Время вне времени

Он не хочет возвращаться в страну, где власть попирала и попирает законы. Герой же его книги «Александр Галич и его жестокое время» пел о возвращении. Сравнивая судьбы автора и героя, чувствуешь, как Владимир Батшев, вглядываясь в жизнь Галича, ищет ответы и на вопросы о самом себе. Один критик сказал, что Галич разрушил его представление о поэте: писал песни о людях воевавших, а сам не воевал, писал о сидевших, а сам не сидел. Меж тем Владимир Батшев отбыл свой срок. Власть свела с ним счёты за участие в неформальном молодёжном объединении, за выпуск самиздатовского журнала «Сфинксы».

Весной 1965 он принёс Галичу журнал, где были его песни, списанные с магнитофонных лент. Батшев позволил себе внести редакторскую правку, вместо «а маршал умер где-то в Соловках», написав: «а маршала сгноили в Соловках». Своеволие могло стоить неприятности, но поэт оказался снисходителен к молодому редактору:

«- Смысл вообще-то не меняется – произнес Галич…»

(«Александр Галич и его жестокое время», изд-во «Литературный европеец», Франкфурт-на-Майне, 2010, ISBN 978-3-9369-9653-9, с. 394-395).

Да нет, слово «сгноили» заострило обвинение, придало ему адресность. Тут Владимир Батшев опередил поэта, чтобы через много лет показать, как он бросил вызов своему времени, окрасив его песнями и тем самым подняв над временем. В книге приведены воспоминания молодой в то время журналистки: «Мы, наверное, и сейчас еще не поняли до конца, какую роль играли в нашей жизни песни Галича. Они говорили нам о нашей гордости – и о нашем унижении… Они, эти песни, делали, в сущности, ту огромную нравственную работу, которую должны были делать искусство, литература, театр, кино» (там же, с. 397).

Не был ли театр призванием Галича? Не было ли кино? С его именем связаны популярная в свою пору комедия «Вас вызывает Таймыр», кинофильмы «Дайте жалобную книгу», «На семи ветрах», «Государственный преступник». Известный драматург и киносценарист пребывал в материальном благополучии. Владимир Батшев, однако, отмечает, что Галич не мог не следовать нравственному закону, который не принадлежал к ценностям советского режима. Весной 1945, когда многих увлекла надежда, что послевоенная жизнь будет полна перемен к лучшему, Александр Галич начал работу над пьесой «Матросская тишина». Работа растянулась на годы. Житель местечка еврей Абрам Шварц, мечтающий о том, чтобы его сын Давид стал известным скрипачом, во время войны попадает в гетто, а потом его убивает полицай. Умирает Давид, тяжело раненный на фронте. Но трагизм в пьесе не безразделен. Владимир Батшев с замечательной выразительностью определяет полноту её пафоса: «Ясным, спокойным светом освещает пьесу еще одна сквозная тема – тема жизни, где все ново и все неизменно, и вечен дух материнства, и вечен мир детства» (там же, с. 241). Жив внук Абрама Шварца, жизнь продолжается.

Драматург попросил Эренбурга прочесть вещь и услышал от него:

«- А знаете, фашизм-то победил. Он умер как система, но он победил как идеология. И это на много, много, много лет.» (Там же, с. 126). Смысл сказанного выявился, когда, напоминая автору, что он еврей, его пьесу о судьбе еврейской семьи запретили (формально не запрещая).

Владимир Батшев погружается в психологию своего героя. Для Галича, пишет он, запрещение его пьесы явилось поворотной вехой. Стало очевидным главное: антисемитизм, бесстыдно обнаживший свой оскал во второй половине сороковых годов, оставался государственной политикой и в конце пятидесятых.

Но и позднее изменилось ли что-либо? Стали очевиднее цинизм советского руководства, презрение к людям без различия национальности – тогда-то нравственный закон побудил Галича восстать против втаптывания в грязь и без того униженных и обманутых. Одно из наиболее впечатляющих мест в книге: воспоминание её героя о том, как он узнал, что Хрущев устроил для своего дорогого гостя великого революционера Фиделя Кастро «правительственную охоту с егерями, с доезжачими, с кабанами, которых загоняли эти егеря, и они уже обессиленные, стояли на подгибающихся ногах, а высокое начальство стреляло в них в упор, с большой водкой, икрой и так далее.» (Там же, с. 302). К этому добавляется потрясающая деталь: охота была устроена на месте братских могил под Нарвой, где в сорок третьем, ко дню рождения Сталина, без подготовки погнали массу солдат в контрнаступление, и оно захлебнулось в их крови. На этих местах, вспоминает Галич, лежали тысячи тысяч наших с вами братьев, наших друзей. И на этих местах, вот там, где они лежали, на месте этих братских могил гуляла правительственная непристойная охота.

