|
 |
 |
| Номер 9(22) - сентябрь 2011 | |
 |
|
Паршивый мир, куда ни глянь. Куда
поскачем, конь крылатый? Везде
дебил иль соглядатай или
талантливая дрянь. Иосиф Бродский,
Яков Гордин К
лопаткам приросла бесцветная мишень Иосиф
Бродский сорвись все звёзды с небосвода, исчезни
местность, все
же не оставлена свобода, чья
дочь - словесность.
Она, пока есть в горле влага, не
без приюта. Скрипи,
перо. Черней, бумага. Лепи,
минута. Иосиф
Бродский Личность Иосифа Бродского не всегда
была той харизматической фигурой, к которой постепенно и, на мой взгляд,
совершенно напрасно приучают его читателей. Это вообще свойственно русскому
литературоведению - каждый выдающийся поэт, добившийся положения на
литературном Олимпе, немедленно теряет свой подлинный облик и становится фигурой,
лишенной тени и теней. Именно в таком приглаженном, обстриженном
виде он только и приемлем для школьной хрестоматии. Только в таком! Ибо в
противном случае пришлось бы нарушить традиции Великодержавности и
Государственности, которыми, якобы, движима всякая достойная восхваления и
страниц школьного учебника поэзия. С Бродским подобная процедура почти
наверняка обречена на полный провал. Слишком многое в его поэзии несет на себе
отпечаток неприятия не просто коммунизма, но и изначальных категорий
российского фундамента и менталитета. И если в молодые годы, находясь под
прессингом и контролем партийного аппарата и карательных органов, он, возможно,
испытывал колебания, то, оказавшись на Западе, он отпустил себя. Можно спорить
о тех или иных особенностях характера и личности Иосифа Бродского. Но, по
меньшей мере, одна - огромное чувство собственного достоинства, более того,
гордости, еще более того - гордыня, - сомнения не вызывает ("Зимняя
почта". 1964):
...
Не обессудь
за
то, что в этой подлинной пустыне,
по
плоскости прокладывая путь,
я
пользуюсь альтиметром гордыни. Это чувство большого Поэта было
многократно ущемлено в России. И, если бы дело касалось только лишь угроз
("Зофья". 1962)?:
Я
трубку снял и тут же услыхал:
- Не
будет больше праздников для вас
не
будет собутыльников и ваз
не
будет вам на родине жилья
не
будет поцелуев и белья.
не
будет именинных пирогов
не будет вам житья от дураков.
..........
не
будет вам ни хлеба ни питья
не
будет вам на родине житья.
..........
не
будет вам надежного письма
не
будет больше прежнего ума.
Со
временем утонете во тьме
Ослепнете.
Умрете вы в тюрьме
Былое
оборотится спиной
подернется
реальность пеленой.-
Я
трубку опустил на телефон
но
говорил, разъединенный он.
Я
галстук завязал и вышел вон. Но эта страна сочла необходимым
пропустить Поэта едва ли не через все круги подведомственного ей ада
("Сан-Пьетро". 1980):
Я
входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал
свой срок и кликуху гвоздем в бараке
жил
у моря, играл в рулетку,
обедал
черт знает с кем во фраке.
С
высоты ледника я озирал полмира,
трижды
тонул, дважды бывал распорот.
Бросил
страну, что меня вскормила.
Из
забывших меня можно составить город.
Я
слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал
на себя что сызнова входит в моду,
сеял
рожь, покрывал черной толью гумна
и
не пил только сухую воду.
Я
впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал
хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял
своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел
на шепот. Теперь мне сорок.
Что
сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только
с горем я чувствую солидарность.
Но
пока мне рот не забили глиной,
из
него раздаваться будет лишь благодарность. Ретроспективный просмотр поэзии
Бродского показывает, как зрело в нем ощущение человека без Родины. Еще в 1962
году ("От окраины к центру") он провидчески смоделировал свое будущее
- свое полное отторжение:
Не
жилец этих мест,
не
мертвец, а какой-то посредник,
совершенно
один
ты
кричишь о себе напоследок:
никого
не узнал,
обознался,
забыл, обманулся,
слава
Богу, зима.
Значит
я никуда не вернулся.
Слава
Богу, чужой.
Никого
я здесь не обвиняю.
Ничего
не узнать.
Я
иду, тороплюсь, обгоняю.
