Номер 9(22) - сентябрь 2011 | |
Бескрайние владения души
…Так и по смерти лететь к
вам стихами,
К призракам звезд буду призраком вздоха.
День города под знаком рождественской звезды
В своей предсмертной статье «Взгляд на русскую
литературу 1847 года» Виссарион Белинский писал: «Есть ещё особенный род врагов
прогресса, - это люди, которые тем сильнейшую чувствуют к этому слову
ненависть, чем лучше понимают его смысл и значение. Тут уже ненависть
собственно не к слову, а к идее, которую оно выражает, и на невинном слове
вымещается досада на его значение. Им, этим людям, хотелось бы уверить и себя и
других, что застой лучше движения, старое всегда лучше нового и жизнь задним
числом есть настоящая, истинная жизнь, исполненная счастия и нравственности».
В конце статьи он отмечает: «В прошлом году
журналы наши были особенно богаты замечательными учёными статьями. Назовём
здесь главнейшие. В «Отечественных записках»: «Пролетарии и пауперизм в Англии и
во Франции» (три статьи); «Физико-астрономическое обозрение солнечной системы»
Д. М. Перевощикова; «Северо-Американские Соединенные Штаты» (три статьи); «Открытие
Генке и Леверье» Д. М. Перевощикова» и др.
Не эта ли статья русского астронома и математика
Дмитрия Перевощикова о феноменальном обнаружении французским ученым Леверье планеты
Нептун, предсказанного ещё Галилео Галилеем, подвигла молодого поэта Фета, так
не любившего бросать взгляд свой на окружающие общественные процессы,
откликнуться строками:
Здравствуй!
На половинном пути
К вечности здравствуй, Нептун! Над собою
Слышишь ли шумные крылья и ветер,
Спёртый нагрудными сизыми перьями? Здравствуй!
Впоследствии Жозефа Леверье награждают орденом
Почетного легиона, избирают почётным членом Петербургской академии наук,
Британская академия наук присуждает Леверье свою высшую награду - медаль Копли,
знаменитый астроном становится бессменным директором парижской обсерватории до
самой своей смерти.
К слову, автор статьи об открытии Леверье, профессор
Перевощиков часто сокрушался по поводу того, что один из его способнейших
учеников Александр Герцен, уехавший в 1847-м с семьей за границу, не
предполагая, что покидает Россию навсегда, разочаровался в астрономии и в науке
вообще (что распространялось и в российском обществе).
Однажды профессор сказал Герцену:
– Очень сожалею, что обстоятельства помешали
вам заниматься настоящим делом. У вас, дорогой, поверьте мне, были прекрасные
способности!
Герцен отшутился:
– Да не всем же за вами на небо лезть. Мы
здесь, на земле, займёмся кой-чем.
Но Дмитрий Матвеевич продолжал сокрушаться:
– Помилуйте, какое же это дело? Читал я ваши
статьи по философии... Понимать нельзя! Гегелева философия-с... Ей-ей, для меня
– птичий язык. А небо!..
(Имелась в виду философско-публицистическая, а
на самом деле просто издевательская, по мнению Перевощикова, работа Герцена «Дилетантизм
в науке», где он называл учёных специалистов современными троглодитами и
готтентотами.)
Нет точных сведений, что побудило Фета отозваться
на великое открытие учёных-астрономов стихотворением «Нептуну Леверрье», но существует
ещё одна версия написания оного.
Первым всенародным празднованием дня рождения
Москвы было её 700-летие. Инициатором этого благого начинания принято считать
историка и публициста Константина Аксакова, который опубликовал в 1846 году в
«Московских ведомостях» статью «Семисотлетие Москвы», где писал о высоком
предназначении Москвы, как идеолог славянофильства упрекал Петра I за перенос
столицы в Петербург и высказывал мысль, что не худо было бы такую
несправедливость исправить. Аксаковская статья всколыхнула общественность двух
столиц, и возобновились стихнувшие было споры, кто главнее и важнее. Именно
этого не желал Николай I, которому ещё заблаговременно напоминали, что грядет
700-летний юбилей Первопрестольной. Он вполне резонно опасался, что страстный
спор западников и славянофилов может перерасти в нежелательные политические
события. И хотя официальная власть долго не давала согласия на празднование,
общественность начала к юбилею готовиться. Историк Михаил Погодин предлагал
создать фундаментальные труды по истории Москвы, составить мартиролог
московских святых, описание монастырей и церквей, отдельно рассказать о
Московском университете, Почтамте, Английском клубе и других
достопримечательностях города.