Родилась песня о том, как Россия позвала своих мёртвых.

Если зовет своих мертвых Россия,

Так значит – беда!

Они, зазря погибшие и оплёванные после смерти, встали.

Смотрим и видим, что вышла ошибка

И мы – ни к чему!

Песню пели в своём кругу в Москве и в Южно-Сахалинске, в Новгороде и в Петропавловске-Камчатском. Длилась так называемая хрущёвская оттепель, особенности которой тонко подмечает Владимир Батшев: «В «Новом мире» печатали Солженицына. А в Манеже подвергали остракизму неугодных художников.» (Там же, с. 334). Было ли происходящее шоком для Галича? Едва ли, считает автор книги. Её герой на своём веку видел и похуже. Но во что-то верить ещё хотелось. Если не в порядочность коммунистической власти, то хотя бы в её функциональность. Батшев приводит высказанную в разговоре горькую мысль Галича об игре, затеянной властью и ловко кое-кем подхваченной, в связи с чем своё место в книге нашло красноречивое признание Солженицына: «стены моего затаенного мира заколебались, как занавеси театральных кулис, и в своем свободном колебании расширялись и меня колебали и разрывали: да не пришел ли долгожданный страшный радостный момент – тот миг, когда я должен высунуть макушку из-под воды?

Нельзя было ошибиться! Нельзя было высунуться прежде времени. Но и пропустить редкого мига тоже было нельзя». (Там же, с. 256).

Сопоставим высказывание с мыслью Галича: «Игра, так игра. Мы профессионалы. Мы все равно должны писать. Мы согласны. Но в любой игре должны быть правила. Смешно, если сегодня белый конь ходит слева направо, а завтра – наоборот. Почему Солженицыну можно, а мне нельзя? Где логика? Мы не революционеры. Мы достаточно сговорчивы и покладисты, но не садитесь нам на шею, товарищи из ЦК. Извольте соблюдать правила игры и сделать так, чтобы они были едиными для всех. А если вы уж такие смелые, то ликвидируйте правила игры, да и саму игру!» (Там же, с. 335).

Как не согласиться с Батшевым, заглянувшим, по его выражению, в сердце, где жило дарование? Опубликовав то, что Солженицын писал «в стол», власть тем самым предлагала сравнить произведение с продукцией всех остальных писателей, творивших по «правилам игры». Продукция эта не могла не проигрывать от сравнения – тем более дарование Галича требовало справедливости, требовало выхода. Он хотел, чтобы было обнародовано и то, что было написано им также «в стол».

Вопреки своим словам о сговорчивости, поэт оказался несговорчивым. В конце 1962 он создал песню «Молчание – золото» («Старательский вальсок»), встав, по многозначительному определению Батшева, на рискованный путь пения своих стихов под гитару. Строки, полные афористичного смысла, быстро проникли в народ, эти основополагающие формулы живут вне времени: «Промолчи – попадешь в богачи!», «А молчальники вышли в начальники!», «Вот как просто попасть в палачи». Галич не бичует тех, кто не находит в себе сил нарушить молчание, ибо людей, в ком эти силы были, режим устранил, организовав «естественный отбор». Однако же в «Старательском вальске» нет и примирения с духовным бессилием. Историк и политолог Александр Штромас сказал, что «задолго до Солженицына здесь уже сформулирован призыв «жить не по лжи» (Там же, с. 337). Владимир Батшев добавляет, что поэт требует от людей уже большего, чем просто «жить не по лжи». Он требует непримиримости ко лжи, готовности к жертве ради жизни «по правде».

Его триумфом стало выступление в марте 1968 на фестивале в Академгородке под Новосибирском. Зал Дома Учёных был заполнен до отказа, зрители, среди которых присутствовали видные деятели науки, встретили Галича столь восторженно, что партийное начальство спасовало. По воспоминанию академика Т.И.Заславской, первое отделение гала-концерта для учёных «было полностью отдано А.Галичу. Когда он закончил свое выступление песней против тоталитарной системы, зал несколько минут аплодировал ему стоя. Партийному начальству пришлось публично аплодировать самой страшной «антисоветчине», простить чего оно, разумеется, не могло.» (Там же, с. 469).

