гуще. А к вечеру ворвалась толпа корреспондентов, окружавшая Черномырдина и Евтушенко. Тут уж начался некий паноптикум. Из соседней залы выглядывали испуганные члены итальянской семьи, хоронившей своего старика. Но когда им объяснили, что происходит, один из итальянцев спросил распорядителя: «Как вы думаете, могу я обратиться к русскому премьеру и попросить его помолиться за моего дядюшку?» Соседка и приятельница Бродского, Маша Воробьёва, потом говорила: «То-то Иосиф смеялся бы».

Сорок дней спустя, 8 марта, было устроено грандиозное прощание – поминовение – в Соборе Святого Иоанна Богослова, в Манхеттене. Гордин так описал это событие в своих мемуарах:

«В огромном соборе – освещена только центральная часть – были установлены две высокие кафедры. После величественного молебна на эти кафедры в чётком порядке стали приглашать друзей Иосифа. Чтобы не было никаких заминок, каждого из нас до самой кафедры сопровождал служитель собора. Читались стихи Иосифа – по-русски и по-английски. Читали все удивительно хорошо – торжественно и сдержанно.

В интервалах между чтением была музыка... Всё вместе – огромное пространство собора, неярко освещённое, с полумраком, клубившимся по углам и под куполом, строгая речь священника, глубокий и гулкий звук органа, чтение стихов как продолжение молебна... производило впечатление, описать которое невозможно. Это было достойно его.

Потом мы поехали к Энн Кжелберг – верной помощнице Бродского при жизни и тщательной душеприказчице после его ухода».8

Снежная буря, налетевшая на Нью-Йорк в тот вечер, была пострашнее грозы, разразившейся в день похорон Довлатова. Мой автомобиль был отпаркован довольно далеко от собора, и мы шли к нему с Гординым и ещё одной парой ослеплённые ледяным ветром, наугад ступая по быстро растущим сугробам. На полпути я затолкал своих пассажиров в какое-то парадное и велел ждать меня с машиной.

До квартиры Энн Кжелберг ехали сквозь сплошной буран чуть ли не час, я едва различал огни светофоров. Но когда вошли в помещение, когда увидели оживлённые лица красные от мороза и выпитого вина, печаль и торжественность начали быстро испаряться. Это было так похоже на празднование очередного дня рождения Бродского. Только к обычному кругу гостей добавились друзья, прилетевшие из России, – Гордин, Найман, Уфлянд – и десятка два незнакомых американцев.

Посредине комнаты-зала стояли со стаканами в руках четверо самых знаменитых поэтов: Дерек Уолкот, Шеймас Хини, Марк Стрэнд, Чеслав Милош. Они весело болтали между собой без всяких надменных улыбок, обещанных Блоком. Я вдруг подумал: «А ведь все они старше Иосифа». Нет, не живут русские поэты долго. Если бы не вмешательство американских кардиологов и хирургов, Бродский исчез бы из мира живых в возрасте Пушкина, Есенина, Маяковского, Мандельштама, Высоцкого. Он предвидел свою судьбу, болезнь не оставляла места для иллюзий. Уже в 1989 году были написаны строчки «Век кончится, но раньше кончусь я». А в 1994 году появилось очаровательное, откровенно прощальное стихотворение:

Меня упрекали во всём, окромя погоды,

и сам я грозил себе часто суровой мздой.

Но скоро, как говорят, я сниму погоны

и стану просто одной звездой.

«Мерцать в проводах лейтенантом неба» – такую судьбу Бродский выбрал себе, вместо памятника с «главою непокорной».

NB: Сила тяжести воздействует на всех людей без разбора. Сила лёгкости, безжалостно уносящая в ястребиную высь, – только на поэтов.

Дым отечества

Роман о Пелагии и визиготах был отправлен в «Звезду» и напечатан там в номерах 9-10-1996 под названием «Не мир, но меч». Читатели и критики приняли его тепло, было много взволнованных откликов. Найман в статье, напечатанной в «Новом мире» 11-1996, объявил, что эта книга «из разряда “Мартовских ид” Торнтона Уайлдера или романов Мережковского». Андрей Немзер отметил «превосходное знание далёких реалий, как материальных, так и духовных, не только вкуса, аромата и цвета далёкой эпохи, но и её страждущей мысли». Председатель жюри Букеровского комитета 1997 года, Игорь Шайтанов, выражал сожаление, что роман не прошёл в список финалистов премии, писал, что «он представляет собой растущее и достигающее завершённости художественное целое». Лиля Панн, описывая две главные страсти героя – любовь и веру, отбрасывала стандартный эпитет «слепые» и подчёркивала, что в данном сюжете они приводили, наоборот, к обострённому зрению героя.

Не обошлось и без религиозной полемики. Свою обширную рецензию в «Новом мире» (11-1997) Алексей Козырев так и назвал: «Оправдан ли Пелагий?». Он упрекал автора в том, что тот создаёт «исполенный горечи шарж на церковь, богословское и догматическое развитие которой будто бы было подчинено тому, как бы священникам потуже набить свои кошельки», что превращается в обличителя, «не только подмечающего и даже бичующего просчёты и прямо-таки прискорбные злодеяния, содеянные людьми в рясах, но пишущего об этом с чувством внешнего по отношению к христианству наблюдателя».

Я написал рецензенту дружеское письмо, в котором благодарил «за интересный и содержательный разговор о романе. Мне было очень важно увидеть, услышать, убедиться, что голос не повисает в эмигрантском зазеркалье, достигает уха и сердца соотечественников в России».

Да, мой читатель обитал в России, и в душе нарастало желание встретиться с ним лицом к лицу. Были и другие стимулы для поездки на родину. Дочь Наташа в те годы работала в редакции газеты «Moscow News» – было бы славно провести с ней несколько дней. Журнал «Звезда» звал принять участие в конференции, посвящённой Бродскому. Андрей Битов готовился отметить своё 60-летие, и мне хотелось вручить ему только что опубликованный «Эрмитажем» сборник его статей «Новый Гулливер». Издательство «Терра» проявило интерес к роману о Пелагии, а весь мой опыт отношений с российскими редакциями учил меня, что письмами и телефонными звонками добиться в них ничего нельзя – нужно появляться во плоти, и не один раз. И мы решились: в мае 1997 года Марина взяла отпуск на три недели, и «Боинг» финской авиакомпании бережно перенёс нас через океан обратно к Балтийским берегам.

