«Из окна второго этажа»

ОСЕНЬ ДВУХ КОНТИНЕНТОВ

Зонты — забудем, покровы — сбросим, продлим агонию до конца.

Ах, осень, осень, твой свет несносен и неподвижен, как взор слепца.

Пытайся вспомнить, откуда шел ты; зачем, куда, из какой страны...

Из ста цветов нам достался желтый, цвета другие — упразднены.

Ищите бога не в дебрях блога; насквозь просвечен дверной проём...

Ещё немного, совсем немного — и это станет вчерашним днём.

Для всех приверженцев спортрежима, для всех, кто с томной хандрой дружил,

ты снова, осень, непостижима, как жизнь на Марсе, как «Дыр бул щыл».

Девчонка в парке читает Олби, с обложки смотрит морской пейзаж...

Шизофренический ртутный столбик берет рекорды на абордаж.

Два континента попали в сети, спроворил чудо старик Хоттаб...

В индейском лете и бабьем лете найди отличья. Одно хотя б.

В похожих путах Дубна и Сохо, близки Торонто и Геленджик...

Всё в этой жизни не так и плохо, набрось улыбку на скорбный лик.

Звуча лубочно, златая осень в альбоме года строчит сонет...

Ах, осень, осень, твой свет несносен...

Но без него нам не выжить, нет.

КРЫМ  

Я больше не хочу в Тмутаракань; нет жизни для меня в Тмутаракани. В лубочную малиновую рань меня не затащить и на аркане. Мне больше это всё не по плечу — одноколейки да нескорый поезд... Но я и в мегаполис не хочу. Глаза бы не видали мегаполис. В деревне буду слишком на виду; везде — от Сахалина и до Бреста... Моей душе не близок Катманду: в его названье слышу непотребство. Жить в Польше? — но меня не любит лях, арабов до хрена в Александрии. На кампучийских рисовых полях всё дуже гарно, кроме малярии. Во Франции — заносчивый халдей, в Израиле кругом одни евреи. А в Эритрее кушают людей, я лучше обойдусь без Эритреи. В Гренландии неприхотливый быт, на Кубе слово молвить запретили... В Бангкоке наводнения и СПИД, на Амазонке — перебор рептилий. Фекалии легли на вечный Рим; южней его — сплошная «Коза Ностра»... 

Поэтому мне ближе остров Крым (хоть он, по мненью многих, полуостров). 

Здесь не полезет в голову Страбон, не тянет слушать оперу «Эрнани», поскольку здесь полнейший расслабон, не отягченный жаждою познаний. Здесь очень хорошо депрессий без, здесь далеки война и мирный атом... Здесь, разбивая лоб о волнорез, летит волна стремительным домкратом на шумный пляж, где тучные тела соседствуют с модельными телами, где радостным знакомствам несть числа (и прочим отношеньям меж полами). В песок зарылись люди, как кроты; им отпуск — и надежда, и отрада... Им просятся в иссушенные рты беременные гроздья винограда; забыт любой континентальный криз, забыты дом, заботы и поступки, пока с ума сводящий легкий бриз летит от Феодосии к Алупке. И здорово средь этой красоты, на этом ослепительном просторе вовсю кидать эвксинские понты, как камни в зеленеющее море. 

Писателям здесь тоже ничего, и даже — не поверите! — поэтам. А то, что не бывал здесь Ивлин Во — так он и сам не раз жалел об этом. Качает шевелюрой кипарис, погодным соответствуя канонам, и вдохновенье, словно главный приз, является к нуждающимся в оном. Поэт в Крыму сверкает, как рубин; фантазиям его открыты двери, и создает он всяких черубин; придумает — да сам же в них поверит. И я б хотел сидеть на берегу, как многие Великие сидели, и убеждать себя, что я могу, и этот факт доказывать на деле созданием невероятных строк, что станут для людей небесной манной... А чуть поздней, когда наступит срок, я звучно их прочту своей желанной; и для нее взыграют краски дня от мощи поэтического слова... 

Увы, но без стихов она меня не любит. Как Волошин — Гумилёва. 

