Номер 7(20) - июль 2011
Петр Межирицкий

Петр МежирицкийНа покое
Рассказ

Что беспокоит человека в конце жизни? Чужая несправедливость? Собственная недоказанная правота? Тревога о детях, о судьбах человечества? Счеты с врагами? Поддержка друзей?

У порога бессмертия не остается ни времени, ни сил. Отпадает суетное, второстепенное, и тревожит лишь то, что и впрямь важно – дело всей жизни.

Судьбой человек оказался поставлен в центр событий. За плечами кровавая война с жуткой предысторией.

Философ Карл Ясперс писал: "История непосредственно касается нас".

Но история повторяется, ибо забывается. Она ничему не учит.

Когда человек – фигура истории, он чувствует ответственность и за это. Его тревожит невысказанное.

История не должна повториться! Он должен рассказать, чего бы это ему ни стоило!

Не дали.

Первым это испытал на себе маршал Жуков. Затем маршал Василевский. Мне довелось быть автором Политиздата во время публикации его мемуаров, и я узнал о злоключениях его рукописи…

У каждого поколения свои заботы. Нынешнее отмывает грязные деньги. Уходящее – грязное время.  Грядущее разберется и в том, и в другом.

***

На войне всякая идея человеколюбия – пагубное заблуждение, нелепость.

Клаузевиц

Жизнь раздвоилась. Прошлое не совмещается с настоящим, не укладывается, выламывается из него. На службе не до прошлого было. Потом опала, шок. Появилось время. Много времени. Наверху, впрочем, сообразили: неуважение к полководцам войны роняет и без того невысокий авторитет власти. Создали инспекторат[1]. Синекура – а все же некий почет, иллюзия деятельности, диспуты с соратниками... Какая жалость, что о них ничего не узнают… И неизменная у отрывного календаря мысль: чем ознаменовался день в сорок первом, втором? Формулировку Совинформбюро придумали для населения: "На других участках фронта существенных изменений не произошло". Если бы! Много ли было таких дней, особенно в сорок первом и сорок втором... Даже в сорок третьем, переломном, при стабильном фронте… Это ли не существенные изменения, когда на направлении победы противник ночными рейдами перемалывает твои резервы и тем срывает наступление, которое стало бы для него разгромным…

Как он воевал, противник! Как виртуозно маневрировал малыми силами! А мы – лобовыми ударами...

Перевел взгляд на стену. Там остался на календаре не сорванный с лета листок. Подошел. 28 июня. "В Сараево анархистом Гаврилой Принципом убит эрцгерцог Франц Фердинанд, что послужило поводом для начала Первой мировой войны". Не счесть ушедших личностей покрупнее эрцгерцога. Но последствия... В итоге Сараево. Ни слова о Великой Отечественной. Оно и понятно. Победами день не славен. Да и то, одно-два поколения – и пойдут календари с совсем иными событиями. События всегда происходят…

У письменного стола со стаканом чая опустился в кресло. На потрепанной  папке рука редактора размашисто начертала в две строки: "А.М.Василевский. Дело всей жизни".

Заглавие воистину правдиво. Чего не скажешь об ином. О 28 июня, к примеру. Дата и на службе не забывалась. В сороковом в этот день прибирали к рукам Бессарабию. Операцию проводил Георгий. Провел жестко, как всё, что ни делает. Спустя два года, день в день, грянуло генеральное наступление вермахта, операция Блау, начало летней кампании сорок второго года.

А вот еще догадка, не для мемуаров, конечно: уж не приурочил ли фюрер Блау к годовщине печальной для румын даты? Просто так, для подъема духа не слишком воинственных союзников.

Летом событию исполнилось двадцать семь лет. Не сорвал листок, завел календарь на столе…

В доме спят. Всегда был "жаворонком". В бытность полковым командиром смущал своим ранним появлением старшин. А в Генштабе бодрствовать приходилось круглосуточно, и самая кипучая деятельность начиналась тогда, когда нормальные граждане ложатся спать.

Он взглянул в окно. Морозный день. Щеточка леса за лугом. После городского шума тихий буколический пейзаж. Осень выдалась мягкой – как вдруг снегопад, резко похолодало...

Полистал рукопись.

"После неудачи под Харьковом наши войска перешли к обороне".

Неудача… Так приходится именовать авантюру, повлекшую гибель сотен тысяч солдат и лучших генералов. Потом придумали приличный термин для провалов – незавершенная операция.

"Данные разведки сообщали о концентрации вермахта в районе Курска, но этим данным не было придано должное значение. Верховный Главнокомандующий велел Воронежскому фронту готовить совместно с Западным фронтом наступление с целью захвата Орла. Но 28 июня гитлеровские войска группы генерал-полковника Вейхса перешли в наступление из районов восточнее Курска. Фашистское командование рассчитывало этим наступлением и ударами из Волчанска на Воронеж окружить и уничтожить войска Брянского фронта, прикрывавшие воронежское направление, а затем поворотом на юг, с дополнительным ударом из района Славянска, уничтожить войска Юго-Западного и Южного фронтов и открыть себе дорогу к Волге и на Северный Кавказ".

Ничего не скажешь, веселенькое начало деятельности нового начальника Генштаба через день после утверждения в должности! Одно из главных событий войны застает его врасплох. Как? А так. Верховный снова не поверил разведке. Повторилась история с "вероломным нападением". Тогда он всей агентуре своей не поверил.

Боже упаси отметить это! Упоминание о приказе Воронежскому фронту у рецензента, профессора и доктора квази-исторических наук, вызвало приступ ярости. А не сказать о данных разведки – Верховный тогда попросту смахнул их со стола, не поверил случайности эпизода со злосчастным Райхелем[2] – и дальнейший ход событий однозначно укажет на Генштаб: проворонили удар, допустили немцев к Волге и на Кавказ! И жди, пока история разберется.

А к чему ей разбираться? Кто оспорит мемуары такого свидетеля – начальника Генштаба? Кто заподозрит, что при написании он зависел от руководящих указаний? Документы? Это у американского президента генерал мог потребовать письменного распоряжения. Мы о подобном разве смели помыслить? Приказы Верховного, если не поступали по аппаратам связи, были устные, архивы немы. Смолчи в мемуарах – и потомки рассудят: разгром у Керчи и штурм Севастополя ясно обозначили намерения фюрера. Кем надо быть, чтобы и после этого полагать его целью Москву, укрепленную, да еще после такой осечки с Ленинградом? Ясное дело, Генштаб не предвидел!

Нет, милые, предвидел. И перечил, как мог. Но Верховный так давил страхом за столицу!.. Лишь через неделю после прорыва удалось убедить его, что цель немцев – Кавказ. А резервы-то у Москвы! На Кавказ после пересечения ветки на Ростов их и перебросить не просто.

Гипноз…

Гипноз? О природе послушания Верховному можно выразиться точнее. Как и о многом ином, чему не суждено прозвучать. Но теперь и без цензуры рты себе затыкаем. Научены…

Страшна была жизнь в предвоенные годы, опасна в военные, не переменилась в послевоенные, но ведь и ныне не упростилась. Армии страшатся. Селят кустами – дескать, для упрощения охраны. Да и выселяют не куда хочешь. Партия, наш рулевой… Немного времени понадобилось, чтобы понять, что телефон прослушивается не только в разговоре. И монтер-ветеран пояснил: гвоздь в соседней квартире поможет услышать всё, сказанное в любом углу.

