Пароходик
Стихи

***

Я знаю много клейких рук;

они сплелись и онемели.

В голодном воздухе сгорели

железо, жимолость и жук.

Повисли скорбные мосты

над синей повестью канала.

Раскрылись розово и ало

полуулыбками цветы.

Аплодисменты тополей

сошли с ветвей лиловых истин

и расплескались вальсом листьев

в протяжной зелени аллей.

Я вижу много клейких рук;

они сплетаются и сохнут.

Фонарь качающийся согнут.

И каждый знак похож на звук.

И каждый дом похож на куб.

И в окнах каждого такого –

гуляет плачущее слово

и дёргает за нитки губ.

А Муза движется сама

в непредсказуемом соседстве,

вне ожидаемых последствий

и за пределами ума.

ЛИРИКА

Дальше больше, но больше не надо.

На ладони кристаллики яда.

И деревья вдоль белых террас

имитируют призрачность сада.

Балалайка в траве, как баллада.

Это раз.

18 лесных великанов

пьют вино из гранёных стаканов.

Девятнадцатый спит, как сова.

На лужайке, у самой дороги

он забыл свои синие ноги.

Это два.

Миссис Лирика штопает фразы.

У луны нехорошие фазы.

Вид снаружи и вид изнутри

одинаковы, если вглядеться –

потому тебе некуда деться.

Это три.

СВЕТЛЫЙ ЗВЕРЬ

Светлый зверь и его зверята.

Пурпур крови, хрусталь и мята.

Где бы ни был ты – ветер, дом.

Полудевушка-полуголубь

держит голову в лапках голых.

Пламенеет глубокий дол.

Где бы ни был ты – ветер, крылья.

Холст, покрытый зарёй и пылью;

на холсте – лебеда и глаз.

Три реки под ступнёй горящей.

Камень мыслящий, говорящий.

Сгусток света, прозрачный вяз.

Начинается время жатвы:

пепел жертвы, в кулак зажатый,

жёлтый порох, осенний бром.

Полуюноша-полуклевер

изумлённо глядит на север

и повозка из льна и воска

растворяется за бугром.

***

Под рапсодию вилок, под звонкие речи ножей,

за накрытым столом с белоснежною скатертью и

благородным фарфором, в орнаменте бледных пажей,

опустились на стулья голубоволосые дни.

Что за пунш, и фазаны, и устрицы в нежном меду!

Виртуозные споры о смысле понятия "свет".

И летучие руки... как мягко они упадут

на подушки тумана в серебряной пене карет.

Дорогая, я слепну... И новое время стечёт

по широким ступеням, забыв о своих берегах.

И луна удалится, подняв неоплаченный счёт

с одряхлевшего неба, лежащего в жёлтых стогах.

***

этим утром снег коснётся елей

выплеснут садовую со льдом

на бульвар у маленькой молельни

и трамвайной стрелкой купидон

завладеет, может быть

вези нас

по зиме застуженный трамвай

вдоль сугробов, пахнущих бензином

розовые ветки задевай

этим утром повторенье станет

мачехой зелёных школяров

кучевые прежде, чем растаять

в небесах станцуют болеро

облака

и солнечного зайца

выведут за шиворот, когда

фонари ослепшие грозятся

перегрызть тугие провода

этим утром ватными на ватман

становясь ногами, покачай

головой, из белого серванта

извлекая хрупкую печаль

снова молод, ни на что не годен

пей портвейн в обшарпанном дворе…

этим утром я умру в Ашдоде –

городе, где ливни в январе

ПАРОХОДИК

Пароходик, оставшийся в памяти –

светлячок, недобиток, дружок.

Поднимайся, родная, на палубу;

хорошо, говори, хорошо.

Хорошо, когда в небе дымящемся

цвета сливы, в ручных кучевых,

ямщики пролетают на ящиках,

ловят вторники и четверги.

Хорошо, когда осень и выжата

желтизна из опавших личин.

Может, движутся, может, не движутся

замерзающие трубачи.

В пионерское детство заброшены,

становитесь под гипсовый труп.

Доброй ночи, всего вам хорошего,

только что тут хорошего, друг?

Пароход, пароходишко куцый, но

не сдаётся упрямец, плывёт.

Ты как хочешь, а я на экскурсию

в ностальгический ракурс. И вот

загорается куст бересклета и

тушат Бога, дожди волоча...

Ты как хочешь, а мне фиолетово,

что прожиточный воздух конча

***

По закатному небу бредут кучевые волы.

Сядешь с Гофманом кофе... остыл. И внутри холодает,

точно скрипка рыдает и снег засыпает стволы,

вертит синей башкою и сам на ветвях засыпает.

Так, наверно, и надо, чтоб холодно, сумрачно чтоб;

чтоб трамвай за окошком, чей номер тройная шестёрка.

И поди разбери – кони блед или кони в пальто

входят в заднюю дверь, прижимаются мордами к стёклам.

Вспомнишь детские страхи – приснятся горбун и палач,

кафедральные выси, оскаленный кучер на козлах...

А скрипач всё лабает и брошенный Танечкой мяч

всё скользит и не тонет, настолько Фонтанка промёрзла.

АННА

В тесном трюме крысы сатанели.

Колотился ветер в паруса...

На открытке – сад и Анна еле

движется. Цветочная пыльца

золотом стекает ей на пальцы

тонкие и белые... А здесь

злые волны бьют в сосновый панцирь,

провиант кончается и весь

горизонт затянут пеной грязной –

даже чайки сгинули – и сам

капитан – старик благообразный –

гладит смерть по синим волосам.

Обернулась Анна на открытке.

Появился некто в глубине

сада. И за звёздные калитки

выехали оба на волне

с голубыми рожками улитки.

***

В железной клетке жили короли.

Дрожало небо в пепельном исподнем.

А в богадельнях карлицы плели

паучьи сети ревности Господней.

И что-то было в мраморных скотах,

в тех улицах, простёртых без сознанья,

в том городе, стоявшем на китах

и не имевшем точного названья...

Я здесь остановился в декабре,

снял особняк и больше полувека

играл на скрипке, доходя до "ре",

в одной из комнат с окнами на реку.

***

Вечерело. На огненной джонке

погружалось светило во тьму.

День спускался к Источникам Жёлтым –

только это осталось ему.

Распечатывал ветер сердито

бандероль золотого дождя.

Красный феникс, дракон из нефрита

вышивались на платье вождя.

И какие-то смуглые тени

пробегали по мёртвым листам,

приобщались к лирической теме,

уходили в слепящий астрал.

Расставались, клубились, кидались

за облитую светом черту.

И сурового вида китаец

измерял их по сторону ту.