Ариэтта

– Серёга, тебя проректор вызывает.

Анна, секретарь ректора, сообщившая Сергею эту весть, была его тайной страстью. Не очень красивое, простоватое лицо её многократно компенсировалось длиннющими стройными ногами. Походкой она напоминала легко гарцующую молодую лошадку. Густая русая чёлка, доходящая до самых слегка раскосых зеленоватых глаз (ядра – чистый изумруд, повторял про себя Серёжа) и собранные на затылке в конский хвост волосы делали эту ассоциацию почти конкретной. Когда Серёжа видел её колышущуюся при ходьбе грудь, он впадал в ступор. Конечно, Анька всё это прекрасно понимала и жестоко кокетничала с ним. Иногда она даже позволяла ему слегка потискать себя в каком-нибудь тёмном консерваторском уголке. Но всегда вовремя кошачьим движением уворачивалась, когда он, тяжело дыша и уже ничего не соображая, пытался задирать её короткую юбку. „Тс-с!“, говорила она, прикладывая пальчик к сочным губам, „низ-зя!“. И загадочно улыбаясь, исчезала за углом. Её улыбка внушала смутные надежды – дескать, сегодня „низ-зя“, а завтра будет „мона“. Анне нравились его бесплодные домогательства. Они держали её в тонусе и волновали, как власть волнует властолюбца. Она с удовольствием бегала к нему на свидания, однако их сценарий всегда оставался неизменным. „Москва – динамо, а ты – упрямо“, ехидно комментировал происходящее Игорёк, его консерваторский друг и конфидент.

– Ну чё ты в неё вцепился? – спрашивал он. – Шо, мало у нас чувих? Вот Верка – смотри, какая девка, сама просится на травку. Или, например, Лариска. Да её бы ножки…

– Хочу умираю, – прерывал Серёжа, пытаясь прикурить и не попадая кончиком сигареты в спичечный огонёк: руки так и ходили ходуном.

– Тебя проректор вызывает, – повторила Аня. И заговорщицким шёпотом добавила: „Значит завтра в девять у Дюка?“.

Вызов к начальству ничего хорошего не обещал. И хотя Серёжа себя ни в чём виноватым не чувствовал, он слегка напрягся – да мало ли что им там в голову придёт. Эти „там, наверху“ всегда найдут, к чему прицепиться. Но на этот раз пронесло. Проректор вызвал его для того, чтобы предупредить об обязательном участии в концерте для какой-то московской комиссии. Серёжа был гордостью консерватории, её лицом и флагом. Без него не обходилось ни одно сколько-нибудь значительное мероприятие. Этот флаг гордо „выносили“ на сцену и многообещающе объявляли: „ВЫС-СТУПА-АЕТ…“

– Надо им всё время напоминать, – приподняв бровь, сказал проректор, – что все их хвалёные москвичи это наши бывшие одесситы. Где бы они были, если бы не мы?!

Выйдя из высокого кабинета, Серёжа пошёл к своему учителю, чтобы сообщить ему новость и обсудить программу своего выступления.

С Павлом Яковлевичем Гальпериным, которого за непомерную любовь к Шопену и по созвучию с именем-отчеством за глаза называли Полякыч, у Серёжи Оленина были не совсем обычные отношения студента с профессором. Если бы не гигантская разница в статусе и возрасте, их можно было бы назвать дружескими. Добрейший Павел Яковлевич любил Серёжу, как собственного сына. Он, не скрывая, гордился тем, что в его классе учится такой яркий, такой талантливый пианист с большой перспективой. Полякыч всячески опекал своего любимца и даже иногда, зная о том, что тот из очень бедной семьи, снабжал его деньгами. Делал он это с ловкостью трамвайного вора – как бы по-отцовски приобнимая Серёжу, он незаметно засовывал ему в карман десятку, а иногда и двадцатипятирублёвую купюру. Когда Серёжа первый раз обнаружил в своём кармане деньги, он долго не мог понять, как они туда попали. Отбросив всё невозможное, он вычислил Павла Яковлевича. Краснея от раздиравших его душу противоречивых чувств – благодарности, стыда, радости – деньги-то позарез нужны, он пошёл объясняться. Гальперин выслушав его сбивчивую речь, отпираться не стал:

– Сам был молодым и бедным. Тебе эти гроши карман не оттянут – девочки-припевочки, белы рукава. Да и друзей иногда бокалом пива угостить... Ты пиво пьёшь?

– Да что вы, Пал Якч! Какое пи... Ну пью. Иногда.