Когда отправили в отставку – руками Георгия, а его тут же пустили следом, – одно лишь утешало: теперь, на покое, свободен и волен в поступках. Как бы не так! Разговор в Воениздате состоялся в субботу, и генерал-майор воспользовался безлюдьем, чтобы без ритуальных танцев сказать: товарищ маршал волен забрать рукопись и передать… Кому? Ну, издательств в стране много… Поблагодарил, откланялся и отметил, что генерала не смутил твой пристальный взгляд.

Да, издательств много: союзные, областные, ведомственные… Адмирал Азаров в Одесском областном пробивается пятый год. Рукопись о войне отфутболивают на рецензию Воениздату, а уж там знают, чего в книгах быть не должно. Копаться в прошлом перестали, осознав масштаб… Что спотыкаешься, как конь перед барьером? Да, злодеяний масштаб! И – прекратили расследования!

Ладно, уймись. Голова и так надутая. Спал урывками, снилось всякое… То ли перетопили, то ли перемена погоды. Катя разбудила: «Саша, ты кричишь!» Никак, опять доклад Верховному. Руки по швам, голова склонена в позе внимания, а тот стоит, отвернувшись, загадочный… Каменный властелин. Рассказать кому-то, как маршал, дважды Герой, кричит от страха, увидев во сне своего Верховного Главнокомандующего…

Нет, похоже, что было повторяющееся, но иное… Что?

Отпил остывшего чаю.

Георгий в бессонные ночи бодрился кофе, Верховному в Генштабе заваривали чай. Лучшие сорта, узбекские. Теперь вот краснодарский… Но и чай ограничивают, как во время óно Учителю[3]. Убила его чистка. Единственный уцелевший из плеяды командармов, он пожалован был маршалом за умение молчать. В начале войны, узнав о положении на фронтах, свалился с тяжелейшим инфарктом. И вовсе не оправился месяц спустя, когда Верховный назначил его на Генштаб вместо Георгия – да, не терпевшего штабной работы, но ведь единственного, кто был способен принимать и воплощать решения! И возражать дурацким повелениям тоже…

Вам оградой, пусть хилой, служила ваша учтивость. Но Георгий – кавалерист, не умеет он этого!

А Учитель не вынес поражений, бессонных ночей, давления Верховного. Не вынес того, что дорого стоило и тебе. Уже при осаде Москвы фактическим главой Генштаба стал ты. А с присвоением звания генерал-полковника в мае сорок второго неизбежным стало и формальное принятие должности. Ужас еще висел в стенах Генштаба после расстрела генералов Западного фронта: Верховный перекладывал с себя вину за позорное начало войны…

Трижды в день докладывать о рушащихся фронтах, трижды в день висеть на ниточке, как елочная игрушка…

– Но почему я, Борис Михайлович? У меня нет полевого опыта. Я комполка мирного времени.

– Если не вы, то кто же, голубчик? Да и война не скоро еще кончится…

Вот и обзаводились полковники полевым опытом три года. Да не на полкáх – на армиях, на фронтах. Ты и вовсе на всех вооруженных силах, имея командирами полков ротных ванек, до потери рассудка запуганных. А прочие уровни? Каково комбату на дивизии? Для него это неохватно. Полковник на округе? Навесили петлицы генерал-полковника – и что? Поймут ли потомки зловещий смысл симптома – в стране с населением в двести миллионов не нашлось желающего занять такой пост? В стране, некогда богатой таким офицерским корпусом! Комсостав и без того не блистал после удаления из армии царских офицеров. В последующей ликвидации исчезли и водители войск, и педагоги. Настал день – и тебе, студенту, велели принять кафедру. В Генштабе пустовали стулья операторов. Да еще к военному дару алмазный нрав нужен – защищать решения под тигриным взглядом Верховного. Много ли таких? И столько таких исчезло, что и с нравом задумаешься – возражать ли? А тут война. Да какая! Задумываться некогда!

И еще: ликвидировав командармов, вождь вломился в ряд легендарных полководцев. А вы с вашим образованием – генералы свежей выпечки. Вот он и совался с указаниями своими. Кто поймет, чего стоило переубедить его? Иные лакействовали: пусть провал, лишь бы не перечить. Правда, таких немного было, особенно в промышленности. Но там спецы. А военное дело – оно такое, что каждый мнит себя стратегом. Он и занесся. Уж не возглавил ли фюрер армию по его примеру? Мол, Сталин может, а я нет?! Два хозяина… Счастье, что наш вменяемее оказался. Уразумел ценность возражений. Затем и уламывал тебя на Генштаб, что в катастрофе Харьковской ты один донимал его просьбой отвести войска…

Летом сорок первого двое лишь ему возражали – Георгий и Тимошенко. Но как! До крика. Чем принятию решений изрядно вредили. Такая требовалась обходительность, чтобы, возражая, его не сердить... А тут хаос, фронт валится, до церемоний ли… Разве забудешь доклад Георгия о Западном фронте, когда Верховный накинулся на него, на предупреждавшего!.. и он рванул на груди китель и разразился рыданием – этот брусок металла, слиток энергии! Тут и Верховный оробел, воды ему стал наливать… Миг, когда земля поползла под ногами. Погибни Георгий – все покатилось бы. Это Верховный понял.

Еще бы не понять… Армию обезглавили, а там и вовсе разложили. Как еще толковать приказ – на провокации не поддаваться, огонь по нарушителям границы не открывать, самолеты противника не отгонять… 22 июня ужас объял не только вождя: армии с такими приказами да инструкциями полагалось лишь обратиться в паническое бегство да поднимать руки вверх. Связи не было. Что происходит? Где немецкие танки и мотоциклисты? Может, десант, как в Норвегии или на Кипре? Где войска? Бегут? Бросают оружие? Сдаются? Как поведет себя власть на местах? Долго ли до развала государственных структур?

Часы в невесомости – страшнейшие в жизни. Поседел за эти часы. Лишь в семь тридцать первый раз вздохнул полной грудью: армия сражается!

И всюду Георгий…

Но в июне сорок второго даже Георгию было проще: одно направление на руках. Резервами снабдили. Выручал Сталинград, руководя двумя фронтами. Столько на себя отвлек!.. Кроваво, да! Потом у Котлубани[4]… А кровавый навал осенью?!.. Но он отнял у немцев всякую возможность помочь Паулюсу.

Сморщился, прикрыл глаза.

Умолчания жгут. Резервы… Ни в битве за Москву, ни даже при написании мемуаров Георгий понятия не имел о резервах Ставки. И не спрашивал. А понимал: ты не мог этого не знать, ты их формировал. Двое лишь и знали – ты да Верховный. Ты всё держал в памяти, у Верховного шпаргалка была, он сам же ее и вел. По твоим докладам. Не спрашивал Георгий. И теперь не спрашивает. Почему? Да потому что один у него друг остался – ты. Рисковать, бередить прошлое… К чему?

При жизни Верховного никто о прошлом и пикнуть не смел. История? Какая еще история? Мы победили – вот и вся история!