Конечно, мы были готовы к тому, что облик города как-то изменится за прошедшие двадцать лет. При первом взгляде на знакомые улицы и дома возникало впечатление, будто был затеян большой-большой ремонт, но где-то посредине запал у ремонтников остыл, и двери остались недокрашенными, трамвайные рельсы незарытыми, стены неоштукатуренными, водостоки поржавевшими, дыры в асфальте незаделанными, а заготовленные водопроводные трубы не сумели докатиться последние два метра до вырытой для них траншеи. На бывшем кинотеатре «Спартак» (бывшей протестантской кирхе), вместо афиш с рекламой новых фильмов, висело от руки сделанное цветными фломастерами объявление, извещавшее публику о приезде знаменитой пророчицы, бабы Нюры, которая проведёт несколько сеансов ясновиденья, семейных консультаций и процедур излечения от алкоголизма. Единственное, что было сделано основательно и надёжно: крепкие железные решётки на всех-всех окнах первых и подвальных этажей.

Из рассказов друзей, навещавших нас в Америке, мы уже знали, что воровство и грабежи стали явлением повальным. Слово «наехали» употреблялось теперь так же часто, как раньше слово «замели». У Ирмы Кудровой рэкетиры сильно избили дочь, отказавшуюся платить им. Одного частного предпринимателя – знакомого Валентина Певцова – бандиты похитили, увезли в лес и заставили рыть себе могилу, в которой он будет зарыт, если родственники не заплатят выкуп. Мать Михаила Петрова хотела продать несколько картин из своей коллекции – «покупатели», позвонившие в дверь, убили её ударом молотка на пороге квартиры и получили картины бесплатно.

Я тоже подвергся попытке ограбления в первые же дни. Солнечным утром шёл по каналу Грибоедова, с ностальгическим умилением смотрел на наш бывший дом №9, который глядел немытыми окнами через канал на пункт по обмену валюты.

«Вот хорошо, – подумал я. – Мне как раз пора обменять пару сотен долларов на рубли».

У входа в контору милиционер дружески беседовал с остролицым пареньком лет двадцати пяти, сидевшим на краю тротуара и попивавшим кока-колу из бутылки. Я читал, что в современных боевых самолётах есть прибор, мгновенно обнаруживающий луч радара, направленный на них. Именно такое чувство возникло у меня, когда я встретился взглядом с пареньком: меня засветили лучом и ведут. Вошёл в контору, обменял деньги, вышел на улицу. И снова напоролся на цепкий радарный взгляд. С недобрым чувством пошёл дальше по каналу в сторону Невского.

Через двадцать шагов оглянулся.

Так и есть – остролицый шёл за мной. Уже в сопровождении напарника.

Что было делать?

Я не придумал ничего умнее, как повернуться и пойти им навстречу, глядя прямо в глаза.

Они делали вид, что мирно беседуют между собой, разминулись, не взглянув на меня.

Так – что дальше?

Я свернул на пешеходный мостик через канал. Дошёл до конца, оглянулся.

Они шли за мной теперь уже втроём – к ним добавилась ещё девица. «Всё отработано, как в кино про профессиональных воров, – подумал я. – Девица “натыкается” на намеченную жертву, может быть, даже падает, ты бросаешься её поднимать, один член шайки, “помогая тебе”, вытаскивает бумажник, другой, проходя мимо, перехватывает добычу, исчезает в толпе. Даже если ты сразу заметишь кражу и завопишь, даже если рядом окажется милиционер, перед ним будут двое “невинных”. “Нате, обыскивайте!”.»

Я снова повернулся и пошёл им навстречу второй раз – обратно через мостик.

«Задумали щипануть приезжего? Давайте прямо здесь, посреди толпы!»

Они опять сделали вид, что не смотрят на меня, прошли мимо.

С колотящимся сердцем я дошёл до Площади искусств, оглянулся.

Никого.

«Вот так, – сказал я себе. – Здравствуй, родной город, по которому я когда-то не боялся бродить ночами. Город, освобождённый от коммунистов. Теперь здесь тоже каждому позволена погоня за счастьем. Даже если это счастье – облегчить карман ближнего. А интересно, какой процент с их бизнеса получает милиционер, дежурящий у обменного пункта?»

В остальном пребывание в Ленинграде было приятным, часто даже радостным. Побывали в гостях у Богачковых, Вершиков, Гординых, Кушнеров, Петровых, Поповых, Романковых, Шварцманов, на юбилее Битова. Гуляли по набережным и площадям, по аллеям Таврического сада, слышали живую русскую речь, текущую над уличной толпой, – всё казалось одновременно и родным, и чуточку незнакомым, иностранным.

Такое же двойственное ощущение осталось от посещения Публичной библиотеки, в залах которой я провёл в своё время тысячи часов. Так совпало, что как раз в те дни в вестибюле второго этажа была устроена выставка книг зарубежных русских издательств. Приятно было увидеть под стеклом витрин и издания «Эрмитажа», которые я посылал библиотеке в подарок. В отделе рукописей меня приветливо встретил Валерий Сажин, предложивший в 1978 году мне и Довлатову спрятать здесь те материалы, которые мы не могли увезти с собой. Он помог отыскать копии моих писем в защиту Бродского, посланные в своё время в газеты (1963), снял ксероксы с них.

В завершение у меня состоялась встреча с чиновниками, ведавшими комплектованием, то есть закупкой книг для библиотеки. И тут на меня вдруг пахнуло мертвящей атмосферой типичного советского учреждения: каменные улыбки с торчащим золотым зубом, замедленная осторожная речь, уклончивые ответы на простейшие вопросы, подозрительные взгляды. Я понимал, что, при тогдашнем состоянии экономики, денег на покупку наших книг у библиотеки не будет ещё долго. Но меня интересовало, нельзя ли наладить обмен: наши издания – за библиографические справочники Публички, которые я мог бы продавать в Америке, включив их в каталоге в раздел «Книги других издательств». О чём-то договориться удалось, впоследствии мы получали пакеты со справочниками, но спроса на них не было, и я вернулся к прежней практике – время от времени посылать книги в подарок.

