|
 |
 |
| Номер 3(16) - март 2011 | |
 |
|
Содержание
Инструменты
влияния
Письмо,
отправленное через 30 лет
Учёным
можешь ты не быть, но членом партии обязан
Анатолий
Никишов: быть гражданином
«Преступление»
и наказание Евгения Андрюшина
Главное здание ФИАН на
Ленинском проспекте 53. Наука и власть, власть и наука. Их противостояние известно ещё со времён Галилея и Джордано Бруно. В нашей стране наука нужна власти, поскольку генерирует новые технологии (в первую очередь, военные) и поднимает престиж государства. Основное предназначение науки – понять, как устроен окружающий нас мир – не очень заботит власть. Она обеспечивает науку материальными ресурсами, созданными трудом всего народа, и решает, сколько средств потратить на нее и как их распределить. За это власть ждёт от учёных полной лояльности. В советское время отношения власти и науки принимали особые формы. Между ними как бы существовал негласный общественный договор. Власть финансировала научные исследования и тем способствовала развитию науки. Учёные же своими разработками повышали обороноспособность и технический потенциал СССР, проявляя полное согласие с «линией партии и правительства». При этом должны были безоговорочно выполняться все указания сверху: от осуждения антимарксистских научных идей западных учёных до участия в субботниках, работах в колхозах и на городских овощных базах, а также в массовых политических митингах и приветственных встречах едущих из аэропорта иностранных коммунистических лидеров. Не отваживаясь на анализ всей проблемы, в целом (см., например,1-7), автор поставил своей целью рассказать о взаимоотношениях советской власти и учёных-физиков на конкретных примерах и эпизодах из жизни Физического института имени П.Н. Лебедева Академии наук СССР в 50-80-е годы минувшего столетия, т. е. о событиях, свидетелем которых был он сам. Руководство СССР, бесспорно, понимало важность науки для развития страны. Поэтому ещё в предвоенные годы была создана сеть научно-исследовательских институтов, возрождена система защит кандидатских и докторских диссертаций, учреждены ежегодные правительственные (Сталинские) премии за выдающиеся научные достижения. Учёные поощрялись материально: в конце Великой Отечественной войны и в первые послевоенные годы они получали дополнительный паёк, пользовались специализированными поликлиниками. В 1948 г. Академия наук СССР получила в подарок от правительства страны благоустроенные дачные посёлки в лучших местах Подмосковья (Абрамцево, Луцыно, Мозжинка). Научным сотрудникам была дана возможность вступать в жилищно-строительные кооперативы, а в некоторых случаях даже получать бесплатное жильё. Но советская власть не принадлежала к числу искренних и преданных поклонников науки. Кроме пряника широко применялся и кнут. В области философских, гуманитарных и биологических наук насаждался сугубо догматический подход: генетика была объявлена «продажной девкой империализма» и подвергнута остракизму, кибернетика считалась лженаукой. Основами науки о языке и экономической науки стали работы Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» и «Экономические проблемы социализма в СССР». Строптивость отдельных учёных, даже обладавших мировым именем, жестко пресекалась. Так, в 1948 г. был снят с работы директор Института физических проблем известный физик, ученик и соратник Э. Резерфорда П.Л. Капица, несогласный с передачей советского атомного проекта под начало Л. Берии. Физический институт Академии наук (в сокращении ФИАН) известен далеко за рубежами России. Это единственное в нашей стране научное учреждение, давшее 6 (из 11) отечественных нобелевских лауреатов по физике. Имена этих выдающихся ученых: академиков И.Е. Тамма, И.М. Франка, П.А. Черенкова, Н.Г. Басова, А.М. Прохорова, и В.Л. Гинзбурга знают даже школьники старших классов. А драматическая история жизни лауреата Нобелевской премии мира А.Д. Сахарова известна всему миру.
И.Е. Тамм И.М. Франк
ПА. Черенков
Н.Г. Басов А.М. Прохоров
В.Л. Гинзбург
Учёные ФИАН лауреаты
Нобелевских премий по физике Несмотря на смену поколений, дух научного поиска и увлеченности, взыскательной требовательности к результатам научных исследований и сегодня царят в ФИАНе. Каждый день, входя в его классической архитектуры здание, украшенное колоннадой, которая поддерживает высокий портик, я ощущаю себя в Храме науки и не перестаю благодарить за это судьбу. ФИАН никогда не был «башней из слоновой кости», и на его деятельности неизбежно сказывались холодные ветры, которыми изобиловала политическая погода в Советском Союзе. Управление наукой осуществлялось специально созданным для этой цели Отделом науки ЦК КПСС. Помимо фундаментальных исследований, которые вела Академия наук, ей полагалось выполнять так называемые правительственные задания по разработке особо важных для страны тем и направлений. Они наиболее щедро финансировались, и их исполнителям полагались солидные премии. Своё влияние на коллективы учёных КПСС и советская власть осуществляли через партийные комитеты научных институтов, управлявшие партийными организациями лабораторий, а также через отделы кадров. В ФИАНе в начале 1950 годов куратором Отдела кадров был генерал КГБ Смирнов. В середине 1950-х была учреждена должность помощника директора ФИАН по кадрам, которую более 10 лет занимала бывший второй секретарь Свердловского райкома КПСС Москвы Р.Г. Трофименко. «Линию партии» эта грубая и энергичная дама проводила неукоснительно и откровенно. Сотрудники её недолюбливали и посмеивались над ней. Стиль её работы можно проиллюстрировать такими примерами. Однажды она отказалась зачислить на скромную должность лаборанта молодого человека по фамилии Шапиро, заявив, что один Шапиро (замечательный учёный, специалист по нейтронной физике Ф.Л. Шапиро) у нас уже имеется(?!). Она противилась переводу с Горьковского радиозавода в Теоретический отдел ФИАН талантливого молодого учёного будущего члена-корреспондента Российской Академии наук Д.А. Киржница, а также приёму в ФИАН физика-теоретика Е.И. Волкова. Дирекции ФИАН пришлось действовать через её голову. Большинство сотрудников ФИАН воспринимали такой порядок вещей как должное. Лишь считанные единицы отказывались соглашаться с ним и пытались сопротивляться диктату власти. Для тех, кто не знаком с историей ФИАН, напомню, что институт ведет своё начало от Физического кабинета императора Петра I. Кабинет был основан в 1724 г., таким образом, ФИАН является старейшим научным учреждением России. В дореволюционное время в его стенах трудились такие всемирно известные учёные как Л. Эйлер, В.В. Петров, М. Якоби, М.В. Ломоносов, Г.-Ф.Э. Ленц, Б.Б. Голицын. В 1920-1930 годы институт возглавляли замечательные российские учёные: П.П. Лазарев, В.А. Стеклов, А.Ф. Иоффе, А.Н. Крылов. В 1934 г. директором ФИАН стал Сергей Иванович Вавилов, и тогда же институт переехал из Ленинграда в Москву, где разместился в здании на Миусской площади, выстроенном в 1916 г. на пожертвования меценатов. Оно предназначалось для лаборатории известного русского физика П.Н. Лебедева, впервые измерившего давление света. Вскоре ФИАНу было присвоено имя П.Н. Лебедева. Современное здание на Ленинском проспекте, 53 институт занимает с 1951 г. С.И. Вавилов
