Слово о С.Г.

Станислав Геннадьевич Галактионов скончался 8 апреля 2011 года в городе Мобиль (Алабама) на 75 году жизни. Этот человек занимал в моей жизни очень большое место - он был моим Учителем. И как ученый: моя кандидатская диссертация была написана под его руководством, а докторская - под его влиянием. И как старший товарищ: мои взгляды на жизнь, на отношения между людьми, даже на политику и общество во многом сформировались с постоянным учетом его мнения. И как коллега: мы работали вместе и в Минске, в Риге и в Сент-Луисе. И как друг: мы дружили семьями на протяжении сорока лет.

Все это, казалось бы, лишь факты моей собственной биографии. Но С.Г. был настолько необычной и масштабной личностью, что хочется рассказать о нем и другим, особенно молодежи. Такие люди, как он, были редкостью во все времена – а в нынешние и подавно.

***

Формально его жизнеописание можно начать с конца 50-х годов теперь уже прошлого века, когда С.Г. закончил Белорусский лесотехнический институт в Минске – необычное образование для будущего ученого в области молекулярной биофизики. Затем он поступил в аспирантуру и, в двадцать семь лет, стал кандидатом биологических наук. Его диссертация была типичной работой ботаника-полевода.

Станислав Геннадьевич Галактионов

Но молодой кандидат наук уже тогда, более полувека назад, понимал, что биология – в широком смысле этого слова - стала молекулярной, и именно в этом направлении ей предстоит развиваться в дальнейшем. Поэтому С.Г. снова стал студентом и – заочно - прослушал внушительную серию курсов на физфаке Белгосуниверситета. Надо сказать, что он вообще старался учиться чему-то новому всю жизнь – свойство, которое, в теории, должно быть присуще всякому настоящему ученому, но на практике встречается редко.

После своего перехода в Институт тепло- и массообмена АН БССР он полностью переключился на задачу выяснения пространственной структуры белков. Это – центральная задача всей молекулярной биологии, потому что если мы знаем пространственную структуру белковых молекул, мы можем – в принципе – вмешиваться в регуляцию биохимических процессов и, например, целенаправленно конструировать лекарственные средства для многих болезней. Этот процесс называется драг-дизайном.

Впрочем, в конце 60-х годов, когда С.Г. начал собирать вокруг себя группу молодых энтузиастов – физиков и математиков, этого термина еще не существовало. Мощность тогдашних компьютеров (группа С.Г. начинала свои теоретические расчеты на ЭВМ «Минск-22»), была на уровне устройств, имеющихся в современных наручных часах – и все же за несколько лет группа С.Г. настолько продвинулась вперед, что смогла рассчитать возможные пространственные структуры брадикинина. Так называется девятичленная цепочки мономеров-аминокислот, принадлежащая к огромному классу мини-белков – пептидов, - имеющих самостоятельное значение как регуляторов биохимических реакций. В то время детальный расчет пептида, состоящего из девяти аминокислот, был мировым рекордом – никто ранее не моделировал молекулы такой величины с такой полнотой. Самое же главное – независимое экспериментальное исследование проведенное в московском Институте биоорганической химии АН СССР полностью подтвердило расчетные структуры.

С.Г. стал доктором биологических наук по специальности биофизика в тридцать шесть лет и утвердился в качестве одного из основателей новой научной дисциплины, которая теперь называется молекулярным моделированием. Несмотря на то, что он был провинциалом, ботаником-самоучкой, не принадлежавшим ни к одной из столичных научных школ, тогдашние ведущие советские ученые знали и высоко ценили его исследования. Оценили их и в Институте органического синтеза АН ЛатвССР - группу С.Г. пригласили перебраться в Ригу.

В Риге С.Г. проработал несколько лет, создав новую группу, которая, после его возвращения в Минск, успешно продолжала работу вплоть до распада СССР. В Минске С.Г. возглавил лабораторию во ВНИИ генетики и селекции промышленных микроорганизмов, где перешел от пептидов к пространственным структурам больших белков. Он развивал это направление и далее, после своего переезда в начале 90-х в США, где десять лет работал в Центре молекулярного дизайна Вашингтонского университета в Сент-Луисе.

Тяжелый инсульт в 2001 году прервал его научную деятельность. Ее итогами стали несколько монографий и научно-популярных книг, изданных в Минске, Риге и Москве и переведенных на иностранные языки (последнюю научно-популярную книгу С.Г. написал по-белорусски), десятки статей, опубликованных в ведущих научных журналах СССР, Польши и США и воспитанные им ученики – доктора и кандидаты наук. Не будучи формально даже заведующим лабораторией в академическом институте, С.Г. создал научную школу, которая продолжает жить и активно работать. Ученики С.Г. работают теперь в Минске и Москве, Риге и Гданьске, в Сент-Луисе (Миссури), Омахе (Небраска), Сан Диего (Калифорния), Солт Лейк Сити (Юта) и Лоуренсе (Канзас). Все они помнят и всегда будут помнить С.Г. как самого талантливого, разностороннего и, вместе с тем, добросердечного человека, которого им посчастливилось встретить в своей жизни.