Вот что рассказывает певица, исследователь
истории русского романса Елена Уколова по поводу сочинения в 1847 году замечательного
романса, приписываемого и Гумилеву, и Бунину, и Колчаку, на самом деле сотворённого
композитором Петром Булаховым и поэтом Владимиром Чуевским, «Гори, гори, моя
звезда…»:
– Созданию романса сопутствовало несколько
событий, — уточняет певица. – В январе 1847-го московские власти решили
отметить с размахом 700-летие Москвы. К дате приурочили множество творческих
конкурсов — народ повально принялся петь и сочинять... Певцы, поэты, музыканты
взялись за дело. Плюс Рождество: звезда, упоминаемая в романсе, скорее всего не
символ, а конкретная рождественская звезда. Вдобавок потрясающее научное
открытие, сделанное астрономом Леверрье в конце 1846 года: он предсказал
существование большой планеты, которую назвал Нептуном. А через два месяца её
увидели в телескоп именно там, где указывал учёный...
Так что рождественской звездой вполне мог стать
популярный в ту пору Нептун, а молодой Фет, творческий, ищущий, всё видящий, всё
замечающий человек, вполне мог принять участие в новогоднем праздничном
конкурсе и сочинить к нему эти необыкновенные строки. И звучат они очень напряжённо
и заинтересованно, и чувствуется в них боль за дела земные, неблаговидные, и
велика надежда на светлое будущее в образе быстро мчащейся в эфире-времени огромной
планеты. Что же это как не причастность к истории, прогрессу и к судьбе своей
страны?
Здравствуй, Нептун!
Слышишь ли, брат, над собою
Шумный полёт? – Я принёс
С жаркой, далёкой земли,
Кровью упитанной,
Трупами тучной,
Лавром шумящей,
Мой привет тебе: здравствуй, Нептун!
Вечно, вечно,
Как бы ни мчался ты, брат мой,
Крылья мои зашумят, и орлиный
Голос к тебе зазвучит по эфиру:
Здравствуй, Нептун!
«Что вы мне пишете о Гейне? – вы выше Гейне!» Фет мог сказать вслед за Монтенем: «Всякий всматривается в то, что перед ним. Я же всматриваюсь в себя». – Не для самолюбования, разумеется, а для самопознания, для познания человека и бытия вообще. Как ученые ведут наблюдения над погодой, растениями и планетами, точно так же Фет ведёт наблюдения над жизнью своего душевного мира, соотнося его с бытиём планетарным:
Я долго стоял неподвижно,
В далёкие звёзды вглядясь, –
Меж теми звёздами и мною
Какая-то связь родилась.
Я думал… не помню, что думал;
Я слушал таинственный хор,
И звёзды тихонько дрожали,
И звёзды люблю я с тех пор…
Его интересовали разные века и многие народы. Переводы
элегий Катулла, Тибулла, Проперция, сатир Ювенала, Персия, эпиграмм Марциалла. Античность
Вергилия («Энеида»), Овидия («Метаморфозы», «Скоробей»), Горация, за которого
сослуживцы прозвали его «дубовым классиком», но за что в 1884 году поэт получил
Пушкинскую премию Академии наук. Горация Фет переводил, видимо, con amore,
смакуя эпикурейскую поэзию античного лирика-помещика и мысленно проводя параллели
между идиллическим благодушечаньем Горация и собственным деревенским
житьем-бытьем.
