Все сонеты Шекспира
Перевод Наума Сагаловского

От переводчика

Читатель скажет – вот, ещё один взялся за переводы Шекспира. Действительно, существует уже множество переводов как отдельных сонетов, так и всего цикла из 154-х сонетов. Зачем нужен новый цикл?

Английский язык – язык Шекспира – очень ёмок: для перевода одной строки сонета требуются иногда две строки на русском языке. Иными словами, в стихах Шекспира столько образов, что передать их все в переводе – невозможно. Поэтому каждый переводчик вкладывает в свой перевод то, что ближе его сердцу и то, что хорошо укладывается в пятистопный шекспировский ямб. Я знаю полдюжины полных циклов переводов. Не буду судить, какой из них лучше, скажу одно: все они разные. Более всех популярны переводы Самуила Маршака, которые стали как бы эталоном для последующих поколений.

Каждый сонет в маршаковском переводе – это замечательное лирическое стихотворение. Я никогда не сравнивал его сонеты с оригиналами – по причине незнания английского языка. Когда же я достаточно овладел английским языком (к сожалению, поздно, уже в конце жизни) и смог читать Шекспира в оригинале, то понял, что Маршак довольно часто отходил от автора. Кроме того, я пришёл к мысли о том, что шекспировские сонеты – это не отдельные стихи, а большая поэма со сквозным сюжетом, и читать их надо подряд, а не врозь. И тогда мне захотелось перевести их по-своему.

Весь цикл сонетов – это история жизни и страданий автора в какой-то период его жизни. Я, через четыре сотни лет, чувствовал эти страдания и сопереживал им.

Надеюсь, это случится и с вами.

Наум Сагаловский

К белокурому другу

(сонеты I - CXXVI)

I

Прекрасное должно давать плоды,

чтоб роза красоты не умирала,

так зрелость отдаёт свои бразды

потомкам, чтобы всё начать сначала.

Но ты, влюблённый в свет своих очей,

горишь в огне зазнайства и бравады,

убогий среди роскоши, ничей,

враг сам себе, не знающий пощады.

Ты украшаешь мир при свете дня,

весны глашатай, сила и отвага,

но, суть свою в бутоне хороня,

ты сам себя же тратишь, милый скряга.

Не будь обжорой, совесть знай и честь,

не ешь того, что мир намерен съесть.

II

Когда минуют сорок зим подряд,

покроют лоб глубокие бороздки,

и твой изящный некогда наряд

весь превратится в жалкие обноски,

и спросит строго некий высший глас,

где красота, что век была с тобою,

тогда ответ "на дне усталых глаз"

окажется пустою похвальбою.

Сказать бы лучше: "Здесь моё дитя,

оно растёт, вот-вот покинет детство,

мой счёт оплатит много лет спустя

и примет красоту мою в наследство".

К тебе вернётся молодость тогда

и кровь твою согреет в холода.

III

Своё лицо увидев в зеркалах,

скажи себе: пора создать другое,

чтоб мир без обновленья не зачах,

вот женщины призвание благое.

Где та, чьё лоно, как целинный пласт,

не жаждет с плугом дивного знакомства?

Где тот глупец, который не создаст,

назло себе, желанного потомства?

Ты – зеркало для матери твоей,

её Апрель, что канул где-то в нетях,

и ты, когда окажешься старей,

как в зеркале, себя увидишь в детях.

А не оставишь памяти ни в ком,

умрёшь тогда безвестным стариком.

IV

Растратчик, не жалеющий добра,

на что ты тратишь все свои красоты?

Природа лишь со щедрыми щедра,

и в должниках навечно у неё ты;

зачем же ты, как скряга, занят тем,

что прячешь дар, положенный к отдаче,

и, ростовщик без прибыли, зачем

всё тратишь, если мог бы жить богаче?

Кого ты в этих сделках превозмог?

Себя лишь – ни дохода, ни расхода,

скажи, какой оставишь ты итог,

когда тебя затребует Природа?

И будет красота погребена,

но в отпрысках могла бы жить она.

V

Те самые часы, что на лету

прелестный лик творили, неустанны,

нахлынут и отнимут красоту,

как злобные и грубые тираны;

у Времени на всё свои права,

придёт зима на смену летним негам,

замёрзнут соки, опадёт листва,

и красота окажется под снегом.

Когда б её прекрасный аромат

не сохранился узником в сосуде,

она бы стала первой из утрат,

и кто бы знал тогда об этом чуде.

Так, если свежесть роз сохранена,

холодная зима им не страшна.

VI

Чтоб грубая зима, пора скорбей,

не выпила живительные соки,

сосуд наполни сладостью своей,

ты юной красоте продолжишь сроки,

и тем приобретёшь себе барыш,

выплачивая ссуду аккуратно,

и сам себя в потомках повторишь,

и счастлив будешь сам десятикратно.