***

Именно – посчастливилось. Могло быть и иначе. Когда я молодым выпускником физфака БГУ в 1968 году попал в ИТМО АН БССР, в лабораторию Т.Л. Перельмана, Т.Л. поначалу «бросил» меня на лазеры – он решил организовать группу юных теоретиков, которая бы занималась энергетическими процессами, происходящими в мощных газовых лазерах. Никакого научного руководства не предполагалось – мы должны были проработать соответствующую литературу и придумать что-нибудь свое. К сожалению (или к счастью), именно из этой затеи Т.Л. ничего не вышло – группа развалилась через несколько месяцев, и ее несостоявшиеся участники стали искать, чем бы заняться.

Я дружил тогда с Сашей Гаммерманом, однокурсником-радиофизиком, который интересовался физикой биологических процессов и писал дипломную работу у С.Г. (Саша вскорости вернулся в свой родной Ленинград, а оттуда уехал в Англию. Сейчас он – профессор Лондонского университете, руководит работами по алгоритмам искусственного интеллекта.) Он и привел меня в группу, возглавляемую С.Г., и Т.Л. согласился на мой к нему переход. В тот момент группа состояла из Сени Шермана и Лени Кирнарского; впоследствии к ним присоединился Игорь Муфель. Со временем группа С.Г. расширилась – появились Марик Шендерович, Вова Цейтин… Все мы остаемся друзьями по сегодняшний день и твердо намерены оставаться таковыми. Кто-то из поколения наших родителей – по-моему, это был Михаил Ильич, отец Вовы Цейтина – как-то заметил: вы, ребята, не группа, вы больше, вы – компания. А сложилась эта компания друзей вокруг С.Г и благодаря ему.

Замечу, что С.Г. означает не «Станислав Галактионов», а «Станислав Геннадьевич». Все мы всегда, на протяжении сорока лет, называли его на «Вы» и по имени-отчеству, а он нас, на правах старшего – но не начальника! – по имени, но тоже всегда на «Вы». Даже за глаза между собой мы называли его С.Г., хотя, конечно, и «Стась» тоже. Это обращение естественно соответствовало его неизменной вежливости и сдержанности. С.Г. был старше нас на 9-10 лет, но выглядел ровесником, и однажды я стал свидетелем уникального случая – «обратного брудершафта». В один из первых приездов в Пущино, в Биологический центр АН СССР, мы познакомились с супружеской четой наших ровесников Рашиных, Шурой и Беллой, и, конечно, все очень быстро перешли на «ты». Однако на следующий день Белла, смущаясь, подошла к С.Г., объяснила, что была введена в заблуждение его моложавым видом, и попросила разрешения снова называть его на «Вы» и «С.Г.», так же как и мы все. С.Г. тоже смутился, но Белла была непреклонна – она не может называть видного ученого «Стась» и на «ты».

***

И еще о вежливости – или об интеллигентности? Никогда я не слышал из его уст ни одного матерного слова – и это от человека, прошедшего в студенчестве солидную лесную практику в белорусских деревнях. Столкнувшись с матом, С.Г. только морщился, но не позволял себе ответить оскорбителю его же монетой. Вместе с тем, он и не требовал от других, чтобы они, так же как он, были нетерпимы к мату в своей речи – в его присутствии мат, и так чрезвычайно редкий среди его окружающих, прекращался как бы сам собой. Это – маленький штрих, но он был характерен для С.Г., который очень твердо придерживался манеры поведения, избранной им для себя – но только для себя.

Вообще, независимость была, наверное, главной его чертой. Он не признавал головных уборов – даже в мороз он старался ходить без шапки. Он регулярно бегал по утрам в минском парке Горького – тогда такое было в новинку, и все собаки, которых прогуливали в парке в то же время, облаивали его и даже пытались преследовать. Галстук на нем я видел один раз в жизни – на защите его докторской диссертации, причем С.Г. уверял, что это его единственный галстук, который до этого он надевал только однажды – на собственную свадьбу.

Пробежки по утрам для Минска 70-х годов выглядели необычными – но таким же необычным для США был решительный отказ С.Г. научиться водить автомобиль. (Формально С.Г., выпускник военной кафедры лесотехнического института, умел водить машину и, в свое время, получил права.) С.Г. настаивал, что он всегда сможет добраться, куда ему нужно, пешком, пусть и не так быстро, даже под палящим сент-луисским солнцем – кстати говоря, С.Г. всегда любил жару. Все же однажды он объяснил мне, почему он не хочет садиться за руль. Оказалось, С.Г. считал, что в какой-нибудь непредвиденной ситуации он может испугаться, и в панике повернуть не туда или нажать не на ту педаль. Он говорил, что в его юности подобный случай уже был – он врезался в берег, управляя моторной лодкой. И действительно, когда С.Г. как-то показалось, что он не может выбраться из моей машины, он начал лихорадочно дергать за ручку дверцы и, конечно, тут же сломал ее.

***

Летом 1969 года С.Г. решил, что крепкие спиртные напитки будут вредить его здоровью и, с тех пор, пил только пиво. (Стал «пивным абстинентом», как он сам говорил.) Хотя до этого – опять-таки, лесная закалка – он мог без особого труда перепить многих. Во всяком случае, на свадьбе Лени Кирнарского он подозвал меня (физика-теоретика, но с основательным опытом студенческих строительных отрядов) и поставил между нами полную бутылку коньяка. Меня хватило только на эту бутылку и на самое начало другой, которую он продолжил пить в одиночку, чокаясь с моей, уже не наполняемой рюмкой.

