|
 |
 |
| Номер 12(25) - декабрь 2011 | |
 |
|
Содержание
Париж. Опера Гарнье, второй этаж. Круглые окошки
во внутренней стене фойе. За ними бархатная бордовая занавеска. За занавеской
сцена. На сцене репетиция, и потому занавеска задернута, наглухо, совсем, без
всякого просвета. Около окошка люди. Мама с сыном. – Мама, подними меня, я хочу посмотреть. – Там ничего не видно. Занавеска. – Подними меня. Мама поднимает. – Ничего не видно. – Так я же тебе говорила. – Да, ничего не видно. – Ну, вот видишь. – Ну, а что там? – Там то же самое. – Подними меня. Мама поднимает. – Не видно. – Ничего? – Ничего. Мама ставит мальчика, они отходят. Три дамы. Пожилая дама в красном: – Все, они ушли, пойдем посмотрим. Пожилая дама в зеленом: – Так, ты же слышала, не видно, говорят, ничего. Пожилая дама в красном: – А я, когда я встаю на цыпочки, у меня колени
сводит. – Ну? – Не видно ничего. Пожилая дама в зеленом: – Ну-ка, дай-ка я. Действительно, ничего. Пожилая дама в синем: – А у меня роста не достает, даже на цыпочках
никак. Пожилая дама в зеленом: – Так все равно не видно же ничего. Пожилая дама в синем: – А с той стороны? Пожилая дама в зеленом: – Сейчас. Нет, не видно ничего. Пожилая дама в синем: – А если на плечи? Пожилая дама в зеленом и пожилая дама в красном: – Ну, давай, мы вдвоем. Попробуй. Пожилая дама в синем: – Так тут же занавеска. Не видно ничего. Отходят. Чередой проходят: африканская семья, японская
чета, школьники из Антверпена, австралийские туристы, китайская делегация,
учительницы младших классов из Усть-Каменогорска. Действия повторяются. Все
смотрят: на цыпочках, на закорках, на стуле, на руках, вытянувшись,
выпучившись, из кожи вон. Отходят недовольные. Не видно ничего. На стуле молчит очумевший охранник без сил. Новая группа строит пирамиду из скамеек. – Ну, как? – Не видно ничего. – Ну, так отойдите, дайте посмотреть. Тут очередь. Математики обычно утверждают, что математике можно
обучить любого. Все дело, мол, в учителе. Известное дело. Раз математику нельзя
не понимать, а мы ее-таки не понимаем, значит, мы были отданы на растерзание
недостойным жрецам ее языческого культа. Их не переубедишь, сытый голодного не
разумеет. Но мы, те, которые не понимают, знаем, что это неправда. Посвящается Фаине Фагимовне Касымовой, Элеоноре Бениаминовне Гайкович и Валентине Федоровне Годиной, моим талантливым, самоотверженным, терпеливым учителям математики,
которые мучились со мной зря. Весна, солнышко, живи, не хочу. Но нельзя. В
апреле, за месяц до выпускных экзаменов, наша учительница математики, добрейшая
дама и известный педагог, решила, не щадя живота и выходных своих, придумать
для нас, безумная женщина, мир ее праху, восемь разных по сложности, с учетом
предполагаемых ею в нас умственных способностей, вариантов мегаконтрольной.
Первый вариант – для самых головастых, вроде Мишки Аксенова. Остальные
распределялись по шкале в зависимости от удаленности от идеала. Нечто вроде
математических кругов ада, где я находилась даже не на самом крайнем круге, а
за его пределами, потому что там, где была я, зашкаливало. Даже восьмой вариант
не отражал степени моего падения, а мне дали четвертый. В дело вмешались
этнические стереотипы: учительница свято верила русским народным сказкам об
умных еврейских головах. О, Боги! О, мифы! От этакой головы у меня были только
волосы. Несоответствие меня теореме «все евреи умные», привело математичку к
выводу, что ложной являюсь я, а не теорема. Посему она решила вывести меня на
чистую воду, прижать, так сказать, к стенке, и выявить, наконец, нагло
скрываемые мной генетически детерминированные способности. Банальной правды,
что содержание классного журнала в данном случае полностью соответствовало содержанию
моей головы, она не допускала. Бедная женщина так и умерла, преждевременно,
измученная усилиями научить мне подобных, убежденная, что просто не нашла ко
мне подхода. Много лет спустя, моя уникальность в этой области
подтвердилась при моем удачном поступлении в аспирантуру Колумбийского
университета. В письме по результатам знаменитого экзамена GRE указывалось, что
число очков, набранное мной по математике, не предусмотрено проверяющим
компьютером, и вывело его из строя. Абсолютный возможный минимум был 15 очков,
а я набрала, как выяснилось после подсчета вручную, только 11. Учитывая, что
такое было теоретически невозможно, меня тут же приняли со стипендией на факультет
французской литературы. А тогда, в десятом классе французской (!) школы,
прижимать можно и нужно было не меня, а русского мальчика Андрея Белова,
убежденного двоечника, сидевшего прямо передо мной. Я видела, как он скосил
свой зеленый глаз на контрольную страстно симпатизирующей ему соседки, и,
пожевав начинающийся ус, вывел решение последней, самой трудной задачи. Не
списал. О, это было решительно невозможно благодаря хитроумной выдумке
математички. Он решил по аналогии! Решил и пошел, так как решения только этой
адовой задачи, помеси стереометрии с алгоритмом, было достаточно для получения