Как
легко мне теперь,
оттого,
что ни с кем не расстался.
Слава
Богу, что я на земле без отчизны остался.
Поздравляю
себя!
Сколько
лет проживу, ничего мне не надо.
Сколько
лет проживу,
столько
дам за стакан лимонада.
Сколько
раз я вернусь -
но
уже не вернусь - словно дом запираю,
сколько
дам я за грусть от кирпичной трубы
и
собачьего лая. Эта боль и любовь к родному городу
всегда соседствовали в его поэзии с воспоминаниями о горечи и унижении
("Полдень в комнате". 1978):
Я
родился в большой стране,
в
устье реки. Зимой
она
всегда замерзала. Мне
не
вернуться домой.
..........
Там
был город, где, благодаря
точности
перспектив,
было
вдогонку бросаться зря,
что-либо
упустив.
Мост
над замерзшей рекой в уме
сталью
своих хрящей
мысли
рождал о другой зиме -
то
есть зиме вещей.
..........
Я
был скорее звуком, чем -
стыдно
сказать - лучом
в
царстве, где торжествует чернь,
прикидываясь
грачом... В 1967 году в "По дороге на
Скирос" Бродский прямо говорит об унижении, как первопричине его нежелания
возвращаться. В те времена речь шла, о Ленинграде. Но настоящему Поэту дано
заглянуть и в будущее. Как оказалось впоследствии, он не пожелал возвратиться и
в Россию:
Я
покидаю город, как Тезей -
свой
лабиринт, оставив Минотавра
смердеть,
а Ариадну - ворковать
в
объятьях Вакха.
Вот
она, победа!
..........
.....И
мы уходим.
Теперь
уже и вправду - навсегда.
ведь
если может человек вернуться
на
место преступленья, то туда,
где
был унижен, он придти не сможет.
..........
Когда-нибудь
придется возвращаться...
Назад.
Домой. К родному очагу.
И
ляжет путь мой через этот город.
Дай
бог тогда, чтоб не было со мной
двуострого
меча.... А чего, собственно, можно было
требовать от Поэта иного, после многих лет ужасающей жизни, гонимого,
преследуемого, ("К Северному краю". 1964), притом, ни за что:
Северный
край, укрой.
И
поглубже. В лесу.
Как
смолу под корой,
спрячь
под веком слезу.
И
оставь лишь зрачок,
словно
хвойный пучок,
на
грядущие дни.
И
страну заслони.
Нет,
не волнуйся зря:
я
превращусь в глухаря,
и,
как перья, на крылья мне лягут
листья
календаря.
Или
спрячусь, как лис,
от
человеческих лиц,
от
собачьего хора,
от
двуствольных глазниц.
..........
Так
шуми же себе
в
судебной своей судьбе
над
моей головою,
присужденной
тебе,
но
только рукой (плеча)
дай
мне воды (ручья)
зачерпнуть,
чтоб я понял,
что
только жизнь - ничья.
Не
перечь, не порочь.
Новых
гроз не пророчь.
Оглянись,
если сможешь -
так
и уходят прочь:
идут
сквозь толпу людей,
потом
- вдоль рек и полей,
потом
сквозь леса и горы.
Все
быстрей, все быстрей. Это чувство преследуемого
сохранилось в Поэте навсегда, даже много лет спустя в спокойной обстановке 1987
года, ("Чем больше черных глаз, тем больше переносиц..."), в условиях
жизни признанного и ни от кого не зависящего мэтра поэзии. Вероятно, в глубине
души он сохранил ощущение загнанности, настороженной затравленности. Не
исключено, что это стало его внутренней сущностью:
Чем
больше черных глаз, тем больше переносиц,
а
там до стука в дверь уже подать рукой.
Ты
сам себе теперь дымящий миноносец
и
синий горизонт, и в бурях есть покой.
Носки
от беготни крысиныя промокли.
К
лопаткам приросла бесцветная мишень. Добавьте сюда и то, что он всегда
допускал возможность сведения с ним счетов тоталитарным монстром, проигравшим
схватку вчистую и способным послать ликвидаторов. Об этом Поэт недвусмысленно
пишет еще в "Прощайте, мадемуазель Вероника" (1967)
Русский
орел , потеряв корону,
напоминает
сейчас ворону.
Его,
горделивый недавно, клекот
теперь
превратился в картавый рокот.
Это
- старость орлов или - голос страсти,
обернувшийся
следствием, эхом власти.