А если десять чад твои черты

по десять раз продлят без скопидомства,

что сможет Смерть поделать, если ты

умрёшь, но будешь жить в чертах потомства?

Не будь упрям, и вместо сыновей

не призывай в наследники червей.

VII

Когда восход рассеет ночи тьму

и солнце явит юное обличье,

все взоры ввысь потянутся к нему,

восславив свет и гордое величье;

оно наденет огненный наряд,

появится в нём постать молодая,

и очи смертных снова воспарят,

блистательный вояж сопровождая.

Но стоит солнцу завершить свой путь,

за дряхлый облик ждёт его расплата:

никто не увлечётся им ничуть

и взор не обратит к лучам заката.

И ты сойдёшь с сияющих вершин,

когда не повторит тебя твой сын.

VIII

Ты, музыка, от музыки уныл.

Услада не сражается с усладой,

зачем ты любишь то, к чему немил,

а радости приветствуешь с досадой?

Аккорды струн тебя бросают в дрожь

лишь потому, что все они при этом

звенят о том, что ты один поёшь

мелодию, что нужно петь дуэтом.

Смотри, как струны чисто держат лад,

одна другой внимает, как родная,

потом все вместе радостно звучат,

дитя, отца и мать напоминая.

Их песенка без слов несёт намёк:

ничтожен ты, покуда одинок.

IX

Не потому ль, что трусишь вдовьих слёз,

ты одинок, и жизнь твоя досужа?

Умрёшь один, и мир, звонкоголос,

тебя оплачет, как жена без мужа;

и станет целый мир твоей вдовой,

скорбя, что канет образ твой в столетьях,

но облик мужа, светлый и живой,

душа любой вдовы находит в детях.

Транжира всё пускает в оборот –

что возрастает, то и убывает,

кто ж красоту растрачивает, тот

её, не умножая, убивает,

и потому не любит он людей,

что сам себе убийца и злодей.

X

Стыдись, мой друг, ты просто нелюдим,

и сам себя позоришь ежечасно.

Я соглашусь: ты многими любим,

но никого не любишь, это ясно;

в тебе такая ненависть живёт,

что сам себя ты тащишь на закланье

и рушишь над собой прекрасный свод,

который сохранить - твоё желанье.

О, изменись, мне радость ниспослав,

и вместо зла найди любви жилище,

яви другим свой милостивый нрав

и сам к себе правдивей будь и чище:

себя скопируй в облике ином,

чтоб красота жила в тебе и в нём.

XI

Дряхлея, ты продолжишься опять

в одном из чад, сработанных на славу,

и кровь, что смог ты в юности отдать,

состарясь, назовёшь своей по праву,

и в этом – счастье, мудрость и прогресс,

без этого – лишь мрак и запустенье,

и мир бы на твоём веку исчез,

когда бы все твоё имели мненье.

Природа убирает без помех

уродов, не дающих урожая,

но ты, кто наделён превыше всех,

живи, свой щедрый дар приумножая.

И как Природы личная печать

ты ей обязан оттиски вручать.

XII

Когда я Время слышу за спиной

и зрю, как день в ночи кошмарной тает,

и соболь серебрится сединой,

и бедная фиалка увядает,

и все деревья на листву скупы,

что стадо укрывали, как в чертогах,

и зелень лета, связана в снопы,

в последний путь увозится на дрогах,

я знаю: и тебе придёт черёд,

всё забирает Время, убегая,

и красота в конце концов умрёт,

увидев, что рождается другая,

но не кручинься, Временем гоним:

потомки за тебя сразятся с ним.

XIII

О, будь самим собой, любовь моя,

не лги себе, такому дорогому,

но прежде, чем уйти из бытия,

свой милый образ подари другому,

чтоб красота, добытая в кредит,

не умерла; ты станешь сам собою,

когда твой славный отпрыск воплотит

твой милый облик, созданный судьбою.

Как можно дом рассыпать на куски,

досель хранимый бережною дланью

жестоким зимним вьюгам вопреки

и смерти холодящему дыханью?

Любимый мой, будь храбрым удальцом:

имеющий отца, стань сам отцом.

XIV

Мне звёзды ничего не говорят,

хоть астрономом мог бы тоже быть я,

не предскажу ни снег, ни дождь, ни град,

войну, чуму и прочие событья,

кого ждёт слава, а кого хула,

грядущее мне видится безвестным,

и как у королей пойдут дела,

не скажут звёзды знаменьем небесным.

Все знания мои хранит твой взгляд,

читаю в нём слова гаданий милых,

что красота и верность воскресят

твой облик в тех, кому ты подарил их,

но если ты уйдёшь, итог таков:

они не сохранятся для веков.