– Вот видишь! – обрадовался профессор. – Значит десятка-другая тебе лишними не будут.

– Неудобно мне, Пал Якч. Что это вы мне прям, как нищему…

– Это, Серёжа, не милостыня, а выгодное вложение капитала – станешь лауреатом, отдашь.

С той поры Гальперин перестал исхитряться, а деньги, которыми он подкармливал Серёжу, называл „законные лауреатские“.

– Ну и хорошо, что тебя в этот концерт поставили, – сказал Полякыч, – почётно! Ты будешь защищать честь вуза. Надо из твоей программы выбрать что-то такое, чтобы всех наповал. Сыграешь Двенадцатую рапсодию Листа и „Кампанеллу“. Скажу откровенно, хотя это и не очень педагогично: так, как ты „Кампанеллу“ играешь, у нас никто не играл.

Помолчал и добавил:

– Пожалуй, Милька Гилельс.

– Тихо, тихо, – спохватился он, видя, как Серёжа расправил плечи, – ноздри не раздувай и не строй тут из себя Конька-Горбунка. До уровня Гилельса тебе ещё расти и расти. И неизвестно, дорастёшь ли. Так что иди заниматься. Нечего тут! Иди, бездельник!

– Да я что? Я ничего… – Серёжа завздыхал и стал переминаться с ноги на ногу.

– Ну что ты стоишь? Иди, я сказал. Ты сколько сегодня играл?

– Пал Якч, – робко сказал Серёжа, – а можно я лучше 32-ю сонату Бетховена сыграю? Я же к бетховенскому конкурсу готовлюсь. Тут такой случай – можно обыграть: наверняка полный зал будет

Гальперин поморщился:

– Ну зачем тебе эту философию разводить? Публика официальная, может не понять. Хотя... С другой стороны... Иди, я подумаю.

…Едва перебирая ватными от животного ужаса ногами, Серёжа кое-как добрался до рояля. Он начал выступать ещё в младенчестве и должен был бы к сцене давно привыкнуть. Привыкнуть должен был. Но не привык. Дорога от кулисы к роялю была его Via dolorosa. И в этот раз, сгибаясь под тяжестью своего креста, он шёл, физически ощущая на себе холодные любопытные взгляды. „Да как он смеет?! Распни его!“, молчаливо кричала толпа. Подавляя желание прикрыть голову руками, Серёжа схватился за спасительную чёрную глыбу рояля, и не сел – упал на широкий плоский табурет. Пошарил правой рукой под сиденьем, нащупал винт, крутанул, слегка опуская плоскость, и замер, положив на колени напряжённые руки. Он ждал, пока наступит тишина. Ему всегда казалось, что эти секунды перед началом наполнены высокомерием и недоброжелательством публики – ну-с, дескать, посмотрим-посмотрим, поглядим, чего ты тут расселся. Хотя бы „Чижик-Пыжик“ сыграть сможешь? Внезапно Оленина охватила злоба. Это было необходимое состояние, спасительное, и оно не всегда приходило вовремя. Но сегодня оно пришло. Страх куда-то исчез, Серёжа поднял руки, и мрачный императив начала великой сонаты опус 111 вспорол тишину зала. Молнией сверкнул заключительный пассаж первой фразы, и хотя следующая за ним пауза была короткой, как человеческая жизнь, Сергей внутренним взором успел увидеть, что от этого напора, от этого посыла, от этой бешенной энергии публика будто качнулась назад. „Всё. Зал мой!“, мысль взлетела под потолок и рассыпалась шипящими искрами.