ввёл в тематику Физического института такое новое направление физической науки
как физика атомного ядра. Был образован Теоретический отдел, который возглавил
И.Е. Тамм. В годы сталинских репрессий конца 1930-х годов четверых сотрудников
отдела арестовали. И тогда, чтобы отвести обвинения от отдела и его
руководителя (брат И.Е. Тамма тоже был арестован), учёный совет ФИАН принял
мудрое решение: Теоретический отдел упразднить, а теоретиков распределить по
лабораториям в помощь экспериментаторам. Заново Теоретический отдел был
воссоздан лишь спустя 5 лет в
П.Н. Лебедев С.И. Вавилов
Д.В. Скобельцын В 1948 г. С.И. Вавилов принял на себя ещё и бремя президента Академии наук СССР. Говорили, что он пошёл на этот шаг, поскольку альтернативным кандидатом был увенчанный академическим званием сталинский сатрап А.Я. Вышинский, которого опасно было допускать к руководству наукой. Хотя новейшие области физической теории – квантовая механика и теория относительности – хорошо описывали результаты опытов, они вводили в обиход физики необычные идеи и понятия. Так, например, квантовая механика отвергала представления классической физики о траекториях электронов в атоме и оперировала чисто вероятностными категориями. В теории относительности длина и масса тела оказывались зависящими от его скорости, а факт одновременности событий – от скорости движения наблюдателя. Этого не могли принять некоторые физики старой школы и, тем более, многие философы-марксисты. Последние яростно критиковали обе теории как буржуазные и идеалистические. Последователей новой физики обвиняли в идеализме, космополитизме, низкопоклонстве перед буржуазным западом. На этом основании, например, был объявлен «махистским» и запрещён превосходный учебник для ВУЗов «Механика» С.Э. Хайкина. Несколько известных учёных ФИАН, преподававших в Московском университете (И.Е. Тамм, Г.С. Ландсберг, М.А. Леонтович), вынуждены были перейти в Московский механический институт (ММИ), который с 1945 г. начал готовить инженеров-физиков для атомной промышленности.
М.А. Марков Н.А. Добротин Особенно крепко досталось тогда физику-теоретику ФИАН, будущему академику М.А. Маркову. По просьбе С.И. Вавилова он попытался разъяснить необычные идеи квантовой механики в статье «О природе физического знания»[9], которую в 1947 г. опубликовал журнал «Вопросы философии». Эта блестящая статья не устарела и сегодня. Мы, тогдашние студенты, читали её с захватывающим интересом. Тяжело вспоминать, сколько хулы и огульной критики обрушилось по этому поводу со стороны философов-догматиков на голову М.А. Маркова! Летом 1948 г. состоялась приснопамятная сессия Академии сельскохозяйственных наук (ВАСХНИЛ). На сессии подверглась разгрому советская биологическая наука. Верх взяли поощрённые Сталиным сторонники Т.Д. Лысенко, который в 1940 г. сыграл ключевую роль и в аресте выдающегося отечественного биолога Н.И. Вавилова. Итоги сессии в обязательном порядке обсуждались в научных институтах, в том числе и в ФИАН. Здесь собрание вёл С.И. Вавилов, который прекрасно понимал происходящее. Как пишет Ж.С. Такибаев в предисловии к книге[10]. Ю.Н. Вавилова, на вопрос, почему он, президент Академии наук, не защищает честных учёных от нападок лысенковцев, Сергей Иванович ответил: «Когда Вы видите на дороге грязную лужу, то не вступаете туда, а обходите её стороной». Тяжёлые переживания, связанные с арестом и гибелью старшего брата и необходимостью идти по лезвию бритвы во главе Академии наук преждевременно подточили здоровье С.И. Вавилова и свели его в могилу. Он умер от сердечного приступа в начале 1951 г., не дожив и до 60 лет. Поработать в новом здании ФИАН на Ленинском проспекте ему так и не пришлось. После С.И. Вавилова институт возглавил академик Д.В. Скобельцын. Аналогичный разгром власть готовила и для физической науки. Его всё же удалось предотвратить. Научный руководитель советского атомного проекта И.В. Курчатов заявил Берии, что такое мероприятие помешает созданию в СССР атомной бомбы. Говорили, что по этому поводу Сталин заметил: «Ладно, подождём. Мы ещё до них доберёмся!» Впрочем, иногда непонимание властью проблем науки шло ей на пользу. Как вспоминал Н.А. Добротин[11], однажды Сталин спросил С.И. Вавилова: «Встречаются ли в природных процессах гигантские энергии, характерные для деления атомных ядер урана?» Сергей Иванович объяснил, что отдельные космические частицы обладают неизмеримо большей энергией. После этого разговора были неожиданно выделены значительные средства на строительство высокогорной лаборатории ФИАН на Памире, предназначенной для изучения космических лучей. В 1952 г. произошло событие, имевшее прямое отношение к теме нашего рассказа и отразившееся на судьбах ряда научных сотрудников ФИАН. В тот год состоялся XIX съезд Коммунистической партии, на котором обсуждались проблемы критики и самокритики в советском обществе. В своём выступлении 2-й секретарь Московского городского комитета (МГК) партии Е.А. Фурцева, в частности, заявила: «О какой критике и самокритике может идти речь в Физическом институте имени П.Н. Лебедева, где работают 102 родственника!» Этим выступлением она сделала себе карьеру. Её заметили, она пошла на повышение и вскоре стала 1-м секретарём МГК КПСС, а впоследствии министром культуры СССР. Тезис о засилье родственников в ФИАН (хотя в большинстве своём они и не состояли в прямом подчинении друг у друга) был подхвачен печатью. Журнал «Крокодил» поместил на развороте карикатуру, где многократно обыгрывалась тема: «Дедушка Леонтий и его родственники в ФИАН». В институте шутили, дескать, Е.А. Фурцева забыла упомянуть ещё двух «родственников»: В.А. Петухова и Г.А. Курицо! На самом деле было не до смеха. После этого вмешательства власти ряду научных сотрудников пришлось покинуть институт. Среди них были и такие выдающиеся физики-теоретики как М.А. Леонтович и В.А. Фок, сыновья которых работали в экспериментальной лаборатории люминесценции. Я попал в ФИАН осенью 1952 г., «по воле Провидения» в лице А.И. Алиханяна, кого не устаю благодарить и спустя почти 60 лет. Меня приняли сюда вопреки неблагоприятным холодным ветрам, которым я мог противопоставить лишь горячее стремление заниматься физикой и две опубликованные научные работы по космическим лучам, выполненные в высокогорной лаборатории «Арагац» в Армении во время дипломной практики. Отдел кадров ФИАН отвергал меня по анкетным данным, но авторитет А.И. Алиханяна в этом противостоянии всё же перевесил. С тех пор моя научная деятельность всецело связана с этим замечательным институтом, где я нашел также верных друзей и единомышленников. Весной 1956 г. в свет вышла небольшая повесть Ильи Эренбурга «Оттепель», в которой выражалась осторожная надежда на потепление политической погоды в нашей стране. Повесть, вызвавшая яростную критику приверженцев режима, в частности, придворного писателя М.А. Шолохова, дала имя целой эпохе. Осенью того же года прошёл XX съезд Коммунистической партии Советского Союза. Через день
после его закрытия состоялось общее собрание сотрудников ФИАН. Вместительный
конференц-зал был заполнен до отказа.