И
любовная песня - немногим тише.
Любовь
- имперское чувство. Ты же
такова,
что Россия, к своей удаче,
говорить
не может с тобой иначе.
...........
Доброй
ночи тебе, да и мне - не бденья.
Доброй
ночи стране моей для сведенья
личных
счетов со мной пожелай оттуда,
где
посредством верст или просто чуда
ты
превратишься в почтовый адрес. Обстановка многих лет охоты
заставляет преследуемого выработать свой взгляд на страну, обидевшую его. И
Бродский это сделал по-своему. В 1972 году он написал "Мы не пьем вина на
краю деревни..." - удивительный психологический портрет России. Это,
конечно же, не документированные факты и истины. Но это поэтический
эмоциональный путь к осмыслению того опыта, который имеется в распоряжении
каждого, родившегося или долго жившего в России. Недаром, эпиграфом к
стихотворению выбрана строка из Вильяма Блейка: "Внемлите глас
Певца!":
Мы
не пьём вина на краю деревни.
Мы
не ладим себя в женихи царевне.
Мы
в густые щи не макаем лапоть.
Нам
смеяться стыдно и скушно плакать
Мы
дугу не гнём пополам с медведем.
Мы
на сером волке вперёд не едем,
и
ему не встать, уколовшись шприцем
или
оземь грохнувшись, стройным принцем.
Зная
медные трубы, мы в них не трубим.
Мы
не любим подобных себе, не любим
тех,
кто сделан был из другого теста.
Нам
не нравится время, но чаще - место.
Потому
что север далёк от юга,
наши
мысли цепляются друг за друга.
когда
меркнет солнце, мы свет включаем,
завершая
вечер грузинским чаем.
Мы
не видим всходов из наших пашен.
Нам
судья противен, защитник страшен.
Нам
дороже свайка, чем матч столетья.
Дайте
нам обед и компот на третье.
..........
Нам
приятней глупость, чем хитрость лисья.
Мы
не знаем, зачем на деревьях листья.
И
когда их срывает Борей до срока,
ничего
не чувствуем, кроме шока.
Потому
что тепло переходит в холод,
наш
пиджак зашит, а тулуп проколот.
Не
рассудок наш, а глаза ослабли,
чтоб
искать отличье орла от цапли.
Мы
боимся смерти, посмертной казни.
Нам
знаком при жизни предмет боязни:
пустота
вероятней и хуже ада.
Мы
не знаем, кому нам сказать "не надо".
Наши
жизни, как строчки, достигли точки.
В изголовьи дочки в ночной сорочке
или
сына в майке не встать нам снами.
Наша
тень длиннеее, чем ночь пред нами.
То
не колокол бьёт над угрюмым вечем!
Мы
уходим во тьму, где светить нам нечем.
Мы
спускаем флаги и жжём бумаги.
Дайте
нам припасть напоследок к фляге.
Почему
всё так вышло? И будет ложью
на
характер свалить или Волю Божью.
Разве
должно было быть иначе?
Мы
платили за всех, и не нужно сдачи. Не со всем в приведенном
стихотворении можно согласиться. Например, спорен его итог. Разве дело только в
том, что страна за кого-то платила? Если это и верно, то только в отношении
оружия. Дело в ином. Страна претендовала на должность Правителя Мира, якобы во
благо Всех, а на самом деле - ко всеобщему Злу и Вреду. В том числе и своему
собственному. Ну и, конечно же, на все Воля Б-жья! В том же 1972 году в "Открытка
с тостом" Бродский поясняет свой взгляд на положение вещей в России
следующим образом:
Должно
быть, при взгляде вперед,
заметно
над Тверью, над Волгой:
другой
вырастает народ
на
службе у бедности долгой.
Скорей
равнодушный к себе,
чем
быстрый и ловкий в работе,
питающий
в частной судьбе
безжалостность
к общей свободе. В приведенных выше двух
стихотворениях Бродский проявляет себя тонким психологом и аналитиком,
держащемся на почти академических позициях. Но в том же самом 1972-ом году, он
отпустил себя, - сказались десять лет ухода от погони. И в "Набросок"
он нарисовал, так, как он видел, мягко говоря, не слишком доброе, а если быть
прямым - то ненавистное ему пространственное изображение менталитета России:
Холуй
трясется. Раб хохочет.
Палач
свою секиру точит.
Тиран
кромсает каплуна.