Поэты Персии и Кавказа, Германия Гёте («Фауст»),
Канта и Гейне – «К упоению Байроном (мистерия «Каин») и Лермонтовым, -
рассказывает Фет, – присоединилось страшное увлечение стихами Гейне». Тургенев
впоследствии восклицает в их переписке: «Что вы мне пишете о Гейне? – вы выше
Гейне!» Очень успешно Фет перевёл сочинения А. Шопенгауэра: «О четвёртом корне
закона достаточного основания», «О воле в природе» и «Мир как воля и
представление».
Стремясь расширить рамки прославившего его
литературного жанра небольших лирических стихотворений, Фет творит поэмы и
повести в стихах, пробует себя в художественной прозе (многое потом затеряно и
забыто), публикует ряд путевых очерков, критических статей (к примеру, в журнале
«Русское слово»; – и также много затерянного). Создал мемуары «Ранние годы моей
жизни» и «Мои воспоминания».
Пишет журнальные статьи в «Русском Вестнике» о сельских
порядках («Из деревни»), где выказал себя столь убежденным и цепким русским «аграрием»,
что вскоре получил от народнической печати кличку «крепостника». В желании приобщить
русскую читающую публику к красотам иноземного слова, переводит Шенье, Мицкевича,
большой цикл немецких переложений из Хафиза. Не всё, правда, шло гладко, не всё
было на одинаково высоком уровне; в отличие от Жуковского, Фет-переводчик
неизмеримо уступает Фету – оригинальному лирику.
Фет сам признавал, что его поэмы публика
встречала весьма прохладно, что он лишён как «драматической» (он пытался писать
и пьесы), так и «эпической» жилки. Так, журнал «Современник» (линия Чернышевского
- Добролюбова) в 1859 году громит фетовский перевод трагедии Шекспира «Юлий
Цезарь»: «…в нём нет Шекспира ни признака малейшего», после чего Фет, вместе с
другими представителями «эстетического» направления (Тургенев, Толстой), покидает
«Современник». А трудный жизненный путь, суровая житейская практика Фета, безнадёжно-мрачный
«шопенгауровский» взгляд на жизнь, на людей, на современное общественное движение,
всё более отягчали его душу, ожесточали, «железили» его характер, отъединяли от
окружающих, замыкали в себе.
«Злой умница»
«Афоризмами житейской мудрости» называл И.А.
Ильин переписку Шопенгауэра, вспоминая экзистенциальные мотивы его философии:
«Острота проникновения в человеческую душу сочетается с удивительным изяществом
и простотой изложения. Эта сила ума и это богатство выстраданного за всю жизнь
опыта заставляют прощать ему и крайности, и преувеличения, и беспощадную
односторонность иных выводов».
Философия Шопенгауэра своеобразно
интегрировалась в русскую литературу: И.С. Тургенев, А.А. Фет и Л.Н. Толстой
были не единственными, но наиболее значительными мастерами слова среди тех, кто
подготовил почву для широкого распространения в России учения Шопенгауэра.
Можно назвать также имена Ф. Сологуба, Н. Лескова, В. Гаршина,
К. Случевского, А. Апухтина, А.К. Толстого, Л. Андреева, А. Чехова,
И. Бунина и других, испытывавших влияние мыслителя. Тургенев писал Фету,
что именно он принёс в Россию имя Шопенгауэра: «Вы и Толстой, вы
шопенгауэрианцы – тем самым глупцы. А Шопенгауэр, что же Шопенгауэр, ведь я его
вывез в Россию». Однако добавим, что первым в России поклонником Шопенгауэра
был в 40-е годы Одоевский.
В становлении и развитии творчества Фета философия
Шопенгауэра играла особую роль; характерная черта его – культ красоты,
искусства для искусства, отказ от реализма как поверхностного изображения
жизни; поэтическим инструментарием провозглашалась мистическая интуиция;
сновидения считались ближе к истинному облику мира, чем реальность. В поэзии
доминировали интуитивные элементы, пренебрежение логикой и рационализмом.
Поначалу интерес к философии Шопенгауэра
объяснялся скорее предпочтениями его поклонников, чем общественным настроением.