У дверей дежурили дружинники с красными повязками: посторонних в зал не пускали.
Цель собрания была нам не ясна, ждали чего-то значительного, и действительность
превзошла все ожидания. Бывший офицер-фронтовик член парткома А.Е. Саломонович громким командирским
голосом зачитал закрытый доклад Н.С. Хрущёва с разоблачением культа личности Сталина и
преступлений сталинского режима. Помню мысли, пришедшие во время чтения
доклада: «Наконец-то всё становится с головы на ноги!» Но обнародование этих
фактов приветствовали далеко не все. Многие правоверные члены партии считали,
что их сообщать не следовало бы. Для меня большая часть разоблачений не была новостью. Кое-что я знал ранее, кое о чём догадывался. Но, собранные вместе, они приводили душу в смятение. Переселение миллионов крестьян во время коллективизации, дутые судебные процессы над «врагами народа», репрессии, задевшие сотни тысяч невинных людей, неоправданные потери во время финской и Отечественной войн, выселение целых народов, преследование бывших военнопленных произвели ошеломляющее впечатление. Возникло обманчивое ощущение покаяния власти перед народом. У меня даже появилась мысль о вступлении в партию, мысль, которую жизнь довольно скоро развеяла. В соседнем Институте теоретической и экспериментальной физики доклад Хрущёва был оглашён на открытом партийном собрании, где группа физиков-партийцев (среди них известный впоследствии правозащитник и член Хельсинкской группы Юрий Орлов) потребовала возврата к ленинским нормам вплоть до вооружения народа для противодействия диктатуре власти. Ответ последовал быстро «и в сапогах». На следующий день четверо выступавших были исключены из партии (что тогда было равносильно волчьему билету) и уволены с работы. Семеро отделались партийными взысканиями. «Поклонники» по-прежнему командовали талантами. Власть недвусмысленно напомнила, что правом на критику обладает только она сама, и она же определяет меру допустимой свободы.
Письмо,
отправленное через 30 лет Летом 1957 г. я просматривал в
библиотеке ФИАН очередной номер американского физического журнала «The Physical Review», где среди прочих публиковались
и научные статьи по космическим лучам. Имя автора одной из них и название университета,
где он работал, показались мне знакомыми. Во время войны, когда мне было 14
лет, в мои руки попало письмо пятнадцатилетнего американского школьника по
имени Росс Редикер, который хотел переписываться со сверстником из России. Он
писал, что живет в Калифорнии в городке Пало-Альто, летом работает на консервной
фабрике, заменяя ушедших на фронт, и мечтает поступить в Университет Пало-Альто
на отделение физики. Ещё он увлекается филателией и просит прислать ему
советские почтовые марки. Я послал ответное письмо, вложив туда лучшие марки из
своей небольшой коллекции. На этом наша переписка оборвалась. Впрочем, моё
письмо могло и не дойти до адресата: в мире бушевала война. И вот, передо мной лежит
статья со знакомыми с детства именем автора и названием американского
университета! Я был связан подпиской, согласно которой для общения с иностранцами необходимо было заручиться разрешением Первого (секретного) отдела ФИАН. Такие были порядки во времена холодной войны. Работники этого отдела моё желание не одобрили, и разрешения на переписку не дали. Поэтому отправить письмо Россу Редикеру и получить ответ мне удалось только 30 лет спустя во времена перестройки. После смещения Н.С. Хрущева в 1964 г. с высшего партийного поста оттепель сошла на нет. В августе 1968 г. на смену ей пришла политическая зима. Страны Варшавского договора вторглись в Чехословакию. «Социализм с человеческим лицом» не состоялся и, по-видимому, состояться не мог. Усилилась цензура, глушились зарубежные радиостанции, вещавшие на русском языке: «Голос Америки», «Свобода» и др., от которых мы узнавали нежелательные для властей новости. Другим источником сведений были отпечатанные на папиросной бумаге листки «Хроники текущих событий», передаваемые из рук в руки. А.И. Алиханян познакомил меня с книгами писателей-диссидентов: «Раковый корпус» и «В круге первом» Александра Солженицына, а также «Хранить вечно» Льва Копелева. В 1962 г. повести А. Солженицына «Один день из жизни Ивана Денисовича», «Матрёнин двор» и некоторые его рассказы появились в журнале «Новый мир». Затем власть стала всячески прижимать писателя, но он, все же успел прописаться в Подмосковье в качестве «дворника» на даче своего друга – всемирно известного виолончелиста и дирижёра Мстислава Ростроповича. В феврале 1974 г. с обострением холодной войны власти решились выслать А.И. Солженицына из СССР. Я узнал об этом из вечерней передачи радиостанции «Свобода», которая вместо комментариев пустила в эфир песню Булата Окуджавы о Лёньке Королёве: «Я себе Москвы не представляю без такого как он Короля…» Читатели А.И. Солженицына восприняли его высылку как знаковое событие, свидетельство резкого ужесточения режима. Незадолго до этого мне захотелось перечитать повесть про Ивана Денисовича, и я взял её в библиотеке ФИАН. После высылки автора его книги подлежали уничтожению. Потому эту повесть я в библиотеку не возвратил, о чём не раскаиваюсь и сегодня. В 1973 г. вместо Дмитрия Владимировича Скобельцына директором ФИАН стал Николай Геннадьевич Басов. Талантливый физик, лауреат Нобелевской премии – он во всём поддерживал власть и был щедро обласкан ею. Я знал его ещё со студенческих лет: он тоже учился (курсом старше) в Московском механическом институте (ныне МИФИ). Туда он поступил, вернувшись с фронта, который прошёл военфельдшером. В те годы Н.Г. Басов производил на меня впечатление внешне рыхловатого, доброго и очень целеустремлённого студента. Он стоял во главе Научного студенческого общества и привлёк в его ряды и меня, что вспоминаю с благодарностью. Когда в 1952 г. мы встретились в ФИАНе, он пожал мне руку и выразил радость, что будем работать вместе. Однако по мере его научных успехов наши отношения менялись. При встречах он ограничивался кивком головы, а затем и вовсе перестал здороваться. Так продолжалось до 1990 г., когда ФИАН выбрал нового директора – Л.В. Келдыша. Я был председателем счётной комиссии и огласил неутешительные для Н.Г. Басова результаты голосования. Утром следующего дня мы случайно повстречались у ворот ФИАНа. Он сам подошел ко мне и, улыбаясь, протянул руку для пожатия. При Н.Г. Басове секретарём