Но дело в том, что нет меня в Крыму, и горизонт мой слишком редко ясен. И в Бостоне я грустен, как Муму, которую несет к пруду Герасим. Сижу, на всех и каждого похож. Обжил отменно жёрдочку насеста... А кто-то всё твердит, что это ложь: считать, что человека красит место, что, дескать, всё как раз наоборот, что человек сильнее обстоятельств... Но лучше б он закрыл на время рот и с глаз свалил долой, по-рачьи пятясь. Мы все, пока свободою горим, о дальних странах сочиняем песни... 

Сегодня мне опять приснился Крым. И будет сниться завтра. Хоть ты тресни.

ИЗ ОКНА ВТОРОГО ЭТАЖА

Ветрено. Дождливо. Неприкаянно.
Вечер стянут вязкой пеленой.
И играют в Авеля и Каина
холод с календарною весной.
Никого счастливее не делая:
ни дома, ни землю, ни людей,
морось кокаиновая белая
заползает в ноздри площадей.
Небо над землёй в полёте бреющем
проплывает, тучами дрожа...
И глядит поэт на это зрелище
из окна второго этажа.
По вселенным недоступным странствуя,
он воссоздает в своем мирке
время, совмещенное пространственно
с шариковой ручкою в руке.
И болят без меры раной колотой
беды, что случились на веку...
Дождь пронзает стены. Входит в комнату.
И кристаллизуется в строку.

ЖИЛИ-БЫЛИ ДЕД ДА БАБА

От жары превращался асфальт в раскаленную лаву,
изнывали от пекла деревья, народ и дома...
Третьеклассник за стенкой учил сонатину Кулау.
Он был явно не Рихтер. И это сводило с ума.

Из квартиры четырнадцать духом тянуло борщовым;
надрываясь, соседка авоськи домой волокла...
Доминошники дружно вбивали эпоху Хрущева
в потемневшую, в пятнах от пива, поверхность стола.

Шестилетнему мне эта жизнь не казалась короткой,
ожидание будущих дней не грозило бедой...
Дед и бабка меня соблазняли картошкой с селедкой,
говорили: "Поел бы, внучок... До чего ж ты худой..."

И они ни журналов, ни книг, ни газет не читали.
Не слыхали о Байроне, По и аббате Прево...
Им досталось от века. Отныне на их пьедестале
были дети и внуки. И больше, считай, никого.

Что им слава земная, и мене, и текел, и фарес?! -
им хватало других, пусть не слишком глобальных, задач:
беспокойно глядеть из окна, преждевременно старясь,
на худого внучка, беззаботно гонявшего мяч.

Не герои ничуть, не носители горнего света
для эпохи, во время которой и ветер затих...

Что я мог понимать в то горячее душное лето,
в то последнее лето, живыми заставшее их?..

ИГРА БУДУЩЕГО

I. Прорицание

Ты зря наговорила мне, Кассандра,
великий и недобрый прогнозист,
про светлое компьютерное Завтра -
сверкающее, словно аметист;
как станут гармоничны дух и тело,
и сколько света в каждом новом дне
(когда бы жили Мор и Кампанелла,
они бы были счастливы вполне)…
Везде: от Сан-Франциско до Сан-Ремо -
свечение довольных жизнью глаз…
И остается лишь одна проблема
из тысячи, гнетущих нас сейчас.
Но молодежь Москвы, Кали и Рима,
пусть даже разобщенная порой,
прекрасно знает: это – разрешимо
одной простой компьютерной игрой. 

II. Содержание Игры

Умыли руки Понтии Пилаты;
у каждого душа белым-бела…
Враги – высоколобы и носаты,
носители кочующего Зла.
Они, а также жены их и дети,
как и отцы, погрязшие во Зле,
ответственны за всё, что есть на свете,
за боль и грусть живущих на Земле.
Но есть отряд борцов за Дело Чести,
за идеалы Веры и Любви:
они и соберут злодеев вместе
и дружно включат бластеры свои.
Луч лазерный в чарующем полёте
войдет в толпу подобием клинка,
и сладкий аромат горящей плоти
наполнит счастьем ноздри Игрока.
И через час – ни криков, ни рыданий…
Зла больше нет. Оно лежит в пыли,
повержено. И вместо поля брани -
гектары изувеченной земли.
И только Буревестник гордо реет
над Рыцарями в кожаных пальто… 

III. Эпилог

Отличная игра – “Погром евреев”.
Планета – та же.
Год – две тыщи сто.