XV

Когда я мыслю, что лишь краткий миг

живёт всё то, чего коснётся тленье,

и на подмостках, тех, что мир воздвиг,

нам звёздами даётся представленье;

когда гляжу, как волею небес

и люди, и цветы растут и вянут,

пока живут – к ним явлен интерес,

а отойдут – тотчас же в Лету канут,

тогда и ты стоишь в моих глазах,

что к юности и прелести охочи,

и Время, с Увяданьем не в ладах,

твой ясный день торопит к мрачной ночи,

но с ним в борьбе, явив любовь мою,

всё, что отнимет Время, я привью.

XVI

Зачем ты, для меня незаменим,

пред Временем не можешь встать с коленей

и средства не найдёшь – бороться с ним –

моих бесплодных рифм благословенней?

О, сколько юных девственных садов

твои цветы прияли бы с охотой,

и в них ты был бы узнан без трудов,

а не в портрете, крытом позолотой.

Пусть жизнь нам обновление несёт,

но ни пером, ни кистью, ни молитвой,

ничем не передать твоих красот

и сохранить в глазах живущих лик твой.

Ты уцелеешь в мареве времён,

своим же мастерством запечатлён.

XVII

Но кто стиху поверит моему,

где я тебя восславить не премину?

Как гроб, он не откроет никому

твоих достоинств даже половину.

Когда б я мог потрет с твоим лицом

в стихах оставить миру остальному,

потомки нарекли б меня лжецом,

кто свет небес придал лицу земному.

И презирая рукопись мою,

как стариков в их вымысле убогом,

всё то, что я с любовью отдаю,

назвали б клеветой и пышным слогом.

Имея сына, ты презрел бы страх

и жил бы дважды – в сыне и в стихах.

XVIII

Ты – летний день, примчавшийся с утра,

но мягче и красивее, а где-то

бутонов роз касаются ветра

и, взятое взаймы, уходит лето;

то глаз небесный брызжется огнём,

то туча льёт прохладу с небосвода,

прекрасное тускнеет день за днём,

им управляют Случай и Природа.

Пусть вечно длится этот летний день,

и красота, и новый мир зелёный,

и смертная тебя не тронет тень,

ты вырастешь, в стихах запечатлённый.

Пока мы дышим и сердца чисты,

всё это будет жить, и с этим – ты.

XIX

О Время, льву когтища отстриги

и землю накорми её приплодом,

и Феникса в крови его сожги,

и тигру вырви зубы мимоходом;

твори, как хочешь, года времена,

о Время, совершай любые действа,

всю прелесть мира вычерпай до дна,

лишь одного не причиняй злодейства:

моей любви не трогай волшебства,

его чело в густых морщинах скомкав,

пусть будет красота его жива

и явится примером для потомков.

Какой бы ни грозило ты бедой,

в моих стихах он вечно молодой.

XX

О друг-подруга сердца моего,

твой женский лик и прелести бесценны,

и нежность есть в тебе, и плутовство,

но сердце неспособно на измены;

твои глаза всех женских глаз ясней,

тебе их дар Природою завещан,

ты можешь статью рыцарской своей

пленять глаза мужчин и души женщин.

В тебе пропала женщина, как жаль,

творя тебя, безумная Природа

добавила ненужную деталь,

мне ни к чему деталь такого рода.

Твой лик и плоть я дамам отдаю,

себе ж беру взамен любовь твою.

XXI

Нет, я не тот, кто Музой принуждён

придумывать стихи о пустоцвете,

для шика небеса притянет он,

свою любовь сравнит со всем на свете,

и гордые сравнения творя,

он солнце и луну приплёл бы к одам,

цветы Апреля, землю и моря,

и всё, что есть ещё под небосводом.

О нет, любя, я истину пишу,

мой друг, рождённый матерью простою,

ни в чём не уступает фетишу,

горящему свечою золотою.

Я говорю убогому вралю:

чем не торгую, то и не хвалю.

XXII

А я не стар, не правы зеркала,

покуда ты и юность – одногодки;

коснётся Время твоего чела,

и я пойму, что дни мои коротки;

ты красоту спасти свою сумей,

переплелись мы нашими сердцами,

моё – в твоей груди, твоё – в моей,

и потому ровесники мы сами.

Не погуби ж, со зла или шутя,

то сердце, что живёт в тебе, бушуя,

а я, как нянька малое дитя,

пригрею сердце, что в себе ношу я,

оно всегда со мной, назло годам,

убьют моё – твоё я не отдам.

XXIII

Как лицедей, который ничего

на сцене не припомнит от волненья,

как некий лютый изверг, у кого

слабеет сердце от остервененья,

я, позабыв любовный ритуал,

робею и теряюсь от конфуза,

мне кажется, мой пыл уже пропал

под тяготами собственного груза.

Пускай мою речистость сменит взгляд,

немой предвестник сердца молодого,

что молит о любви и ждёт наград,

как тот язык, тебя хвалящий снова.

Учись читать, когда любовь нема:

глазами слышать – плод её ума.

XXIV

Мой взор в душе моей, как на холсте,

твой лик представил кистью горделивой,

и сам служу я рамой красоте,

изящною любуясь перспективой;

скажу тебе, где я храню твой лик,

с какими он повязан чудесами:

я студию в душе своей воздвиг,

твоими застеклённую глазами.

