Номер 5(18) - май 2011
Михаил Вайнер

Михаил ВайнерВесна-осень сорок четвёртого
Главы из романа

Живи сегодня как за день до смерти.

Кто знает, не умрешь ли ты завтра

Из Писания

Сорок четвертый год. Глубокий тыл. Южный Урал. Югорск, небольшой районный город, переполнен беженцами с Украины, из Молдавии, Польши, Прибалтики, Москвы и Ленинграда. Полуголодный военный быт. Похоронки. Женское одиночество. И работа для фронта, посменно, днем и ночью. Мужчин мало. Вернее их много, но они скучены в лагерных бараках, их и военнопленных немцев гонят под конвоем колоннами строить за высокими заборами, с оторочкой из колючей проволоки, пятиэтажки – соцгород.

Семнадцатилетний Шая, – мастер-механик на фабрике, шьющей армейское обмундирование, близок с пожилым библиотекарем, петербуржцем, сосланным в Югорск на десять лет по делу Кирова; с главным механиком фабрики, успевшим до войны отбыть срок – пять лет – в Воркуте. Авиаконструктор по образованию, он вышел из лагеря без права работать по своей специальности; со студентом Ягелонского университета, который был схвачен советскими органами как скрытый польский офицер. В лагере для военнопленных он пробыл два года. Все они умные, добрые порядочные, душевно опрятные люди, с кем можно говорить о самом сокровенном.

Наверное, из-за близости с ними, люди в «угловом доме» на Шаю положили глаз. Однажды после ночной смены его перехватили по дороге домой и, приведя в особую комнату, предложили стать тайным осведомителем. Несмотря на уговоры и угрозы, Шая отказывается. Ему дают сутки обдумать, что потеряет, если будет упорствовать. Он знает, что потеряет. Знает он и другое: потерять можно все. Нельзя только потерять самого себя.

А ночью случилось большое наводнение.

Глава четырнадцатая

За углом дома, у края воды, толпился народ, ставили вешки, кто дощечку, кто прутик, и по ним наблюдали, как быстро прибывает вода, отступали перед ней и ставили новые вешки.

Шая постоял вместе со всеми, потом направился вверх на Яшмовую гору, к красной каланче, видной, как маяк, на много километров окрест.

Яшмовая гора, на которой русская военная экспедиция, прокладывавшая путь в Среднюю Азию, заложила крепость, господствовала над степью, превратившейся сейчас в море, и город Югорск погружался на его дно. Западные окраины, «Ташкент», «Форштат», «Билибеи», их мазанки с плоскими крышами ушли под воду, и только корпус кожевенного завода с высокой металлической трубой плыл по ней, как белый пароход. Можно было лишь гадать, куда девался оттуда народ.

В той стороне, где глаз привычно видел русло Урала, вода, говорили, поднялась на много метров и все прибывала. Фабрика, минный завод, ликероводочный погрузились в воду по самые окна. А до соцгорода, до ЮЗФ’а вода не дошла, трубы его плавильных цехов дымили, как ни в чем не бывало, а из семидесятиметровой трубы ТЭЦ поднимался черный султан дыма, и над градирнями клубились белые облака пара. Там, в Азии, жизнь и работа продолжались, как обычно, а тут, в Европе, было, как на войне. Залило от второй до одиннадцатой улицы. На этих улицах жили русские и украинские переселенцы, крыли свои саманные домики шатровыми крышами, на многих сейчас сидели люди, махали руками и кричали: «Спасите!», но голоса их тут же угасали от безнадежности. У Танюшиного домика только крыша виднелась над водой. На ней никого не было, и Шая не сомневался, что Таня успела добежать до дому, поднять мать со сна и вместе с ней добраться до безопасного места. Искать их надо среди тех, кто скопились здесь, на горе, в старой школе, до которой вода не дошла.

На восточной стороне, там, где угадывалось русло реки, сильное течение несло на себе вырванные деревья, коряги, какие-то будки, мебель, сорванные крыши, мертвых коров. Не сразу можно было догадаться, что голые прутики, кого стремительно несущаяся вода заставляет кланяться и не дает им выпрямиться, это макушки деревьев.

Деревянный мост, гужевой и пешеходный, либо снесло, либо лежал глубоко под водой. Дальше справа на видных еще буграх насыпи и единственном бетонном быке держался железнодорожный мост; его ажурные фермы без дороги, казались нелепым сооружением среди потопа. Между нижней его основой и поверхностью воды оставался небольшой, с метр, просвет. Захлестанный волнами бетонный бык словно уперся среди этого буйства и все крупное, что несла река, деревья, будки, кусты, коровы, сворачивалило к нему за спасением, ударялось о его бок, ныряло в воду, – она вспучивалась, прокатывалась бугром вдоль него – и за мостом выныривало и неслось дальше, а то и не выныривало.

Яшмовая гора напоминала узловую станцию в первые дни войны, а люди беженцев, бестолковых, растерянных, беспомощных. Кое-что они успели прихватить с собой, и теперь сторожили свои узлы. Мало кто прислушивался к отчаянным далеким крикам о помощи. Только когда то тут, то там саманный домик растворялся в воде, и от него оставалось мутное пятно, у кого-то из груди вырывалось изумленно-сострадательное «Ой!». Начиналось бедствие – саманный город долго в воде не выдюжит.

Возле самой каланчи, на «ветродуе», никто не устраивался – пронизывающий холодный ветер быстро прогонял оттуда. Удивительное это было место – «ветродуй». Кругом тишь, а тут тянет, как в трубе. Зимой через «ветродуй» лучше было не ходить – нос, или ухо, или щеки отморозишь. Шая окоченел и зашагал вниз, где табором расположились люди; фабричные – а их было много – останавливали его, спрашивали, не знает ли, долго еще будет прибывать вода, не видел ли того или другого. Каждый, кого потоп застал врасплох, искал кому рассказать, какой страх он пережил, каких сил ему стоило удержаться, бредя по пояс в воде. Они знали, что слушать и сочувствовать Шая умеет. В свое время, четырнадцатилетний, он и сам рассказывал, как страшно было под бомбежками, имитировал вой несущейся с неба бомбы, или чмоканье, с каким пули врезаются в ствол дерева, или свист пролетающего над головой снаряда из немецкого танка, когда бежишь от него, ног под собой не чуя.

Возмущались городским начальством: опять ни о чем не позаботилось, опять все прошляпило, ничего не предусмотрело. Такое наводнение, а нет ни одной лодки, люди гибнут, а спасать не на чем. Два небольших рассохшихся баркаса, что пролежали невесть сколько времени на берегу Урала, унесло первой же волной. Объявился дряхлый старик из местных, уверял всех, что такого наводнения семьдесят лет как не упомнит. Может быть, не врал, может быть, говорил правду, но все против него ополчились, ибо его память косвенным образом оправдывала нерадивость начальства. Старика гнали и ругали нехорошими словами, а он недоумевал: за что ругают и гонят?