В Москве Найманы устроили нам жильё неподалёку от себя, в доме, где жила Галина сестра. Начались вечерние посиделки со старыми друзьями, заводились новые знакомства, в том числе и с друзьями и сверстниками Наташи. Несколько визитов в издательство «Терра» завершились подписанием договора на издание романа «Не мир, но меч», в серии «Тайны истории». Роман, действительно, был опубликован полтора года спустя под названием «Пелагий Британец», но лишь после долгой и мучительной переписки, пересылки взад-вперёд гранок, телефонных звонков в пустоту. О выходе книги из печати я узнал лишь полгода спустя после этого события (возможно, издатели хотели оттянуть выплату гонорара), и потом столько же ждал присылки положенных мне авторских экземпляров.

При всех разительных переменах в постсоветской России, одна российская черта осталась неизменной: презрение к диктату будильника. В новой российской конституции была бы уместна статья: «Считать священным правом каждого гражданина не заканчивать заказанную работу в срок, не приходить вовремя к месту встречи, не отвечать на письма, не возвращать телефонные звонки, не выполнять обещаний, держать часами посетителей у дверей своего кабинета».

Журналистка, приятельница Гординых умоляет меня об интервью для газеты. С трудом вырезаю для неё два часа, раздвинув другие запланированные встречи. Она не появляется и даже не находит нужным позвонить и извиниться.

Журнал «Новый мир» напечатает две мои большие статьи: про то, как Солженицын читал Бродского (2000-5) и про то, как Найман беседовал с Исаей Берлином (2002-4). Заведующая отделом критики Ирина Роднянская не известит меня ни о том, что статьи приняты, ни о том, что они опубликованы, вообще не удостоит ни запиской, ни телефонным звонком.

Знаменитая специалистка по Булгакову, Мариэтта Чудакова, делает доклад на конференции в Америке. Через двадцать минут председательствующий говорит, что отпущенное ей время истекло, необходимо дать выступить другим участникам панели. Чудакова смотрит на него с презрительной усмешкой:

– Не хотите ли вы сказать, что не станете слушать вторую половину моего доклада?

Наталья Виардо, устраивавшая музыкальные вечера в своём доме в Нью-Джерси, пригласила выступить перед её слушателями Татьяну Толстую. Собралось человек сто, заплатили, кажется, по сорок долларов за билет. Толстая опоздала на полтора часа и даже не подумала извиниться.

В «Звезде» милая редакторша просит меня уделить ей время – у неё есть несколько замечаний-вопросов по гранкам романа «Зрелища», готовящегося к публикации в 7-м номере (1997).

– Завтра первая половина дня у меня свободна, – говорю я. – Когда мне придти? В девять? В десять?

– Ой, что вы! У нас в редакции никто раньше двенадцати не приходит.

Журнал «Звезда» имел около двадцати сотрудников и выпускал двенадцать номеров в год. Мы с Мариной вдвоём выпускали двенадцать книг в «Эрмитаже», примерно того же объёма. Но Маниловым, Обломовым и Мышкиным это подчинение деспоту, тикающему на запястье, представлялось просто унизительным.

NB: Москва слезам не верит. Даже своим собственным.

Неравенство

Пока я плавал в веках минувших, дочь Лена успела развестись с первым мужем, полюбить второго, Гришу Эйдинова, такого же страстного служителя Мельпомены, как она сама, и вместе с ним, в феврале 1997 года, родить сына Андрюшу. Они поселились в маленьком пенсильванском городке, в трёх часах езды от нас, организовали небольшой театр. Поездки в гости к внуку и на новые спектакли, подготовленные «семейной труппой», стали нашим регулярным удовольствием.

Клио, между тем, не выпустила меня из своего царства, только перенесла из античности в век ХХ.

Я уже говорил выше, что всякое исследование начинается с тревожащего сердце почему?

Три загадки ХХ века, три больших ПОЧЕМУ? влекли меня уже со времён работы над «Метаполитикой». Мысль возвращалась к ним снова и снова с таким же упорством, с каким белка возвращается к птичьим кормушкам, подвешенным на гладком шесте, и ищет способа допрыгнуть до них, вскарабкаться на шест или на ветку соседнего дерева и уже оттуда совершить победный скачок.

Первая загадка: почему во всех демократических странах произошло разделение на две основные политические партии? И почему люди так упрямо отстаивают свои политические взгляды и отказываются менять их даже под напором, казалось бы, неопровержимых аргументов и фактов?

Пока нет настоящей бури, мы только спорим – но спорим порой очень ожесточенно. И люди, не разделяющие наших политических убеждений, кажутся нам опасными недоумками.

«Каким идиотом надо быть, чтобы голосовать за Картера, Киннока, Дукакиса, Рабина, Клинтона, Гайдара, Обаму!», – восклицают одни.

«Только одураченные болваны могут голосовать за Рейгана, Тэтчер, Буша, Бегина, Доула, Черномырдина, Путина, Нетаньяху!», – возражают другие.

Пока наш политический оппонент предстаёт перед нами лишь в виде безликих цифр избирательной статистики, нам легко объяснить его взгляды глупостью, бездушием, невежеством, корыстолюбием, коварством, продажностью, пассивностью. Хуже – когда мы обнаруживаем его в кругу близких друзей, родственников, сослуживцев. Мы смотрим на такого и впадаем в тоскливую растерянность. «Нет, не глуп, нет, знает историю и политику не хуже меня, нет, честен, нет, отзывчив, нет, энергичен и деятелен. В чём же дело? Почему все мои лучшие аргументы, все ярчайшие примеры, все логические построения не в силах пробить его упорства?»

Такие загадки ставят нас в тупик. Какое-то время мы пытаемся переубедить упрямца, навести мостики через расщелину. Но, в конце концов, устаем и оставляем попытки. Дружеские связи ослабевают, мы стараемся пореже встречаться за столом, пореже ходить в гости. А если несогласный с нами человек оказался нашим сослуживцем, при случае поспособствуем его увольнению.