Войну желают засекретить. Причина? Поддержание престижа власти. Наверху не ошибаются. Все было верно. Чистка? Да, вождь перегнул палку, но в целом… Пакт с Гитлером? То же. Выиграл время. То есть, не в том суть, что два с лишним года изведены на разгром собственной армии, а в том, что война почти на два года отодвинута! Вот и пиши…

С этим Георгий, конечно, вырвался. Пока ты размышлял – как намекнуть на то, о чем сказать нельзя, – он дожал до точки. А оказалось, это лишь начало. Недооценили вы ограничения, с какими встретитесь. Бóльшего уважения ждали. И доверия, конечно. Дескать, вам, авторам и исполнителям операций, людям с державным мышлением, дадут изложить то, что знаете лишь вы. Не дали. Георгия и вовсе развернули писать популярную историю войны: политработа, производство… Стал возражать – куда там! Уцепились за название. Ваши воспоминания, Георгий Константиныч, – они же и размышления, книгу переведут на другие языки, люди узнают о вкладе нашего народа в победу над фашизмом, кому, как не вам, первому заместителю Верховного, победителю вермахта…

Победитель! Трижды опальный четырежды Герой…

Писатель Рытхэу рассказывал анекдот о чукче, избранном в почетные академики: "По четным академик, а по нечетным – иди, чукча, оленей паси!" Как мемуары – победитель вермахта, а как на съезд или в президиум – сиди, Егор, на печи, грызи свои куличи. До чего цинично использовал его Никита! И как же навредил себе Георгий союзом с этим клоуном… Грозной фигурой прослыл, главной на шахматной доске. Власти не желает? А вдруг свяжется с желающим? Тебя хоть в инспекторат пристроили, а его куда? Такая глыба – в опале. Не просто в опале – под колпаком!

А тут – вот вам! – книга Некрича[5], достоверный источник фактов. После нее как писать? Как факты парировать? Объяснить логику расположения укрепрайонов, аэродромов, складов – значит признать: не к оборонительной войне готовились!

Удручает, что и сам ищешь компромиссные выражения. Но ведь речь идет о государственной тайне. О том, что скрыто под тезисом миролюбия. Прошлое скрыто тенью этого тезиса. А он – вместе с доктриной о враждебном капиталистическом окружении – оправдывает раздел Польши, захват Прибалтики, финскую войну. И недавние дела – подавление Венгрии, нажим на чехов, глобальную экспансию. Раскрытие этого граничит с изменой – вот как истолкуют ваши мемуары. Тезис миролюбия – фундамент державы, вскормившей вас, маршалов Победы. Расшатывать здание, постройке которого отдал здоровье, жизнь…

Обожди, да ты кому служил? Строю? Или стране? Будь в стране иной строй, ты что, сидел бы в сторонке? Это не ты, значит, ушел добровольцем на Первую мировую?

М-мда…

Георгий покончил со вставками, позвонил: "Элла привезет тебе рукопись. Первым будешь". Неужто уже три года пролетело? Читал и ужасался: а сам как мыслил излагать предвоенные дела? Полуправда, но и того много! На полях оставлял прочерки, без слов. Приехал возвращать рукопись Георгию. Он за столом, в мундире со звездами, массивный, спокойный, – но не прежний Георгий.

– Что скажешь? – дёрнул углом рта. – Да не думай о гвоздях! То-то… Правда – это просто. А ты попробуй не правду, да так, чтоб была не ложь.

– Знаешь, твое смещение с Генштаба видится мне теперь по-иному. Некого же было ставить на фронты. Ты не считаешь?..

– Не считаю.

– Что ж, по-своему и ты прав. Можно было сделать человечнее. Думаю, с трактовкой роли личности в истории ты справился лучше всех.

– Какая там роль, когда личности на роль не нашлось… Отрекся же он тогда, в июне. И что?

– Ну, знаешь, после такой чистки… Уж об этом между всеми нами говорено…

– Говорено? Наболтано!

– Может, и записано. Уж очень мы пылко… Не верится, что никто не проявил усердия и не помчался на рысях… А ты молодец. Тон достойный. Не переходя на личности, как Никита…

– Никита!.. – фыркнул. – Славно Константин ему рубанул, что Верховный для него святой. Свято-о-ой! [6] Нэ смышно.

– Георгий, ты никогда меня не спрашивал о резервах сорок первого…

– А спроси – ты сказал бы?

– Нет.

– То-то… Догадываюсь, что армий с десяток было.

– Двенадцать.

– Хм… С такой силищей мы бы Сталинград под Москвой устроили, кабы не наш святой.

– Он ведь желал равномерного наступления. Как фюрер. Охватов боялся.

– Чем там они, парализованные, могли нас охватить?! Упустили победу, продлили войну… Да что говорить… И ты тоже! Мог намекнуть.

– Да, намекни тебе… Вы же с ним друг на друга орали. В таком запале – да не обмолвиться, что знаешь о резервах…

– Орали… Потому и орали… Не стоит об этом… Я не стану, стыдно. Сам-то пишешь?

– Да о чем писать помимо Квантунской…

– Хотя бы как заманил фюрера Сталинградом. А Квантунскую изучать будут.

– Будут и твои изучать.

– Какие? Как новобранцев швырял? "Я убит подо Ржевом, в безымянном болоте…"

В жизни не поверил бы, что он знает что-то рифмованное, кроме песен. Достал его Ржев…

– Если б не Ржев, не быть бы и Сталинграду. Тимошенко не меньше тебя швырял.

– Так он и мемуаров не пишет. Умный, затаился[7]. Все Жуков! А что оставалось? Кем воевали-то? Последние два года и вовсе… А сроки-то сверху спускали. Даешь Европу!

О сроках лишь и выдавил. И это наедине с тобой! Да ведь сказать все равно не дадут…

– История разберется. Хотя, конечно, это не одного десятилетия процесс.

– Что история… Людям как объяснить??

Объяснить? Армия в таком была состоянии, что в сорок первом не с фельдмаршалами немецкими воевали, а с немецким солдатом. Обессилить дисциплинированного, обученного солдата вермахта, встречными ударами довести его до изнеможения. Довели. Но какой же ценой! От невозможности объяснить он и ожесточается. Вот вам головные боли, иконы в комнатке, куда чужим хода нет…

– Кому дашь читать?

– Христофорычу. Константину, если захочет. Больше некому.

– Много ты о репрессиях…

– Это их дело. Хотят обелить Верховного – пусть черкают.

– Да, натворил он дел. Войну за уши притянул. Если б не он, мы выше генерал-полковников не поднялись бы… Ну, я поеду, пожалуй.

– Посиди… Клава!

Вошла золовка в фартуке, держа руки на весу.

– Чего тебе? Я селедку чищу. Александр Михалыч, картошечки с селедкой, а?

– Клаша, то пойло еще осталось? И лимон! За уши, да… Насчет генерал-полковников – я так не думаю. – Не может признать, что, не будь чистки, не командовать бы ему на Халхин-Голе. Ну, это пропорционально амбициям. Твои скромнее… – Но писать охота пропала. Написал о годах ученичества: "Георгий Константиныч, дядя ваш наживался на вас, а вы ученичество описываете, словно развеселое время. Зачем же революция?" А о послевоенном – что? Оправдываться? В чем? Спросил пару охотничьих ружей – завезли арсенал. Навозили, прикрывались мною. Бонапартизм! Власть! Да хрена ли в ней, если варимся в том же, понимаешь?!. Что? Да пусть слышат! Пересуды эти… Казала-мазала! Спасибо, Клаша... Как они помнят – кто, когда, что болтал? Булганин, Серов… Напишу что помню, пусть ковыряются да исправляют.

– Мне на донышко.

– Да я и сам не больно… Ну, будь!

– Ммм! Это что за напиток за такой?

– Коньяк-сырец. Подарок от ветеранов Молдвино. Разбавляют, разливают по бутылкам – и в продажу. – Поиграл желваками. – И с мемуарами так... Разбавят, разольют…

– Ну, идеология, сам знаешь… Альтернатива – не писать вовсе, как Тимошенко.

