Песнь о лесах

Однажды Шостаковичу позвонил Сталин.

– Дмитрий Дмитриевич, это Сталин Вас беспокоит, – произнёс он с отеческой теплотой и лёгким грузинским акцентом, от которого он, несмотря на своё – по анкете – русское происхождение так и не избавился. – Как Вы поживаете?

Шостакович попытался сообразить, что бы ему такое ответить, чтобы за ним не пришли сразу, но придумать ничего не мог. В голове вертелись только слова "Родина слышит, Родина знает" – a больше ничего. Но он всё-таки собрался с духом и сказал, что совершенно и бесповоротно исправился, и сейчас будет писать только такие мелодии, которые может запомнить советский народ. Только такие. Никаких других.

– Это хорошо, что Вы такой сознательный товарищ, – задумчиво произнёс Сталин, – и мне приятно констатировaть тот факт, что мы в Вас, товарищ Шостакович, не ошиблись. A вот товарищ Прокофьев, к сожалению, не проявил пока такой сознательности. Товарищ Прокофьев ещё упорствует в своих формалистических изысканиях… Но мы поговорим с Вами об этом позже… Вы ведь не откажетесь со мной побеседовать, не правда ли?..

– Да, конечно, товарищ Сталин, конечно, – произнёс Шостакович с волнением в голосе и облегченнo, но так чтобы не было слышно в трубке, вздохнул: ему стало ясно, что если за ним и придут, то уж по крайней не сейчас. – А всё же второй раз говорить "конечно" не следовало, – подумал он про себя. – После "товарищ Сталин" нужно было поставить точку.

– Но сейчас я Вас спросил о Вашем самочувствии, – продолжил товарищ Сталин, как будто не заметив волнения в голосе Шостаковича. – Так как же себя чувствует товарищ Шостакович?

– Спасибо Вам за заботу, товарищ Сталин, – ответил Шостакович и покрылся холодным потом. – Я чувствую себя хорошо… особенно после справедливой критики партии… Но у меня сейчас… – тут он замялся, не зная, можно ли занимать внимание вождя такой ерундой.

– Так что у Вас, товарищ Шостакович?

– Расстройство желудка, – произнёс Шостакович тихо и быстро.

– Расстройство желудка! – в голосе Сталина явно проскользнула отеческая озабоченность. – Pасстройство желудка – это нехорошо. Почему композитор Шостакович, которого любит вся страна, должен страдать от расстройства желудка? Это неправильно. Мы Вам пришлём хорошего врача… – Лаврентий, как фамилия того врача, который лечил товарища Куйбышева и других ответственных товарищей? – Маринский? Майновский? Ах да, Марьяновский. Да, так вот, товарищ Шостакович, мы Вам пошлём хорошего врача, товарища Марьяновского. Это очень опытный, очень ответственный, товарищ и…

– Товарищ Сталин, – произнёс Шостакович на совершеннейшем пианиссимо – большего его голос выдать в этот момент не мог. – Товарищ Сталин, но я… – я уже выздоровел, то есть я совершенно выздоровел, я… полностью здоров. Я от всего сердца благодарен Вам за Вашу заботу, но… я, ей-Богу, не нуждаюсь во враче.

– Ей-Богу? Вы такой верующий человек? – заинтересованно спросил Сталин.

– Нет, нет, что Вы, товарищ Сталин, как можно! Это просто так, привычка в разговоре. Я...

– Ну почему Вы так стесняетесь, товарищ Шостакович? – мягко спросил Сталин. – У нас есть отдельные люди, отдельные индивидуумы, которые верят в Бога. Мы с этим пережитком прошлого не боремся. Зачем бороться? Наше советское общество – самое свободное общество в мире. Но на эту тему мы с Вами тоже поговорим – позже. – Тут Сталин сделал паузу, видимо, раскуривая свою трубку.

– А над чем сейчас работает композитор Шостакович? – спросил он, наконец-то раскурив трубку. – Чем он порадует наш советский и в первую очередь наш русский народ?

– Я пишу сейчас ораторию "Песнь о лесах", – ответил Шостакович несколько более уверенным голосом: тут ему явно было чем крыть.

– Это хорошо, – медленно произнёс Сталин, и было слышно как он пыхтит своей трубкой. – Это хорошо. Оратория – хороший жанр в нашем социалистическом искусстве. И чему посвящает свою ораторию товарищ Шостакович?

– Героическому труду счастливого, свободного советского народа, – скороговoркой ответил Шостакович, на ходу соображая, довольно ли эпитетов или надо было ещё что-то прибавить. – Вот сейчас я пишу музыку на стихи "Нас ведёт окрыляющий гений".