На той же свадьбе произошел еще один запомнившийся мне эпизод. Оставив меня за своей пустой рюмкой (я встать уже не мог), С.Г. пошел бродить по залу – кстати, я никогда не видел, чтобы он танцевал, – набрел на нескольких пожилых родственников жениха, мирно беседовавших друг с другом, и присоединился к их разговору. Ничего особенного – но этот разговор велся на языке идиш, к тому времени уже почти неизвестном молодым евреям-минчанам. Сотни тысяч тех, для которых этот язык был родным, погибли на фронте или были уничтожены в гетто, а в конце сороковых в Минске были запрещены газеты на идиш и закрыт Еврейский театр. С.Г. не знал идиш, но прекрасно владел немецким, и никто из его собеседников не заметил подмены. Наоборот, старые евреи были приятно удивлены – надо же, такой молодой человек, а так хорошо говорит на идиш!

К языкам С.Г. был на редкость способен. Поляк по матери, он всю жизнь разговаривал с ней и со своей бабушкой по-польски, так что польский язык был для него вторым родным. К немецкому языку добавился английский, без которого немыслимо было серьезно заниматься наукой уже полвека назад. (Помню, как удивлялся С.Г., узнав, что наш хороший знакомый, доктор психологических наук, не владеет ни одним иностранным языком. «Такое возможно только в Советском Союзе» - поставил диагноз С.Г.) Чешский язык понадобился ему, в основном, чтобы читать Гашека и Чапека в оригинале. И уже после докторской С.Г. решил начать занятия японским – и изучил его до такой степени, что брал научные статьи для профессионального перевода, и еще записывал по-японски любимые кулинарные рецепты. На белорусском языке, не родном для него, он писал статьи, а перед самым отъездом в США, как уже говорилось, написал целую научно-популярную книгу. Да что говорить, даже со своей будущей женой Лорой С.Г. познакомился на курсах языка эсперанто.

***

Советские газеты С.Г. перестал читать задолго до того, как до нас дошел (в Самиздате) совет булгаковского профессора Преображенского о том же самом. Он вообще старался как можно больше отгородиться от советской действительности. Помню его реакцию на вопрос:

- С.Г., видели ли Вы «Осенний марафон?»

- Но ведь это – советский фильм… - отвечал он.

Конечно, полностью отстраниться от окружающего было невозможно, но можно было не вступать в КПСС, по возможности не ходить на собрания, на демонстрации, опять-таки - не читать газет, не смотреть политические передачи по телевидению… Не знаю, когда у С.Г. исчезли иллюзии о природе Советской власти, но я застал его уже таким – без малейших иллюзий. Думаю, что рассказы его учителя по аспирантуре, Михаила Николаевича Гончарика, двадцать лет проведшего в лагерях и ссылках, который был с С.Г. вполне откровенен, сильно на него повлияли. Да и судьба его отца-беспризорника, мальчиком бежавшего от ужасов послереволюционного расказачивания – как однажды рассказал мне С.Г. – не могла не заставить сына задуматься.

Однако советский ученый все-таки должен был хоть как-то участвовать в массовых идеологических ритуалах, и бросить родной власти хоть какую-то кость. Изображать при этом преданность было уж очень противно, и кое-кто находил выход в прямом издевательстве - сознательном доведении ритуала до степени идиотизма. В этом искусстве С.Г. был одним из лучших.

Игорь Муфель в группе С.Г. занимал особое положение. Он хотел стать не биофизиком, как все мы, а мореходом. Однако, для того чтобы отправиться в заграничное плавание в советские годы нужно было пройти жесткий процесс "визирования". Прежде всего, нужно было получить рекомендательные партийно-комсомольские характеристики с места работы. Поэтому, когда Игорь пришел в нашу группу в ИТМО как техник – специалист по наладке ЭВМ, он тут же занялся активной комсомольской работой, без которой характеристики было бы не видать. В частности, он был назначен главой идеологического семинара нашей лаборатории, а его официальным заместителем был назначен С.Г.

Семинар должен был проводиться раз в неделю, и его руководители завели журнал посещений, где скрупулезно записывались даты и темы заседаний - но сами заседания никогда не проводились. Однако, в конце учебного идеологического года, партком Института объявил, что на последнее занятие придет проверяющий. Он и пришел. Игорь и С.Г. собрали всех нас и наших друзей из лаборатории и разыграли блестящий спектакль, вспоминая бурные обсуждения, которые, якобы, разворачивались на предыдущих занятиях. Проверяющий остался очень доволен – наши друзья, заранее предупрежденные, вошли во вкус и подавали правильные реплики в нужное время. Когда проверяющий ушел, а все еще не успели расхохотаться, Володя Бронштейн, которого предупредить забыли, обиженно сказал:

- Что ж вы мне раньше не сказали, что у нас были такие интересные семинары?

***

От советской действительности С.Г. отстранялся по убеждению – но, как мне кажется, не только поэтому. Он и по характеру был одиночкой – расплачивался за свою независимость. Не раз он говорил мне, что в малознакомой среде он ощущает себя чужаком, аутсайдером. Так было во время нашей совместной работы в Риге, в Институте органического синтеза АН ЛатвССР, когда С.Г. так и не смог сойтись поближе с сотрудниками Института – конечно, помимо собственно нашей группы. Так было и потом, в США, когда мы приезжали на какой-нибудь симпозиум – он не заводил бесед с незнакомыми коллегами, как это принято на таких конференциях, и очень редко выступал с какими-либо вопросами на заседаниях.