ОКЕАН 

За века ни на миг не состарясь,
не утративший силы ничуть,
океан мой, усталый Солярис,
на минуту прилег отдохнуть.
Чтоб к покою его причаститься
и не знать ничего ни о ком,
стань его составною частицей –
темной рыбой, холодным песком.
В отдаленье от линии фронта –
тишина. Ни событий, ни дат...
Лишь кривой ятаган горизонта
нарезает на дольки закат.
Чуткий воздух, пропитанный снами...
Притяжение мягкого дна...

Перед тем, как нахлынет цунами, –
тишина.
Тишина.
Тишина.

СПЕЦЭФФЕКТЫ 

Ты давно не глупый, давно не маленький
и привык служить попугаем в клетке,
но в концовках писем рисуешь смайлики,
как студент веселой своей соседке.
Пули счастья, шедшие по касательной,
прерывают вдох и идут навылет.
Ты сегодня странный, необязательный,
словно свет, что солнцем на землю вылит.
Пролетают волны по глади омута,
размыкая силой объятья ряски.
И живей глаза, и просторней комната,
и длиннее дни, и реальней сказки.
Спецэффекты эти судьбой затеяны
лишь таких прозрачных мгновений ради...

И как странно ярок твой мир затерянный
несмотря на трещины на фасаде.

CARPE   DIEM 

Выпить крепкого чаю. Побольше. С вареньем и кексом.

И отправить диеты мудрёные к ведьмам и лешим —

всё же лучше, чем снова и снова скрести по суссексам,

по холодным суссексам, обобранным и обмелевшим.

И глаза призакрыть, и нирвану найти в полудрёме,

позабыв о попытках идти от сансары к сансаре...

Только скомканный воздух. И всё. Ничегошеньки кроме.

Под амбарным замком в пустотелом и гулком амбаре.

Время лупит прицельно по нраву, по сердцу, по пломбам...

С ним поди повоюй тонкой шпагой изящного слога.

Два часа пополуночи. Стены смыкаются ромбом

в отдаленных углах, где ни света, ни Господа Бога.

А за окнами тишь. И беременно бурями небо,

констатируя факт: мы теряем всё то, чем владеем...

И сереющий снег, словно плесень на корочке хлеба,

припадает к холодной земле утомленным Антеем.

Это миг полной ясности. Сорваны времени маски.

И реалии строятся в ряд, как деревья, нагие...

Потому что грядущее с прошлым срослось по-сиамски,

корневою системой, и их не разъять хирургии.

Оттого-то не стоит стонать, словно Русь под Батыем;

это всё не навек: бездорожье, безрыбье, безлюдье...

Повторяй сам себе: «Carpe diem, мой друг, carpe diem!»

Проживи этот миг, как умеешь.

Другого не будет.

ПРЕДУТРЕННЕЕ 

Горит над нами чуткая звезда,
а нас несет неведомо куда -
к водовороту, к бурному порогу...
Бессонны ночи, окаянны дни...
Храни нас, Бог. Пожалуйста, храни,
подбрасывай нам вешки на дорогу.

Писать - легко. Труднее - не писать.
Часы в прихожей отбубнили пять.
И всё, как прежде - ночь, фонарь, аптека...
На письменном столе - бокал "Шабли";
не виден снег, рассвет еще вдали.
Покоя нет. Февраль. Начало века.

Как хорошо, что есть на свете ты
и право на объятья немоты,
на памяти внезапную атаку...
Еще всё так же одноцветна высь,
но мы c тобою знаем, согласись,
что эта ночь не равнозначна мраку.

Курсор мерцает на конце строки...
Но кроме Леты, горестной реки,
на свете есть еще другие реки.
Я вновь пишу. И снова - о любви,
с трудом подняв, как легендарный Вий,
бессонницей истерзанные веки.

АПРЕЛЬ 

Говорят, что весна. Я синоптикам верю на слово.

Ими честно заслужен пропахший апрелем сестерций...

И в порядке вещей, если с ритма сбивается сердце;

я люблю тебя, жизнь, даже если ты снова и снова...

Наше прошлое вряд ли потянет на статус былого;

и напрасно пером ты к чернильнице тянешься, Герцен.

Мы искали и ищем. И значит однажды — обрящем.

Потому как весна. А весною нельзя по-другому.

Пусть журчат наши реки, покуда не впавшие в кому,

и стучит в наши двери умение жить настоящим

вместе с теплым дождем и воздушным коктейлем пьянящим,

и с безродной тоскою, ещё не набившей оскому.