Глаза с глазами сходятся вполне,

моим – от восхищенья нет отбою,

а сквозь твои нередко в душу мне

заходит солнце встретиться с тобою.

Увы, глаза, хотя и хороши,

рисуют то, что видят, без души.

XXV

Счастливчики, которым нет числа,

кто славою, кто титулом кичатся,

фортуна мне такого не дала,

и, право, мне не стоит огорчаться.

Под солнцем расцветают, как цветы,

горды собою, принца фавориты,

но тяжкий взгляд и властные персты

падут на них, и все они убиты.

Отважный воин, в битвах закалён,

непобедимый в тысяче сражений,

раз ошибётся где-нибудь, и он

ничто уже в потоке унижений.

Зато ко мне любовь полна щедрот,

и этого никто не отберёт.

XXVI

О лорд моей любви, чьи ум и честь

меня навеки сделали вассалом,

послом к тебе пусть будет эта весть,

что я писал в волненьи небывалом;

мой бедный ум впадает в немоту,

он наг и не способен к острословью,

надеюсь я, что эту наготу

в душе своей прикроешь ты любовью,

пока звезда, что мной руководит,

не явит мне своё расположенье,

придаст любви моей достойный вид,

затем, чтоб ты явил мне уваженье,

тогда признаюсь я в своей любви,

а до того – не жди и не зови.

XXVII

Устав от странствий, я ложусь в кровать,

чтоб отдых дать всему, что наболело,

но путь мой начинается опять,

не дремлет мозг, пока бессильно тело,

и мысли, угасая на лету,

спешат к тебе полночными гонцами,

а я лежу, уставясь в темноту,

в бездонный мрак, что видим лишь слепцами,

но предо мной твоя витает тень,

доступная невидящему взору,

и злая ночь становится, как день,

моложе и прекрасней в эту пору.

Я устремлён к тебе, и потому

покоя нет ни телу, ни уму.

XXVIII

А как душа отраду обретёт,

когда мне нет ни в чём отдохновенья?

Ночь не спасает от дневных забот,

и день лишён покоя и забвенья,

они враги, но крепко руки жмут,

решив предать меня жестокой муке:

день доставляет мне нелёгкий труд,

ночь – мысль о том, что я с тобой в разлуке.

Я часто внешность светлую твою

равняю к солнцу, злому дню в угоду,

и ночи обещание даю,

что ты заменишь звёзды в непогоду,

но всё равно в печали день-деньской,

а ночь моя наполнена тоской.

XXIX

Когда, людьми приравненный к нулю,

один, как перст, слёз не могу унять я,

судьбу о благосклонности молю

и к небу возношу свои проклятья,

мечтая быть таким же, кто богат

надеждою, друзьями, кругозором,

талантами, и, сам себе не рад,

казню себя жестоким приговором,

тогда твой образ вижу я вдали,

душа в сияньи глаз твоих прелестных,

как жаворонок, взвившийся с земли,

слагает гимны у ворот небесных,

твоей любовью я богат одной,

король – бедняк в сравнении со мной.

XXX

Когда я призову на тайный сбор

своих воспоминаний хороводы,

передо мною, словно мне в укор,

пройдут напрасно прожитые годы,

и я слезу невольную пролью

по тем друзьям, кого на свете нету,

любовь припомню прежнюю свою

и всё, что было и скатилось в Лету,

страдания свои наперечёт

я повторю, числом их озадачен,

и снова оплачу их горький счёт,

который мною был уже оплачен.

Но о тебе я думаю теперь,

нет больше ни печалей, ни потерь.

XXXI

Наполнена сердцами грудь твоя

всех тех, кого я позабыть не в силах,

в ней царствует любовь, и с ней друзья,

которые лежат уже в могилах.

Как много пролил я священных слёз,

они любовью вызваны и смыты,

как будто дань ушедшим я принёс,

тем, кто сейчас в груди твоей сокрыты.

В тебе моя любовь погребена,

любимые друзья, что поредели,

теперь тебе принадлежит сполна

то, чем когда-то все они владели.

В тебе я вижу образ их родной,

и – вместе с ними – ты владеешь мной.

XXXII

Когда злодейка-Смерть, воздав мне честь,

укроет прах мой вечной простынёю,

ты будешь жив и сможешь перечесть

стихи, давно написанные мною,

увидишь, как беспомощны они,

за временем, увы, плетутся сзади,

но ты их, бедных, всё же сохрани

любви моей невысказанной ради

и так скажи: "Когда б мой верный друг

в своих стихах шагал бы с веком в ногу,

ему б любовь добавила заслуг

и указала к первенству дорогу,

но вовсе не за слога красоту,

я друга за любовь его почту".