Независимость С.Г., его обособленность, иногда приводили – на мой взгляд – к ненужным осложнениям, идущим во вред ему самому. Я никогда не мог, например, понять, почему он упорно отказывался от того, чтобы в научных статьях излагать свои мысли более подробно, более понятно для читателя. У многих биофизиков – основных читателей его статей – сухие математические формулы С.Г. вызывали, скорее, раздражение. Те же формулы, но с подробным объяснением их смысла в более привычных терминах – математика, в конце концов, только язык изложения – получили бы вполне заслуженное признание и вызвали бы полезное обсуждение. Но, увы, С.Г. считал детальное «разжевывание» ненужным и даже как бы говорящем о неуважении к научному уровню читателей. «Они сами должны это знать» - говорил он мне неоднократно.

Точно так же С.Г. полагал, что, при желании, читатели сами разыщут дополнительные материалы по библиографическим ссылкам – даже в самых малоизвестных изданиях. Сам он именно так и делал – наиболее ярко библиографическая тщательность С.Г. проявилась в его докторской диссертации. В то время как большинство диссертантов страховало себя от обвинений в недостаточном знании соответствующей литературы стандартной фразой «библиография (или список литературы) не претендует на полноту», в диссертации С.Г. гордо значилось: «библиография претендует на полноту». И в самом деле, все источники, доступные тогда советскому исследователю по нашей тематике, причем на всех языках (одна статья, сколько помнится, была даже по-итальянски), были отмечены в списке литературы.

***

С.Г. прекрасно понимал, что ученая степень – это не свидетельство реальной квалификации научного работника, а, по существу, ярлык, дающий, однако, право на увеличение зарплаты и занятие определенной должности в научной иерархии. Примеров вокруг было достаточно – наш друг, выдающийся, по любым меркам, математик Володя Рывкин, скончался, так и не защитив даже кандидатской диссертации, а бездарный, тоже по любым меркам, А.Н. Севченко был академиком, доктором наук, профессором, ректором БГУ и вообще гордостью белорусской науки. Поэтому С.Г. смотрел на качество кандидатских диссертаций, во множестве защищаемых вокруг него, сквозь пальцы – надо же людям повысить свой жизненный уровень.

Но его требования к докторским диссертациям – и к своей, и к другим – были гораздо более серьезными. Мне кажется, например, что одной из причин, по которой Сеня Шерман – сейчас профессор, руководитель большой лаборатории в университете Небраски в Омахе, США – не стал оформлять свои результаты в виде докторской было скептическое отношение к ним со стороны С.Г. Когда я сам собрался защитить докторскую диссертацию, я написал ее развернутый план и приехал в Минск специально, чтобы показать его С.Г. – к тому времени он уже вернулся в Минск из Риги. С.Г. внимательно прочел план, посмотрел на меня и сказал:

- И это Вы хотите защищать? Здесь же ничего нет!

Я был ошарашен таким заявлением, смутился, скомкал разговор, но все же не согласился с С.Г. и поехал в Москву – показать тот же план В.Т. Иванову, члену-корреспонденту АН СССР и заместителю вице-президента АН СССР Ю.А. Овчинникова, который тогда был всесилен. Иванов прочел мои три страницы и спросил:

- А кто, Вы думаете, мог бы быть оппонентом? – на что я нахально попросил стать оппонентом его самого. Иванов немедленно согласился, и вопрос, в сущности – при таком-то оппоненте! – был решен. Когда я пересказал этот разговор С.Г., он сухо заметил:

- Ну, если Иванов хочет сделать Вас доктором наук, я не возражаю!

И, действительно, потом он оказывал защите моей диссертации всяческое содействие и стал соавтором монографии, написанной впоследствии на ее основе.

***

Издевательски-юмористическое отношение С.Г. ко всяческим ярлыкам, к которым многие относились с суеверным благоговением, сохранялось всегда. Принято было, например, считать, что раскрашенные анилиновыми красками фотографии кошечек или настенные коврики с лебедями, когда-то продававшиеся на колхозных рынках – это верх безвкусицы. (В фильме «Операция Ы» продавец таких ковриков – его играл Г. Вицин – приговаривает: «Налетай, торопись, покупай живопись!».) С.Г. добыл где-то несколько раскрашенных фотографий кошечек и гордо развесил их по стенам нашей комнаты в ИТМО, вызывая удивление посторонних. Кошечки перекочевали в Ригу, и сохранились в нашей комнате – уже в ИОС – и после отъезда С.Г. назад в Минск. В Риге представление о том, какими должны быть художественные стандарты интеллигенции было еще более незыблемым, чем в Минске, и однажды юрист Института Абрам Яковлевич Фогель не выдержал и спросил меня:

- Гриша, ведь Вы такой интеллигентный человек – неужели Вам нравятся эти отвратительные кошечки?

Увы, мои сбивчивые объяснения об иронии и насмешке над стереотипами не удовлетворили Абрама Яковлевича, и он даже слегка обиделся, решив – может быть, справедливо, - что объектом иронии оказался он сам.