Шая пробирался среди узлов, высматривал нет ли где Танюши и ее матери.

– Кого ищешь? – окликнул его Желток.

Шая не ответил, но на ответ тот и не рассчитывал, просто так поздоровался.

Шая недолюбливал его, но отдавал ему должное: когда Урал вышел из берегов, Желток первым прибежал на фабрику, не щадил себя, а из своего дома почти ничего не спас.

– Все у вас живы?

– Живы-то живы. Добро все пропало. И корова, – сказал он без горестного надрыва, без огорчения даже, а на сплюснутом лице было все то же выражение хитрого пройдохи. Кое-что ему все таки удалось спасти, побросал в мешок накопленное, завалил добро тряпьем, завязал мешок на несколько узлов и побежал с женой и дочкой на гору, у школы усадил их и велел с мешка не вставать. А уж потом прибежал на фабрику.

До Югорска, осенью сорок первого, Шая с Розуней все еще носили ту одежду, в какой в июле бежали от немцев. Хозяйка, куда их поместили на время, утешила их: «Была бы шкура цела, а шерстью обрастете». И Шая, как специалист по потерям, повторил это утешение Желтку.

– Твоя правда. Шкура есть, а шерсть, как трава растет.

Помимо всего прочего, под его, замдиректора по снабжению, началом было подсобное хозяйство фабрики, огороды, столовая, потому и не горевал сильно, знал, что новую шерсть нарастит быстро, да так, что комар носа не подточит.

– А где ваши?

– В театре. Ночью открыли, и народу там утискано, не продохнешь. Я жену и дочку на балконе устроил, а то много уже утопло.

Шая отошел, бродил вдоль скопища людей под стеной школы, но Тани среди них не было. Увидел Зину Косых, грелась на солнце на склоне горы с девочкой и смотрела на бескрайний разлив воды. Одежка на ней – короткая сатиноввая юбочка поверх темных шаровар, сами шаровары и шерстяной жакет – были измяты и в пятнах.

– Куда смотришь? – спросил Шая.

– Вон дом мой, одна крыша видна. Ой, Шая, это ужас какой! Ночью с фабрики бегу и одно у меня в голове: мужа потеряла, а дочку потеряю – мне не жить. К дому добиралась, вода мне по колено была, раза два плюхнулась, вся обмокла, в дом вбежала, а Валюшка спит себе. У нее вода уже под кроватью, под самой сеткой плещется, а она спит. Я бужу ее, а она на другой бок переворачивается. А вода прямо на глазах прибывает. Еле добудилась ее. Платьице, пальтишко набросила, вынесла на руках, а вода уже по пояс. На руках с ней не выберусь. Я ее на спину усаживаю, а она сонная. «Не спи! – кричу. – Не спи. Держись за меня крепче, а то упадешь и утопнешь». А вода уже по пояс и в сторону тащит. Еле выбрались.

– Это ты с десятой улицы по пояс в воде брела?

– Сама удивляюсь. Откуда только сила взялась? Промокла вся. Холодная вода Урала. Вот на солнышке греюсь и никак не согреюсь.

Шая снял с себя ватник и накинул ей на плечи.

– Надень с рукавами.

Пока она надевала ватник, Шая нагнулся к девочке.

– Ты в каком классе?

– Втором.

– Школы теперь долго не будет. Можно посачковать, правда?

– Ага.

– Идите в театр, – сказал Шая.

Среди тех, кто скопился на этом склоне горы, вдруг стало заметно движение, беспокойство. Серая лошадь с белой гривой и совсем выбеленными пучками шерсти сзади над бабками тащила в гору полевую кухню. Шла по одну сторону оглобли, – кухня была пароконная – а по другую, держа в руках длинные провисшие вожжи, шел кашевар в зеленом бушлате. Это военный госпиталь посылал пострадавшим горячую пищу, гороховый суп, бесплатно и не по карточкам. Кашевар развернул кухню, распряг лошадь и привязал вожжи к колесу. Кухню сразу осадила толпа, у многих – народ стрелянный – оказались миски, котелки, катрюльки. Да и кашевар привез с собой большую стопу луженых тарелок.

Видя как толпа осадила полевую кухню, Зина схватила дочку за руку и побежала туда, крикнув ему на бегу: «Спасибо»! Шая остался на месте, смотрел на потоп и на Танин дом, крыша которого едва виднелась над водой.

***

Вскоре после того, как полевая кухня, гремя коваными колесами, съехала с горы, со стороны соцгорода в воздухе послышался слабый рокот мотора.

Желток побежал вверх на середину склона, – а соображал он быстро – прогнал оттуда детей, созвал мужчин, расставил их в цепь, выгородив половину горы.

– Шо такое? – спросил Шая. – Шо это вы делаете?

– Становись и не спрашивай. Вверх никого не пропускай.

Шая стал в оцепление, но ничего не происходило. Тем временем рокот мотора в небе становился громче, вскоре над морем воды появился зеленый кукурузник, двухкрылый У-2, летел напрямую, снижаясь и снижаясь, а над горой пронесся уже на бреющем полете, да так низко, что виден был пилот в кабине со шлемом на голове. Самолет, сильно кренясь, сделал разворот, пошел прямо на каланчу и, когда оказался над ней, под фюзеляжем вдруг отстегнулось одним концом брезентовое полотнище и вниз полетели два бугристых мешка. Самолет угрожающе низко с ревом пронесся над толпой, пилот помахал приветственно всем рукой, сделал еще разворот, словно желая убедиться, что все в порядке, и улетел в сторону соцгорода, а брезентовое полотнище летело под ним, как зеленое знамя. Брошенные с высоты мешки ударились о камни, треснули и по склону горы рассыпались и кувыркались кирпичи черного хлеба. «Хлеб! Хлеб!» – закричали все. Несколько человек из оцепления бросились ловить прыгающие по склону кирпичи, а Желток и еще несколько мужчин побежали к мешкам, в которых осталось еще много буханок, подхватили их и понесли вниз к старой школе.