Сверкает
зимняя луна.
Се
- вид Отечества, гравюра.
На
лежаке - Солдат и Дура.
Старуха
чешет мертвый бок.
Се
- вид Отечества, лубок.
Собака
лает, ветер носит.
Борис
у Глеба в морду просит.
Кружатся
пары на балу.
В
прихожей - куча на полу.
Луна
сверкает, зренье муча.
Под
ней, как мозг отдельный, туча...
Пускай
Художник, паразит,
другой
пейзаж изобразит. В последнем абзаце, вероятно, Поэт
видел себя, как и любого творческого интеллигента холодными, злобными и
ненавидящими глазами власть предержащих: изображают чёрт-те что, понимаешь,
искажают, клевещут.... Использована прекрасная метафора "как мозг
отдельный, туча...". Причем под Луной - прибежищем злых сил. Не намного
мягче и строки из поэмы "Горбунов и Горчаков" (1965-1968):
"Огромный
город в сумраке густом".
"Расчерченная
школьная тетрадка".
"Стоит
огромный сумасшедший дом"
"Как
вакуум внутри миропорядка"
"Фасад
скрывает выстуженный двор,
заваленный
сугробами, дровами"
"Не
есть ли это тоже разговор,
коль
скоро все описано словами?"
"Здесь
- люди, и сошедшие с ума
от
ужасов - утробных и загробных". Казалось бы, речь идет о сумасшедшем
доме. Но вспомните советскую и партийную реакцию даже на тщательно
закамуфлированные подтексты. Что же говорить о приведенном десятистрочии, когда
аналогия со страной просто бросается в глаза. Тем более, что вся поэма состоит
из глубоких бесед двух образованных, умных и интеллигентных людей, названных и
обозначенных государством и обществом клиническими идиотами и низведенных ими
до положения клиентов психиатрической лечебницы, доносчиков и стукачей. В 1987 году в "Назидание"
он рисует страшную, почти доисторическую обстановку в современной российской
глубинке:
Путешествуя
в Азии, ночуя в чужих домах,
в
избах, банях, лабазах - в бревенчатых теремах,
чьи
копченые стекла держат простор в узде,
укрывайся
тулупом и норови везде
лечь
головой в угол, ибо в углу трудней
взмахнуть
- притом в темноте - топором над ней,
отяжелевшей
от давеча выпитого, и аккурат
зарубить
тебя насмерть. Вписывай круг в квадрат
..........
Не
откликайся на "Эй, паря!" Будь глух и нем.
Даже
зная язык, не говори на нем.
Старайся
не выделяться - в профиль, анфас; порой
просто
не мой лица. И когда пилой
режут
горло собаке, не морщься. Куря, гаси
папиросу
в плевке. Что до вещей, носи
серое,
цвета земли; в особенности белье,
чтоб
уменьшить соблазн тебя закопать в нее. К пятой годовщине своего
вынужденного отъезда из России он пишет своего рода программное эмиграционное
стихотворение ("Пятая годовщина. 4 июля 1977"). Оно настолько емко и
пространственно, что заслуживает быть построфно пронумерованным и
процитированным почти целиком, ибо это настоящее социологическое полотно -
исследование: 1. Падучая звезда, тем паче - астероид
на
резкость без труда твой праздный взгляд настроит.
Взгляни,
взгляни туда, куда смотреть не стоит.
2.
Там хмурые леса стоят в своей равнине.
Уйдя
из точки"А", там поезд на равнине
стремится
в точку "В". Которой нет в помине.
3.
Начала и концы там жизнь от взора прячет.
Покойник
там незрим, как тот, кто только зачат.
Иначе
- среди птиц. Но птицы мало значат.
4.
Там в сумерках рояль бренчит в висках бемолью.
Пиджак,
вися в шкафу, там поедаем молью.
Оцепеневший
дуб кивает лукоморью.
5.
Там лужа во дворе, как площадь двух Америк.
Там
одиночка-мать вывозит дочку в скверик.
Неугомонный
Терек там ищет третий берег.
6.
Там дедушку в упор рассматривает внучек.
И
к звездам до сих пор там запускают жучек
плюс
офицеров, чьих не осознать получек.
7.
Там зелень щавеля смущает зелень лука.
Жужжание
пчелы там главный принцип звука.
Там
копия, щадя оригинал, безрука.
8.