***

Кошечки на стенах были издевкой невинной, но были и насмешки, от которых – узнай об этом власти предержащие – С.Г. могло бы и не поздоровиться. Как-то раз Игорь Муфель принес к нам в ИТМО небольшую черепаху, которую С.Г. тут же окрестил Матильдой-Брунгильдой фон Вестфален, в честь Женни фон Вестфален, супруги Карла Маркса. Черепаха прижилась, и через некоторое время С.Г. решил выразить ей – черепахе – официальную благодарность за плодотворную дискуссию в научной публикации, посылаемой в «Известия АН БССР». Фамилия фон Вестфален для этой цели была бы слишком вызывающей, и С.Г. объявил, что Матильда-Брунгильда выходит замуж за нашего друга Бориса Замского и становится Замской.

Благодарность М.Б. Замской была включена в статью, причем статья эта была переведена редакцией «Известий» на белорусский язык. Тогда же случился забавный эпизод – из редакции журнала позвонили нам с вопросом (трубку поднял я), какое ударение будет правильным: Замская или Замская? По-белорусски в первом случае авторы были бы «удзячныя М.Б. Замскай», а во-втором - М.Б. Замской. «Замская» - честно ответил я.

Удачный опыт с благодарностью вдохновил С.Г., и он решил повысить статус нашей черепахи, теперь уже включив ее в состав авторов научной статьи. Это и было сделано, и в списке тех, кто публиковался в изданиях АН БССР появилась М.Б. Замская. Для всякой научной публикации в то время требовался акт экспертизы (на предмет научной значимости и отсутствия секретной информации) и представление из Института. Поэтому, если бы кто-то решил проверить научные и анкетные данные М.Б. Замской – а кто-то, по должности, просто обязан был это сделать – скандал был бы неминуемым. Однако расчет С.Г. на наплевательство функционеров академической бюрократической машины оказался верным, и только неожиданная смерть черепахи (ее сердце разбилось из-за неверности жестокого мужа, утверждал С.Г.) заставила его отказаться от попытки официально сделать М.Б. Замскую кандидатом наук.

***

Через много лет, уже в США, вспомнив об ироническом отношении С.Г. к советским порядкам, мы решили отметить его шестидесятилетие государственной наградой – орденом «Знак Почета». Орден был куплен в эмигрантском магазине в Чикаго за сравнительно небольшую сумму, Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении С.Г. был напечатан на качественном цветном принтере и подписан Любой, женой Сени Шермана, назначенной по этому случаю Секретарем Верховного Совета. Люба и вручила юбиляру награду. Для С.Г. процедура награждения была полной неожиданностью, но он, и глазом не моргнув, с достоинством принял орден, который и надевал с тех пор на всех наших встречах.

Встречи друзей и соратников С.Г. в США проводятся довольно регулярно, начиная с 1993 года, в разных городах по приглашению кого-нибудь из нас – до сих пор их прошло пятнадцать. По настоянию С.Г., мы называем эти встречи «Всесоюзными конференциями по теории тепло- и массообмена» и выпускаем программы заседаний по образцу научных сессий – с названиями докладов, фамилиями докладчиков и непременными титулами: канд. физ.-мат. наук, докт. биол. наук, профессор, докт. мед. наук и т.п., благо титулы носит почти каждый.

Конференции начинаются с регистрации – участники получают нагрудные таблички с именами и программы, из которых они узнают темы своих собственных докладов. В соответствии с программой докладчики встают, поднимают рюмку – надо ли говорить, что официальные заседания проводятся только и исключительно за столом – и экспромтом произносят тост-доклад. Обычно участников бывает человек двадцать – десять выступлений на утреннем заседании и десять на вечернем, – так что дискуссии разворачиваются весьма оживленные. Завершаются конференции хоровым исполнением двух гимнов, БССР и СССР – оба в оригинальной до-хрущевской редакции.

***

Не все докладчики на наших конференциях поднимали рюмку – С.Г., главный их инициатор, поднимал кружку пива, поскольку, как уже упоминалось, не пил никаких других алкогольных напитков. Впрочем, он утверждал, что пиво – это напиток безалкогольный, ссылаясь на неоднократные попытки советской власти остановить повальное пьянство за счет расширения производства «пива и других безалкогольных напитков».

Решение С.Г. полностью перейти на пиво иногда создавало трудности для организаторов наших застолий – в СССР, не в США. Типичной ситуацией была такая: специально для С.Г. покупалось несколько бутылок пива, но в ходе вечера обнаруживалось, что ему-то пива и не хватает, поскольку всегда находились конкуренты - любители переложить водку или коньяк пивом. А магазины бывали уже закрыты… То ли дело в США – у нас в штате Миссури пиво продавалось одно время даже в круглосуточных аптеках. Правда, в Миссури до аптеки еще надо сесть в автомобиль и доехать – а как это сделать после водки или коньяка?

Впрочем, впервые эта проблема проявилась не в США, а в маленьком белорусском местечке Марьина Горка, где в 1970 году состоялась свадьба Любы и Сени Шерманов. Ящик пива, который отец жениха припас для свадьбы, кончился очень быстро, и когда мы стали объяснять ему, что С.Г. ничего другого пить не станет, он не очень-то нам поверил. Только когда мы нашли среди гостей – пьяных, как и мы сами – парня с мотоциклом, готового тут же слетать за несколько километров за пивом, отец жениха признался, что, вообще-то, еще один ящик у него припасен… (Через сорок лет, в доме Сени в Омахе, я снова встретил Аркадия Семеновича, и оказалось, что он – в свои девяносто лет – прекрасно помнит эту историю.)