партийного комитета стал его помощник А.Ф. Плотников, которого с лёгкой руки сотрудника Нейтронно-физической
лаборатории А.В. Антонова
мы звали между собой «шарпантье» (от французского charpentier – плотник). Это был мрачный, неулыбчивый человек с
неизменной дымящейся сигаретой во рту. Ранее мне пришлось случайно столкнуться
с ним во время командировки в Ленинград. Возвратившись поздно вечером в
гостиницу, я увидел в приёмной человека, ожидавшего свободного места. Признав в
нём сотрудника ФИАН, я осведомился, нет ли у него трудностей и сказал, что в
моём номере имеется свободная койка.
А.Ф. Плотников Дежурная запротестовала, что, дескать, я вмешиваюсь в её дела. Возникла перепалка, в которой мне удалось отстоять интересы своего коллеги. Дежурная уступила, и мы вместе отправились ночевать. Я пожелал соседу спокойной ночи, на что он не ответил. Утром следующего дня он ушёл, не проронив ни слова. Когда мы снова с ним встретились в коридоре ФИАН, он опять не ответил на приветствие. Этим человеком был А.Ф. Плотников. Про него говорили, что он детдомовец и, возможно, его мизантропия идёт из сиротского детства. Мой второй разговор с А.Ф. Плотниковым случился много лет спустя, в 1980 годы, когда наша лаборатория пыталась добиться зачисления в ФИАН специалиста высочайшей квалификации Б.Н. Ломоносова. Шарпантье, который стал к тому времени заместителем директора ФИАН, в резкой форме этому противился. И тут мы нашли следующий веский аргумент: «Анатолий Фёдорович, что о Вас скажут, когда узнают, что Вы отказались принять в ФИАН Ломоносова»?! В этом
конкретном случае он сдался. Но политику властей он и такие, как он проводили в
ФИАНе с искренним усердием. Поэтому большинство из описанных ниже событий произошли
как раз в эпоху шарпантье. Характерно, что в постперестроечные годы А.Ф. Плотников быстро сник и
постарел, что кажется вполне закономерным. «Выдавить из себя рабовладельца» он
не хотел и не мог.
Учёным можешь ты
не быть, но членом партии обязан Партком ФИАН часто
собирал митинги сотрудников – в связи с торжественными датами и достижениями
СССР, а также различными международными событиями. Помню два многолюдных антиизраильских
митинга во время ближневосточных конфликтов в 1967 и 1973 гг. Ура-патриотические речи с
заранее подготовленными текстами произносили известные учёные и «передовые представители
рабочего класса», назначенные парткомом. Один из таких представителей выступил
совершенно пьяным, прилюдно матерился с трибуны в адрес «агрессора». Ну почти
как в известной песне Александра Галича про израильскую военщину, известную
всему свету. Люди собирались на митинги по призыву парторгов лабораторий (существовала такая выборная партийная должность). Народ приходил и добровольно: порой сообщалась интересная информация. Иногда применялись и методы принуждения. Такое случилось однажды на собрании, посвящённом Дню Советской армии: в зал пришло лишь несколько человек. Было решено провести собрание повторно, обеспечив полную явку. От меня, возглавлявшего тогда профсоюзную организацию лаборатории, наш парторг потребовал предоставить списки сотрудников, которые на собрание не пришли. Я в резких выражениях отказался, на что парторг мудро заметил: «Хочу Вас предупредить: при парткоме существуют партийные информаторы, которые ставят его в известность о событиях, происходящих в институте. Я бы не хотел, чтобы партком узнал от них о Вашей позиции!» В эти же годы
мне (в весьма топорной форме) предложили вступить в ряды партии. Как-то меня
вызвал к себе администратор лаборатории бывший смершевец К.М. Смыслов (СМЕРШ – смерть шпионам – отдел
НКВД, занимавшийся во время воины фильтрацией населения и бывших военнопленных
на освобожденных от немецкой оккупации территориях). Он зачем-то запер дверь,
сел на кресло и, с силой ударив кулаком по столу, неожиданно произнес: «Вступай
в партию, за границу будешь ездить!» Ситуация
показалась мне несколько комичной, и я почувствовал себя неловко. «Константин
Михайлович! В партию вступают по идейным соображениям, а Вы соблазняете меня зарубежными
поездками!» Он удивленно
посмотрел на меня как на человека, не понимающего простых вещей. «Да, –
повторил он, – будешь ездить, а чем ты хуже других? Ты человек общительный,
знаешь английский. Мог бы пользу принести. Да и карьеру быстро сделаешь!» Увы, понятия пользы и карьеры у нас с ним сильно различались. В результате, вербовка в партию окончилась ничем. А между тем, моё
беспартийное положение стало предметом беспокойства партийных коллег нашей
маленькой лаборатории. Однажды ко мне подошёл парторг и завязал такой разговор. –Уже много лет Вы, беспартийный, возглавляете профсоюзную организацию лаборатории. Пришла пора дать дорогу другим. – Я готов! А что, имеются претензии по существу дела? – Претензий нет. Работаете Вы неплохо. Но с партийным профоргом проще. Можно вызвать на партбюро, поругать, даже отматерить! Других аргументов у него не нашлось. Вообще говоря, принадлежность к парии давала научным сотрудникам определённые преимущества при построении карьеры. Порой, эти преимущества были ощутимее тех, что достигались успехами в науке. Я не помню ни одного секретаря парткома ФИАН (кроме А.Н. Лебедева, избранного впоследствии членом-корреспондентом Российской академии наук), который, уйдя из парткома, не получил бы более высокой, чем прежде, научной должности. При