Мы надеждой себя слишком долгие годы травили

и привыкли к манящему вкусу медового яда...

Уплывают, как дым, времена снегопада и града

в те часы, когда солнечный луч нас пронзает навылет.

На исходе привал. Лишь идущий дорогу осилит:

это лозунг для нас, для людей неособого склада.

Наши игры с тобой всё никак не сверстаются в роббер,

в чем изрядная прелесть. Не время ещё об итоге.

И, покуда застряли в пути погребальные дроги,

бес бушует внутри и грозит переломами рёбер.

Пусть растает, как тучка на небе, дождинка на нёбе.

Мне не хочется знать, что написано там, в эпилоге.

ИЮЛЬСКИЕ СНЫ 

Мне снится, что меня «ведут» затейливо, но незаметно.

Вокруг меня вскипает Этна тревожных сумрачных минут.

Дождливый день горчит на вкус, как послевкус грехопадений...

И люди с ликами медуз за мною следуют, как тени.

А их апоплексичный босс, угрюмый безымянный Некто,

давно зовет меня Объектом бесповоротно и всерьёз.

А я, вины не зная сам, тоскою смертною окутан...

Мой день расписан по часам, мой путь разложен по минутам —

не мной. Я не принадлежу

себе. В полшаге воют волки...

Усталым бурлаком на Волге тащу громадную баржу

предчувствий несказанных бед, застенка, подлости и пыток...

Всё.

Передоз.

Переизбыток.

Но сну конца и края нет...

Мне снится, будто я пропал. А мир всё тот же, тот же, тот же...

На бриге мой весёлый Роджер другим являет свой оскал.

Июль всё так же краски дня переплавляет в адской домне...

Мой сын рожден не от меня. Моя жена меня не помнит.

Я ни на пике, ни на дне в вечерний час, и в час рассветный...

Мои родители — бездетны. Мои друзья — друзья не мне.

А стайки некогда врагов иных боёв раздули угли...

И не найти вовек следов моих ни в яндексе, ни в гугле...

И как безмерно тяжело

мне, бестелесному, немому,

не верному земле и дому, смешавшему добро и зло,

признать незначимость свою в краю, где счастливы давно все,

и быть лишь тенью в том раю — в раю, где я не нужен вовсе.

Но вот рассвет, свободой пьян, приходит тропкою рутинной.

Белёсой плотной паутиной на деревах висит туман.

Неброскость птичьих фонограмм, и воздух, будто терпкий рислинг,

и, как бывает по утрам, кристальная прозрачность мысли.

Куда-то делись боль и злость, тревог критическая масса...

Что не сбылось — ещё удастся. Что удалось — то удалось.

И, избежав пилюль и пуль, я полон солнечного пульса...

Так в сорок пятый мой июль

приснилось мне, что я проснулся.

 ПОД  ДОЖДЁМ

I

Ступить под дождь, набросив капюшон,
увязнув в тине собственных клише,
хоть результат раздумий предрешён
и оседает моросью в душе.
Я убегаю крысой с корабля;
слова танцуют в глупой голове:
комедия, финита, нота "ля",
конец надеждам, аутодафе...
Вези меня, извозчик, хоть куда
в потёртой барокамере такси;
туда, где растворяется беда
в словах: "Не верь, не бойся, не проси...";
в края, где животворные сады,
в континуум, где всё вокруг - МОЁ...
Я слышал: дождь смывает все следы,
но всё это - киношное враньё...

II

Вот здесь, где неподвижный черный пруд,
останови. Исполни мой каприз.
Холодный дождь, хранилище простуд,
тоске на бис играет бенефис.
Я здесь останусь, полуночный тать,
смотреть, как бьётся о воду вода...
А ты езжай; какого чёрта ждать;
я заплатил обратно и туда.
Я остаюсь. Я попросту созрел
для волглой тьмы, накрывшей материк...
И сотнями акупунктурных стрел
врывается мне дождь под воротник.
Всё к худшему в не лучшем из миров
премудростям житейским вопреки...
Пусть будет боль - но лишь во имя строф,
во имя гениальнейшей строки;
но и её - как не было, так нет.
Мой тихий голос в шорохе воды
неразличим. И, чутко взяв мой след,
дождь, как в кино, смывает все следы.