***

В то же время С.Г. не был бы С.Г., если бы не вносил в свое увлечение пивом элемент творчества. Он решил собирать коллекцию пивных этикеток, но не любых, а только с тех бутылок, которые выпил он сам. Марки пива в СССР разнообразием не отличались, но все же пиво было и «Жигулевское», и «Рижское» и ленинградское «Двойное золотое»… Этикетки приклеивались намертво, и С.Г., обнаружив в каком-нибудь кафе или ресторане новую для него разновидность пива, немало удивлял посетителей за соседними столиками, пытаясь отскрести этикетку от бутылки. Однажды он начал заниматься этим, когда мы с ним сидели днем в почти пустом зале шикарного ресторана «Юрас перлс» на берегу моря в Юрмале. Вдруг один из официантов, могучий викинг в строгом черном костюме, направился к нам, неся на поднятой руке совершенно пустой поднос. Подойдя к С.Г., он молча поставил поднос на стол – на нем лежала тщательно отмытая пивная этикетка.

Пиво «Жигулевское» в Белоруссии выпускалось разными заводами – минским, гродненским, лидским, - что отмечалось надпечатками на этикетках. Для С.Г., как для настоящего коллекционера, эти мелкие различия тоже были важны, и он стремился попробовать образцы пива со всех заводов БССР. Когда в Орше открылся новый пивзавод, это событие совпало по времени с хлопотами С.Г. по устройству в аспирантуру моего друга и однокурсника Юры Зельдина, который жил (и продолжает жить) в Орше. Желая отблагодарить С.Г. и зная о его пивных пристрастиях, Юра передал для него с проводником поезда ящик оршанского «Жигулевского». Мы с С.Г. поздно вечером поехали на вокзал, забрали ящик, с трудом дотащили его до квартиры С.Г. и, конечно, тут же открыли по бутылке. Увы, пиво оказалось на редкость плохим – наверное, технология в Орше была еще не отлажена. Правда, Юре мы об этом сообщать не стали – тем более, что в аспирантуру его так и не допустили. Зато С.Г. приобрел еще одну новую этикетку для коллекции.

В США для коллекции С.Г. настали золотые времена – проблема была не в том, чтобы найти новую пивную этикетку, а в том, чтобы суметь перепробовать буквально сотни сортов пива, производимых бесчисленными маленькими пивоварнями. Чуть не десять лет мы с С.Г. в Сент-Луисе собирались регулярно каждую субботу и пили пиво – каждый раз новое, - которое С.Г. разыскивал в различных магазинах. Порой вкус какого-нибудь шоколадного пива – было и такое – был просто отвратительным, но С.Г. мужественно пробовал – иначе он не мог занести новую этикетку в свою коллекцию. Если мы ездили с ним в другие города, он обязательно просил остановиться возле мест, где продавали пиво, и загружал багажник бутылками с новыми сортами. (Помню, как он восхищался, обнаружив пиво под названием «Рембрандт».) Поэтому, возвращаясь из зарубежных поездок, я знал, что лучшим подарком для него было тамошнее пиво, почему-либо не продающееся в США. И я старался всегда привезти ему бутылочку-другую – из Италии, из Бельгии, из Испании, даже с Багамских островов – приспособившись упаковывать их в чемодане в носки, чтобы бутылки не разбились при перегрузке из самолета на самолет.

***

Где выпивка – там и закуска, а где закуска – там и кулинария. А кулинария – это отдельная большая тема любого рассказа о С.Г. Он был прекрасным кулинаром, начав учиться поварскому искусству еще у своей бабушки. Он одинаково хорошо готовил супы, мясные и рыбные блюда, салаты, пек пироги – всего не перечислишь. В самом начале существования нашей группы он предложил как-то устроить тематические застолья – вечера различных национальных кухонь – и поразил нас разнообразием приготовленных им яств. Русская кухня была представлена ухой из осетрины, маринованными грибами (маринад С.Г. делал сам, перемариновывая в нем грибы из магазина) и расстегаями с вязигой – я сам помогал С.Г. испечь их и только поэтому и узнал, что же такое настоящий русский расстегай. Грузинский стол составляли традиционные шашлыки, сациви и лобио, приправленные настоящей кинзой и базиликом. Кажется, был еще и вечер еврейской кухни, и С.Г. изготовил для него фаршированную рыбу (а Игорь Муфель – настойку спирта на изюме, которую он называл пейсаховкой).

С.Г. знал множество кулинарных рецептов. Он всю жизнь собирал кулинарные книги и иногда, как я уже упоминал, записывал полюбившиеся ему технологии в особую книжку, причем по-японски. В США кулинарные способности С.Г. проявились еще и в том, как творчески он приспосабливал местные продукты под привычные нам блюда. Например, он неизменно предлагал своим гостям осетрину с хреном, изготовленную из какой-то другой хрящевой рыбы, которая в изобилии водится в американских реках – но отличить ее на вкус от настоящей осетрины было невозможно.

С другой стороны, многие продукты, обычные для нас, американцы не едят. Однажды С.Г. предложил мне прогуляться вместе с ним в продовольственный магазин, расположенный в нескольких кварталах от университета. Сент-Луис – город с большим процентом черного населения, причем черные районы довольно четко отделены от белых. Магазин, куда мы шли, был как раз в черном районе, и все его продавцы и покупатели были чернокожими. Кто-то сказал С.Г., что в этом магазине можно купить свиные мозги - редкость в США, – из которых С.Г. тоже умел приготовить на редкость вкусное блюдо. Действительно, мозги лежали за стеклянной витриной рефрижератора, и пожилой джентльмен-продавец аккуратно отвесил требуемое количество. Но, подавая пакет, он все же не удержался, и спросил С.Г. (белый продавец, в отличие от черного, никогда бы так не сделал):

- Простите, сэр, вы собираетесь это есть?