направлении делегаций за рубеж требовалось соблюсти пропорцию «50 на 50»: не
менее половины делегатов должны были быть членами партии. В этой связи
вспоминается моя командировка в Венгрию осенью 1975 г. Артём Исаакович Алиханян решил
развить в нашей лаборатории новую тогда технику газовых проволочных
пропорциональных детекторов. Он поручил мне перенять опыт венгерских коллег из
Института физики в Будапеште. Однако партком потребовал, чтобы в поездке принял
участие кто-либо из членов партии. В результате, мы поехали вдвоём с нашим
парторгом, который занимался совсем другими научными проблемами. Зато необходимая
норма партийного присутствия была соблюдена. К слову, он оказался хорошим
спутником и быстро забыл наказ парткома не принимать приглашений в гости к
нашим венгерским друзьям. Следует ли считать,
что все мои партийные коллеги были конформистами и карьеристами? Нет, это не
так. Конечно, среди них попадались и такие. Но большинство из них вступили в
партию по идейным и патриотическим соображениям, не замечая разрыва между
коммунистическими идеалами и реальным их воплощением. Другие следовали привычному,
устоявшемуся порядку вещей. Лишь немногим было дано критически оценивать
окружающую действительность. О таких хотелось бы рассказать чуть подробнее. Вернемся к
началу 1970 годов, когда идеологическая борьба в ФИАН сосредоточилась вокруг фигуры
Андрея Дмитриевича Сахарова. Власти были крайне раздосадованы тем, что в 1969 г. этот выдающийся
учёный, один из отцов советской водородной бомбы, в своём труде «Размышления о
мире, прогрессе и интеллектуальной свободе» осмелился высказаться о необходимости
конвергенции социалистической и капиталистической организации современного
общества. После этого А.Д. Сахаров
был отстранен от секретных работ, но получил возможность вернуться в Теоретический
отдел ФИАН из закрытого города Сарова, где располагался один из советских
ядерных центров. Я не был лично
знаком с Андреем Дмитриевичем. Иногда слушал на научных семинарах его
выступления, лишённые какого-либо внешнего блеска. Говорил он раздумчиво,
медленно, негромко, словом, явно не был оратором. Но при случайных встречах в
длинных коридорах ФИАН я невольно замечал его взгляд: устремлённый вдаль и вверх,
взгляд Пророка.
Андрей Дмитриевич Сахаров Против А.Д. Сахарова власть неоднократно
развязывала шумные кампании травли. Естественно, что с особым размахом они
проходили в ФИАН. От научных сотрудников настойчиво требовали подписывать
коллективные письма, осуждавшие принципиальную и честную позицию Андрея
Дмитриевича. Несогласным грозили карами, в частности, запретом на зарубежные поездки.
Упорствовавших пугали даже отчислением из ФИАН. Кампания, прошедшая в начале
1970 годов, не миновала и нашу лабораторию. Скажу честно, протестовать открыто я
не решился. Чтобы переждать острую фазу кампании, я обратился к врачу с жалобой
на радикулит и получил больничный лист. Через неделю кампания закончилась, и
можно было спокойно работать вновь. Таким образом, своей цели я достиг. Но
партком упорно проверял лояльность тех, кто собирался в командировку за
границу. От них требовали осудить А.Д. Сахарова публично. Письма осуждения публиковались в стенной
газете «Импульс». Их основной аргумент состоял в том, что А.Д. Сахаров – учёный-физик, а потому в
политике ничего не понимает, и незачем ему туда соваться! В праве на гражданскую
позицию ему было отказано. Ещё большее ожесточение
властей вызвал протест А.Д. Сахарова
против вторжения Советской армии в Афганистан осенью 1979 г. Вскоре он и его жена были
высланы в Горький и провели в ссылке 6 долгих лет. Власти упрекали
Теоретический отдел в развале идеологической работы. Партком ФИАН решил
поправить дело, усилив наглядную агитацию. Для этого на лестнице, ведущей в
отдел, развесили красочные пропагандистские плакаты. Среди них был и плакат
«Слава героям социалистического труда!» На следующий день перед словом «героям»
кто-то жирным фломастером приписал «ТРИЖДЫ» (по числу золотых звёзд Андрея
Дмитриевича). За время его ссылки Теоретический отдел сделал почти невозможное,
чтобы сохранить живую связь с Андреем Дмитриевичем и держать его в курсе
текущих работ. Всё это подробно описано в книгах[12,13], посвящённых памяти
А.Д. Сахарова. Противостоять
давлению власти в советское время было невероятно трудно. Но можно ли только этим
объяснить, почему антисахаровские письма подписывали крупнейшие учёные ФИАН, в
том числе лауреаты Нобелевской премии академики Н.Г. Басов, А.М. Прохоров, И.М. Франк, П.А. Черенков? Ведь сумели избежать
этого академики В.Л. Гинзбург
и Е.Л. Фейнберг! Думаю,
что Н.Г. Басов сделал
это по убеждению, другие же – опасаясь за судьбу возглавляемых ими научных коллективов.
Известно, что И.М. Франк
до самой кончины остро переживал свой поступок. Такова была участь многих
учёных в тоталитарном советском государстве. Как это ни
прискорбно сознавать, к выступлениям своих коллег против А.Д. Сахарова общественность ФИАН относилась
весьма спокойно, терпимо. Те, кто его публично осуждали, отторжения в научной среде
не вызывали.
Анатолий Никишов:
быть гражданином Расскажу о событии, наглядно иллюстрирующем атмосферу тех лет. О нём подробно писал также сам его непосредственный виновник и участник Анатолий Ильич Никишов[14]. Хмурым
апрельским утром 1974 г.