Что действительно поражает это устойчивость политических убеждений. Казалось бы, поток газетных новостей обрушивает на сознание каждого человека десятки и сотни событий, которые должны были бы в корне переворачивать наши представления, приводить к полной перемене взглядов настолько порой они неожиданны и непредсказуемы. Но нет каждый уверенно и спокойно сортирует их в отведенные ячейки, находит приемлемые истолкования, прицепляет друг к другу причинно-следственными крючками. Дайте одну и ту же кучу досок людям разного ремесла и плотник выстроит вам из них сарай, столяр буфет, а лодочник шлюпку. Так и мы обращаемся с историческими фактами: строим из них привычную нам политическую интерпретацию.

Победа в политической борьбе в США, Англии, Израиле часто даётся ничтожным перевесом голосов. Как это может случиться? Откуда вырастает столь устойчивая система наших политических убеждений? Если ни логика, ни красноречие ораторов, ни язык фактов не могут поколебать её, не значит ли это, что корни её уходят куда-то очень глубоко?

Вторая загадка: Почему демократический способ правления, опробованный многими странами и принёсший им процветание, не смог пустить прочные корни ни в одной из стран, освободившихся от колониальной зависимости? Удержалась демократия, кажется, в одной только Индии. Да и в ней за 60 лет её существования не удалось покончить с кастовым неравенством, а межнациональные и религиозные раздоры унесли уже миллионы жизней. Все же остальные государства через год, два, три оказывались под властью единоличной диктатуры или военной хунты.

Почти все новые страны провозгласили своей целью построение социализма. Бен Белла в Алжире, Насер в Египте, Асад в Сирии, Садам Хуссейн в Ираке, Секу Туре в Гвинее, Кваме Нкрума в Гане, Сукарно в Индонезии, Бургиба в Тунисе – все приступили к национализации предприятий, к жёсткому регулированию рыночных отношений, к той или иной форме коллективизации сельского хозяйства. Запрет на финансовую деятельность сохраняется почти во всех мусульманских странах, взимание процента по-прежнему объявляется смертным грехом.

Третья загадка: Какие силы движут массовым террором, в котором государственная машина обрушивается всей своей силой на миллионы лояльных полезных, беззащитных подданных?

Случаи массового террора в далёком прошлом имели хотя бы видимость объяснения: Иван Грозный казнил «изменников-бояр», инквизиция уничтожала ведьм и еретиков, Людовик XIV Бурбон – гугенотов. Когда в нашем веке в Турции убивали армян, а в Германии уничтожали евреев, круг жертв был очерчен хотя бы расовой или религиозной принадлежностью. Когда же мы смотрим на коммунистический террор в России, Китае, Вьетнаме, Камбодже, нас ошеломляют не только масштабы, но и полная иррациональность происходившего.

Во всех этих странах террор случался примерно двадцать лет спустя после крушения старого режима, охранявшего ту или иную систему неравенства социального. То есть в то время, когда «класс угнетателей» был уже полностью уничтожен и изгнан. Жертвами террора становились люди, росшие при новом режиме, не владевшие никакой собственностью, ни словом, ни делом не выступавшие против новой власти. Все существующие на сегодня объяснения массового террора в 20-м веке представляются неадекватно мелкими, несовместимыми с громадностью и беспощадностью этих катастроф.

Из века в век главным источником вражды и зла провозглашалось неравенство – сословное, расовое, имущественное. И что же? Именно в странах, где все эти виды неравенства были уничтожены, где даже был отменён институт собственности, кровавый разгул вражды пронёсся, как средневековая чума. Нашествия безжалостного врага не уносили столько жизней, сколько унесло правление коммунистов, объявивших себя борцами с неравенством.

Последняя загадка томила не только абстрактную любознательность. Мне важно было понять, как и из-за чего погибли мой отец и его старший брат, генерал Карин, заместитель начальника разведки Красной армии, репрессированные в 1937 году.

Описанные здесь загадки относились к макромиру политики и истории. Но одновременно не давала покоя и загадка из микромира человеческих отношений, которые мы наблюдали – и от которых страдали – в подсоветской жизни: откуда текла на нас эта иррациональная злоба вахтёров, проводников, гардеробщиков, официантов, дворников, банщиков, продавцов, таксистов, соседей по коммунальной квартире? Оказавшись на Западе, мы с облегчением обнаружили, что эта злоба не является всеобщим и обязательным условием совместного существования людей на Земле. В чём же дело? Откуда она бралась в таких количествах в Советской России?

Чуть ли не два десятилетия мысль колотилась об эти загадки, пока не обнаружила, что все они начинают проясняться, если приблизиться к ним с одним и тем же кодом расшифровки, одним и тем же ключиком. Ключик этот всем известен, лежит на виду, но окружён стыдливым умолчанием, как в веке 19-ом стыдливой тайной были окружены вопросы пола. Называется этот дешифрующий ключ: врождённое неравенство людей.

Результаты моих многолетних поисков отлились в книгу «Стыдная тайна неравенства». В ней люди, родившиеся с повышенным зарядом жизненной энергии, с «пятью талантами» из притчи Христа, обозначены термином высоковольтные. Люди, родившиеся с одним-двумя талантами, – термином низковольтные. И вся социальная история человечества – древняя и новая – рассматривается как история противоборства между людьми с разными уровнями заложенной в них энергии. В сфере социально-политической эта борьба реализовалась бунтами, революциями и контрреволюциями; в сфере идейно-интеллектуальной – бесконечными спорами между теми, кто защищал высоковольтных от вечно тлеющей ненависти низковольтных, пытался дать им возможность пустить свои таланты в обогащение жизни (их я назвал состязателями), и теми, кто видел в неравенстве – врождённом и социальном – только источник зла и страданий (уравнители).