На учительском столе, вынесенном на улицу, стали делить хлеб на равные пайки. За хлебом не толпились, как за гороховым супом, а выстроился длинный хвост, никто не лез без очереди, проявляли благородство, пропуская вперед женщин с детьми, одну через каждого пятого. Пайка тянула граммов на триста, и давали ее тоже бесплатно и не по карточкам. Прямо, как при коммунизме. Шая выстоял очередь, получил свою пайку, сунул ее в карман куртки приберечь на позже и поделиться с сестрой. К полевой кухне даже не подходил. В такие дни, когда ты одинок и беззащитен перед бедой, горячий суп успокаивает и утешает. Шая это по себе знал. Дома поел тарелку затирухи и выпил горячего чаю, и теперь считал, что будет несправедливо, если из-за него кому-то не достанется чумички горячего супа. А хлеба ему хотелось, и чтобы подавить искушение отщипнуть кусочек, стал разглядывать толпу и вдруг встретился глазами с лейтенантом Скорняковым, тем самым, кто поджидал его два дня тому назад в театральном проезде. Тот быстро отвел взгляд, сделал вид, что не узнает, но Шаю перехваченный взгляд обжог – вспомнил, что не явился вчера в указанный час куда следовало. Сейчас гостиница набита народом, угловой дом и сам в воде, им не до него, но про него не забыли. Он спустился вниз по склону ближе к школе, затерялся в толпе. Через час со стороны соцгорода послышался рокот мотора. Появился Желток и снова организовал оцепление. Лейтенант тоже стоял в нем, и Шая, в цепи через семь человек, открыто не смотрел на него, а только косил в его сторону.

Рокот мотора нарастал, стал виден двукрылый самолет, все тот же зеленый кукурузник. Снижаясь, он пошел на Яшмовую гору, пронесся над каланчой, чуть не задев ее, снова отстегнулось брезентовое полотнище под фюзеляжем, и снова два бугристых мешка полетели вниз и ударились о камни. В этот раз один мешок выдержал удар, остался цел, а другой лопнул, кирпичи черного хлеба разметало в стороны, они катились по склону, кувыркаясь. Желток и его помощники следили за тем, чтобы никто не зажулил буханку, а лейтенант вскинул уцелевший мешок себе на плечо и легко понес его вниз к школе.

Кукурузник сделал разворот и, когда пролетал над горой, пилот, скрестив перед лицом руки, делал знаки, что хлеба больше не будет. Самолет развернулся, полетел над водным пространством в сторону соцгорода, и брезентовое полотнище моталось под ним, как зеленое знамя. Лейтенант Скорняков за гороховым супом или за пайкой хлеба в очереди не стоял. Растворился, исчез, испарился, заповедав Шае: живи и помни.

Глава пятнадцатая

Многие, поев горохового супа и хлеба, даже повеселели, как никак, а праздник Первое Мая – у всех появилась уверенность, что пересидят потоп на горе, вода хоть еще прибывала, но на сантиметры, стихия выдохлась, а начальство опомнилось, хлеба вот и суп прислало. Пропасть не даст. И солнце пригревать стало.

Но скоро беспокойство снова охватило людей, из уст в уста летело одно слово «Госпиталь! Госпиталь!» Люди, пригнувшись бежали вверх по склону, к каланче, не сбивались там в толпу, как прежде, когда осаждали кухню, а останавливались поодаль друг от друга, словно какая-то сила не давала им сойтись тесней. По тому, как тянули шеи, понятно было, смотрят не на госпиталь, размещенный в новой школе на Яшмовой улице, а вдаль и вверх реки, и там что-то происходило.

Шая, поднявшись к каланче, не успел подойти близко к кому-нибудь и расспросить в чем дело. Посмотрел куда смотрели все, и застыл на месте, забыв обо всем на свете. Сверху реки вниз по течению на расстоянии полукилометра друг от друга несло два домика, красными крышами вперед, две трети их были под водой, а на скатах крыш лежали плашмя, вцепившись в конек руками, в халате или в одном белье, по несколько человек.

В Приуральной роще, за городом, до войны был пионерский лагерь – шесть или семь дощатых домиков, поставленных не на фундамент, а на четыре кирпичных сваи по углам, в метр высотой, так что весной полая вода, если бывала, прокатывалась под днищами домиков. В начале войны пионерский лагерь забрали под госпиталь, его летний филиал, куда переводили из основного корпуса выздоравливающих на долечение. Быстрая вода, видно, сняла их со свай и понесла на себе, как пустые короба; уже на две трети затопленные, они превратились в непотопляемые буйки.

Когда плывущие домики оказались в черте города и там, на крышах, стал виден народ на склоне горы, они стали приподниматься и кричать: «Спасите! Спасите!» А кто мог им помочь? Домики пронесло мимо, крики с них прекратились, самим раненым и людям на горе еще лучше был виден взбаламученный опасный простор впереди – ни одного жилья на много километров вокруг. Если чудом не вынесет на мелководье, спасения ждать неоткуда.

Снизу, с Яшмовой улицы, бежали в гору военные медики и впереди начальник госпиталя в черной кожанке и пилотке с рубиновой звездой, майор по званию. Он взбежал на гору первый, остановился неподалеку от Шаи, дыша, как загнанный. Медики, бежавшие с ним, растянулись по склону, поотстали и их тоже какая-то сила отстранила друг от друга, и каждый сам по себе следил за домиками, а их несло прямо на железнодорожный мост. Первый, ударившись о бетонный бык, ушел под воду, она вспучилась, бугром прокатилась вдоль боковины быка. За мостом из буруна вынырнула россыпь досок, попрыгали торчком, как поплавки, их кинуло плашмя в разные стороны и стремительно понесло дальше. Ни одна голова человеческая, ни одна рука не показалась над водой. Тем временем второй домик, накренясь красной крышей вперед, приближался к мосту – те, что держались на нем, вероятно, видели, какая участь постигла их товарищей, и хотя до горы от них расстояние было большое, стал слышен нарастающий человеческий вой. И снова от удара домик нырнул в воду, оборвав этот вой, волна бугром прокатилась вдоль боковины быка, и далеко за мостом из буруна выбросило несколько досок вверх торцами, закружило, раскидало в разные стороны и понесло стремительно дальше. И снова ни одна рука, ни одна голова пытающегося выплыть не показалась над водой. Происходило это, как в дурном сне.

– Та шо, они никто плавать не умеют?! – сказал громко Шая.

Среди тех, кто стоял на Яшмовой горе, на ее макушке у каланчи, на ветродуе, и смотрели на реку, не слышно было ни вскрика, ни всхлипа, ни звука, все окаменели, не веря тому, что произошло у них на глазах. Ажурный железнодорожный мост, без пути к нему и без пути от него, его бетонный бык, были нелепы, бессмыслены посреди водной пустыни.

***

Кто-то из медиков зашевелился, вскинул левую руку, показывая ею в другую сторону, на север.

– Еще один! – крикнул он.

Надо было обладать очень хорошим зрением, чтобы на таком расстоянии разглядеть еще один госпитальный домик, красный прямоугольничек крыши, далеко-далеко вверх по реке.