– Он акт о капитуляции не подписывал. Да и тебе что? Вклад в победу у нас равный, а в потери разный. Не тебе извиняться. А я уж тем виноват, что бруцеллез подхватил в тридцать седьмом.

Да, три четверти комдивов расстреляны, другие посажены, а он маршал и четырежды герой. Ты, полковник, и то едва уцелел. Спасибо Учителю. Ради тебя пошел на разговор с вождем. Ради себя тоже. Не желал на твоем месте хорошо замаскированного сексота.   

Когда снимали Георгия, не обошлось без крика. Никита ляпнул: хорошо поискать – найдется на доносах и жуковская подпись. Тут он им дал: "Разгром армии – это и ваших рук дело! Генералов вы ему помогали резать. Ищете подпись? Ищите. Не найдете!" Нашли все же – еще бы, при таком-то рвении! – но оказался другой Жуков.

Но было же предвестие его снятия! Застопорилась полновесная реабилитация Тухачевского и Якира со товарищи! То, что Георгий на посту министра так упорно проталкивал, заглохло вдруг, без объяснений. Если Георгий себя желает реабилитировать, то не с того он начал…

– Саша, где бумага о превентивном ударе, что ты подготовил на подпись мне и наркому?

– Соображения о стратегическом развертывании? В архиве. Я ее недавно перечитывал.

– И не снял копии??

– А что, исчезла? Значит, в спецхран передали.

– Полковник там, морда кирпича просит…

– Цыганистый крепыш с треугольным лицом? Важев. Ну, это цербер!

– "Мы, товарищ маршал, и министра в спецхран не пускаем, если обоснование на поиск с визой председателя Комитета не принесет". Подбоченился, гнида!.. Как же ты копию не снял?

– Ну, не снял. Как знать, чтó исчезнет? Всего не скопируешь. Возможно, как раз сейчас кто-то ее использует. Появится бумага.

– Появится – когда? Дорогá ложка к обеду.

– Знаешь, на вопрос "Чем вы, так вас и этак, занимались перед войной?" эта бумага не ответит.

Вдруг озарился улыбкой – такой беззубой, щемящей! С этой улыбкой – он с ней неотразим, не часто бывала она на его лице кондотьера, а теперь ушла, видно, навсегда – вдруг спросил:

– Саш, фильм помнишь? Есть на Волге утес, диким мохом оброс… И утес человека того не забыл и с тех пор его именем звался… А?

Да, утес, Сталинград… Как не помнить фильм, снятый в разгар опалы Георгия, когда ему и сочувствия не выказать было… Торжественно открывалась книга-летопись, музыка Хачатуряна – ну, прямо хорал. Фильм с величавым Верховным, гениальным полководцем, автором замысла, да и всех вообще замыслов, с тобой, с единственной дежурной репликой «Так точно, товарищ Сталин!», с Вороновым, к замыслу отношения вовсе не имевшим… Все были в фильме. Все кроме Георгия. Котлубанская эпопея, перебор вариантов в страшные дни и ночи Сталинграда, эти смертельные номера – слепые полеты в нелетную погоду, тревога, усталость сменились торжественной музыкой, парадным сценарием, а корифеи сцены играли генералов и лидеров воюющих стран. Замысел, известный лишь вам двоим, изменивший ход войны, разворачивался на экране помпезно – и лживо. Фильм вселил чувство невольной вины перед Георгием. Когда он напомнил о фильме, даже остановка дыхания приключилась, словно от удара.

– Помню, – выдавил.

– Американские газеты, аршинные заголовки, русские остановили немцев на Дону, Рузвельт дает интервью о втором фронте, и журналист говорит: «Господин президент, великая возможность проходит мимо нас в этот миг!» Помнишь?

– Ну, что-то в этом духе… К чему это?

– А к тому. Возможность мимо нас проходит. Мы не расскажем – никто не расскажет. Никто не знает. Игру вели мы.

Он рехнулся. Но это – святая правда. После реорганизации наркомата и сокращения замов[8], вы, двое оставшихся, такую вели игру!.. Поняли, что отговаривать Верховного напрасно и опасно. Притом, Георгий отлично знал, каково затевать прорыв на центральном фронте. То был его фронт, он ползал там, где головы было не поднять, или, по словам известного поэта, можно было поднять, но только отдельно. Знал огневую мощь вермахта, его гибкость и нашу неуклюжесть. Что делать, воевать пришлось той армией, какая была, и победы оплачивались кровью. С учетом особенностей той армии сложился ваш замысел: два синхронных клещевых удара – один в центре, на участках с немецкой обороной, другой на юге, на участках с румынской, там успех был вероятнее. Потакали Верховному, торопившему удар в центре. Потакали, но откладывали, и Георгий все внимание уделял югу, а не центру, где собирался его кулак. Готов был стать козлом отпущения, и едва не стал им: в архивах хаос, но материалы по «Марсу» и «Юпитеру»[9] разложены по датам, фотографии приколоты к донесениям… Незавершенные операции. Материал для процесса. Так он рисковал – только бы прорыв удался там, где противник слабее, где местность позволяет маневр, где светит поворот в войне. Вы сближали время операций, оправдывая перенос сроков то недостатком вагонов для переброски войск, то погодой, пока логичным и оправданным стало предложить замещение: сперва ударить на юге, там, где это было неожиданностью для противника, отвлечь его внимание от центра, где он ждал удара, а как перебросит к югу силы с центрального участка, прорвать ослабленный центр и тогда – товарищ Сталин, милости просим, прямо на Берлин!

При нем держались сухо. Ничто не раздражало Верховного так, как добрые отношения между приближенными. Всем вменялось терпеть друг друга в интересах дела, не более. Бывало, спросит мимоходом: «Что вы думаете о таком-то?» Дашь положительную характеристику – промолчит, а то и скажет: «А он о вас противоположного мнения». И все, переходит к делам. Так что общались скупо, понимали друг друга без слов. Вы знали: противник не ослабит центр! Прорыв в центре означал развал Восточного фронта и немедленное поражение в войне. Ваш расчет был на бдительность противника в центре и меньшее внимание к югу. Но главное то, что в плане не было третьего. Вы были одной сущностью. Верховный второй. Доносить было некому.

Когда он понял, что вы друзья? Вероятно, после Сталинграда. Чутье у него было звериное. Но ссорить вас званиями и наградами не по заслугам не пытался. Вы равно награждены за перелом в войне, оба стали маршалами с разницей меньше чем в месяц, хоть ты стартовал с генерал-майора, а Георгий с генерала армии. Тайна Сталинграда так и осталась между вами...

– Георгий, дружочек, не можем мы сказать. Не можем!

– Почему, Саша? Почему не можем? Двое нас, как тогда!..

– Не можем! Немецкие генералы могли, а мы нет, не можем. Их строй рухнул, их больше не связывала присяга, они обрели право высказаться, прошлое отделилось от германского народа и германского государства. А мы под присягой. Остается держать флаг.

– Саша, потомки раскопают!

– Чьи потомки? Твои, мои? Мы с тобой уже прописаны, как Минин или Кутузов. А потомкам с державой жить – и не кочевряжиться! Расскажем? Дадим твоим дочерям, моим сыновьям спички в руки? За ослушание власть по головке не гладит. Секреты раскроются со временем. Документами. Не нашими, так немецкими. А дела с Верховным – это беллетристика.