В истории политико-философской мысли состязательный склад мышления помечен именами Аристотеля, Макиавелли, Фрэнсиса Бэкона, Гоббса, Монтескье, Адама Смита, Алексиса Токвиля, Джона Стюарта Милля, Фридриха Хаека, Томаса Соуэлла. Уравнительный взгляд наиболее ярко отразился в трудах Платона, Томаса Мора, Кампанеллы, Руссо, Прудона, Маркса, Бертрана Рассела, Кеннета Гэлбрейта, Фрэнсиса Фукуямы. Российская ветвь философии также продемонстрирует нам полярную разницу убеждений Державина и Радищева, Чаадаева и Белинского, Достоевского и Чернышевского, Леонтьева и Соловьёва, Ключевского и Кропоткина, Бердяева и Плеханова. Фельдмаршал армии уравнителей, Лев Толстой, в 1907 году обменялся письмами с фельдмаршалом армии состязателей, Петром Столыпиным, и эту переписку можно считать последней попыткой мирных переговоров в России между двумя лагерями, перед тем как вечная вражда выплеснулась из умозрительной сферы на поля сражений гражданской войны 1918-1921 годов.

Глубинное расхождение взглядов состязателей и уравнителей таится в разнице их представлений о природе человека.

«Неравенство материальное, так же как неравенство интел­лектуальное, причиняет людям огромные страдания и не имеет никакого морального оправдания, ибо люди по природе равны, – считают уравнители. – Если один имеет больше или знает больше, значит нужно помочь другому обрести такие же материальные блага и такие же знания. Нужно заставить богатых и образованных делиться со всеми своими богатствами и знаниями». «Люди неравны по своим способностям, талантам и энергии, – утверждают состязатели. – Уравнять их можно только насильственно, ценой отнятия свободы и с катастрофическими последствиями для общества, которое лишится плодов деятельности наиболее активных своих членов».

«Человек по своей природе добр и полон любви к ближнему, – считают уравнители. – Если он совершает жестокие поступки, если нападает на других, значит он был чем-то доведен до отчаянья. Нужно устранять социальные причины отчаяния, а не увеличивать число тюрем и полицейских. Нужно устранять международные конфликты путем переговоров, а не путем наращивания вооруже­ний». «Агрессивность является врожденным свойством человеческой натуры и может прорваться сквозь любые наслоения цивилизован­ности, – утверждают состязатели. – До тех пор пока существует государство, оно будет состоять из управляющих и управляемых, в нём будет существовать социальное неравенство, которое наверняка будет приводить кого-то в бешенство. Власть обязана вооруженной силой защищать подданных от индивидуальных вспышек агрессив­ности, то есть от преступников, и от массовых, то есть от бунтов и от нападений внешнего врага».

В 2011 году были опубликованы результаты исследования мозга людей с различными политическими взглядами, проведённые в Лондоне над девятью десятками молодых англичан. Оказалось, что мозг либерала (уравнителя) отличается от мозга консерватора (состязателя) по своей структуре, по размещению серого вещества в разных секторах черепной коробки. Исследователи, возглавлявшиеся профессором Рота Канаи (Ryota Kanai), пришли к выводу, что структура мозга либерала помогает ему легче справляться с ситуациями конфликта и неопределённости, в то время как консерватор острее реагирует на каждую угрозу.

Интеллектуальное возвышение над средним уровнем обычно воспринимается нами как знак принадлежности к высоковольтному меньшинству. Однако, при всей остроте своего ума, при всей вооружённости знаниями, высоковольтный человек не в силах понять страстей, которыми часто обуреваем низковольтный. Зловещая исключительность таких высоковольтных, как Дантон, Сталин, Гитлер, Мао Цзэдун, Пол Пот, заключается в том, что, пройдя в юности школу унижений, они поняли эти страсти и сумели возглавить низковольтное большинство для завоевания абсолютной власти.

Именно в этом мне видится разгадка Больших чисток в России, Культурной революции в Китае, уничтожения горожан в Камбодже и прочих эпидемий иррационального террора в 20-ом веке.

Возьмём того же Сталина.

В школе унижений он прошёл все классы, все ступени. Сын пьяницы-сапожника, избивавшего его по любому поводу. Беднейший ученик в церковной школе. Недоучившийся семинарист. Несосто­явшийся поэт. Революционер, которого используют для уголовных дел. Среди блистательных ораторов и борзописцев – косноязычный нацмен, не владеющий по-настоящему ни одним языком. Бездарный военачальник среди прославленных красных полководцев Граждан­ской войны.

Как он должен был ненавидеть других высоковольтных, продемонстрировавших более высокую одарённость!

С какой затаённой мстительной страстью шаг за шагом продви­гался к моменту торжества над ними. И как он был понятен и близок в этой главной страсти тёмной массе рядовых большевиков!

Дочь Сталина, Светлана Аллилуева, в своих мемуарах расска­зывает, как ей довелось подслушать застольный разговор отца с соратниками о том, что доставляет человеку самое большое счастье. «Самое большое счастье, – сказал разомлевший от вина Сталин, – это хорошо отомстить – и пойти спать».

Конечно, Сталина никак не устраивала ситуация, в которой таланту воздавалось бы должное. На что он мог тогда надеяться? Недоучка, с тёмным прошлым, раскритикованный самим Лениным, не имеющий никаких особых заслуг перед партией?

Но в одной сфере он был гениален. И знал это.

Он был гением посредственности.

Чувства, которые низковольтный испытывает к высоковольт­ному, бушевали в нём с такой силой, что тысячи и миллионы низковольтных инстинктом, нутром опознавали в нём своего природного вождя. И шаг за шагом проталкивали его к вершине власти. Власти над партией – а значит и над всей страной.

И он не обманул их надежд. Он возглавил армию низковольтных и повёл их на самоубийственное, иррациональное, мстительное уничтожение высоковольтного меньшинства.

Во всех главных кампаниях, проводившихся Сталиным за время его 25-летнего правления, мы видим его безжалостно преследующим лучших: лучших крестьян, лучших инженеров, лучших учёных, лучших командиров, лучших композиторов, лучших писателей и даже – самоубийственно! – лучших врачей.