Поэт понимал это, но его воздействие на публику так впечатлило его самого, что он пребывал в эйфории, совершенно естественной для творческого человека и необыкновенно выразительно показанной в книге. Он упоённо рассказывал, какая в Новосибирске молодежь, какие интеллигентные люди, как они всё понимают. Интереснейшая деталь: его вызывали в Союз писателей для строгих предупреждений, но об этом он рассказывал без раздражения, посмеиваясь в усы – как его «пожурили» – и очень входя в положение тех, кто «пожурил» – неохотно, по обязанности: «Ну, Саша, ты же понимаешь, ты же сам все понимаешь…»

В подборе подобных деталей-находок выявляется незаурядный исследовательский талант Владимира Батшева, замечающего: поэт любил свою эйфорию и сознательно не спешил видеть вещи такими, какие они есть. «Его трогало, например, что какой-то профессиональный комсомольский работник подошел к нему и как-то подобострастно произнес: «Извините, я, конечно, комсомольский работник, но мы тоже любим ваши песни». (Там же, с. 479-480).

Однако, как оно и должно было быть, суть режима заявила о себе. Галича «обличили» в состряпанной на заказ статейке, тучи над ним всё более сгущались. Он знал людей, которых за критику режима заключили в лагерь, заперли в психушке. Подобное могло ожидать и его, но он выступил против профессиональной среды, в которой сформировался, против коллег по долголетнему примирению с тем, «чего терпеть не должно». Галич вырастает в личность, встающую во весь рост со страниц книги. «Я – судья», – сказал он. Но судья, прежде всего, самому себе, а потом уже – другим, судья, не выискивающий сучок в глазу другого, а сначала вынимающий бревно из глаза собственного. И считающий в первую очередь именно самого себя лично ответственным за зло, в котором лежит мир, себя виновным во всём, что произошло и происходит с его страной. На вторжение в Чехословакию поэт отвечает приговором – песней «Бессмертный Кузьмин»:

Граждане, Отечество в опасности!

Наши танки на чужой земле!

Поэт – доказывается многочисленными примерами в книге – откликается на все мучительные вопросы времени, как то: возрождение сталинизма и исход евреев из России; «лагерная» тема во всех её ракурсах и аспектах; голодная, нищая жизнь простого человека и, что с особенной иронией обозначает Владимир Батшев, «семейные склоки среднепартийного мещанства». Далее: правительственные кампании против поэтов, писателей, художников и подавление свободы в чужих странах; помещение здоровых людей в психиатрические больницы, другие «свинцовые мерзости» советской жизни.

Заведённая на Галича папка всё более разбухала. Ещё не поздно было выступить с покаянием – предав свои песни… Ему, как и каждому человеку, были присущи слабости, которые Владимир Батшев не скрывает от читателя. И благодаря этому воссозданный образ поэта необыкновенно выигрывает. «Ему было страшно, но он смог перебороть свой страх. Он оказался в положении пророка Ионы, который вопиял к небесам: «Я не хочу, Господи, но ты толкаешь меня в спину!» (Там же, с. 536).

В эти тяжелейшие для Галича дни ему доводилось получать удары и от, казалось бы, любивших его людей. В.Дудинцев сказал ему, что слышал его новые вещи и не может понять, зачем он занялся «какой-то там еврейской темой». «Ты же русский поэт, понимаешь?! Русский!» – упирал Дудинцев, на что Галич сказал: из страны уезжают навсегда тысячи людей, и среди них наши друзья и знакомые, милые нашему сердцу люди. Мы не имеем права взирать на это равнодушно.

«- Пусть другие об этом пишут! – гудел Дудинцев и тыкал в Галича очень толстым указательным пальцем. – А тебе об этом писать не надо!» (Там же, с. 576). Всё тот же заколдованный круг, передаёт Батшев размышления поэта, – если я русский поэт, то какое мне дело до евреев, уезжающих в Израиль? А если мне всё-таки до них дело, то это только потому, что я сам по происхождению еврей! А раз я еврей, то я тем более не должен думать и писать об уезжающих в Израиль! Пускай об этом пишут другие – со стороны еврея это бестактно!

Ситуация, высвеченная Владимиром Батшевым, должна была напомнить обращённые к нему самому упрёки: не ему-де с его происхождением писать о справедливости власовского дела (имею в виду труд: В.С.Батшев, «Власов», в четырёх томах. «Мосты» – «Литературный европеец», Франкфурт-на-Майне, 2002 – 2004). Сопоставление своей творческой судьбы с судьбой Александра Галича помогло Батшеву прочувствовать преображение зависимого от материальных благ ветхого человека (выражение Толстого) в идейного борца. Идейная борьба выехавшего за границу Галича, чей голос доносило до подсоветского народа радио «Свобода», продолжилась после его смерти. Разве же его творчество не изобличает во вневременном смысле жестокость, глумление над правом и прочие «прелести» сегодняшней России?