***

Кстати говоря, у С.Г. никогда не было и тени расизма, свойственного, к сожалению, многим из наших соотечественников, эмигрировавших в США. К слову, его работы заинтересовали Йоси Шиббeру, молодого профессора математики одного из технических колледжей в Индиане, эфиопа по рождению и по школьному образованию. Йоси дважды приезжал в нашу лабораторию в Сент-Луисе на полгода, тесно сотрудничал с С.Г. и, насколько мне известно, продолжает развивать его идеи и сейчас. Таким образом, у С.Г. появился и чернокожий ученик.

При этом С.Г. не впадал и в другую крайность – идеализацию чернокожих американцев как всех поголовно пострадавших от угнетения и сегрегации. Он воспринимал любого человека именно как человека, независимо от его цвета кожи, и как раз у черных находил немало сходства с родными советскими людьми. Однажды С.Г. рассказал мне, что видел пьяного чернокожего, лежащего прямо на обочине. (Ему повезло - за все мои годы в Америке я никогда не видел настолько пьяного человека.) И что-то родное почудилось ему в этой жанровой картинке:

- И я понял, что именно, - говорил С.Г. – Рядом с ним лежала бутылка из-под «Столичной»!

***

Не только цвет кожи, но и форма носа не были для С.Г. определяющими чертами человека. Сын русского казака и польской дворянки, он начисто был лишен проказы антисемитизма. Наоборот, он всегда старался помочь евреям, особенно с трудоустройством, что в городе Минске в 70-80-е годы было не просто. Правда, ИТМО АН БССР был известен как место, где евреев берут на работу, но их же и увольняли первыми при ежегодных «сокращениях штатов». Концентрация евреев и полуевреев в группе С.Г. была особенно высока – по сути, поначалу из неевреев был только Игорь Муфель, да и тот с подозрительной фамилией (далекие предки Игоря были немцы). Как руководитель группы, С.Г. как мог, защищал евреев при сокращениях и, как мне известно, однажды написал заявление, предложив уменьшить зарплату ему самому, но не увольнять еврея-сотрудника.

В городе Риге волна государственного антисемитизма была существенно пониже, но и здесь, когда я вел переговоры с директором ИОС Гунаром Чипенсом о переходе группы С.Г. в его Институт, Чипенс откровенно сказал мне:

- Одного, ну, двух евреев я еще могу принять на работу сам, но насчет трех сразу мне придется специально договариваться в ЦК!

Переходить в ИОС тогда собирались Марик Шендерович (еврей), я (полуеврей) и С.Г., причем Чипенс не сомневался, что С.Г. – смуглый, с удлиненным носом и в очках – тоже еврей. Для самого Чипенса это значения не имело, но для ЦК… Впрочем, договориться с ЦК удалось, и наш переход состоялся.

Евреем считали С.Г. и многие минские знакомые, и он не считал нужным их разубеждать – одна моя старинная приятельница, узнав о кончине С.Г., сокрушалась, что его не похоронили по правилам, предписанным иудаизмом. Вообще, как мне кажется, С.Г. считал национальность чем-то вроде штампа на каждом отдельном человеке, который вовсе необязательно говорит об этом человеке хоть что-нибудь. Другое дело – национальная культура, или черты, характерные – в среднем – для нации или расы в целом. Здесь С.Г. расходился с нынешней политкорректностью – он искренне не понимал, как можно, например, считать расистской констатацию очевидных фактов: евреи лучше других играют в шахматы, а негры лучше других бегают стометровку. Ведь нам неизвестно куда идет эволюция, говорил С.Г. как биолог, и, соответственно, мы не знаем, какое свойство будет в будущем важнее для выживания – умение хорошо играть в шахматы или умение хорошо бегать. Именно поэтому и бессмысленно утверждать, что одна раса – или нация - выше другой. Где же здесь расизм?

***

Писал С.Г. легко, сжато (иногда даже чересчур сжато) и выразительно. Научные статьи, после сбора всего нужного материала, бывали написаны за два-три дня. С.Г. предпочитал безличный стиль: не «мы установили», а «было установлено»; не «они показали», а «в работе такой-то показано», и так далее.

Вместе с С.Г. мы написали научно-популярную книгу «Беседы о жизни», вышедшую в 1977 году в серии «Эврика» и, в разные годы, три научных монографии в соавторстве с Т.Л. Перельманом, Г. Чипенсом и М.Д. Шендеровичем. Работа над монографиями проходила, в принципе, одинаково. Вначале писался и согласовывался подробный план, и авторы решали, кто какой раздел будет писать. Затем мы обменивались написанными разделами, вносили свои поправки и снова обменивались разделами. Процесс повторялся до тех пор, пока все поправки или принимались, или отвергались всеми авторами. Помимо всего прочего, такая система приучала – меня, во всяком случае – отстаивать свое мнение конструктивно, предлагая разные варианты, и, в то же время, быть терпимым к критике, понимая, что критикуют не меня лично, а всего лишь мой текст…

Система «один автор – один раздел» сохранялась и при написании «Бесед о жизни», но здесь С.Г. внес коррективы. Он предложил мне быть ответственным не столько за научное, сколько за популярное содержание книги. Моя задача была добавить в его текст «оживляж», забавные истории, иллюстрирующие более серьезные положения (хотя некоторые разделы должны были быть написаны мной полностью). Не мне судить, насколько наша работа удалась, но на Европейском пептидном симпозиуме в Эдинбурге в 1996 году я встретил молодую женщину, кандидата наук из Ленинграда, которая рассказала мне, что десятиклассницей она прочла «Беседы о жизни» и решила посвятить себя науке. Она не помнила имен авторов, но, по ее словам, их было двое, причем один из них – с бородой. Пришлось объяснить, что я сбрил бороду после переезда в США.