В подвалы Лубянки и котлованы ГУЛага хлынул поток инженеров, профессоров, писателей, учителей, врачей, офицеров, прорабов, завмагов, а также профессиональных партийцев, имевших какой-то опыт и знания ещё с дореволюционных времён. То есть мы ясно видим, что удар был направлен не в диком ослеплении, а по точному прицелу: на хозяев знаний и хозяев вещей.

Патологичной была ненависть Сталина к офицерству. Накануне войны с Гитлером он уничтожил 43 тысячи своих офицеров и 15 тысяч пленных польских, которые очень пригодились бы ему, когда он – спохватившись – начал формировать польский корпус.

Ещё один важный и часто опускаемый элемент террора против высоковольтных: пытки перед казнью. И в России, и в Китае, и в Камбодже, и на Кубе низковольтным мало было просто расстрелять – им нужно было сначала раздавить волю более высокого порядка, упиться её унижением, превратить человека в воющее и окровавленное животное. Известно, что сталинские приспешники ставили обречённого на колени и мочились ему в лицо.

Катастрофу революции многие интерпретировали как расплату за социальное неравенство.

Катастрофу Большого террора следует интерпретировать как расплату за неравенство врождённое.

– За что?! Мы служили своей стране верой и правдой! Приносили огромную пользу! Мы ни в чём, ни в чём не виноваты! Убивая нас, вы сами себе наносите страшный вред и ущерб! – кричали изумлённые жертвы террора.

«Для нас нет худшего вреда и ущерба, чем терпеть вас – догадливых, прытких, быстроумных, рядом с собой, а особенно – над собой», – могли бы ответить низковольтные, если бы обладали даром красноречия и аналитического мышления.

Первый тираж книги «Стыдная тайна неравенства» разошёлся довольно быстро, через два года пришлось допечатать второй. Известный публицист, Игорь Весслер, сумел собрать среди читателей средства, которые пошли на оплату английского издания.9 В России книга была перепечатана в 2006 году и тоже имела тёплый приём.10

NB: Если бы жертвы коммунистического террора обратили свой вопль «за что?!» к небесам, они могли бы услышать в ответ: «За то, что презрел Мой дар и посмел объявить полученные тобою пять талантов равными одному таланту твоего палача».

Псков и Новгород

Кто-то мечтает посетить Париж, кто-то рвётся хоть раз в жизни припасть к Стене плача в Иерусалиме, кого-то манят снежные просторы Аляски. А я долгие годы был одержим желанием совершить путешествие по царству Клио в Псковскую республику XV века.

Опять манила загадка – и не одна.

Откуда брались богатства торгового города, не имевшего выхода к морю?

Что давало ему силы отбивать нападения литовцев, поляков, ливонцев, немцев, шведов?

Каким чудесным вдохновением были созданы псковские храмы, крепости, церкви, иконы?

Что позволяло псковским крестьянам выращивать на этой скудной земле столько зерна, что его хватало и для своих, и на продажу, и для приблудных голодных?

После отправки в печать «Стыдной тайны неравенства» я сказал себе: «Хватит откладывать – пора».

Конечно, первый этап путешествия пролёг по книжным страницам. В библиотеки Колумбийского и Орегонского университетов я входил, как охотник входит в бескрайний лес, кишащий разнообразной дичью. Домашние собрания друзей тоже сделались объектом постоянных налётов. Симур Беккер и Алла Зейде сделали мне бесценный подарок – восьмитомник Ключевского. Новые англоязычные исследования разыскивались по интернету, и кредитная карточка выполняла роль охотничьего сокола, приносящего в клюве нужный том прямо на письменный стол. Однако опыт прогулок по Римскому форуму и улицам Остии научил меня: ничто не может заменить прикосновения к старинным камням, статуям, решёткам, ступеням, колоннам. И в августе 2001 года мы с Мариной снова отправились в Россию.

В Пскове я бывал несколько раз до эмиграции. Но писать о Псковской республике, не касаясь её могучего соседа, Господина Великого Новгорода, было невозможно. И, оказавшись в Петербурге, я первым делом купил билет на автобусную экскурсию, отправлявшуюся на берега озера Ильмень. Новгородский храм, перед которым собиралось вече, крепостные стены и уложенные под ними огромные каменные ядра, мост через Волхов, на котором происходили побоища враждующих партий, – всё западало в копилку памяти, ложилось на плёнку фотоаппарата. В обширном открытом музее деревянного зодчества я снялся на фоне большого деревянного дома, обозначенного в каталоге как «Изба Ефимова». Альбомы и календари с цветными иллюстрациями, исторические справочники, карты, своды древних летописей закупались в таких количествах, что угроза приобретения дополнительного чемодана надвигалась неумолимо.

Задуманный роман должен был кончаться судьбоносным для истории России событием: в конце XV века сначала Новгород, а потом и Псков покорились Московскому княжеству. Это было самое огромное ПОЧЕМУ? Каким образом Иван Третий, плативший дань татарам вплоть до 1480 года, набрал такую силу, что смог подчинить своей власти две богатые и славные республики, успешно отбивавшиеся от врагов в течение трёх веков? Приехав в Москву, я искал ответа на этот вопрос, бродя по Красной площади вокруг собора Василия Блаженного, входя в ворота Кремля, вглядываясь во фрески на стенах Успенского собора, в окна Грановитой палаты. И, конечно, надеялся приблизиться к разгадке, расспрашивая историков Московского университета – специалистов по средневековой России.

Превосходную книгу Николая Борисова «Иван Третий»11 я успел купить и проштудировать ещё в Америке. Заранее написал автору письмо, прося о встрече в Москве. На разговор в Университете явился с подробным списком вопросов и получил ответы почти на все. Расставаясь, мы надписали друг другу книги: я – «Кеннеди, Освальд, Кастро, Хрущёв», он – только что вышедшую в той же серии ЖЗЛ биографию святого Сергия Радонежского.

Другая важная встреча с московскими историками произошла благодаря помощи Кушнера. Ещё в Петербурге, узнав о моих плаваниях в Новгородском пятнадцатом веке, он сказал, что среди его поклонниц есть известный историк этой эпохи, Елена Александровна Рыбина. Тут же позвонил ей, и она любезно пригласила заезжего американца нанести ей визит в Москве. Что я и сделал.