– Беллетристика, говоришь? – Жестко усмехнулся, и выглянул прежний Георгий – жесткий, неумолимый. – Ладно, будь.

Ну, и что осталось от того разговора? Можно быть правым, но, оказывается, это правота не праведника, а эгоиста. И не то чтобы взгляд на проблему изменился. Пируэты вокруг Верховного – это и впрямь неважно. А важно то, что твоя слава не запятнана, но никто никогда не узнает, что свою славу Георгий пожертвовал Сталинграду. Возглавил операцию, назначенную быть основной, тогда как заранее знал, что быть ей вспомогательной. Конечно, слов таких он себе не позволит, но думать думает. И это жжет. И смотришь на собственную работу совсем иными глазами...

Полистал рукопись.

Формировались танковые бригады для непосредственной поддержки пехоты.

К описанию предвоенной деятельности Генштаба придирок нет. Но кто поймет за этой фразой наступательный характер мероприятия?

Игры с издательством небезопасны. Некрича взяли да и вычеркнули из науки, даром, что все у него на документальной основе. Вычеркнуть тебя из войны сложно, но можно из года в год переносить книгу в плане. Правду выпускают, как перегретый пар, – постепенно. Всю не выпустят никогда. Разумные распоряжения подчеркнут, абсурдные удалят, акафисты пропеть заставят. Вера в вождя – основа российской ментальности во все времена. Ради этого чем угодно пожертвуют, не только историей войны.

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?

Кружатся тургеневские слова так глумливо! Стыдно! Что за порядок вещей, когда думать не хочется о порядке вещей!.. Отказываешься от встречи с британским историком, потому что велят отказаться по состоянию здоровья… Здоровье после вынужденной отставки образцовым не было, но встретиться с британцем позволяло. Побоялись, что лишнее скажешь. И сказал бы! Словно не знал британец о вождевых несуразицах. Разве не зафиксирована в британских анналах его мольба сорок первого года прислать в помощь СССР тридцать британских дивизий, хоть под английским командованием? И это в пору, когда бритты в береговой обороне ротами обходились. Историка поручили Васе Соколовскому[10], преемнику. Он о Верховном не много мог поведать – что главным образом интересовало гостя, – и лишнего, конечно, не сказал. На вопрос о моем здоровье ответил, что иду на поправку… Стыдно!

Не просто было бы даже нам написать историю войны. Но если уйдем, не высказавшись, тогда вовсе… Георгий прямолинеен, резать его текст будут безжалостно. Надо писать так, чтобы и его умолчания заговорили. И уж, конечно, слово Генштаб то и дело придется заменять на ЦК – в духе времени и заклинаний о коллективном руководстве…

А вы – история! Какая там история, одно толкование.

Еще и потому 28 июня застыло на календаре, что в тот день состоялась беседа с чином этим воениздатовским и до колик захотелось переговорить с Георгием. Но здравый смысл победил. И ему навредишь, и себе. Ваша дружба – кость в горле Политбюро: а вдруг стратега сговорятся? Заговор маршалов, старый жупел. Сказануть Георгий и впрямь способен. Но вчера позвонила Элла: папа у вас, в Архангельском, на восстановительной терапии, вот его телефон… Архангельское – это для нечаянной встречи. И говорить можно, всю парковую территорию не прослушаешь.

Посмотрел на часы, снял трубку, глядя в бумажку, набрал номер.

– Клава? Доброе утро! А что Галина Александровна? Как – в больнице? Что-то серьезное? Да, будьте добры… Спасибо! И она вам кланяется. Здравствуй, Георгий. Слух прошел, что рукопись сдаешь. Уже? Можем увидеться? Принести чего-нибудь? Да вот позавтракаю и пойду потихоньку.

Нехорош. Буркнул: "Давай!" А на остальное "да" и "нет". Да что у него радостного… Одна лишь Галина.

***

Эту пару километров до санатория лучше бы проехать. Но вчера заказывать машину в инспекторате было поздно, а сегодня заказать – к вечеру лишь и пришлют. Но так лучше, без свидетелей спокойнее. Погода для прогулки, но вот ноги не очень… И маршрут с подъемом… Какая сосна, однако! Мачтовая. Скорее, пожалуй, скрипичная. Ты слышишь, как жалобно плачет не ставшая скрипкой сосна. Кто-то принес сборник молодого поэта. Стихи слабенькие, но в одном, посвященном Тухачевскому, эти строчки…

Тухачевский… А Якир?! Обысов?! А сорок тысяч других?! Да что там, немцы своему фюреру шею свернули бы, если б он пикнул о войне с прежней РККА. А за своих офицеров – о-хо-хо!!!..

Попутку бы какую-то поймать… Да хоть эту… Гляди-ка, сама останавливается!

– Здравия желаю, товарищ маршал Советского Союза!

– Здра… Батюшки, Володя! Да вас не узнать! Сколько же мы не виделись, лет десять?

– Так точно, товарищ маршал. Садитесь, подвезу.

– Спасибо, не откажусь. Забыли мое имя-отчество?

– Да что вы, Александр Михалыч!

– Ну, так-то лучше... Какими судьбами здесь?

– Ну-у, как вам сказать… По службе, Александр Михалыч.

– Ясно. – Прослушали все же. Оперативно! – Охрана госценностей? Многие вздохнули бы легко, схоронив нас. Басни сочинять было бы проще. Мы ценны? Мы обременительны.

– Это как кому, Александр Михалыч. Для меня вы… сами знаете…

– Спасибо. И чего это я… Что, потянуло назад, в дисциплину?

– Не в дисциплину, Александр Михалыч, в простой достаток. Как семью кормить? Теща после радиации с пятьюдесятью пятью рублями пенсии, две дочери…

– Дочери… У меня сыновья. Ну, правда, внучка... – Внучка! Тот самый сон! Зарево в проемах окон, дети на улицах, баржи для эвакуации, и налет, самолеты пикируют – жутко, безмолвно. Дети шарахаются, показывают на реку. Там тонет баржа, на палубе девочка в белом, Манечка… Не заслужил таких снов… – Володя, как ваше отчество?

– Зачем это, Александр Михалыч? Степаныч я.

– На действительной можно было звать вас по имени, по фамилии. А отца семейства, да еще в штатском, надо величать по батюшке. Вы куда меня, собственно, везете?

– Куда прикажете, Александр Михалыч.

– Но мы уже несколько минут едем…

– Развернуться несложно, бензин государственный. Разворачиваться?

– Нет, едем верно. Мне до санатория.

– Есть, до санатория! Александр Михалыч, я слышал, вы книгу пишете. Я о войне читаю и наше, и переводное. Ваша книга ох как нужна!

– А без нее не все ясно?

– Еще как не все! Особенно после Некрича. Ну, первый день, внезапность, ладно… А дальше? Немцы на фюрера валят, у нас роль партии… От вас бы узнать…

– Что ж, узнаете, когда книгу издадут.

– Это не скоро еще, наверное, да? То-сё, редакторы-корректоры…

– Да, уточнения – процесс долгий. А как вы узнали, что я пишу мемуары?

– Значит, книгу я обязательно куплю, а вы мне ее надпишете, да, Александр Михалыч?

– Надпишу, конечно, хотя не думаю, что такая уж это будет ценность.

– Александр Михалыч, вас знают все, вы знаменитость.

– Я? Да, я отец знаменитого архитектора.