мне потребовалась помощь моего коллеги из Лаборатории космических лучей. На месте
его не оказалось, и о причинах этого поведал работавший в той же комнате физик-теоретик
Анатолий Никишов. Он объяснил, что в соседнем институте вскоре начинается
предвыборный митинг по выдвижению кандидата в депутаты Верховного Совета СССР,
и многие сотрудники, пойдут прямо туда, не заходя в ФИАН. – Я тоже
собираюсь на этот митинг и даже хочу там выступить, – запальчиво добавил А. Никишов. Зная природную
скромность, даже застенчивость моего собеседника и порядок организации подобных
мероприятий, я заподозрил неладное. – О чём же ты
будешь там говорить»? – Считаю, – с горячностью отвечал он, – что нельзя ограничиваться лишь одним кандидатом и хочу предложить альтернативу! Наши зарубежные коллеги упрекают нас в инфантильности, потому что мы ведём себя очень пассивно»! Разговор этот не на шутку встревожил меня. «Толя, тебя не поймут, засмеют, ты навлечёшь на себя неприятности»! Но он ничего не
желал слушать.
Анатолий Ильич Никишов И тут я вспомнил,
как много лет назад, ещё в студенческую пору сам чуть было не попал в
аналогичную ситуацию. Тогда на комсомольское собрание инженерно-физического
факультета ММИ, где я учился, пришло человек 300. Просторная аудитория,
амфитеатром уходившая вверх, была переполнена. Собрание вёл наш комсомольский вожак
Володя Файнберг (рыжий Файнберг, как мы его звали). Впоследствии он стал
сотрудником Теоретического отдела ФИАН, известным учёным, членом-корреспондентом
Российской академии наук. Открывая собрание, Володя, как это было тогда
принято, предложил избрать в почётный президиум нашего собрания Политбюро ЦК
КПСС во главе с товарищем Сталиным. И тут я поднял руку, и даже привстал, чтобы
сказать: «Ребята, давайте проведём собрание по-деловому и обойдёмся без почётного
президиума!» Файнберг заметил меня, но резко махнул рукой вниз, приглашая
сесть. Я сконфуженно опустился на место, и тут меня как будто пронзило: «Господи,
да что же я делаю?» На дворе стоял 1948 год. Произнеси я эти слова, то, как
сказано у поэта, был бы «исхлёстан и распят»: выгнан из института и, наверняка,
арестован за антисоветскую выходку. Какое счастье, что Володя вовремя удержал
меня! Вот о чём я подумал после разговора с А. Никишовым. О том, что произошло дальше, знаю со слов очевидцев. На собрании, где председательствовал А.Ф. Плотников, выступили несколько записных ораторов. Первый из них предложил, а остальные дружно поддержали единственного кандидата Н.Г. Басова. Собрание уже близилось к концу, когда слово попросил А. Никишов. Это не было предусмотрено протоколом, и председательствующий насторожился. «Будем ли обсуждать снова? – обратился он к собранию, – ведь и так всё ясно!» Его призыв был услышан. Всем хотелось домой. Лишь 5-10 человек, знавших А.И. Никишова, поддержали его. Слово ему, конечно, не дали. Но самое тревожное началось позже. В экстренном порядке было собрано заседание парткома ФИАН. А.Ф. Плотников потребовал от А. Никишова письменное объяснение его намерений, которые квалифицировались как политическая провокация. Самым важным было установить, не планировалось ли выдвижение А.Д. Сахарова. Даже альтернатива в лице В.Л. Гинзбурга выглядела невыносимой крамолой. Дальнейшие
события приняли ещё более драматический оборот. Партком констатировал полный развал
идеологической работы в Лаборатории космических лучей. Встал вопрос о самом её
существовании. Строгое партийное взыскание получил заведующий лабораторией Н.А. Добротин. Недолюбливавший
его директор ФИАН Н.Г. Басов
использовал ситуацию для сведения личных счётов. Лаборатории реально грозило
расформирование, но её спас академик Д.В. Скобельцын, отдавший много лет жизни исследованию
космических лучей. К мнению Д.В. Скобельцына
Н.Г. Басов прислушивался,
так как именно Дмитрий Владимирович в 1964 г. выдвинул его и А.М. Прохорова на Нобелевскую премию по физике. В результате,
Н.А. Добротин был
вынужден переехать на работу в Казахстан, А.Н. Никишова отсадили в отдельную
комнату, дабы он меньше общался с другими сотрудниками(!), а коллеги,
поддержавшие его желание получить слово, на длительное время лишились
возможности продвижения по служебной лестнице. К таким последствиям привёл,
казалось бы, естественный гражданский поступок: намерение выбрать достойного кандидата
в народные депутаты. Это ли не театр абсурда? Как говорится: кто сумасшедший? Да, советская
система сурово наказывала смельчаков, искавших правды и справедливости. Одним
из них стал Юрий Орлов. Невысокого роста, с густой рыжекудрой шевелюрой и
грустными усталыми глазами он был уволен из ИТЭФ за критику порядков, приведших
к расцвету культа личности Сталина. А.И. Алиханян не побоялся пригласить Ю. Орлова в Ереван, где он стал одним
из основных создателей электронного кольцевого ускорителя с энергией 6 ГэВ.
После успешного запуска ускорителя в 1967 г. Ю. Орлова
даже избрали членом-корреспондентом Академии наук Армянской ССР. После 1971 г. он снова оказался в
Москве и часто посещал нашу лабораторию. Во время одной из встреч он пожаловался
на трудности с поисками жилья. Я предложил ему поселиться в комнате моих
недавно умерших родителей. Комната находилась в коммунальной квартире на Арбате
в доме № 53, где в
1831 г. после
женитьбы поселился А.С. Пушкин,
и занимала половину бывшей гостиной поэта. Ключи от комнаты оставались у меня. Туда
никого не поселяли, поскольку дом предназначался под Пушкинский музей. Ю. Орлов не замедлил воспользовался
этой возможностью. Спустя год, мы
отпраздновали его новоселье в другой небольшой квартире, приобретённой им в
жилищном кооперативе на улице Новаторов. Там Ю. Орлов показал мне свое письмо на
имя генсека ЦК КПСС Л.И. Брежнева.
В письме доказывалось, что техническую отсталость СССР от западных стран
невозможно преодолеть без демократизации советской системы. Эти идеи
перекликались со взглядами А.Д. Сахарова.
Я выразил сомнение, что письмо заинтересует Брежнева. На это Ю. Орлов ответил, что его
цель – ознакомить с письмом возможно большее число людей. Через
несколько месяцев он попросил меня передать его личное послание академику В.Л. Гинзбургу, которого я
часто видел в ФИАН. Как пояснил Ю. Орлов, в послании содержался призыв возвысить голос в
защиту узников совести. «Он ничем не рискует, – добавил Ю. Орлов, – его заслуги и авторитет
столь велики, что отнять их невозможно».