Зимой в пустых садах трубят гипербореи,
и
ребер больше там у пыльной батареи
в
подъездах, чем у дам. И вообще быстрее
9.
нащупывает их рукой замерзший странник.
Там,
наливая чай, ломают зуб о пряник.
Там
мучает охранник во сне штыка трехгранник.
10.
От дождевой струи там плохо спичке серной.
Там
говорят "свои" в дверях с усмешкой скверной.
У
рыбьей чешуи в воде там цвет консервный.
11.
Там при словах "я за" течет со щек известка.
Там
в церкви образа коптит свеча из воска.
Порой
дает раза соседним странам войско.
12.
Там пышная сирень бушует в палисаде.
Пивная
цельный день лежит в глухой осаде.
Там
тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади.
13.
Там в воздухе висят обрывки старых арий.
Пшеница
перешла, покинув герб, в гербарий.
В
лесах полно куниц и прочих ценных тварей.
..........
14.
там сахарный песок пересекаем мухой.
Там
города стоят, как двинутые рюхой,
и
карта мира там замещена пеструхой.
15.
мычащей на бугре. Там схож закат с порезом.
Там
вдалеке завод дымит, гремит железом,
ненужным
никому: ни пьяным, ни тверезым.
16.
Там слышен крик совы, ей отвечает филин.
Овацию
листвы унять там вождь бессилен.
Простую
мысль, увы, пугает вид извилин.
17.
Там украшают флаг, обнявшись серп и молот.
Но
в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
Там,
грубо говоря, великий план запорот.
18.
Других примет там нет - загадок, тайн, диковин.
Пейзаж
лишен примет и горизонт неровен.
Там
в моде серый цвет - цвет времени и бревен.
19.
Я вырос в тех краях. Я говорил "закурим"
их
лучшему певцу. Был содержимым тюрем.
Привык
к свинцу небес и к айвазовским бурям.
20.
Там, думал, и умру - от скуки, от испуга.
Когда
не от руки, так на руках у друга.
Видать,
не рассчитал. Как квадратуру круга.
21.
Видать, не рассчитал. Зане в театре задник
важнее,
чем актер. Простор важней, чем всадник.
Передних
ног простор не отличит от задних.
22.
Теперь меня там нет. Означенной пропаже
дивятся,
может быть, лишь вазы в Эрмитаже.
Отсутствие
мое большой дыры в пейзаже
23 не
сделало; пустяк дыра, - но небольшая.
Ее
затянут мох или пучки лишая,
гармонии
тонов и проч. не нарушая.
24 Теперь
меня там нет. Об этом думать странно.
Но
было бы чудней изображать барана,
дрожать,
но раздражать на склоне дней тирана,
25.
паясничать. Ну что ж! на все свои законы:
я
не любил жлобства, не целовал иконы,
и
на одном мосту чугунный лик Горгоны
26.
казался в тех краях мне самым честным ликом.
Зато
столкнувшись с ним теперь, в его великом
варьянте,
я своим не подавился криком
27.
и не окаменел. Я слышу Музы лепет.
Я
чувствую нутром, как Парка нитку треплет:
мой
углекислый вздох пока что в вышних терпят,
28.
и без костей язык, до внятных звуков лаком,
судьбу
благодарит кириллициным знаком.
На
то она судьба, чтоб понимать на всяком
29.
наречьи. Предо мной - пространство в чистом виде.
В
нем места нет столпу, фонтану, пирамиде.
В
нем, судя по всему, я не нуждаюсь в гиде.
30
Скрипи мое перо, мой коготок, мой посох. Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах, эпоха на колесах нас не догонит, босых
31.
Мне нечего сказать ни греку, ни варягу.
Зане
не знаю я, в какую землю лягу.