***

Почему мне так тревожно, Лепорелло? Ведь мы здесь одни – я и Донна Анна. Как холодно в этом огромном рыцарском зале, как пусто. И Донна Анна – она, как лёд, её не растопить. Где найти слова, где их взять? Почему ты плачешь, Анна, Анечка моя? Ты боишься? Кого? Меня? Себя? А что это за колючие секунды в малой октаве? Они идут вниз, вниз. Их нельзя удержать. Я не могу их удержать, у меня нет сил! Мне остаётся только следовать за ними. Я не хочу! Не хочу!!! Но они неумолимы. Вот они уже в большой октаве. Куда же ниже – ведь скоро конец, клавиатура кончается. Аня, смотри, они уводят меня от тебя. Ты снова отказываешь мне. А что это за глухой рокот там внизу, в подземелье? Шаги... Кто это? И вот она – Тема! Три тяжёлых удара в дубовую дверь! Не открывай, Анна! Умоляю тебя, не открывай! Я сам его позвал, будь оно всё проклято! Опять он стучит! Дверь настежь! Что за адские вихри?! До, ми бемоль, си – три удара! Это Командор, это судьба, не уйти, не спастись! Душа дрожит – струна ничто в сравненье с этим напряженьем. Держись, Серёжа, держись! Ещё три такта. Два! Один! Ф-ф-фу! Можно чуть-чуть передохнуть, дыхание перевести. Это побочная. Как она нежна. Сколько любви. Можно, я к ней только слегка прикоснусь? Как бы я хотел здесь навсегда остаться… Но нельзя, нельзя... Вперёд! Не миновать того, что предписано судьбой. Вот, вот самое страшное. Ревущий водопад! Понеслась душа в рай! Фугато! Оно рвётся из рук. Терпи! Удерживай, удерживай, иначе захлестнёт… Проскочил! А что это за жуткие, мрачные уменьшённые аккорды? Так ведь это… Не может быть! Неужели уже конец? Да, всё – это ступеньки в преисподнюю. Надо идти. Я гибну – кончено – о, Донна Анна!

***

Серёжа медленно отклеил руки от последнего аккорда, подержал полсекунды в воздухе и плавно погрузил их в чистый светлый до-мажор Ариэтты. „Темп хорош – угадал! Как раз так, как хотелось – медленно, но текуче“, подумал он, „сейчас главное – не заторопиться“. Его пульс попал в точный резонанс с трёхдольностью дивной, завораживающей мелодии. Вот появились ложно-синкопированные шестнадцатые в левой руке. И в это мгновение что-то произошло, какое-то волшебство. Возникло дивное и диковинное ощущение, будто и он, Сергей Оленин, и рояль, и Бетховен, и Ариэтта вдруг обратились в одно гармоничное существо. Сергей смотрел на свои пальцы, совершающие привычные движения по клавиатуре, но они точно принадлежали не ему – может быть, они стали частью рояля. Они больше не играли на нём – это он, рояль, играл ими. Картинка эта стала постепенно удаляться. А музыка шла, переливаясь пассажами, вспыхивая алогичными синкопами и светясь каким-то особым светом – не дневным, не электрическим, а таким, какого Серёжа никогда в жизни не видел. Этот ангельский свет нёс с собой неземное наслаждение. Ничто – ни радость любви, ни упоение могуществом, ни обладание женщиной – ничто из наслаждений, доступных человеку, не могло сравниться с этим. Сергей прикрыл глаза. Он упивался ощущением бестелесности. Ему казалось, что он, как горний дух, парит над роялем, над залом, над землёй. Из всех мыслей осталась одна: только бы это продолжалось бесконечно! Только бы это счастье не закончилось! Но музыка текла, не останавливаясь, неизбежно приближая финал. Вот уже последняя страница, вот уже пальцы, как крылышки колибри, трепещут в заключительных трелях, вот уже наступает последний секстовый пассаж… Ещё мгновенье, и всё будет кончено. Навсегда. Последний раз: до-о-о – соль-соль – маленький кусочек божественной темы, всё, что осталось от счастья. Теперь два такта без ritardando, и конец. Всё!

Серёжа поднял руки, подождал, пока космический до-мажор, покачиваясь, растворился в невозвратимости, и опустил руки на колени. Публика молчала. Ни хлопка, ни шороха, ни скрипа кресла – ничего. Серёжа подождал несколько секунд, затем встал и, не поклонившись, побрёл к кулисе. „Под цокот собственных копыт“, с горечью подумал он. Это был провал. В кулисе неподвижно стоял выпускающий и молча глядел на приближающегося к нему Оленина. „Ну почему я не послушал Павла Яковлевича?! Что теперь будет?“ В эту секунду раздался чудовищный грохот. Будто обвалилась стена. Серёжа вздрогнул. Он не сразу понял что это. Уже входя в кулису, он оглянулся на зал. Все люди стояли. Они стояли и молча смотрели на него. И тут, точно вода прорвала плотину. Неистово аплодируя и что-то крича, люди рванулись к сцене. В проходе образовалась давка. Те, кто не смогли попасть в проход, отталкивая друг друга, полезли через кресла. Московская комиссия, сидевшая в первом ряду, мгновенно пошла на дно этого водоворота. Сергей застыл возле кулисы, с ужасом глядя в зал – такого он никогда не переживал – вот уж поистине звёздный час. Он растерянно и неловко поклонился и убежал в кулису. Там стояла Донна Анна. Глаза её были полны слёз и любви.

Ганновер, 13.02.2009