– Окрыляющий гений, – так же медленно произнёс Сталин, как бы пробуя вкус этих слов на язык, – окрыляющий гений… И кто же, по мнению композитора Шостаковича, этот окрыляющий гений? – В трубке опять послышалось посапывание – видимо "Герцеговина-Флор" разгоралась в этот раз как-то с трудом.

Шостакович промолчал, деликатно предоставляя собеседнику принять решение по поводу окрыляющего гения.

Товарищ Сталин тоже помолчал, может быть, надеясь на продолжение, потом же медленно, подчёркивая свою убеждённость в высказываемом, произнёс:

– Нам нравится, товарищ Шостакович, что Вы такой сознательный товарищ. Нам нравится, что товарищ Шостакович извлёк уроки из дружеской товарищеской критики и пишет музыку, которую будет понимать наш советский народ. И хотя я ещё не советовался с товарищами из Политбюро, но думаю, что они будут того же мнения: товарищ Шостакович заслуживает поощрения. Товарищ Шостакович заслуживает Сталинской премии первой степени. Как Вы думаете – прав здесь товарищ Сталин?

Тут голос на другом конце провода приобрёл такую отеческую теплоту, что Шостакович вновь покрылся холодным потом и голос его вновь упал до субито пиано.

– Да… то есть нет… то есть… я не знаю, товарищ Сталин, это как-то нескромно с моей стороны…

– Вы скромный человек, товарищ Шостакович! – прервал его Сталин. – И нам нравится, что композитор, которого любит вся страна, такой скромный товарищ. Когда Ваша оратория будет готова, Вы можете показать её мне. Возможно у меня будут замечания по оркестровке или по хоровой части. Я конечно не специалист но…

Тут Шостакович почувствовал что, может прервать окрыляющего гения и сказал: Разумеется, конечно. Даже и клавир…

– Нет, нет, клавир не обязательно. Партитуры достаточно, – произнёс товарищ Сталин, как бы обдумывая, действительно ли ему будет достаточно партитуры. – Когда oна будет готова, позвоните мне. Товарищ Поскрёбышев Вас сразу соединит. А теперь Вы меня извините, товарищ Шостакович. Мне было приятно с Вами поговорить и узнать что Вы – очень сознательный товарищ. А то некоторые, видимо, несознательные товарищи, – тут Сталин сделал паузу, по-видимому советуясь со своей трубкой, какой ему выбрать тон, и медленно, как бы вскользь продолжил, – утверждают, что товарищ Шостакович пишет вокальный цикл "Из еврейской народной поэзии" и даже сочувствует Бунду…

– Что Вы товарищ Сталин, упаси Бог! – прервал Шостакович, и подумал, что вот он опять помянул Бога, – я…

– Почему Вы так волнуетесь товарищ Шостакович? Вам нельзя волноваться – ведь у Вас расстройство желудка! – отечески пожурил Сталин.

– Нет, нет, товарищ Сталин, оно у меня прошло, вот буквально как только Вы позвонили, …как только Вы позвонили, так и прошло. Но Бунд… – я, товарищ Сталин, даже не знаю, что это такое… – ответил Шостакович, пытаясь угадать, что же стоит за вопросом и когда за ним придут.

– Я не сомневался в Вас, товарищ Шостакович! – голос Сталина опять звучал по отечески тепло. – Я не сомневался в том, что композитор, которого любит вся страна, который признал свои ошибки и пишет мелодии, понятные народу, не будет писать музыку на стихи сионистских агентов. Я желаю Вам, товарищ Шостакович, дальнейших успехов. До свидания, – сказал Сталин и положил трубку.

Шостакович тоже положил трубку. Потом он посидел на стуле, медленно отходя от беседы с Окрыляющим Гением, Учителем, Другом и по совместительству Отцом, и наконец, нашёл в себе силы встать.

Он зашёл в туалет, плотно закрыл за собой дверь, открыл кран на полную мощность, так, чтобы сквозь шум воды ничего нельзя было услышать, и, склонившись над раковиной, произнёс свистящим шёпотом: Отходную по тебе, негодяй – вот это бы я написал! Это бы я написал!

Потом, видимо, испугавшись, как бы следы его высказывания не остались где-нибудь, осмотрел внимательно раковину, закрыл кран, тихо вышел из туалета, прошёл к своему рабочему столу и сел дописывать "Песнь о лесах" с мелодиями, понятными народу.