Умница! Все выложил, не обронив ни слова. Машина наверняка нашпигована. Апартаменты Георгия тоже. Экая незадача! В парк не выйти, ему, конечно, велели следить. А вымуштрован как! Дверь распахнул, поддерживает под локоток… 

– Я к Жукову, навещу после инфаркта. Идемте, поедите, отдохнете, пока мы с Георгием Константиновичем погуляем по парку.

– Вы гуляйте, родимые. Я на центральной аллее потопаю. Гуляйте, ни о чем худом не думайте. Александр Михалыч, простите, что суюсь… Заберите книжку из Воениздата. Боятся они ее, не станут издавать.

– Спасибо, Владимир Степанович. – Сказал, не оборачиваясь. – Ждите меня на обратный путь.

***

Прохаживались к гроту и обратно в одиночестве. Где-то за облаками зудел одномоторный самолетишко. Георгий в брюках с лампасами, но под полушубком не китель, а кофта шерстяная. Клава вяжет, она у них мастерица на все руки. Сразу взял быка за рога.

– Чем порадуешь?

– Друг в Ленинграде, писатель, переводчик при штабе в Квантунской операции. Вызвали, предложили пост главного редактора журнала "Китай и Дальний Восток". Отказался. "Владимир Николаич, – говорю, – это Москва, членство в ЦК, это возможности!" А он мне: "Александр Михалыч, не желаю вносить свою лепту в трагическую вражду между двумя великими народами".

– Молодец. Ерунда какая-то. Необъяснимо все это. Еще что?

– Воениздат меня печатать не станет.

– Так и сказали?

– Так не посмели. Но это из надежного источника. Из Комитета.

– И куда теперь? Тоже в АПН[11]?

– Нет, Георгий, нельзя нам в одном издательстве.

– Тебе виднее.

– Георгий, ты знал, что он запретил эвакуировать население Сталинграда?

– Кому запретил? Когда?

– В самом начале. Двадцатого июля. Чуянов ему звонил…

– А-а, Чуянов… На тебя жаловался?

– Ты хорошо его знал?

– В целом. В Сталинграде в тридцать седьмом три секретаря сменились. Он пришел, местное НКВД пересажал, своих людей поставил... Так и пересидел чистку. 

– Ясно… Сон у меня… Впервые приснился, когда полистал британский фотоальбом «Битва за Англию». Там плакат был. Горящий Лондон, мальчишечка в каске, с лопаткой… Британский тимуровец. К нему склонился пожарный. Надпись: «Оставь это нам, малыш. Тебе сейчас не место в Лондоне». Увидел – и, знаешь, защемило. Вспомнил волжскую переправу, сирот ленинградских, их вывезли в Сталинград, теплый, хлебный, тыловой... И вдруг – фронтовой. Мы с Чуйковым были на переправе. Баржа горела недалеко, люди попрыгали в воду, а одна девчушка осталась, не умела плавать. Ей кричат, а она ни с места… и пылает… как бумажка! А во сне девочка – наша с тобой Танечка. Тебя всё по ссылкам мотало, дедушка у нее один был… И вот… пылает…

– Ну, Саш…

– Извини… Когда определилось направление удара, когда уверился, что отвлек все же фюрера от Кавказа, стал искать средства обороны. Зенитки ушли на перехват танков, город стал беззащитен... Посоветовал Чуянову эвакуировать женщин и детей, пока переправы безопасны. Больше этим не занимался, сам понимаешь, мои заботы были в излучине Дона. После очередной бомбежки заводов большие были жертвы. Справился у Чуянова об эвакуации. Он сказал: товарищ Сталин запретил панические настроения. Сказал, что солдаты пустые города не защищают. Население остается в городе, заводы продолжают работать, все как обычно… Это мне… Дескать, не в свое дело суетесь, товарищ Василевский… Конечно, понимал, что со всеми своими полномочиями заместителя Верховного и представителя Ставки не могу тягаться с Чуяновым, хозяином области, с его хваткой и линией связи с Кремлем. И все же… Словом, был задет. Ты знал, что он запретил эвакуацию? Миллион человек в городе скопилось!

– Мне не докладывали. У него своя логика. Больше жертв – вот и ярость благородная… вскипает, как волна. Ты-то помнишь его в июле, когда он твой «Ни шагу назад!» подписывал…

– Он же его и написал. От моего мало что осталось.

– Ну, как бы там ни было… Фюрера к Сталинграду привлек ты, а ожесточение подготовил он.

– Ожесточение – это он умел… Что у тебя окончательно о Сталинграде?

– А-а, пришел твой черед… Думай, как объяснишь просчет в численности. Он после нашего обещания в десять дней разделать кольцо… Помнишь?

При подобной реплике Георгий хоть глаз прищурит. А тут темен, лишь челюстью двинул.

Как не помнить… Верховный после Сталинграда стал запрещать окружения. Уж и стрелы на оперативных картах не загибали, и в выражениях были скупы, но его чутье… «Вы, что, опять окружение затеваете? Не надо! Давайте, выбрасывайте их поскорее с нашей земли!» В Европу спешил. Заграбастать побольше, пока союзники не высадились. Он после Сталинграда не больно их и торопил. А фронтальные наступления ох как дорого стоили! И не доказать ему было, что с окружениями он и захватил бы больше, и людей намного меньше положил бы…

– Помню, конечно… А что ты?..

– Ничего. Это твое.

– Хм… Что ж, так даже лучше… А о "Марсе" у тебя… что?

– Три строки.

– Ясно… Сковать вермахт – твое. Мое – Сталинград. Распишу эпизод с Вольским…[12] А о начале войны? Соображения по стратегическому развертыванию нашлись?

Он не ответил.

– Отчего умер Вольский? Мужик молодой, красавец писаный…

– Насколько помню, болезнь почек. Сразу после Сталинграда заболел. Постой, Георгий, как же без соображений? Ты же инициатор!

– Да ладно, забудь об этом. Что ж его не вылечили в Кремлевке? А Паша Рыбалко, он отчего?

– Знаешь, тоже почки…

– Мор на танковых командиров с характером. У всех почки…

– Уж не думаешь ли?..

– Не думаю. Может, лишнего валим.

Может… За смертями от болезней почек пошли расстрелы. Не только не сломленных пленом Понеделина, Кириллова и других, но и генералов Победы. Гордов, герой Сталинграда. Кулик… Звезд с неба не хватали, но уж никто не отнимет того, что это были люди с характером. Ох, как не хочется обсуждать такое! Даже наедине…

– Георгий, надо подумать, как Сталинград представить. Пора открыть…

– Открыть – что? Как надули Верховного?

– Разве только его? Провести вспомогательную операцию после главной – до этого никакой аналитик не додумается. Надо объяснить.

– Обелить меня хочешь? А присяга, флаг?

Все помнит…

– Флаг пусть держава держит. Давай подумаем, как написать, чтоб не слишком круто…

– Не поверят. Ржев есть Ржев, путь на Берлин. Скажут, задним умом крепки.

– Но ты же хотел открыться.

– Хотел. Теперь не хочу.

– Много повычеркивали? – Его усмешка была красноречивее слов. – Как же ты?..

– Аня Миркина там сражается. Я теперь в тылу. О репрессиях почти все убрали. 

– Я ж тебе говорил…

– Ничего, умный поймет.

– А о последних делах?

– Э-э, рассчитаться бы с прошлым... А настоящее – оно того не стоит.

– Раньше ты не так рассуждал…

– То раньше. Главное сделал. Симонову про Москву рассказал.