Оказалось, что мне повезло вдвойне. К тому времени Рыбина вышла замуж за знаменитого исследователя Древней Руси, Валентина Лаврентьевича Янина. Многие годы они вместе занимались раскопками в Новгороде и публиковали результаты в журналах и книгах. Наиболее интересными находками были хорошо сохранившиеся полоски берёзовой коры, на которых новгородцы писали деловые и личные записки друг другу, так называемые «берестяные грамоты». Во вступлении к книге Янина «Я послал тебе бересту» говорится: «Чем больше будут раскопки, тем больше они дадут драгоценных свитков берёзовой коры, которые станут такими же источниками для истории Новгорода Великого, какими для истории эллинистического и римского Египта являются папирусы».12

Я покинул дом гостеприимных хозяев нагруженный подаренными книгами и впоследствии засыпал их вопросами уже из Америки:

«В перечне находок довольно редко упоминается оружие. Почему? Потому что не всякому новгородцу разрешалось иметь дома оружие?

Насколько широко применялись судебные поединки?

Есть ли какие-нибудь упоминания многожёнства среди язычников?

Существовали ли ганзейские конторы в каких-нибудь прибрежных городах Ливонии и Литвы?»

Но в день встречи мы больше говорили о судьбах сегодняшней России, о том, что ждёт её впереди. Елена Александровна хлопотала с ужином, ушла в столовую накрывать на стол. Вдруг оттуда раздался её взволнованный голос:

– Игорь Маркович, идите скорее! Новости из Нью-Йорка. Там произошло что-то ужасное!

Я поспешил на её зов и увидел на экране телевизора дымящиеся башни Мирового торгового центра. Внизу мерцала дата: 11 сентября, 2001. Клио закрывала том под названием «Век двадцатый» и открывала «Век двадцать первый».

NB: Если Творец создал нас по образу и подобию Своему, это объясняет нашу свирепость и безжалостность.

Примечания

1. Владимир Соловьёв. Собрание сочинений (С.-Петербург: «Просвещение», 1913), том 10, стр. 450.

2. George L. Kline, Religious And Anti-Religious Thought in Russia. Chicago: Univ. of Chicago Press, 1968.

3. Напечатан в газете «Новое русское слово», 6-25/26-94.

4. Владимир Соловьёв. Стихотворения (Ленинград: «Советский писатель», 1974), стр. 89.

5. Лев Лосев. Меандр (Москва: Новое издательство, 2010), стр. 35.

6. Яна Джин. Неизбежное (Москва: «Подкова», 2000), стр. 143.

7. Иосиф Бродский. Собрание интервью (Москва: «Захаров», 2000), стр. 203-204.

8. Валентина Полухина. Иосиф Бродский: жизнь, труды, эпоха (С.-Петербург: «Звезда», 2008), стр. 482-83.

9. Igor Efimov. Five Talents or One? The Shocking Secret of Inequality. Tenafly: Hermitage Publishers, 2004.

10. Игорь Ефимов. Стыдная тайна неравенства. Москва: «Захаров», 2006.

11. Николай Борисов. Иван Третий. Москва: «Молодая гвардия», 2000.

12. Валентин Янин. Я послал тебе бересту (Москва: «Школа. Языки русской культуры», 1998) стр. 8.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2091




Convert this page - http://7iskusstv.com/2011/Nomer12/Efimov1.php - to PDF file

Комментарии:

Igor Yefimov
Auburn, PA, USA - at 2012-01-24 04:53:50 EDT
1-23-12
Уважаемый Б. Тененбаум! Очень рад был узнать, что моя книга про Английскую революцию Вас задела в своё время. Может быть, Вам будут интересны два других моих исторических романа: "Невеста императора" и "Новгородский толмач". Кажется, они ещё есть в магазинах.
Преданный читатель из Иерусалима. Готов ответить на Ваши вопросы, пошлите их по адресу: yefimovim@aol.com.
Григорий Гринберг, приветствую Вас! Первый том моих воспоминаний уже вышел в Москве. Если Вы наберёте в Гугле "Игорь Ефимов. Связь времён", Вас вынесет на какой-нибудь магазин в Америке, где он продаётся. Второй том обещают издать весной. У меня куда-то запропастился Ваш и-мэйл, пришлите его при случае. Всего доброго, И.М. Ефимов

Соплеменник
- at 2012-01-02 00:25:38 EDT
Виктор Каган
- at 2012-01-01 18:36:22 EDT
елена матусевич
лейпциг, сша, Франция, Германия - at 2012-01-01 17:45:52 EDT

Ничего обывательского в Вашем мнении нет. Раневская права - талант - что прыщ, на любой попе выскочит и, конечно, хотелось бы, чтобы хозяин оной жил и радовал нас подольше своим прыщом. Но уж слишком многое тут переплетается и "грехи" против здоровья растут на том же стволе, что творчество. Видел людей, которых избавление от депрессии (а она часто то алкоголем заливается, то наркотиками забивается) приводило к творческой немоте. Это каждый раз очень индивидуальные штуки, которые в принципе не сводимы ни к каким общим правилам - ни к хорошим, ни к плохим. А ЗОЖ (здоровый образ жизни) - кто же спорит? - штука сама по себе хорошая: кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт ... в своё время, которое вовсе не обязательно больше, чем у грешащих против здоровья.
=========================================
Браво!

(Три восклицательных знака движок не пропустит)


Берлага
- at 2012-01-01 22:05:55 EDT
Правда и присутствие демонов не гарантирует таланта. Но демоны делают человека необъективным по отношению к себе и в некоторых случаях данная необъективность и переоценка своих возможностей придают жизни осмысленность и спасают от депрессии. Про это и классик писал.
Короче говоря, кто считает себя гением - пусть даже и совершенно зря - в депрессию не скатится.
Правда за ислючением того случая, когда гениев вокруг слишком много.