А.И. Алиханян
и Ю.Ф. Орлов в Ереване. 1970 г
Встретив
на одном из семинаров Виталия Лазаревича, я рассказал ему про это послание и
попросил разрешения его передать. Разрешение было немедленно получено. Но к
моему изумлению, после этого В.Л. Гинзбург перестал меня замечать. При встречах он
отворачивался и старался не смотреть в мою сторону. Так продолжалось довольно
долго: год или полтора. Не скрою, мне было обидно, и я терялся в догадках,
пытаясь объяснить себе произошедшую метаморфозу. Причина, скорее всего,
состояла в том же, почему в древности гонцу, принесшему дурную весть, отрубали
голову. Думаю, что Виталий Лазаревич опасался за судьбу Теоретического отдела,
который власти могли бы разогнать в случае опрометчивых действий его руководства.
Поэтому он не посчитал для себя возможным последовать обращённому к нему
призыву. Однако вспоминать об этом ему было, по-видимому, неприятно. Слаб
человек, даже великий! Психологически проще ему было рассердиться не на власть,
не на себя, а на меня. Вскоре после отправки письма Брежневу Ю. Орлов был уволен из Института земного магнетизма и остался без работы. На жизнь он зарабатывал частными уроками. Дохода от своего академического звания он не имел, поскольку жил не в Армении, а в Москве. К тому же решением общего собрания Академии наук Армении звания члена-корреспондента лишился. Он был буквально загнан в угол и полностью погрузился в правозащитную деятельность. В начале 1977 г. его арестовали. За две недели до этого мы встретились с ним на лыжне в зимнем подмосковном лесу. Он не верил в грозящую опасность, поскольку вся деятельность правозащитной Хельсинкской группы протекала в рамках закона. После закрытого судебного процесса Ю. Орлов был осуждён на пять лет лагерей с последующей семилетней ссылкой. Он пережил и голод, и холод карцеров, и годы ссылки в глухом посёлке среди таёжных болот Красноярского края. В 1986 г., уже в горбачёвские времена, его неожиданно погрузили в самолёт и выслали в США. Там он вновь обрёл работу в научной лаборатории и звание профессора. В 1990 годы он приезжал в Россию на Сахаровский конгресс и был принят в Кремле Борисом Ельциным. Свою трудную жизнь Ю. Орлов описал в книге[15], изданной уже после его освобождения. Примечательно, что статью для сборника памяти А.И. Алиханяна[16] Ю.Ф. Орлов озаглавил «Человек и учёный в паутине государства».
«Преступление» и
наказание Евгения Андрюшина Осенью 1975 г. в Москве в
Сокольниках состоялась Международная выставка физических приборов под названием
«Физика-75». Для ФИАН, как организатора выставки, были выделены деньги на
приобретение новейшего зарубежного оборудования. Две лаборатории, включая и
нашу, а также Теоретический отдел, объединили полученные средства для закупки
нескольких персональных компьютеров ВАНГ-2200. На их основе мы создали межлабораторный
расчётный центр. В числе его энтузиастов и руководителей оказался и я. Обслуживание
компьютеров взяла на себя молодёжь Теоретического отдела. Тогда-то я и познакомился
с Евгением Александровичем Андрюшиным, который привлёк меня «лица необщим выраженьем»,
пытливостью, деловитостью и принципиальностью. В силу разницы в возрасте я стал
звать его Женей и позволю себе эту вольность и здесь. Расчётный центр
просуществовал более 7 лет. Всё это время мы поддерживали дружеские деловые
контакты. Весной 1982 г. по ФИАН пролетел
слух, что Е. Андрюшина
арестовали. Причина ареста держалась в тайне. Дирекция и партком ФИАН отмалчивались:
никаких разъяснений от них не последовало. Осуждающих митингов тоже не было.
Чувствовалось, что широкая огласка этого дела властям нежелательна. Мною владело глубокое беспокойство. Остаться равнодушным к судьбе молодого коллеги было невозможно, и я стал настойчиво доискиваться правды. Источников было два. Кое-что сообщили друзья Жени из Теоретического отдела, которые поддерживали связь с его семьёй. Кое-что рассказал член парткома Г.Н. Галкин. Он, как представитель ФИАН, участвовал в нескольких судебных заседаниях. В результате выяснилась следующая картина. Женя со
студенческих лет интересовался социологией, проявлял политическую активность,
был лидером неформальных студенческих объединений критического толка. Комитет
государственной безопасности уже тогда положил на него глаз. Собирая и обобщая
сведения, опубликованные в советских газетах и журналах, Женя пришёл к выводу,
что страна стоит на пороге краха. (Через несколько лет в начале перестройки это
полностью подтвердилось.) Женя подытожил свои мысли на бумаге в привычной для
человека науки форме и решил поделиться ими с друзьями. Один из друзей отнёс
эти записки «куда надо». Вскоре Женю арестовали «за антисоветскую деятельность».
Ему также вменялось в вину желание передать клеветнические материалы для
публикации за рубежом, хотя никаких доказательств этого у следствия не было. Тем
не менее, следователь уговорил Женю признаться в несуществующем намерении,
чтобы суд поверил в его полное и искреннее раскаяние и смягчил наказание. На
суде прокурор потребовал для Жени одного года лишения свободы и двух лет
ссылки. Вопреки этому приговор нашего самого гуманного суда в мире гласил: два
года заключения и три года ссылки! Обо всём об
этом я узнал только поздней осенью 1982 г. и долго пребывал в смятении. Меня переполняло чувство
бессилия. Хотелось как-то действовать, но подходящего способа не находилось. И тут
память подсказала, что делали в подобных обстоятельствах другие. Выдающийся
физик ФИАН Г.С. Ландсберг
материально помогал семье арестованного в 1938 г. коллеги Б.М. Гессена. Попавшему в опалу в 1948 г. и оставшемуся без
средств существования писателю Михаилу Зощенко помогали А.И. Алиханян и Д.Д. Шостакович. У меня нашлись единомышленники:
коллега по лаборатории Л.П. Котенко
и сотрудник Теоретического отдела И.И. Ройзен. Вместе мы решили поступить так: Женя ежемесячно
приносил домой зарплату 120 рублей. Теперь это сделаем мы, собирая те же деньги
для его семьи: жены и двух малолетних детей. Благодаря дружному отклику
сотрудников Теоретического отдела задуманное нами сбылось.