тройки. А Андрюша был мудр и ценил свое время. У Андрюши был седьмой вариант. Парта перед носом
опустела. Его соседка-отличница аккуратно выписывала примеры на пятерку, а я
начала пропадать. Кончаться у всех на виду. Впрочем, меня никто не видел, ибо
все писали. Я смотрела на задачу. С таким же успехом я могла бы смотреть и на
шумерские письмена. Выход, единственный выход, найти еще одного
обладателя моего варианта. Через проход от меня сидела Ася Михайлова, смазливая
беззлобная девочка, у которой слабость к мужскому полу никогда не мешала
успеваемости. Не поворачивая головы для конспирации, перекося на сторону рот, в
полубреду от ужаса, я прошипела в проход «Ассссссь». Ася, моментально измерив
степень моего отчаяния и поняв, что я все равно не отстану, также не глядя, и
не отрываясь от контрольной, ответила сдавленным «Че?» «У кого четвертый
вариант, умоляю». По рядам пошел мой запрос. Поблуждав по классу мучительно
долго, запрос вернулся с ошеломляющей новостью: мой вариант был только у еще
одного человека, и этим человеком оказался некий Петя, Петя Корешенков, смуглый
курчавый мальчик по прозвищу Саид. Петя был мне не друг, не приятель, не
воздыхатель, он был мне никто. Он, кажется, даже не заметил ни самого моего
прихода в предыдущем, девятом классе, ни последовавшего за ним растленного
влияния на их дружный коллектив. Он вообще мало кого замечал вокруг. Петя легко
мог щелкнуть и первый вариант, и то, что мы оказались с ним в одной связке,
было еще одним доказательством вопиющей ошибочности математического диагноза.
Кроме фатально-гениального происхождения, нас ничто не связывало, но этого,
видимо, как раз и хватило. Это была катастрофа: к Пете у меня не было ключа.
Петя и я. Я и Петя. В воспаленном мозгу поплыли
душераздирающие героини романов, Авдотьи Романовны и Екатерины Ивановны, гордые
девицы, жертвующие своей честью во имя кого или чего-нибудь. С болезненной
ясностью я поняла, что большей цены за мое девичье достоинство, чем тройка по
математике, не будет. К тому же торговаться было некогда. Оторвав клочок
бумажки, и выведя на нем мельчайшим подпольным почерком послание, я пустила его
в плавание по рядам. Послание дословно гласило: «Милый Петенька! Умоляю, пришли
решение задачи #5. Твоя Е. М.» До этого мы даже не здоровались. Пошли секунды, минуты. Окаянная контрольная
подходила к концу. Неряшливые гении давно слиняли. Посредственные отличницы
переписывали набело. Остальные проверяли. Я сидела перед чистым, как моя
девичья честь, листом. Ответ не приходил, Петя сидел на другом конце класса, на
первой парте у самой двери, и ответу, если он был, предстояло пересечь все
помещение. Я подвергала риску Петю, я подвергала риску всех тех, кто согласится
передать ответ. К тому же никакой уверенности в привлекательности моего предложения
для Пети у меня не было. За семь минут до звонка ответ пришел. На обратной
стороне клочка были начерчены некие знаки, которые я едва успела перенести в
контрольную. С меня лил пот, руки дрожали, ноги подкашивались. Положив на стол
контрольную, шатаясь, я подошла к Пете. Спасибо. Петя поднял на меня глаза,
пожал плечами, пытаясь что-то вспомнить, скорее всего, меня, и направился в
столовую. Моя девичья честь интересовала его куда меньше салата оливье. Прошла неделя и настал роковой день объявления
результатов. Даже годы спустя этот момент отдается во мне судорогой. Окаменелая,
я сидела за подремывавшим Андрюшей и пыталась избежать обморока. Ужас состоял в
том, что, по условиям математички, контрольную ниже тройки надо было
пересдавать. Одной. После уроков. Это означало только одно: жизнь кончена. Математичка начала раздавать наши работы по тому
же признаку, от лучшей к худшей. Андрюша равнодушно принял свою тройку, на
минуту отвлекшись от продыркивания тыльной стороны ладони циркулем. Дойдя до
моего позорного листа, математичка уперлась в меня огненным взглядом: «Ну, ты,
конечно, захочешь это переписать, потому что это даже не тройка, а тройка с
большим, даже с огромным минусом». Минус, на полстраницы, трупно обвис в ее
протянутой руке. Боясь упустить время, с диким криком «Не надоооо! Я согласна
на тройку с минусом», я вырвала из ее рук заветный листок. Математичка в
недоумении пожала плечами. Я упала на стул. Никто ничего не заметил. А я тогда вышла на весеннюю молодую улицу, на
трамвайные пути домой, и заплакала от счастья. Я была спасена, спасена на всю
жизнь, навеки, навсегда. Это было до ЕГ, и этому я обязана своей жизнью. После
выпускной контрольной, списанной и вызубренной заранее, я сожгла мои тетради по
математике. Меня удерживали, суеверно шепча, что она мне еще обязательно
понадобится. Не понадобилась. Никогда, ни разу. Четыре действия, таблица
умножения, теорема Пифагора и проценты – это все, что мне было нужно. Мне жалко
юности, но при одном воспоминании о стереометрии, я готова радостно стареть,
чтобы никогда, никогда, никогда, не видеть ее больше. Ты спас мне жизнь. Милый,
милый Петенька. |
 |
|
|||
|
|||