Скрипи,
скрипи, перо! переводи бумагу. Приведенные 31 строфа - это
высококлассный, профессиональный доклад на любом международном форуме,
посвященный эфемерности и тщетности всех основных коммунистических реалий в
бывшем СССР. Каждая из этих строф поэтически трактует один-два термина,
относящихся почти ко всем сторонам рухнувшей империи. 1 - социальная
непривлекательность, 2 - пустота целей, 3 - бессмысленность жизни и смерти, 4 -
разрушение все и вся, 5 - экологическая катастрофа, 6 - бессмысленность в
покорении космоса и противостояние поколений, 7 - назойливая идеология, 8 -
вездесущая грязь, 9 - голод и тюрьмы, 10 - аресты людей, 11 - отсутствие права
на мнение, милитаризм, 12 - пьянство и монотонное однообразие лиц, 13 - развал
сельского хозяйства, 14 - запущенные города, грязные продукты, 15 - никому
ненужные заводы, 16 - страх перед умом и всесилие диктатуры, 17 - полная
хозяйственная разруха, 18 - всеобщая серость, 19 - тюрьмы и тягостная
атмосфера, 20 - отсутствие надежды на будущее, неверие в людей, даже близких,
25 - ужас людей перед могущественной тиранией. 21-24 содержат ошибочное
утверждение Бродского о незначимости отдельного человека для пейзажа
тоталитарного монстра. Да, незначимо, до поры до времени. Но потом выясняется,
что каждые уходивший оставлял пустоту в бетонном основании фашиствующего
государства. Миллионы таких пустот слились воедино, превратились в трещину и
привели к катастрофическому понижению прочности и практически мгновенному
крушению всей системы. Что уж говорить о самом Бродском? Его утверждение, что
"отсутствие его не сделало большой дыры в пейзаже" абсолютно не
верно! Осталась незарастаемая пустота в культурном пространстве страны, ибо
Бродский заполнял определенную и заметную нишу высокоталантливого поэта,
жившего одновременно в интеллигентной и рабочей средах. Я не знаю, кто заменил
его, и заменил ли вообще. Но из потерь такого рода и складывается духовное
обнищание и деградация культуры России. И, наконец, 27 - 31 означают великое
пространство искусства и поэзии, в котором может спрятаться или, во всяком
случае, попытаться спрятаться творческая душа в окружающем мраке, грозах и молниях
тоталитаризма. Не приходится сомневаться в
отношении Поэта к своей трагической родине и следующая суровая фраза из
"Неоконченный отрывок" (1968):
Частокол
застав, границ
- что горе воззреть, что ниц, -
как
он выглядит с высот,
лепрозорий
для двухсот
миллионов? Трудно представить себе, каким
образом приведенное выше может быть использовано в русских энциклопедиях и
школьных учебниках. Разве что, посредством его умолчания... Сейчас с высоты прошедших лет
совершенно понятно, что Бродский не любил страну, в которой родился и жил. В
молодости, вероятно, он был готов примириться со многим, окружавшим его, но с
годами процесс отторжения нарастал и можно предположить, что со временем, даже
в отсутствии давления партии, ее идеологических держиморд и вездесущего КГБ, он
с неизбежностью, пришел бы к необходимости уехать... Прежде всего потому, что
"я не солист, но я чужд ансамблю" ("Письмо генералу
Z".1968). Во-вторых, ("От окраины к центру". 1962):
Здесь,
захороненный живьём,
я
в сумерках брожу жнивьём, В-третьих, оскорбленная гордость и
необходимость если не лгать, то, во всяком случае, умалчивать ("В озерном
краю". 1972):
В
те времена в стране зубных врачей,
..........
я,
прячущий во рту
развалины
почище Парфенона,
шпион,
лазутчик, пятая колонна
гнилой
цивилизации - в быту
профессор
красноречия - я жил
в
колледже возле главного из Пресных
Озер,
куда из недорослей местных
был
призван для вытягиванья жил.
Все
то, что я писал в те времена,
сводилось
неизбежно к многоточью. В-четвертых, органическое, острое и
непреходящее желание быть самим собой. Не случайно же он писал "Их либе
жизнь и обожаю хаос". Этим он противопоставлял себя любому
организованному, любому железному и бетонному порядку. Это желание его оказаться
вне прессинга любой природы и политической ориентации было в нем едва ли не
главным. Именно это обстоятельство рождало в нем яростное противостояние
("Время года - зима. На границах спокойствие. Сны...". 1967-1970):
Коль
не подлую власть, то самих мы себя переборем Лишь перечисленного было бы достаточным,
чтобы рано или поздно родилось бы то, что, в действительности, Поэт написал в
1970 году ("На 22-е декабря 1970 года Якову Гордину от Иосифа
Бродского"):
Я
не скажу, что это - цель.
Еще
сравнят с воздушным шаром.
Но
нынче я охвачен жаром!
Мне
сильно хочется отсель! Это не говоря о трагических
событиях, неразрывно связанных с ситуацией, которая в официальных судебных
хрониках звучит, как ГОСУДАРСТВО ПРОТИВ ИОСИФА БРОДСКОГО. А в суровой действительности
- о разнузданной травле партии и КГБ, направленной против выдающегося Поэта.