XXXIII

Я видел, как рассвет вершины гор

приветствует своим монаршим взглядом,

лобзает нежно луговой простор

и реки кроет солнечным нарядом;

пускай рассвет и молод, и красив,

но грянут тучи, и под их напором

он вдруг, от мира лик отворотив,

на запад убирается с позором.

Так и ко мне с рассветом как-то раз

пришло моё любезное светило,

я счастлив был, но ровно через час

его зловещей тучею накрыло.

Но в споры с этим я не стану лезть:

на солнце в небе тоже пятна есть.

XXXIV

Ты мне солгал, что будет день погож,

я вышел в путь, не ведая обмана,

но тучи затянули небо сплошь,

тебя сокрыв завесою тумана.

Не важно то, что ты сквозь тучи сам

утрёшь мой лик, тебе вручаю весть я:

не следует на рану лить бальзам,

который не спасает от бесчестья.

Стыдишься ты, но стыд глаза не ест,

ты каешься, а мне – одни лишенья,

тот, кто несёт обиды тяжкий крест,

в чужом стыде не видит утешенья.

Но слёзы, коих много натекло,

как жемчуга, твоё искупят зло.

XXXV

Твой грех понятен: есть шипы у роз,

тускнеет лик светил на небосклоне,

фонтан искристый тиною зарос,

червяк гнездится в сладостном бутоне.

Все грешны, даже я, и этот стих

оправдывает все твои деянья,

сравненьями заглаживая их

в густом потоке словоизлиянья;

я на себя беру твою вину,

прощаю, и, униженный прощеньем,

я сам с собой сейчас веду войну:

во мне любовь дерётся с отвращеньем.

Тобою обворованный, пойму,

что я – пособник вору моему.

XXXVI

Пусть двое нас, и всё у нас вдвойне,

и лишь любовь одна, а не двойная,

пороки, что пятном лежат на мне,

несу я сам, твой образ не пятная.

Но зло, что в нас, у каждого своё,

оно нам крепко стягивает путы,

не трогает любви, но у неё

крадёт нечастой радости минуты.

Вовек я не прильну к твоей груди,

тебя оберегая от скандала,

и ты меня при встрече обходи,

затем, чтоб честь твоя не пострадала.

Люблю тебя, и ты мне не перечь:

как жизнь, я буду честь твою беречь.

XXXVII

Как любящий отец, уже в годах,

гордится юной порослью своею,

так я, со злой Фортуной не в ладах,

в душе твои достоинства лелею;

богатство, красота, и ум, и честь

сошлись в тебе, с годами не слабея,

позволь добавить мне к тому, что есть,

мою любовь, её дарю тебе я,

и сам я буду молод и силён,

связав себя с твоею тенью бравой,

твоею красотою наделён,

богат, и горд, и жив твоею славой.

Пусть все дары тебе принадлежат,

и счастлив буду я десятикрат.

XXXVIII

Раз нет у Музы темы под рукой,

ты одаришь меня, исполнен блага,

блистательною темою, такой,

какой не сможет выразить бумага.

Себе же благодарствуй без труда,

коль что-то есть в моих стихах для чтенья,

как можно не взывать к тебе, когда

ты сам приносишь свет для вдохновенья?

Десятой Музой будь, десятикрат

ценней, чем девять тех, что чтят поэты,

и твой поклонник, чувствами богат,

создаст стихи, далёкие от Леты.

Когда меня бы Муза избрала,

то муки шли бы мне, тебе – хвала.

XXXIX

О, как же мне воспеть твои дела,

когда себя любовью мы объяли?

Что мне несёт моя же похвала?

Хваля тебя, хвалю я не себя ли?

Мы, врозь живя, нарушим эту связь,

любовь разделим поровну друг с другом,

чтоб я потом, с тобой разъединясь,

воздал тебе по всем твоим заслугам.

Разлука, был бы жалок твой досуг,

когда б не драгоценная свобода

не усмирять в душе любовных мук,

мечтая от заката до восхода,

пускай деленье на два – твой предмет,

воздай хвалу тому, кого здесь нет.

XL

Присвой их всех – подруг, любимых мной,

тебе на них, мой милый, нет запрета;

как видно, недостаточно одной

моей любви, теперь ещё и эта.

Когда ты с нею только потому,

что я её люблю, будь счастлив ты хоть,

но я твоей измены не пойму,

коль это не любовь, а просто прихоть.

Прощу тебя, мой милый, вместе с ней,

хотя она была моей звездою:

нам зло любви переносить трудней,

чем раны, нанесённые враждою.

И ты меня в доверии благом

убей обидой, но не будь врагом.

XLI

Проступками твоими движет блажь,

и сам ты в положеньи несуразном,

краса твоя, и годы, и кураж

живут, подогреваемы соблазном.

Ты добр – и от просителей беда,

красив – и нет с поклонницами сладу;

ну как не сдаться женщине, когда

она ведёт упорную осаду?