Потом мы с С.Г. писали научно-популярные книги уже порознь – в серии «Эврика» вышли сначала мои «Почти природные лекарства», а потом его «Биологически активные». Мы, разумеется, обменялись экземплярами наших книг с дарственными надписями. На книге С.Г. было написано: «Дорогому Грише с вопросом: каков же будет следующий шаг дихотомического деления эвриканских авторов? Одолеваемый сомнениями, С. Галактионов». («Дихотомическое» деление – деление надвое.) Ту же книгу С.Г. я видел на полке кабинета профессора О.Б. Птицына в Институте белка в Пущино – на ней С.Г. сделал запомнившуюся мне афористическую надпись: «Я публикуюсь, следовательно, я существую».

А «Беседы о жизни» впоследствии были переведены на болгарский и японский язык, и, в слегка переработанном виде, на латышский. К латышской книге издательство потребовало новую официальную фотографию авторов. Мы с С.Г. пошли в фотостудию и получили снимок: С.Г. сидел на стуле, а я стоял рядом. Сотрудница нашей группы в Риге, Инта Лиепиня, посмотрев на фотографию, невинно заметила:

- Помню, у нас в Елгаве тоже был такой памятник: Ленин сидит, а Сталин стоит…

***

Первый инсульт случился с С.Г. под Новый, 1999 год. На рождественские каникулы его жена Лора уехала в Мобиль, где жила семья их дочери, и поэтому С.Г., как только пришел в себя, позвонил мне. С.Г. и Лора тогда жили на верхнем этаже двухэтажного дома, и мне пришлось подняться по внешней лестнице и взломать окно, чтобы попасть в их квартиру – спуститься и открыть дверь С.Г. не мог. Я помог С.Г. одеться и вызвал скорую помощь, которая отвезла его в приемный покой больницы, базовой для нашего Вашингтонского университета. С развешенными всюду цветными шариками, гирляндами и ярко-красными дед-морозовскими шапками персонала, приемный покой производил сюрреалистическое впечатление. Я просидел у кровати С.Г. несколько часов, пока врачи не убедились, что непосредственная опасность миновала, но все же оставили его на несколько дней в больнице.

Главное несчастье – новый тяжелый инсульт и ушиб головного мозга – случилось с С.Г. в 2001 году и навсегда изменило последние десять лет его жизни. Выжил он чудом, пролежав в коме больше месяца. Когда врач показал мне томографические снимки, я ужаснулся – почти четверть черепа была залита огромной гематомой, и, хоть кровь удалось откачать, часть мозга погибла. Целый год Лора и Марина, сестра С.Г., приехавшая из Минска, выхаживали его – и победили. Затем С.Г. и Лора переехали в Мобиль, поближе к дочери. После переезда в Мобиль у С.Г. восстановилась речь, он снова владел своими руками и ногами, снова читал и даже писал на всех языках, которые знал… Конечно, он быстро уставал на прогулках, с трудом собирал мысли и говорил по телефону – но и в этом состоянии он смог, например, написать заметку для сборника, изданного в Минске в связи с семидесятилетием своего друга проф. В.М. Юрина.

Научную работу С.Г. вести уже не мог – он потерял так называемую среднюю память, помнил, что случилось вчера или тридцать лет назад, но не то, что происходило в промежутке. Тем не менее, он несколько раз просил меня прислать ему его же статьи и подробно разъяснить их содержание – он очень надеялся все же преодолеть болезнь. Последний раз он разговаривал со мной за две недели до смерти из больницы после операции пятикратного коронарного шунтирования, которая прошла успешно – С.Г. снова говорил о перспективах нашей совместной научной деятельности. Вышло, однако, по-другому.

В Мобиле есть небольшой ботанический сад, который С.Г. хорошо знал и старался бывать в нем почаще. Там, под японским кленом – зимой красным, летом зеленым – захоронен теперь его прах. Мне кажется, что С.Г. не желал бы себе лучшего последнего пристанища – лесовод вернулся к своим любимым деревьям.

***

Вот, в общем-то, и все – но только для этого очерка. А для меня С.Г. не умер и не умрет никогда – я всегда буду чувствовать его рядом с собой, слышать его голос, проверять свои мысли его аргументами. Судьба дала мне возможность узнать человека необычайно талантливого, умного и разностороннего. Наверное, из такой же глины были вылеплены ученые и гуманисты прошлого – Леонардо, Паскаль, Декарт. Их имена по праву остались в памяти человечества – так же, как имя Станислава Геннадьевича Галактионова останется в моей памяти.

Вы хотите добавить сайт в каталог? Нет ничего проще.