Начальник госпиталя на крик и указующую руку не обратил внимания. Смотрел неотрывно на что-то за почтовым домом, прикусив верхню губу. Шая повернулся взглянуть, что привлекло внимание майора. Есть Бог на небе! По водной глади между затопленными домиками шла лодка, на веслах сидел какой-то «дед-мазай» и греб к почтовому дому. Шая, не раздумывая, побежал с горы к тому месту, куда, по его прикидке, лодка вырулит, не сознавая еще, что сделает, но знал, что лодку нужно перехватить непременно.

Начальник госпиталя обогнал Шаю, на бегу сорвал с головы пилотку и сунул в карман кожанки.

К воде Шая прибежал неподалеку от своего дома. Военные медики, догнавшие своего начальника, смешались с гражданскими, наблюдавшими по вешкам, насколько вода прибывает.

Едва лодка с той стороны выплыла на пустырь, начальник госпиталя сказал что-то своим подчиненным и те побежали во двор дома, укрылись там, как в засаде.

Вода лизала землю у ног Шаи. На бледном лице майора на скулах пятнами проступил лихорадочный румянец, хотя внешне он был само спокойствие.

Шая тоже не суетился, стоял с безразличным видом, но зорко следил за маневрами лодки. С майором он не обменялся ни словом, ни взглядом, но чувствовал себя в заговоре с ним. Лодка выплыла на гладь пустыря, и стало видно, что это древняя некрашенная плоскодонка, смоленная по швам. На веслах спиной к дому, в ватнике и ушанке, сидел старик, и впрямь «дед Мазай». Никто из стоявших у воды не окликнул его, наблюдали за лодкой молча, с любопытством, а майор и Шая и виду не показывали, что она их интересует, хотя на уме у них была одна мысль завладеть ею. Боялись неосторожным движением или звуком спугнуть ее.

Старик развернул лодку бортом и, утопив весла, поглядывал на хмурых людей у воды. Чтобы им, на суше, не показалось, что испугался, старик уложил одно весло на борт и принялся неспеша вычерпывать воду. Яркая красная банка из-под американской тушёнки в его руке раздражала.

– Эй, дед, ну шо там? – крикнул Шая. Старик что-то ответил, да не разобрать было что. – Не слышно! Айда ближе!

Старик нагнулся, поставил к ногам банку, взялся за весла, подгреб ближе, но все еще держась поодаль, снова развернул лодку бортом и табаня удерживал ее на месте.

– Ну шо там? – еще раз крикнул Шая.

– Худо, худо там, вода точит, саман мочит, мазанки разваливаются. Прямо в воде. Это дело рук вредителей.

– А ты откуда знаешь?

– А то мы не знаем. Мы знаем. Мы все знаем.

– А народу там много?

– А сидят. На помочь зовут.

– А шо, никого не снял?

– Дак одного еле держит. Текет, спасу нет. Только и знай, что выгребай. А куревом не богат? Смерть как курить охота.

И тут инициативу перехватил начальник госпиталя.

– Найдем. Для хорошего человека найдем. Давай греби ближе.

Старик подгреб ближе, начальник госпиталя дастал из кармана пачку «Беломора», не измятую еще, а только початую, от щелчка большим пальцем из нее вылетела наполовину папироса. Он взял ее губами, прикурил от зажигалки и пустил дым в сторону лодки. Старик при виде пачки «Беломора» насторожился – это кто же в наше время папиросы курит? – но потягивал по-собачьи носом такой сладкий запах табака, и желание курить перебороло его подозрительность, подгреб еще ближе, майор крикнул «Держи!» и радугой кинул пачку старику. Бросив весла, старик обеими руками поймал пачку и в этот миг майор ринулся в воду, расплескивая ее, отрезая лодке путь назад и толкнул ее к берегу.

– Не балуй! – закричал старик, но пачку из рук не выпускал.

Те медики, что сидели в засаде во дворе, в мгновение ока были тут как тут, подхватили старика под руки и вынесли на сушу, валенками вперед, старыми, подшитыми толстой резиной от автомобильного ската, в рыжих подпалинах, какие бывают, когда сушишь их близко к огню.

Двое других сняли весла из уключин, и железный багор со дна лодки, взялись за ее нос, майор по колено в воде за корму, опрокинули ее вверх днищем – неожиданно ярко желтым – выплеснули из нее воду и вместе с ней красную банку из-под тушёнки. Яркая, она покачивалась на воде, как красный буй, сигналя об опасности. Еще через минуту лодку уже развернули в нескольких метрах от берега носом вперед. Майор кинул в нее багор, забрался в нее сам, заправил весла в уключины. По его ухваткам и напряжению на лице, ясно было, что гребец он аховый. Один из медиков, из тех, кто опрокидывал с ним лодку, вбежал в воду, подхватил рукой красную банку, бросил ее в лодку, намерился было и сам забраться в нее, но начальник госпиталя движением головы велел ему отвалить. Приноровившись к веслам, шлепал ими по воде вразнобой и лодка, хоть и рыская, поплыла вперед. И тут старик, ее хозяин, не то сам вырвался, не то его отпустили, сунув пачку «Беломора» за пазуху, с воплем «Отдай!», как был в пятнистых своих валенках, пошел в воду и побрел по ней за удаляющейся лодкой. Валенки тут же напитались водой, пудовые, он еле волок их, все больше отставал и уже плача кричал: «Отдай лодку! Отдай лодку!».

К старику, неизвестно зачем шнырявшему между опустевшими домами, да еще с багром, люди поначалу были неприветливы и, когда военные конфисковали лодку, отнеслись к этому с одобрением, потому что у всех на уме была мысль такая – отобрать лодку, и то, как он брел в валенках и ватнике в воде и как слезно канючил, вначале только забавляло всех, но когда лодка выплыла на глубину, на то место, где под ней был котлован, а старик брел прямо туда на неминучую свою гибель, ему стали кричать:

– Остановись! Остановись! Там яма!

Старик не слыша брел, разгребая перед собой воду, – она была ему уже выше колен, – шел упрямо вперед и безутешно, как ребенок, кричал:

– Отдай! Отдай!

Уже потемнел, намокая край ватника, тогда предостерегающие крики стали истошней. Старик, видно, услышал их. В то самое мгновение, когда, казалось, еще шаг и ухнет в котлован, уйдет под воду с головой, он взял вправо, в сторону и остановился, поняв, что лодки ему не вернуть. Долго смотрел, как уплывает. Потом пошел не назад к людям, а по воде вдоль почтового дома, разгребая перед собой воду, тяжело волоча ноги в пудовых валенках, и скрылся за углом.