Ты б мог не брать того, чем я владел,

твоё беспутство разглядеть нетрудно,

не зная, где предательству предел,

две верности попрал ты безрассудно:

её – сманив её в прискорбный грех,

свою – лишив меня своих утех.

XLII

Она тебе всецело отдана –

не страшно, хоть она любима мною,

ты отдан ей – мне эта весть страшна,

вот отчего страдаю я и ною.

Своей любовью взятый в оборот,

обоих вас оправдываю даже:

любя меня, она с тобой живёт,

и с нею ты живёшь из-за меня же.

Тебя теряю – ты достался ей,

её теряю – ты нашёл потерю,

и дважды я лишён любви моей,

и дважды я любовь мою доверю.

Отчаявшись понять, скажу в конце,

что ею я любим в твоём лице.

XLIII

Открыв глаза, я вижу ерунду,

но ты приходишь в них, когда закрою,

во сне я на тебя свой взор кладу,

и светел он, и не рассеян мглою.

И тень твоя, ночную тьму гоня,

встаёт передо мной в лучах горячих;

как был бы ты прекрасен в свете дня,

когда сияешь так в глазах незрячих!

Какое счастье было бы для глаз

тебя увидеть среди дня живого,

как твой прелестный лик, в полночный час

в тяжёлом сне явившийся мне снова!

День без тебя – как ночь глухая мне,

а ночь – как день, коль ты придёшь во сне.

XLIV

Когда б, как мысли, мы летать могли,

то стал бы мыслью вместо существа я,

чтоб улететь к тебе на край земли,

все расстоянья преодолевая.

Где б ни был я, тебя боготворя,

хотя бы в точке, самой отдалённой,

я б мигом, через сушу и моря,

явился, чтобы быть с твоей персоной.

Но мысль, что я – не мысль, меня гнетёт,

не в силах совладать с такой бедою,

я плачу, и в душе моей разброд,

и я – всего лишь смесь земли с водою,

а, кроме слёз, от этих двух начал

я больше ничего не получал.

XLV

Я из земли с водою состою,

тебе дарю другие два начала,

огонь и воздух – страсть и мысль мою,

к тебе любовь послами их примчала,

а я им двум найти препоручал

тебя в чужом краю, за дальней далью,

но жизнь моя без этих двух начал

идёт к концу, подавлена печалью.

Воспряну вновь, себя переборов,

когда они, вернувшись из полёта,

мне возвестят о том, что ты здоров

и только обо мне твоя забота,

но вскорости, не в силах боль унять,

назад, к тебе, отправлю их опять.

XLVI

Мои глаза и сердце не впервой

грызутся, как им быть с твоим портретом,

глаза ввели запрет на образ твой,

а сердце возмущается запретом

и говорит, что ты хранишься в нём,

в каморке, что не видима для глаза,

в ответ глаза твердят лишь об одном,

что в них твой образ, но не для показа.

Был высший суд из мыслей учреждён,

дабы унять негаснущие страсти,

и вскоре заключенье вынес он,

как разделить твой образ на две части:

моим глазам отдать твой внешний вид,

а сердцу – чувство, что тебя томит.

XLVII

Теперь у взора с сердцем уговор,

они судьбой повязаны такою:

когда тебя захочет видеть взор

иль сердце вдруг наполнится тоскою,

тогда мой взор вкушает твой портрет

и разделяет яство с побратимом,

а то за сердцем тащится вослед,

чтоб вместе сокрушаться о любимом.

Моя любовь и твой прелестный лик

ведут к тебе неведомой тропою,

и я тебя бы мыслями настиг,

я – с ними, а они – всегда с тобою,

они уснут – тебя найдёт мой взгляд,

тогда и взор, и сердце воспарят.

XLVIII

Когда я покидаю свой порог,

я закрываю двери на запоры,

чтоб ценности мои, что я сберёг,

не унесли непрошенные воры.

Но ты, кто для меня дороже всех,

с кем то утешен я, то безотраден,

предмет моих желаний и утех,

любым воришкой можешь быть украден.

Тебя в какой сундук ни посади,

для розысков не нужно следопыта,

и я храню тебя в своей груди,

входи и выходи – она открыта;

боюсь, не сохранишься ты и тут,

тебя, как драгоценность, украдут.

XLIX

В тот день, когда (коль вдруг настанет он)

я не смогу грехи держать в секрете,

когда ты подсчитаешь свой урон

и подведёшь итог в любовной смете;

в тот день, когда я твой не встречу взор

и, как чужой, ты прошагаешь мимо,

когда любовь подпишет приговор

и станет холодна невыносимо, –

в тот день меня затянет в западню

и я пойму, чего я в жизни стою,

и сам себя законно обвиню,

с твоею согласившись правотою.

Меня забыть угодно небесам,

за что меня любить – не знаю сам.

L

Как тяжело мне мчаться на коне

туда, где мой приют, моя лачуга,

где чей-то голос тихо скажет мне,

как я далёк от любящего друга.