Женя Андрюшин с сыном
Артёмом и дочкой Катей во время ссылки в Емву (Коми) Далее я
попросил аспирантку Теоретического отдела Олю Гельфонд помочь мне встретиться с
женой Жени Наташей. На следующий день Оля объявила, что Наташа никого не желает
видеть, «а если кто придёт, она спустит его с лестницы». Нужно было
преодолеть и это препятствие. Морозным декабрьским вечером я отправился к
Наташе Андрюшиной на Бульвар Карамзина в Ясенево. Дома её не оказалось, но,
догадавшись, что она гуляет с детьми, я стал терпеливо ждать у подъезда. Наконец
показалась молодая женщина с мальчиком 2-3-х лет и коляской, в которой спала полугодовалая
девочка. Я придержал входную дверь, и мы вместе вошли в грузовой лифт. Мои
спутники, как и я, поднимались на 10-й этаж, и стало понятно, что я не ошибся и
нашёл тех, кого искал. Я рассказал, что знаю Женю по работе в ФИАН и хотел бы поговорить
о нём. Против ожидания, с лестницы меня не спустили и даже пригласили в дом. Мне
удалось объяснить нашу реакцию на арест Жени и желание вплоть до освобождения поддерживать
его семью. Наташа решительно отказалась
принять деньги до свидания с Женей, которое было назначено на ближайшие дни. Так началось моё знакомство с семьёй Андрюшиных, переросшее в дружбу, которая продолжается и в наши дни. Я познакомился с матерью Жени Еленой Пантелеймоновной, с которой, как оказалось, мы окончили (хотя и в разное время) одну и ту же московскую школу № 59, отцом Александром Ивановичем и братом Игорем. Нашему сближению способствовало сходство взглядов на окружающую действительность. Мне долго казалось странным, что Наташу, преподававшую в МГУ русский язык иностранцам, не уволили с работы, имевшей «идеологический» характер. Ведь от советской власти в подобных вопросах сочувствия ждать не приходилось. Позже я понял, что в случае увольнения, когда семья с двумя маленькими детьми осталась бы без средств существования, Наташа в порыве отчаяния могла бы обратиться в правозащитные международные организации. По-видимому, опасаясь лишнего шума, власть не хотела доводить её до крайности. Между тем, Женю этапировали в Пермские лагеря, где до него отбывал свой срок Ю. Орлов. Перевозили его в тюремном вагоне вместе с уголовниками, которые относились к нему неплохо. Однажды он случайно стал свидетелем такого разговора. – А за что сидит этот политический, спросил молодой уголовник. – Как тебе сказать, – отвечал другой постарше, – вот ты против своего мента, я против своего, а он – против всех ментов! Женя пробыл в лагерях два года. Не согнулся, не сломался. Затем последовала ссылка в посёлок Емва на севере Коми, где летом Женю уже могла навестить его семья. Потом наступила горбачевская перестройка. Было удовлетворено прошение о помиловании с признанием несуществующей вины. Впрочем, в 1991 г. Женю полностью реабилитировали за отсутствием состава преступления. Он вернулся в родной ФИАН и сейчас успешно трудится, продвигая научные разработки в промышленность. Поистине, неисповедимы пути Господни! Страшная сказка завершилась счастливым концом. Увы, далеко не все подобные истории заканчивались столь благополучно. Напоследок хочу спросить себя: следовало ли ворошить эти давно минувшие события? В советское время в ФИАН было сделано столько ярких открытий, выросла целая плеяда замечательных учёных! Прошло много лет, страна стала другой. Нужно ли вспоминать те непростые годы? И главное, зачем? Ведь время не повернёшь вспять, и ничего изменить уже нельзя! Но не перекликается ли рассказанное выше с событиями современной жизни России? Стала ли сегодняшняя власть лучше относиться к науке и учёным? Скудный бюджет Российской академии наук и стремление власти заполучить в свои руки академическую собственность (например, вавиловский Институт растениеводства в. Санкт-Петербурге) говорят об обратном. Многие даже считают, что при советской власти науку ценили больше, чем сейчас. А извлекли ли мы сами нравственный урок из нашего прошлого? Стали ли терпимее к инакомыслию? Думается, что если мы всерьёз желаем появления в России гражданского общества, помнить о прошлом необходимо! Говорят, что основной урок истории состоит в том, что люди забывают уроки истории. Рассказанное выше – ещё одна попытка опровергнуть это расхожее мнение.
Выражаю искреннюю
признательность своим друзьям и коллегам: Е.А. Андрюшину, Б.М. Болотовскому,
Ю.Н. Вавилову, В.М. Максименко, А.И. Никишову, И.И. Ройзену
и В.И. Ритусу за полезные советы и замечания.
Москва Август 2010 г. Список литературы 1.
М.А. Поповский «Управляемая наука» (London, Overseas
Publications Interchange Ltd., 1978) 2.П.Л. Капица «О науке и власти». Библиотека «Огонёк» (Москва, изд. Правда,
1990). 3.
В.Н. Сойфер «Власть и наука» (Москва, Че Ро, 2002). 4.
Е.М. Беркович, Б.М. Болотовский Заметки по истории науки (Москва,
ФИАН, 2009). 5.
А.С. Сонин «Физический идеализм: История одной идеологической
кампании» (М, ИФМЛ, 1994). 6.
«Репрессированная наука», ред. Н.Г. Ярошевский (СПБ, «Наука»), т. I
(1991), т. II (1994). 7. С.Э. Шнолль
«Герои, злодеи, конформисты отечественной науки» (М., Книжный дом «ЛИБРОКОМ»,
2010). 8. Б.М. Болотовский, Теоретический отдел ФИАН (Москва, ФИАН,
2009). 10.
Ю.Н. Вавилов «В долгом поиске», 3-е издание (Уральск,
Полиграф, 2004). 11.
Н.А. Добротин, Интервью 12.
А.Д. Сахаров. Этюды к научному портрету. Глазами коллег и друзей. Вольномыслие.
Составители И.Н. Арутюнян и Н.Д. Морозова (Москва, Физическое общество СССР,
1991). 13.
Он между нами жил… Воспоминания о Сахарове (Практика, Москва, 1996). 14.
А.И. Никишов «Прошу слова» (не опубликовано). 15.
Ю.Ф. Орлов, «Опасные мысли» (Москва, Аргументы и факты,
1992). 16.
«Артём Алиханян в воспоминаниях друзей и коллег» (Москва, Физматлит, 2008). |
 |
|
|||
|
|||