Идеи Шопенгауэра пали в подготовленную почву. После покушения А. Каракозова
на царя (1866) радикалы ушли в подполье, начались репрессии, ужесточилась
цензура. Постепенно распространились настроения, свойственные интеллектуалам
Западной Европы после поражения революции 1848 года – таким образом, была
подготовлена почва для более широкой рецепции философии немецкого мыслителя. 80-90-е
годы стали пиком популярности Шопенгауэра, что связывается, с одной стороны, с
ухудшением политического климата в России после убийства Александра II; с
другой стороны, именно в то время были переведены «Афоризмы житейской мудрости»
и работы по этике. Широкий круг читателей получил возможность поразмышлять не
только о неизбежности жизненных страданий, но и получить советы, как примириться
с ними или их избегнуть.
В 1881 году был опубликован переведенный А.А. Фетом
«Мир как воля и представление»; и философские идеи Шопенгауэра были освоены в
творчестве замечательного поэта. Фет ценил в Шопенгауэре прежде всего то, что
он почувствовал, как писал Н. Бердяев, «боль и суету мира», обосновал
особость человеческого существа и существования. Шопенгауэровская мысль о хаосе
случайных импульсов в политике и истории, не имеющих смысла и не связанных с
моралью, «встретилась» с чаяниями русских творцов: судьба народа – в судьбе
отдельного человека, а в ней главное – отношение к морали. Их волновала
шопенгауэровская антропология, сосредоточенная на человеке страдающем, но не
принимавшая в расчет ни «человека политического», ни «человека социального».
Популярность Шопенгауэра объясняется также отсутствием у него «тернистого
языка», свойственного немецким классикам, отпугивающего иноязычного читателя. Фета
привлекали к его философии блестящий стиль, а также видимая бессистемность и
противоречивость, позволяющая использовать нужный для того или иного восприятия
фрагмент, подчеркивая либо игнорируя, например, его пессимизм, используя либо
элиминируя его практическую этику.
Русская мысль была неразрывно связана с
действительностью: часто публицистика была её рупором, а эмоционально-образный
стиль философствования, обращённый скорее к интуитивным прозрениям, чем к
строгим логическим суждениям, реализовывался в художественных произведениях. В
этом плане русская литература – кладезь самобытной философии, да и философы
были отменными литераторами. Всемирная отзывчивость русского ума общеизвестна.
Эти принципы отличали мировидение и мораль русских писателей, мыслителей от
философии Шопенгауэра: вся его этика была проникнута духом индивидуализма.
Этика сострадания - это познание чужого страдания, понятого непосредственно из
собственного и к нему приравненного, когда каждый при соприкосновении с любым
существом способен сказать: «Это ты!» Этот вывод - безусловен, но он
недостаточен для объяснения способности к любви, столь убедительно описанной в
русской литературе, которую Томас Манн назвал «святой», а также в русской
философии, где любовь – высший принцип абсолютной морали – критерия,
направляющего поведение человека к доброму отношению к самому себе, к своим
близким, к человечеству и к миру в целом.
Такова философия Шопенгауэра, подпитывающая
философию искусства Фета, художественная реальность которого строится не по
принципу предметной или мыслительной реальности, а по принципу чувственного
целого. Чувственное целое имеет свою логику, законы, которые Фет исключительно
талантливо применяет. Так его художественное целое, как правило, миниатюрно. В
этих миниатюрах он чаще сосредоточивается на настоящем времени, этим как бы
выключаясь из времени вообще. Создавая чувственные миниатюры, Фет берет не
полновесное глубокое чувство, – а лишь миг чувства, зарождение чувства, как бы
предчувство или получувство. Получается некое мерцание, неопределённость, к
чему, по признанию поэта, его всегда тянуло. Движение у Фета происходит не как
развитие с борьбой противоположностей, а скорее как античное движение по кругу,
что создает удивительное чувство гармонии, единства противоположностей.
Фет резко отделяет художественное познание от
иных его видов. Он говорит, что с точки зрения предметности, художественные
истины – это ложь и чепуха. Художественное познание у него даже не столько
познание, самопознание, – само чувствование. Недаром многие исследователи пишут
о фетовском импрессионизме. Всё его творчество, статьи и письма пронизаны
великолепной культурой красоты. Ценность красоты поэт видит в том, что она
помогает человеку вырваться из обыденной жизни, которая, по мнению Фета, течёт
по законам Дарвина.