А конь под грузом всех моих потерь

смиряет шаг и медлит, шкандыбая,

как будто понимает, бедный зверь,

чем он быстрей, тем дальше от тебя я.

Вонзаю шпоры в бок ему, взбешён,

но тянет конь, шаги его не скоры,

и от него я слышу тяжкий стон,

он мне больнее, чем бедняге шпоры,

мы чувствуем – и я, и конь в узде,

что едем мы от радости к беде.

LI

Я оправдаю бедного коня:

с чего бы вдруг он мчался обалдело,

от дома твоего неся меня?

Обратный путь – совсем другое дело.

Тогда бы я его не оправдал,

его галоп казался б черепашьим,

и мчался бы он вихрем, разудал,

туда, к тебе, к родным пенатам нашим.

Но конь с моей любовью несравним,

пускай она желание взнуздает

и, как огонь, взовьётся вместе с ним,

коня же благосклонно оправдает:

когда в обратный тронемся поход,

я побегу, а он пускай идёт.

LII

Я – как богач, что ценности припас

и держит их, любуясь, как наградой,

но изредка, не каждый божий час,

затем, чтоб не пресытиться усладой.

И праздники так редко, на беду,

приносят нам отраду и похмелье,

что все они разбросаны в году,

как крупные брильянты в ожерелье.

Так время, где царишь ты, как алмаз,

подобно шкафу, прячущему платья,

вдруг раскрывает двери напоказ,

чтоб ничего уже не смог желать я.

Когда ты есть, я чую торжество,

а нет тебя – надежду на него.

LIII

Ты создан из такого вещества,

что не претит теней переплетенью,

у смертных на одну лишь тень права,

а ты способен быть любою тенью.

Я дам в словах Адониса портрет –

с тобою рядом он подстать калекам,

Елены образ, мифами пригрет, –

бесспорно ты, одетый древним греком.

Пора весны – лишь тень твоих красот,

а осень, что гордится урожаем,

нам щедростью твоею предстаёт,

в любом обличье мы тебя узнаем.

Есть часть твоя во многом остальном,

но верность сердца – лишь в тебе одном.

LIV

О, красота нас больше удивит

в обличье, добродетелью богатом!

Прекрасна роза алая на вид,

но более прекрасна ароматом.

У диких роз в окраске тот же тон,

их колорит подобен розам алым,

и так же раскрывается бутон,

и треплет их таким же ветром шалым,

но мрут они без пользы, как отброс,

и загнивают вместе с лопухами,

зато благоуханье алых роз

по смерти их становится духами.

Так и стихи надолго сохранят

твоей любви чудесный аромат.

LV

Не смогут пережить мой гордый стих

ни мрамор и ни статуй позолота,

ясней предстанешь ты в строках моих,

чем тронутая тленом терракота.

Война снесёт все статуи подряд,

в пыль превратится мрамор от ударов,

но память о тебе не истребят

ни Марса меч, ни факелы пожаров.

Глухой вражде и смерти вопреки,

тебя вовек моя прославит лира,

и сохранят стихов моих листки

потомки наши до скончанья мира.

Ну, а пока, до Страшного суда,

ты в любящих сердцах пребудь всегда.

LVI

Воспрянь, любовь! Пусть не твердят врали,

что аппетит острей тебя стократно:

его едой сегодня утоли,

назавтра он является обратно.

Такой же будь: сегодня ты сыта,

у глаз твоих нет больше аппетита,

и завтра пусть не меркнет красота,

унылым равнодушием убита.

Вот океан, что делит берега,

душ обручённых горькая граница,

любовь ещё им будет дорога,

когда она к ним снова возвратится;

а может, это грустная зима

сулит нам лето доброе сама.

LVII

Я твой слуга, и в должности такой

всё исполняю, не моргнув и глазом,

я провожу в бездельи день-деньской,

пока ты не займёшь меня приказом,

и сам с собой смиряюсь день и ночь,

и на часы не сетую от скуки,

а если ты велишь уйти мне прочь,

не думаю о горечи разлуки,

не знаю, где ты, будешь ли потом,

и, поражён любовною алчбою,

печальный раб, лишь думаю о том,

как счастлив тот, кто может быть с тобою.

Любовь глупа, и в прихотях твоих

провинностей не видит никаких.

LVIII

Тот бог, что превратил меня в слугу,

велел не замечать твои повадки,

я встреч с тобой дождаться не могу,

пусть даже холодны они и кратки.

Разлука наша – как тюремный срок,

по прихоти твоей сижу, горюя,

уже я от страданья изнемог,

зато тебя ни в чём не укорю я.

Где хочешь, будь; имея столько льгот,

свободно принимай свои решенья,

и прав твоих никто не отберёт

прощать себе свои же прегрешенья.

Я буду ждать, хоть ожиданье – ад,

и знать, что ты ни в чём не виноват.