елена матусевич
лейпциг, сша, Франция, Германия - at 2012-01-01 21:25:07 EDT
Верно, это я и имела ввиду. Самое страшное, это что происходит с людьми когда они антидепрессанты пьют,
у меня студенты через одного, депрессия у всех, хоть и талантом не пахнет. Я никак не могу вспомнить кто это сказал
ne cherchez pas trop a jeter vos demons dehors, vous jeterai vos talents avec." Не торопитесь избавляться от ваших демонов,
а то ненароком выкинете с ними и ваши таланты. Приписывается Трюфо, но не подтвердилось.

Виктор Каган
- at 2012-01-01 18:36:22 EDT
елена матусевич
лейпциг, сша, Франция, Германия - at 2012-01-01 17:45:52 EDT

Ничего обывательского в Вашем мнении нет. Раневская права - талант - что прыщ, на любой попе выскочит и, конечно, хотелось бы, чтобы хозяин оной жил и радовал нас подольше своим прыщом. Но уж слишком многое тут переплетается и "грехи" против здоровья растут на том же стволе, что творчество. Видел людей, которых избавление от депрессии (а она часто то алкоголем заливается, то наркотиками забивается) приводило к творческой немоте. Это каждый раз очень индивидуальные штуки, которые в принципе не сводимы ни к каким общим правилам - ни к хорошим, ни к плохим. А ЗОЖ (здоровый образ жизни) - кто же спорит? - штука сама по себе хорошая: кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт ... в своё время, которое вовсе не обязательно больше, чем у грешащих против здоровья.

елена матусевич
лейпциг, сша, Франция, Германия - at 2012-01-01 17:45:52 EDT
Ну, да, я знала, что воспримут именно как обывательское замечание. Тут ничего не поделаешь. Просто, независимо от сжигающей страсти к слову или к чему другому, русские мужчины просто долго не живут, поэты или нет. И не от душевной тоски неизбывной, а от определенного отношения к себе. Конечно, это очень скучно. Творчество не полезно, по себе знаю. Вредно. Но у нас не принято так считать, так говорить, принято только благоговеть и не только перед творчеством, но и перед человеком, окружать ареолом святости все, что он делал, как жил. Меня это всегда коробит. Дух противоречия общепринятому отношению и мнению. Мне кажется, это не совсем так, вот и все. Раневская сказала: талант, это как птичка на голову какнет, неизвестно почему, одно слово, дар. Он сам по себе, человек сам по себе. Мне так кажется.
Виктор Каган
- at 2012-01-01 08:40:41 EDT
Бормашенко
Ариэль, Израиль - at 2012-01-01 08:25:01 EDT

В контексте текста термины вполне определённы, хотя законсервированный в своём сегодняшнем либерализме либерал завтра имеет все шансы оказаться консерватором.

Б.Тененбаум-И.Ефимову
- at 2012-01-01 08:39:44 EDT
Глубокоуважаемый Игорь Маркович,
Пользуюсь случаем поблагодарить вас за вашу давнишнюю книгу - "Свергнуть всякое иго". Я ее в свое время прочел трижды - и все не мог постичь, как же ее разрешили к изданию ...


Бормашенко
Ариэль, Израиль - at 2012-01-01 08:25:01 EDT
Либерал - не синоним "уравнителя", а консерватор - "состязателя". Это, наверное, так в современной Англии,
но русский язык нагружает эти слова иными смыслами.

Преданный читатель портала
Иерусалим, - at 2011-12-31 11:12:58 EDT
Прочел с огромным интересом и некоторой завистью. Белой завистью к эрудиции и страсти автора. Любовь к истории порой казалась мне скучной. Времена меняются так стремительно, все события кажутся устаревшими. И вдруг потрясающий собеседник, легкий стремительный полет сквозь времена. Да, именно собеседник, не покидает чувство живого разговора с уважаемым писателем и историком, только ужасно жаль, что нельзя тут же на месте задать вопрос, уточнить, поспорить. Такие неожиданные и потрясающе интересные темы поднимает автор! Огромное спасибо редакции за возможность общения и узнавания! Нельзя не обратить внимание на рассказ господина Ефимова про работу редакции российского журнала, где 20 человек выпускают в год 12 номеров :).
Несколько слов в адрес милейшей госпожи Матусевич. Не обессудьте, но замечание все же прозвучало обывательским. Бродский курил, Довлатов пил, Пушкин вовсе был ужасным бабником, за что все и поплатились. Так прозвучало, хотя вероятно Вы хотели сказать о сознательном стремлении к гибели. Думаю, все же речь идет о стремлении отдохнуть, расслабиться от сжигающей страсти к слову, от мучительной остроты восприятия жизни. "Мыслить и страдать" - вот жизнь гения. Но бояться деменции в 40-50 лет? Помилуйте!

Григорий Гринберг
San Leandro, CA, USA - at 2011-12-31 07:34:55 EDT
Дорогой Игорь Маркович,
Судя по главам, книга эта – сплав автобиографии (а пора ей давно пришла) с введением в творческую мастерскую. Да не просто мастерскую, а еще и с развитием идей Ваших предыдущих книг.
Я как всегда восхищен и рвусь к книге, а тут-то и узнаю, что сайт издательства «просрочен», а Ваш личный не обновлялся почти три года. И куда «бедному хрестьянину податься?» В «век прогресса и прогрессивок» легкая интернетовская продажа «is a must». Думаю не у одного меня возникнет желание приобрести книгу. Хоть здесь, по горячим следам, пожалуйста, укажите как это сделать.
Всех благ и с Новым Вас и Марину Годом, с новым счастьем.

елена матусевич
лейпциг, сша, Франция, Германия - at 2011-12-31 01:47:10 EDT
Все таки, если без мистики, то надо признать, что Бродский курил всю жизнь и это при его болезни было самоубийственно. Если бы не курил, занимался здоровьем, то и прожил бы дольше. Просто это не было его задачей, он был безразличен к своему здоровью, а оно к нему. Может быть где то даже неприлично жить долго для поэта, очень даже может быть, что так. Дементии дожидаться. В этом есть мудрость безумия, некий расчет может быть, активное нежелание долго и нудно стареть как остальные. А Довлатов пил и курил безбожно, а уж про Высоцкого я и не говорю. Это не мещанский комментарий, а просто констатация факта.

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//