Шая тут же забыл про него. В первые дни войны в газетах опубликовали закон, по нему армия имела право конфисковать у населения любой вид транспорта. И Шая не раз видел в прифронтовой полосе, как это происходило на деле.

***

Где-то по течению несло домик с ранеными на крыше, и теперь от майора зависело их спасение. Лодку он направил по спокойной воде в сторону толкуна, мимо полузатопленного фотоателье Фурмана, одновременно гребя обоими веслами, но шла она неровно, и тогда, чтобы выправить ее ход, принимался частить одним веслом. Правая рука у него, видно, была слабей левой. Замысел майора прочитывался так: по спокойной воде выгрести как можно выше течения и оттуда, рассчитав момент, броситься в быстрину, пристроиться к беспомощному домику и отбуксовать его на спокойную воду, а там, считай, дело в шляпе. Не зря сказано: обладающий духом, храбрее осаждающего город.

На «ветродуй», на пятачок возле каланчи на Яшмовой горе, набежало народу смотреть, произойдет ли чудо. Госпитальные медики, сослуживцы майора, люди военные, держались кучкой, как на наблюдательном пункте. Были среди них две женщины, молоденькая и в летах, в гимнастерках и юбках из хаки, с четырьмя звездочками на погонах, старшие лейтенанты, фельдшера, стало быть. У молоденькой военная форма, юбка, плотно облегавшая бедра, и гимнастерка, тщательно заправленная сзади под ремень, не портили ее фигуру тонкую в талии. Лицо у нее было гладкое, еще девичье, зеленую пилотку надвинула набекрень на коротко стриженные волосы, она сильно волновалась, а та, что постарше, тоже коротко стриженая, но в кудряшках, старалась ее успокоить.

Лодка с майором забралась выше того места, где был толкун. По его телодвижениям, по наклону нетрудно было догадаться, что выгребает банкой воду и выплескивает за борт. Тем временем домик уже плыл на близком расстоянии от лодки, раненые, заметя ее, стали махать руками и тут на «ветродуе» их крики едва были слышны. Майор взялся за весла, некоторое время прицеливался, словно прикидывая скорость движения домика и своей лодки и в какой точке пересекутся. Он однако не видел того, что хорошо видно было с горы – дрейфа лодки. Ее сносило сначала медленно, потом все заметней и быстрей. Решив, что пора, майор заработал веслами, лодка полетела, понеслась по течению, но момент он прозевал: с горы было видно, что не успеет на перехват. Так оно и вышло. Домик пронесся мимо, а майор греб отчаянно, изо всех сил, чтобы настичь его, но тщетно. Вероятно, ему казалось, что правит лодкой, а ее несло, как щепку, вместе с другими темными предметами, корягами, животными, ветками, и расстояние между ней и домиком, – а его несла в себе самая мощная и стремительная струя, – быстро увеличивалось.

Пока происходило это в черте города, за затопленными зданиями фабрики, минного и ликероводочного заводов, а до лагерных бараков по ту сторону на холме еще было далеко, теплилась надежда, что лодка чудом настигнет домик с красной крышей, майору удастся вытолкать его в сторону на огороды или к лагерному холму, но когда его вынесло за окраину и мимо лагерного холма, стало ясно, что раненые обречены, никто им не поможет, и все тут на горе, затаив дыхание, следили за развязкой.

Домик с ранеными на крыше, несшийся уже в метрах ста впереди лодки, заметно изменил направление, налетел на боковину бетонного быка, как и прежние два, от удара ушел мгновенно под воду, волна бугром прокатилась над ним, и опять никто живой не показался над водой, только несколько досок вынырнуло из буруна за мостом, их повертело и понесло дальше и в разные стороны.

Еще теплилась надежда, что майор, которому как-то удавалось держать лодку носом по течению, проскочит благополучно под мостом, но она вдруг вильнула, понеслась на бетонный бык, майор бросил весла, схватил багор обеими руками, выставил его вперед, как пику, чтобы самортизировать удар, но лодку приподняло волной, ударило о бык, она кувыркнулась, блеснула желтым и плоским днищем, как плеснувшая рыба. Краем глаза Шая видел, как за мгновение до этого, метнув руку к лицу, молоденькая старший лейтенант ткнулась лицом в грудь подруги – не видеть этого ужаса.

Там, под мостом, образовалась, видно, чудовищная воронка, затягивавшая все живое. Перевернутая лодка, желтое и плоское днище, помелькала среди волн, и скоро нельзя было ее различить.

У каланчи, на «ветродуе» все окаменели.

После долгого молчания кто-то сказал:

– Зря только старика обидели.

Старшая повернула лицо к тому, кто бросил эту реплику, и в глазах ее был такой гнев, такая ярость, что тот поспешил ретироваться. Дурацкая эта реплика вывела из оцепенения и других. Медики, по одному, по двое двинулись с горы. Два военврача, капитаны, задержались, смотрели на женщин-лейтенантов, а те стояли как стояли, молодая ткнувшись лицом в грудь старшей, не в силах оторваться и взглянуть на мир, в котором нет майора. Военврачи явно колебались: приказать им возвращаться в госпиталь или дать им десять минут пережить горе. Склонившись к последнему, прошли несколько шагов, но, очевидно, решили неудобным для себя бросить женщин одних, остановились неподалеку от Шаи, и ему был слышен их разговор.

– Меня Бог спас. Я готов был сесть с ним на второе весло, а Иваныч отмахнулся.

– Это безумие.

– У него не было выхода.

– Почему? Он что, строил этот чертов пионерский лагерь?

– Строил, не строил, а всех собак на него бы повесили. Преступное недомыслие, по меньшей мере.

– Как можно судить человека за стихийное бедствие?

– Вы молодой, прекрасный хирург, руки у вас золотые, а жизни не знаете. Не Бога же им в лагерь сажать. Иваныч еще хорошо отделался – взял да утонул.

– Бедная Наденька, жалко ее.

– Чего ее жалеть? Переживет. Найдется кто-нибудь другой. Утешит. Не успеет башмаков сносить.

– Какой вы циник!

– Это не я, это Шекспир, а уж он их натуру знал.

– Бедные, бедные они, скоро и утешать их некому будет.

– Что делать? Война.

Они постояли еще, глядя на женщин, и двинулись с места.

Гражданские тоже разбрелись. Только эти две женщины в военной форме замерли на «ветродуе». Шая не уходил, смотрел на мост, на ажурные его фермы, на бешено мчащуюся воду, охватывавшую бетонный бык с обоих боков. Все еще не мог поверить в реальность того, что произошло у него на глазах.

Старшая из женщин обняла молодую за плечи и повела с горы. У той в лице не было ни кровинки – белая маска под зеленой пилоткой.