Наука не может помочь человеку вырваться из
обыденной жизни. Она скорее делает человека циником и нигилистом. Не может
помочь в этом плане и религия. Фет был принципиальным атеистом и нередко высказывался
о церкви весьма нелицеприятно. Отвергает Фет и моральные ценности по причине их
тесной связи с земными делами. Он пишет, что добро и зло — для человека, а
красота — для художника, который выше человеческого, ибо поэт и человек — это
для него не одно и то же. Вообще, надо отметить резкое неприятие им
тенденциозности, дидактизма, нравоучений, утилитаризма в искусстве. Надо также
отметить, что красота для Фета не просто одна из многих категорий эстетики, а
святыня, Спаситель.
Молитва и проклятие
Всем известно – путеводная звезда Фета – точность
наблюдений, реалистичность воспроизведения духовного мира человека, живущего
среди природы, меняющегося вместе с ней. Его увлекает противоречивая сложность
развития природы и человека – их борьба, их взаимосвязь. Фет в наиболее
совершенных своих стихотворениях прикоснулся к вечным темам, непосредственно
связанным с бытиём человека, его мечтами о непреходящем, о прекрасном. Узрев
«самое её», Природу, как писал о нем Тютчев, Фет вместе с тем сумел прикоснуться
к бытию, к его тайнам. Фетовский человек вне социальных забот и общественных
треволнений находится в постоянном и разнообразном общении и разговоре с
природой.
В самых обыкновенных предметах Фет находит
поэзию: садовник, грибник, охотник, агроном, астроном, фенолог, путник,
лесничий, – если они внимательные читатели, то они найдут в стихах Фета десятки
их интересующих подробностей, мимо которых они прошли бы, если бы поэт не
указал на эти подробности перстом стиха. То, что является их специальностью или
особым интересом, поэт в силу своего видения раскрывает в стихах с неожиданной
даже для них стороны. Поистине возможности поэзии планетарны! Настоящей поэзии.
Подробности в его поэзии укрупнены, увеличены в своём значении, тем самым они
обретают силу символов – как под взглядом на планету Нептун из телескопа:
Птицей,
Быстро парящей птицей Зевса
Быть мне судьбою дано всеобъемлющей.
Ныне, крылья раскинув над бездной
Тверди, – ныне над высью я
Горной, там, где у ног моих
Воды,
Вечно несущие белую пену,
Стонут и старый трезубец Нептуна
В тёмных руках повелителя строгого блещет,
Нет пределов
Кверху, и нет пределов
Книзу.
Звёзды, планеты – Природа служила для поэта
определением нравственных качеств человека. Фет мог бы вслед за Толстым сказать
(он это и сказал своими стихами), что природа, духовное владение ею, дает
человеку «высшее наслаждение жизни». Человек под небом полдня, в пору ледохода,
под звёздами, у моря, в ненастье, на проселочной дороге, под ливнем, в бурю,
зимним утром, в степи вечером, в лесу, на пчельнике, слушая в саду соловьиное
пение, на ветру… Не перечислить все аспекты фетовских тематических треугольников.
Природа проходит через влюблённое и вечно творящее сердце поэта и
запечатлевается в его незабвенных строках.
Фетовский мир трепещет от упоения жизнью,
блещет, как сад в росе и небо в звёздах. Воздух этих стихов насыщен озоном, он
струится и сверкает. «Былинки не найдешь и не найдешь листа, чтобы не плакал он
и не сиял от счастья». Доминанта фетовской мелодики – высветленная, небесная, искрометная,
моцартовская. Ни сумеречные сентенции Шопенгауэра, ни серьёзные испытания
личной судьбы, ни треволнения, выпавшие на долю его близких, – ничто не могло
отвратить Фета от прославления бытия, природы, любви, звёзд. Это было его
призвание, это была его молитва и проклятие. (1820-1892) |
|
|||
|