– Все? Что заслона не было? Что не пала по дурости фюрера?

– Разве что фюрера не поминал. В эфир не пошло, но, авось, не пропадет. Рукопись возьмешь?

– Думаю, время нам вспомнить запрет на вынос материалов. Соглядатай там по центральной аллее топает, мой бывший шофер, человек подневольный. Спросят – скажет. Рукопись мне на рецензию и так пришлют. А что за цифры тебе дают? Надежные?

– Откуда мне знать… Поймут же, что не из головы брал.

Что поймут, чего не поймут – сказать трудно. Место у него незавидное. Первый полководец… В этой войне, с этими потерями нет желающих на его место. В его тени – это пожалуйста!

– Ты не замерз?

– Ничего. Когда-то еще увидимся…

– Что еще предстоит тебе с рукописью?

– Генерального вклеить.

– Не забыл он тебе овацию в ЦДЛ. Как я жалею, что потащил тебя на то двадцатилетие Победы! Дорого обошлась тебе овация. Ты разве с ним в войну пересекался?

– Считается, я со всеми пересекался. Это ты любого полковника по имени-отчеству помнишь.

– Ну, напишешь про эпизод с Берией…

– Забраковали. Военный эпизод нужен.

– Ты меня развеселил, право! И что придумаешь?

– Подсказали. В сорок третьем у Новороссийска хотел с ним говорить о моральном состоянии войск на плацдарме, да не застал, поскольку он был на линии огня.

– Но это же смешно! Ты все же не очень…

– А ну их. Остоело.

– Георгий, что все-таки случилось?

– Да так… все вместе… Голова болит… Говоришь: надоели мы державе. Не просто надоели. Не уймется, пока не засунет нас в кремлевскую стену. Отыграли – умрите! Правды не хочет. Ни о причине войны, ни о причинах потерь. А мы носители правды. Мы самые для нее страшные люди. Как это до сих пор почками не заболели… И на том спасибо. Кланяйся, Саша, до земли. Работу сделал, дачу получил? Ну и проваливай! Дачу-то после смерти отберут, детям не оставят.

– Георгий, уймись, нельзя так. Подумай о себе. Работа не кончена. Мы обязаны рассказать. Что-то напишем, что-то писателям расскажем… А как Галина Александровна?

– Не знаю. Вот этот твой топтун? Здорово, старшина!

– Здравия желаю, товарищ маршал Советского Союза! Я теперь не старшина…

– Да уж понимаю. Старшиной был, когда меня возил. Однажды, верно?

– Дважды, товарищ маршал. В Министерство и в Воениздат.

– В Воениздат? То давнее. Не дрейфь, маршалы своих не сдают. Ладно, Саш, будь.

***

Ну, вот, выяснил все. Упростилась задача?

– Замерзли, Владимир Степанович?

– Слегка, тов… извините, Александр Михалыч. Быстро вы… Часа не прошло.

Как жизнь гнет! Это ли Георгий военных лет? Или хоть года отставки? Ничего общего. И внешне, и внутренне. Да что на него глядеть, проще в зеркало. На сокращения пошел. Хоть что-то сказать при жизни… "Умный поймет".

Поймет ли?

«Думай, как объяснишь просчет в численности».

Как объяснишь? Не было просчета. А придется писать – просчитались, извините!

Двенадцатого ноября прилетел из района Сталинграда на совещание в Ставке. Приземлились почти одновременно, в сумерки. Накануне, когда не было лишних на узле связи, согласовали время. В проулке у Ленинградского шоссе прохаживались взад-вперед под редкими, теплыми, улетающими вверх снежинками, оставив сопровождающих у машин на пустыре. Уточняли детали и про себя оттачивали формулировки главнейшего, оставленного на конец. Георгий был отрывист.

– Совещание утром. Сколько он дал на ликвидацию?

– Десять дней.

– Численность?

– Если Паулюс не отойдет к Дону, то и сказать страшно.

– И не говори, – отозвался он. – Может, не спросит.

– Спросит!

– Назови, словно отойдет. Семью видел?

– Сейчас поеду.

– Простись. – Убрал подбородок, уголки рта беззубо загнулись кверху. Шутка… – До завтра!

Паулюс не отошел, и вы не возвращались к разговору. Ни словом о численности группировки не обмолвился Георгий в мемуарах. Не много сказано и сегодня. И лишь ты можешь оценить это…

Страшно подумать, как вы рисковали. Победа стала вам наградой. Не маршальские звания, не ордена – перелом в войне! Какое было ликование!..

Но что между вами такое, что говорите обиняками даже наедине? Уж так сложны отношения с покойником! Потому что возвышением обязаны ему. Быть бы вам генерал-полковниками, если бы не он, триумфатор. Вопрос заострил однажды Константин. Сказал, что предпочел бы остаться комкором в армии, руководимой Уборевичем и Якиром.

А если всерьез – кого можно было поставить вместо Верховного?

Да любого! Если бы не энергия Берии на первом этапе… чего, конечно, никто теперь не признает! Любой справился бы не хуже, а Вознесенский так во сто крат лучше. Времени не было на сотворение нового кумира. А этот – вот, готов! Внушил трепет, снискал имя, создал образ вождя... Что и оставалось использовать. Решение вынужденное, как и вся наша тактика первого года войны. А дальше – курс управления воюющей страной. Прошел его благодаря умным помощникам, партийной сети, выдающимся производственникам, выдвиженцам-генералам… И – крови. Цена триумфа. А умер не прежде, чем убрал последнего дееспособного руководителя страны[13].

Но в мемуарах такое – это как после драки кулаками махать.

Можно понять аппарат пропаганды. Осознание того, что вождем, отцом, учителем был уголовный гений, не придаст народу ни самоуважения, ни достоинства. Пусть разбираются историки… в чем власть ничуть не заинтересована…

Любопытно, все вы лишились постов, сопротивляясь его хулению. Ты, за тобой Георгий, за ним Константин[14]… Самые обласканные! И вас не вернули обратно после падения Никиты…

А что, попадись на глаза британский плакат раньше, отстаивал бы заслуги Верховного перед лицом исторического Двадцатого съезда? Это стоило тебе отставки, дружок. Но очень уж мешал разоблачению сам разоблачитель, фигляр-кукурузник… и о нем из соображений партийной этики нельзя сказать худого, хоть он расстрельными экономическими процессами замарал руки уже в наши дни. Естественно было чувство протеста против охаивания Верховного этим неучем: битвами по глобусу руководил! Карту Верховный, конечно, не поднимал[15], читал как план, но с сентября сорок второго прекратил капризничать и стал военных слушать… хоть и не так, как с начала войны слушал промышленников. А что страна могла распасться – не распалась ведь, благодаря партии, правительству и, конечно, лично ему. Победителя не судят.

Судят вас. Георгий – главная фигура. Выдай офтальмологу набор мясницких ножей, а потом суди его за то, что операции ему не удаются… Взошел он на свою Голгофу. Но уныние – это новое. Никогда так не звучал. Вклад в победу у нас равный, а в потери разный… Не равный. В худую минуту сказано. Условия начала войны однозначно вели к победе Германии. Молниеносность не была блефом. Вождь такого наделал, что блицкриг стал жуткой реальностью. Тимошенко и Жуков подставили армию, но спасли страну. Это справедливо. Армия для того и существует. Но кто бы взял на себя выполнять то, о чем все знали, что это единственный выход…

– Приехали, Александр Михалыч… До свидания. Успеха вам.