Шая отвернулся, не мог этого видеть, сам страдал, когда получив похоронку на мужа или на отца, приходила на смену женщина с таким окаменевшим лицом.

Глава семнадцатая

Ночью вода схлынула, оставив город под глубоким слоем ила.

Майское солнце хорошо грело, в закрытых местах, где не гулял ветер, даже припекало – раздевайся и загорай. На макушке горы у красной каланчи сильно тянуло, но оттуда хорошо было видно, что натворила вода. Деревянный мост через Урал снесло и рядом с уцелевшими сваями стройбатовцы наводили понтоны. Железнодорожный мост точно взлетел над водой и обрел свой смысл – к нему и от него вели рельсовые пути, серый бык выступал высоко из воды, несшейся так же быстро, обтекая его, но Шая смотрел на отметку, на какую поднялась в дни потопа, примерно на этой высоте ударялись домики с ранеными, лодка с начальником госпиталя, даже не верилось, что это было на самом деле.

– Так никого и не нашли? – спросил мужчина, ставший рядом с Шаей.

– Не знаю.

– Говорят, водолаза вызвали.

– Какие водолазы в Югорске!?

– И то правда, одно вранье. Эх, добра от этой воды не жди. Я на майские праздники картоху сажал, а теперь что? Огороды, поди, этой грязью занесло, своего не отыщешь.

– Почему не отыщется. Подсохнет, отыщется.

– Это сколько ждать-то? Время упустишь, без картохи останешься. День год кормит.

– Вон люди уже работают, – сказал Шая, показывая на железнодорожные насыпи.

Слева и справа от моста их облепили зеки, чистили, наводили порядок.

– Какие ж это люди? Это зеки. Рабы.

Он сплюнул и стал спускаться с горы к Яшмовой улице, а у Шаи в голове откликнулось прописью из «Азбуки» – «Рабы не мы. Мы не рабы». Не сегодня-завтра сам там будет.

По улицам старого города, бредя по колено в грязи, люди не дождавшись, когда подсохнет, возвращались к своему жилью. По шоссе, ведшему к вокзалу и пересекавшему улицы от центра до окраины, двигалась полуторка и стройбатовцы – узбеки собирали и сносили на нее утопленников. Набитый доверху, грузовик медленно полз к церквушке на пригорке, и хорошо было видно, как снимают трупы с кузова и укладывают в ряды. Сколько им придется лежать так на солнцепеке, один Бог знал. Кладбище располагалось далеко в степи по ту сторону реки, и до него было не добраться, пока не наведут понтонный мост. Кое-где на шатровых крышах появились цветные ватолы и подушки, разложенные сушиться. В прибрежной стороне улицы тонули под илом и довольно глубоким – никто еще не осмелился пройти по нему и оставить в нем следы. До фабрики не скоро пройдешь, подумал Шая и обрадовался: два-три дня, как минимум, можно еще посачковать. Не успел он так размечтаться, как перед ним возник Сафьян.

– Хорошо, что я вас нашел.

– А шо такое?

– Пойдемте.

– Куда это?

– Я думал, вы сообразительней.

Шая начинал соображать: Сафьян спятил – переться по колено в грязи на фабрику.

– А шо, горит? Пусть подсохнет

– Пока мы с вами будем подсыхать, ржавчина все поест. Сами потом все на свете проклянете. Между прочим, и война еще не кончилась.

– А шо я один сделаю?

– Подскочите за Чумаком. Вы как-то умеете с ним ладить. Через час жду вас обоих на фабрике. Действуйте, а я разыщу кого можно.

***

Чем ближе к реке на улицах илу становилось все больше, и на подходах к фабрике нога уже тонула в нем выше щиколотки. К фабрике вела цепочка следов прошедшего человека.

– Куда мы с тобой премся? – злился Чумак. – Никого нет. Что нам больше всех надо?

Он вдруг метнулся к глухой стене. Ловко цепляясь за пустые рогачи от водосточных труб, по кирпичной бровке перебрался до фабричного крыльца и сиганул на него с криком «Оп-бля»! Шая перебрался туда же вслед за ним. В вахтерке проходной ждал Сафьян. Даже из вохровцев никого не было.

– А где другие? – спросил Шая.

– Никого не нашел.

– А мы, ишаки, приперлись! – сказал с досадой Чумак. – А у меня колодец не вычерпан. И как мы отсюда до цеха доберемся?

Странное, еще неиспытанное чувство, охватило Шаю. Фабричный двор, замкнутый с четырех сторон, представлял собой огромный короб, залитый раствором. Поверхность его, гладкая и девственная, отблескивала под солнцем и отливала зеленью. Природа приоткрывала тут одну из своих тайн, показывала, как играючи умеет в два счета затянуть илом место, где только что кипела жизнь.

Со стороны могло показаться, что прислонившись к дверному косяку, Шая прикидывает в уме, как преодолеть двор, эти тридцать шагов до двери цеха, – было тут не по щиколотку, а по колено, по меньшей мере – в действительности душа его зачарованно вбирала в себя это удивительное зрелище. Несколько дней он видел потоп, взбаламученную несущуюся воду, обострившую чувство опасности, но во всем было движение, ощущение битвы, а тут никакого движения – густой раствор ила, неподвижность, нетронутость, как на поверхности чужой и мертвой планеты, и откуда-то из глубин душевных, где таятся древние инстинкты, поднимался не страх, не предощущение гибели, ибо погибать тоже есть действие – а оторопь перед небытием, перед отсутствием жизни на земле.

– Дохлое дело, – сказал Чумак.

– Надо что-то придумать, – сказал Сафьян.

– А что тут придумывать, ети его в нос? Вы хоть и конструктор аэропланов, а пропеллер в зад мне не вставите. А без пропеллера тут не перелетишь.

– Пропеллера нет, – сказала Сафьян, – но кирпичи есть.

При упоминании о кирпичах взгляд Шаи, обойдя мертвый двор, остановился на штабеле потемневших от воды кирпичей под окном вахтерки. Вохровцы сложили его еще осенью на печь-голландку, чтобы заменить ею буржуйку, оплели его вдоль и поперек проволокой, а концы ее загнули и пригвоздили к стене, но кирпичи все равно растаскивали. В сорокаградусные морозы, когда цех выстывал настолько, что работать приходилось в пальто и ватниках, женщины калили кирпичи в голландке, подкладывали их под ноги, или отогревали об них коченеющие пальцы или заворачивали их в тряпье и сидели на них. Это напоминало Шае родной город, старый базар, живописных торговок зимой, укутанных в несколько одежек. Сидя на низких скамеечках возле своего товара, они ставили промеж ног, «пид спидныцю», горшок с раскаленным древесным углем.