LIX

Что есть – то было прежде, всё старо,

и наше огорчённое сознанье,

пытаясь что-то выдумать хитро,

родит уже рождённое созданье.

О, если бы архивы древних лет

за пять веков небесного светила

мне в книгах показали твой портрет,

что мысль в немые буквы превратила,

тогда б я знал, насколько испокон

твои черты и облик были ценны,

и лучше ль стали мы с былых времён,

иль хуже, иль остались неизменны.

Но ты – ты лучше всех наверняка,

кого хвалили в прошлые века.

LX

Как волны бурно мчатся меж камней,

так строй минут прошагивает мимо,

одна уйдёт, другая вслед за ней,

и вечность их влечёт неудержимо.

Жизнь, как дитя, увидевшее свет,

ползёт туда, где зрелости корона,

но Время ей сулит немало бед,

затмениями сбрасывая с трона.

Оно пронзает юность на лету,

и на чело накладывает складки,

и жадно пожирает красоту,

и всё живое косит без оглядки.

Тебе поёт хвалу моя строка,

её не тронет Времени рука.

LXI

Не ты ли посылаешь ночью мне

свой образ, будто тяжкому больному?

Твои ли тени бродят по стене

и гонят прочь полуночную дрёму?

Не твой ли дух пришёл на мой порог,

чтобы тайком, приняв твою личину,

искать во мне бесстыдство и порок,

и тем найти для ревности причину?

Не так уж велика любовь твоя,

о нет, и ты о том не ведал даже:

моя любовь не дремлет, это я,

не зная сна, всегда стою на страже.

Я страж тебе, кого сулил мне рок,

кто близок всем и только мне далёк.

LXII

Я грешен в том, что сам в себя влюблён,

грех овладел душой моей и телом,

и в сердце у меня гнездится он,

и нету мне спасенья в мире целом.

Мне кажется, что я красивей всех,

моё лицо – сплошная добродетель,

себе ни в чём не вижу я помех,

я строен, юн, и сам тому свидетель.

Но в зеркале я вижу лик иной –

седой старик, снующий бестолково,

так Время насмеялось надо мной,

и незачем любить себя такого.

Мой друг, признаться мне невмоготу,

что я твою присвоил красоту.

LXIII

Придёт пора, и Время, как бандит,

расправится с моим любимым другом,

морщинами чело избороздит,

остудит кровь, и солнце круг за кругом

покатится в ночные холода,

а друга моего краса живая

померкнет и растает навсегда,

сокровище весны его скрывая.

Для той поры я стену возвожу,

чтоб Время пронеслось над нею дымом,

чтоб старости жестокому ножу

не уничтожить память о любимом.

Его краса видна в строках моих,

пускай живут, и он пребудет в них.

LXIV

Я вижу: Время злобною рукой

сметает всё, что создано веками,

и рушит башни в гуще городской,

и бронзу рассыпает медяками;

я вижу: ненасытный океан

заглатывает сушу год за годом,

а суша океан берёт в капкан,

и так расход сменяется приходом;

когда я вижу – всё идёт вразброд

и гибнет мир в жестокой круговерти,

мне кажется, что Время в свой черёд

любовь мою предаст нелёгкой смерти.

О смерть! Мне остаётся лишь рыдать

над тем, что есть, но страшно потерять.

LXV

Вода и камень, бронза и гранит –

подвластно всё печальному исходу,

и красота пред ним не устоит,

она – цветок, что гибнет в непогоду.

О, как дыханья утреннего мёд

в осаде долгих дней пребудет сладок,

когда и твердь скалы, и сталь ворот –

и те придут со Временем в упадок?

Как страшно мне! Куда, в какой ковчег

упрятать Время с меткой золотою?

Кто может удержать его разбег

и гибельную власть над красотою?

Никто, но пусть любовь, что я хранил,

как чудо, вдруг проступит из чернил.

LXVI

Я до смерти от этого устал:

кто честен – нищ, увы, ещё в утробе,

ничтожество спешит на пьедестал,

и веры нет – отвергнута по злобе,

почёт и слава – личности пустой,

девичество спроважено в бордели,

достоинство оплёвано толпой,

и те, кто правят, силу одолели,

искусству власть заклеила уста,

наукам – неуч ревностный радетель,

и лгут, что правда – это пустота,

и служит злу немая добродетель.

Чтоб этого не знать, скончался б я,

но будет без меня любовь моя.

LXVII

Ах, для чего он должен зреть порок

и прикрывать собою лицемерье,

чтоб грех при нём усердствовать бы мог,

втираясь во всеобщее доверье?

Зачем румяный цвет его ланит

в себя впитала краска неживая,

и красоту природную теснит

поддельная, ничуть не уставая?

Зачем он жив, зачем до этих пор

хранит его бессильная Природа?

Он сам – её последний кредитор,

нет у неё ни власти, ни дохода.

Она его хранит как знак потерь

всего того, чего уж нет теперь.

(окончание следует)