– Благодарю. До свидания, Владимир Степанович.

– Александр Михалыч, а Георгий Константиныч, он… что он?..

– Вы же его видели… Почему спрашиваете?

– Так он ничего вам не сказал? – И, отрицательно покачав головой, с ужасом военных лет услышал: – Так ведь у Галины Александровны рак.

Сан Диего

Июнь 2010 - март 2011

Примечания

[1] Группа генеральных инспекторов Министерства обороны СССР была создана при Генштабе для передачи молодым офицерам опыта уволенных в запас видных военачальников советской армии, ветеранов ВОВ.

[2] В расположении Воронежского фронта за пять дней до начала Блау совершил аварийную посадку связной немецкий самолет с майором Райхелем на борту. Пилот при посадке погиб. Райхель пытался бежать и был застрелен. При нем нашли инструкцию командиру ХХХХ танкового корпуса Штумме с планом операции.

[3] Полковник Василевский, став работником оперативного управления Генштаба РККА, был замечен и последовательно повышаем по службе начальником Генштаба маршалом Б.М.Шапошниковым, доверявшим своему протеже и уделявшим ему много внимания.

[4] Осуществленное 3-12 сентября 1942 года на северном фасе сталинградской обороны, в районе Котлубани, на неудобной для атакующих местности кровопролитное и безрезультатное, как тогда казалось, контрнаступление советских войск предупредило падение Сталинграда. Операции в районе Котлубани планировал и осуществлял Жуков.

[5] А.М.Некрич, участник войны (демобилизован в звании капитана), историк, доктор наук, автор книги «22 июня 1941 г.» Книга, опубликованная издательством «Наука» в 1965 году тиражом в 50 тысяч экземпляров, была раскуплена в течение нескольких дней. В книге, на основе ранее неиспользованных документальных источников, была дана картина начала войны Германии против СССР, не совпадающая с концепцией, принятой на государственном уровне. В официальной исторической науке вокруг неё завязалась острая полемика, которая закончилась запрещением книги, частичным уничтожением экземпляров, хранившихся в библиотеках и исключением Некрича из КПСС. В 1975 г. Некрич эмигрировал в США.

[6] «Этот недоучившийся поп только мешал всем. Мы его обманывали: какое бы несуразное распоряжение он ни отдавал, мы поддакивали и делали по-своему». Так высказался о Сталине К.К.Рокоссовский незадолго перед своей кончиной.

[7] Немецкие генералы и военные аналитики Запада считают, что кровопролитные контратаки в районе Смоленска, организованные маршалом Тимошенко в июле-сентябре 1941 года, стали главной причиной провала плана "Барбаросса".

[8] Осенью 1941 года решением Ставки командующие родами войск и начальники главных управлений Наркомата обороны были возведены в ранг заместителей наркома обороны. В их действиях стала появляться склонность к автономным решениям, отличным от указаний начальника Генерального штаба. По настоянию Василевского, количество заместителей наркома обороны было сокращено до двух, и все встало на свое место.

[9] Наступательные операции Западного и Калининского фронтов, проводившиеся с 25 ноября по 20 декабря 1942 года и, по замыслу командования, предполагавшие развал всего Восточного фронта вермахта.  

[10] По рекомендации Василевского В.Д.Соколовский с июня 1952 года по апрель 1960 года – начальник Генерального штаба, совмещая эту должность с постом первого заместителя военного министра (с марта 1953 года – министра обороны) СССР.

[11] Мемуары Жукова были изданы в АПН (Агентство печати "Новости") в 1969 году. Мемуары Василевского вышли четырьмя годами позднее в Политиздате.

[12] Генерал-лейтенант В.Т.Вольский, командир 4-го механизированного корпуса, не зная всего замысла зимней кампании 1942 года, в канун Сталинградской наступательной операции послал Сталину письмо о том, что при существующем соотношении сил и средств операция обречена на провал. После короткого и спокойного разговора с вождем Вольский отозвал свое письмо и заверил, что выполнит задание командования.  

[13] Н.А.Вознесенский, председатель Госплана, ключевая фигура военной экономики СССР, был расстрелян в 1950 г.

[14] В 1962 г. Хрущев предложил Рокоссовскому написать «почерней и погуще» статью против Сталина. Рокоссовский ответил: «Никита Сергеевич, товарищ Сталин для меня святой!», — и на банкете не стал чокаться с Хрущевым, после чего был снят с должности заместителя министра обороны и отправлен в отставку.

[15] Военный термин. Поднять карту – значит, представить местность трехмерно.


К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2381




Convert this page - http://7iskusstv.com/2011/Nomer7/Mezhiricky1.php - to PDF file

Комментарии:

Ион Деген
- at 2011-08-02 16:45:45 EDT
Дорогой Петя!
Написано, как и всё, созданное Вами, талантливо. Спасибо большое. С Вашим видением одной из личностей можно было бы согласиться. Хотя у меня лично всегда возникает вопрос: вертухайство сделало человека негодяем, или в вертухаи взяли его потому, что он негодяй. Разумеется, вертухайство не имеет никакого отношения к герою, о котором идёт речь. Понимаю, что Вы не хотели замедлять течения диалогов. Но иногда не ясно, кто В., а кто Ж. Доброго Вам здоровья и счастья. Всегда Ваш Ион.

Игрек
- at 2011-07-26 02:10:57 EDT
Невероятно смелое и удачное, по-моему, решение воссоздать диалог двух очень непростых и малоразговорчивых людей. Понятно, что автору все стоящее за "разговором", весь исторический фон, гораздо ближе, чем читателю. Читателю достаточно трудно уследить и сообразить кто говорит и о чем, но сам процесс проникновения во взаимоотношения этой тройки очень увлекателен. Даже не так важно как планировались операции и кто был прав-неправ. Важнее, на мой взгляд, переданная жуть эпохи.
Соплеменник - М.Аврутину
- at 2011-07-25 01:49:17 EDT
Уважаемый Марк!
Овчарку Гитлера звали Блонди.

Марк Аврутин
- at 2011-07-24 20:36:03 EDT
Написано интересно, очень интересно. Но это тоже – литература истории. Или, как говорит один из героев: «Какая там история, одно толкование». Воспринимается ли это «толкование»? Многое – да. С общей оценкой, например, с тем, что «обзаводились полковники полевым опытом три года. Да не на полкáх – на армиях, на фронтах». Каким «бесценным» стал тот опыт, чего это стоило армии и народу, какой «растратой» народа это обернулось, мы знаем. И с этим согласен: «не будь чистки, не командовать бы ему на Халхин-Голе», и с многим другим.

Однако «толкование» перелома в войне, заслуга обоих маршалов в нем не воспринимается. «Заслуга» Гитлера в том весомей. Это он после успехов весенне-летней кампании 42 года, достигнутых после жестокой зимы, которую вермахт выстоял без зимней одежды для солдат и зимней смазки для оружия, опять принял отступление Красной армии за бегство. Это он разбил группу армий «Юг» на подгруппы «А» и «Б». За этим последовала «чехарда» со снабжением и прочие неувязки.
Что же касается смелости маршала («Вы же с ним друг на друга орали»), то и начальник гитлеровского генштаба Йодль так орал на Гитлера после поездки в группу армий «А», прямо обвиняя во всем Гитлера, что последний стал после того обедать в обществе своей собаки Линды. А уж как он любил застольные разговоры, о том книги написаны.


_Ðåêëàìà_




Яндекс цитирования


//