Чумак очень хорошо понял намек про кирпичи. На сплошную дорожку от проходной до цеха их понадобилось бы во много раз больше, а на разреженную цепочку могло хватить. Чумак, когда нервничал и злился, устоять на месте не мог, тыркался туда-сюда, но в проходной простора метаться не хватало, и от этого злился еще пуще. Но такой уж он был – пар выпустит и сделает, что от него требуется.

Мало-помалу, работая под ругань Чумака, они уложили весь кирпич и добрались до цеха. Дверь к нему открывалась наружу, Чумак потянул ее на себя, она поддалась только на треть. В иле образовался окопчик, один за другим они попрыгали в него и оказались на пороге цеха, удивились и обрадовались, что тут под кровом илу намного меньше, чем во дворе – на настилах обоих конвейеров его накопилось сантиметра на три, а на полу сантиметров на десять. Зато стены почти до самого потолка были синие и мокрые.

Глава восемнадцатая

Они стояли у порога и не решались войти. Девственность маслянистой поверхности ила – ни царапины, ни вмятины, ни воронки, ни оспины, – на всю ширину и длину цеха пугала еще больше, чем во дворе. Нередко приходилось видеть Шае цех пустым, безлюдным, но все равно дышала в нем жизнь. Машины, моторы, трансмиссии, вороха тканей в любую минуту по воле человека – вруби только рубильники на электрощите – могли придти в движение, зашуметь, стрекотать, обрести смысл. Необычным был вид трансмиссии. Ее колеса с фигурными спицами, увязшие на треть в серо-зеленом иле, потеряли форму круга, и этот длинный ряд их, усеченных, от одного конца конвейера до другого, удручал особенно. Все было мертвее мертвого.

Снаружи светило солнце, а тут сырость и холод пронизывали до костей.

– Пошли отсюда, Шая, – стал заводиться Чумак. – Пусть они сами еб… в этой душегубке.

– Они не станут, а нам придется, – сказал Сафьян, – с ржавчиной шутки плохи.

Он был прав и его правота, как всегда, начинала бесить Чумака.

– Чего заладили – ржавчина, ржавчина. Да заеб… она. Мне моя жизнь дороже. Я сюда не полезу. Готовый ревматизм, а у меня и без него болячек целый ворох.

– Гриша прав, – сказал Шая. – Если не ревматизм, то воспаление легких обеспечено.

– На севере, Шая, бывали дни и похлеще этих. Соберитесь. Прикажите каждой своей клеточке, каждому мускулу изготовится к защите и у вас даже насморка не будет.

Переругиваясь, приглядывались, как лучше подступиться. Лезть в это болото, работать, стоя в нем, так и так придется, сколько ни артачься. Сафьян помог им соорудить высокий деревянный помост. Ему не нужно было пудрить им мозги. Они и сами понимали, что на перерыв война не станет оттого, что в Югорске случился потоп. Войне поставляй без перебоя солдат одетых, голых в бой не погонишь. К тому моменту, когда в цехах вымоют полы и агрегаты, дадут энергию, машины, кровь из носа, должны быть готовы. Спрашивать их, хотят они лезть в это болото или не хотят, никто не станет. С них с живых не слезут. Вот явится Дегай – где он только есть, хотелось бы знать? – и разговор будет короткий.

Из табуреток, каждая погружалась в ил под самую крышку, получилась надежная переправа до вахтерки.

Сафьян из кожи лез, стараясь обеспечить своих подопечных необходимым для работы – принес из кладовки два ведра, одно с керосином, другое с маслом.

– Ну вот, кажется, все, – сказал он, – вы тут действуйте, а я побегу разыщу кого можно.

***

Шая вышел покурить и погреться на солнце, а Сафьян все еще стоял в окопчике перед переправой и что-то обдумывал.

Шая курил, пускал дым в сторону, Сафьян задрал голову, и над нетронутым илом, отливавшим зеленым, над безжизненной его поверхностью, зазвучали странные слова. Обычно Сафьян уводил Шаю в степь, где никто их не мог слышать, но в степи трава росла, тюльпаны цвели, проносились гонимые ветром перекати-поле, суслики свистели, а тут жизни не было никакой, один нетронутый раствор ила.

И читал стихи Сафьян в странной своей манере, ровным голосом, останавливаясь, делая паузы, точно слова не заучены, а рождаются в нем сию минуту и от них мурашки пробегали по спине.

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух.

 

<…>

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

 

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

 

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

Голос Сафьяна смолк, и с минуту тишина бежала у Шаи по спине мурашками. Он видел наяву эту женщину вполоборота, в черном платье, стянутом в талии, без шляпы и черные волосы рассыпаны по плечам, узкая рука в кольцах; она, живая, парила над фабричным двором, над первозданной отливающей зеленью поверхностью, в которой не было никакой жизни.

Сафьян точно опомнился.

– Действуйте, – сказал еще раз и по табуретам перебрался к проходной, оставив Шаю с этим чудом таинственных слов и видений. И каждый вечер в час назначенный...

***

Работа требовала сосредоточенности и было не до разговоров. Когда холод начинал пробирать, выходили на солнце погреться и покурить.

– Ватник не догадался взять, – сказал Чумак.

– И мне в голову не пришло. Иди, знай, что тут такая холодрыга.

Отогревшись чуть, возвращались в цех. Работа двигалась медленно. И никто больше на фабрике не появлялся, даже Сафьян.

– Ну, где он, обля, там болтается?

Время было уже за полдень. Солнце переместилось, его лучи больше не били прямо в окна, не играли на никеле маховиков, не разлеталось золотыми брызгами, и с потолка исчезли золотые зайчики. От бетонного пола тянуло холодом, толстая деревянная доска, на которой стояли, не спасала. Ноги коченели. Лицо Чумака стало серо-зеленым, как ил вокруг. Первая радость освобождения жизни из плена быстро прошла. От холода Шаю стало колотить, каждая мышца на спине и на боках дрожала, ничего с этим нельзя было поделать, как ни уговаривал их не дрожать. Все чаще выбегал погреться на солнце, курил, делал глубокие затяжки и теплый дым грел изнутри, помогал унять дрожь. Он смотрел ввысь, там, где над двором, когда Сафьян читал стихи, парила женщина в черном шелку и с распущенными волосами, и не мог снова вызвать ее.

Не проходило и четверти часа в цеху, как опять начинало колотить.

– Я так долго не выдержу, – сказал он.

Чумак помалкивал, сам был готов каждую минуту взорваться и психануть. За те трое суток, что машины пробыли под водой, болты, гайки, винты прикипели, обычным мышечным усилиям не поддавались. Приходилось ставить отвертку в прорезь винта на уголок, или прижать ее к ребру гайки и колотить по рукоятке молотком, и тогда винт или гайку удавалось чуть сдвинуть.

***

Чумак, разбирая вторую машину, мучился с маховым колесом, не мог сшибить его с хвоста коленчатого вала и стук молотка о металл становился все нервней и резче, а тут, откуда ни возьмись, в цеху появился технорук Дегай в синем кителе под распахнутой черной кожанке, в синих брюках., заправленных в сапоги, не простые, хромовые, а необычно высокие, с широкими раструбами от колен до самого паха. Голенища почти до колен были измазаны, видимо, шагал от вахтерки не по табуреткам, а прямо по глубокому илу. Такие высокие охотничьи сапоги встречались Шае только в книжных иллюстрациях. Зеленая фетровая шляпа лихо сдвинута на затылок, а под черными сталинскими усами алели полные губы, будто только что вкусно и сытно поел, да и выпил, видно, тоже. Едва войдя в цех, гаркнул на Чумака.

– Чего растучался? Трудно деревяшку подложить? Механик хренов, за прилавком тебе стоять!

Договорить он не успел. Чумак развернулся и молоток, пущенный с размаху, просвистел над плечом Дегая, ударился о торцевую стену, отрикошетил и исчез в иле, оставив борозду на его маслянистой поверхности. В стене, в том месте, куда угодил молоток, появилась вмятина и, словно нехотя, по мокрой штукатурке вниз пошли две трещины. С перекошенным от ярости лицом Чумак заметался по доске, но простора для метания на ней не хватало, казалось, что он накоротко прикован к конвейеру невидимой цепью и в бешенстве рвется с нее и вопит.

– Вон отсюда! Вон! Становись сам, паскуда, и работай. Вон!

Дегай опешив, стоял бледный, но быстро взял себя в руки.

– Пойдешь на фронт, – проговорил он без угрозы, а просто как о деле решенном.

– Еб…. я тебя с твоим фронтом! Вон!

Чумак схватил пассатижи и снова замахнулся, чтобы запустить ими в Дегая, но тут произошло нечто невероятное: этот крупный и сильный, всегда невозмутимый в сознании своей власти человек, повернулся кругом и, струсив, побежал, но поскользнулся и, не привыкший падать, растянулся руками вперед во весь рост, быстро вскочил на ноги и, измазанный по уши, побежал.

Если от сильного и опасного громилы бегством спасается маленький и слабый человек, это естественно, но когда рослый, крупный и сильный трусливо удирает от щупленького, пусть и разъяренного, это почти, как смешной номер на арене цирка.

Шая спрыгнул с доски, побежал к двери и с удовлетворением осмотрел следы бегства и падения Дегая. Точно, раздумывая, от стены, в том месте, куда угодил молоток, отвалился трегольник штукатурки, шлепнулся в ил и не утонул.

Шая ступил за порог посмотреть, куда бежал Дегай – глубокие следы в иле вели к наружной лестнице, и по ее ступеням вверх к дверям шараш-конторы.

Повеселевший, Шая вернулся на свое место.

– Драпанул, как фриц.

– Паскуда, паскуда! Без молотка из-за него остался. Паскуда. Я, убля, семнадцать лет на фабрике, я ей жизнь отдал, а он мне нервы на барабан мотает. Я их, разъеб…в, всех распатроню. Не заставил я его молоток поднять. Поползал бы он у меня на брюхе по этому болоту. Видал, какие у него сапоги? Охотник! Охотник на баб. Разъеб…й.

Руки у него дрожали, и он вряд ли думал о том, чем храбрость в гневе отольется ему завтра. Дегай слов на ветер не бросает. Насколько Шая знал его, тот простил бы Чумаку, что швырнул в него молотком, простил бы, что упал лицом в грязь, но не простит, что Чумак сказал ему «ты». Сам Дегай говорил «ты» всем, а к нему обращались на «вы». Если кто-то осмеливался ответить ему запанибрата «ты», он бледнел, считал это покушением на его власть, на попытку стать с ним вровень.

– Зря ты так, – сказал Шая. – Он с тебя броню ошкурит.

– Еб… я его! Все! На этом забиваю болт! – он взглянул на свои наручные часы, немецкую штамповку. – Я человек из сквозняка, а эта холодрыга заиб…т до смерти. Подыхать, так уж лучше на бегу со штыком наперевес.

Он быстро посовал инструмент в свою торбу.

– Закругляйся и мотаем отсюда.

– Закруглюсь. Закончу и закруглюсь.

– Ну, дело твое. Памятник хочешь заработать? Х… они тебе поставят. Подохнешь, они тебе фанерную пирамидку на могилу пожалеют.

– Полежу и без пирамидки.

Чумак пошел, но перед тем, как повернуть к выходу, на миг остановился и смотрел на то место, где утонул молоток, решал лезть за ним или не лезть. Решил: лезть. Отложил свою торбу на угол агрегата, подцепил табуретку, пробил ею дорожку, засучил рукав, погрузил руку в ил, стал шарить в нем, нашел молоток, понес его к тому месту, где работал, и фланелевыми тряпьем обтер его. Руку, уже обтертую, повертел, она ему не понравилась, тогда сунул обе руки в ведро с керосином, потом в ведро с маслом, обсушил их и пошел. Молоток в торбу не сунул, а нес в руке, лицо его выражало решимость: я вам, разъеб…м, покажу.

Шая пошел его провожать, заодно отогреться и покурить.

– Скажи ему, что заболел, – сказал Чумак. Постоял еще. – Пособи.

Шая подставил ему плечо, Чумак оперся об него и вспрыгнул на табуретку, и с нее, ступая осторожно, перешел на вторую, на третью, и далее по всем, добрался до проходной и, выйдя на улицу с молотком в руке, тут же исчез с глаз.

Шая курил, смотрел в то место, где парила с простертой рукой женщина в черных шелках. Каждый вечер в час назначенный...

 


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 1867




Convert this page - http://7iskusstv.com/2011/Nomer5/Vajner1.php - to PDF file

Комментарии:

Е. Майбурд
- at 2011-05-31 17:48:20 EDT
Очень понравилось! Жаль, что только одна глава. Готов был читать и читать.
Б.Тененбаум
- at 2011-05-31 16:26:46 EDT
И в самом деле - хорошо написано ...
Игрек
- at 2011-05-31 16:01:47 EDT
Мне понравилось. По двум главам трудно судить о целом, но, действительно, мастерство очевидно, характеры - живые, ситуация и описываемое время - очень интересны.
ELF
- at 2011-05-31 15:34:35 EDT
Написано мастерски, люди живее живых

_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//