Все перечисленное в целом и привело в итоге к эмиграции ("Колыбельная
Трескового мыса". 1975):
Как
бессчетным женам гарема всесильный Шах
изменить
может только с другим гаремом,
я
сменил империю. Этот шаг
продиктован
был тем, что несло горелым
с
четырех сторон - хоть живот крести;
с
точки зренья ворон, с пяти.
Дуя
в полую дудку, что твой факир,
я
прошел сквозь строй янычар в зеленом,
чуя
яйцами холод их злых секир,
как
при входе в воду. И вот, с соленым
вкусом
этой воды во рту,
я
пересек черту.
и
поплыл сквозь баранину туч. Внизу
извивались
реки, пылили дороги, желтели риги.
Супротив
друг друга стояли, топча росу,
точно
длинные строчки еще не закрытой книги,
армии,
занятые игрой,
и
чернели икрой
города.
А после сгустился мрак.
Все
погасло. Гудела турбина, и ныло темя.
И
пространство пятилось, точно рак,
пропуская
время вперед. И время
шло
на запад, точно к себе домой,
выпачкав
платье тьмой.
Я
заснул. Когда я открыл глаза,
север
был там, где у пчелки жало.
Я
увидел новые небеса
и
такую же землю. Она лежала,
как
это делает отродясь
плоская
вещь: пылясь. Был ли в итоге, Бродский рад происшедшему?
Думаю, да! Об этом свидетельствует многое. Взять хотя бы "Классический
балет есть замок красоты..." от 1976 года:
Как
славно ввечеру, вдали Всея Руси,
Барышникова
зреть. Талант его не стерся!
Усилие
ноги и судорога торса
с
вращением вкруг собственной оси
рождают
тот полет, которого душа
как
в девках заждалась, готовая озлиться!
А
что насчет того, где выйдет приземлиться,
земля
везде тверда; рекомендую США. Испытывал ли он чувство ностальгии?
Не похоже, хотя бы потому, что Поэт не навестил Россию, даже тогда, когда
монстр рухнул и это стало для Бродского совершенно безопасным. Достаточно
сопоставить, к примеру, только два года. Первый фрагмент - из 1962 года
("Ночной полет"):
Я
бежал от судьбы, из-под низких небес,
от
распластанных дней,
из
квартир, где я умер и где я воскрес
из
чужих простыней;
от
сжимавших рассудок махровым венцом
откровений,
от рук,
припадал
я к которым и выпал лицом
из
которых на Юг.
Счастье
этой земли, что взаправду кругла,
что
зрачок не берет
из
угла, куда загнан, свободы угла,
но
и наоборот;
что
в кошачьем мешке у пространства хитро
прогрызаешь
дыру,
чтобы
слез европейских сушить серебро
на
азийском ветру.
...........
променять
всю безрадостность дней и ночей
на
безадресность их. Добавьте сюда известное: "На
Васильевский остров я приду умирать" ("Стансы". 1962.) Любовь
Поэта к родному очагу и городу в 1962 году сомнения не вызывают. Иное дело
1994 ("В разгар холодной войны"). Как не истолковывай последние две
строчки из приводимого ниже абзаца, это совершенно однозначно не ностальгия.
Скорее, как раз наоборот - полное отторжение коммунизма и России:
Всюду
- жертвы барометра. Не дожидаясь залпа,
царства
рушатся сами, красное на исходе.
Мы
все теперь за границей, и если завтра
война,
я куплю бескозырку, чтобы не служить в пехоте. Складывается впечатление, что до эмиграционная
жизнь и Россия, в целом, для него - это "Время утратило звук" (СРЕТЕНЬЕ.
1972)! В пользу этого говорит и особенность Бродского - отторгать все, что
связано с оскорбительными для него, негативными впечатлениями и ситуацией.
Даже, когда то или иное одновременное смежное действие развивалось бескорыстно,
самопожертвенно и напрямую в его защиту (Фрида Вигдорова). Возможно, именно это
имел в виду сам Поэт в "Мы не пьем вина на краю деревни" (1972):
Мы
не видим всходов из наших пашен.
Нам
судья противен, защитник страшен.
Литература 1. Сочинения Иосифа
Бродского//Пушкинский фонд. Тома 1-5, Санкт-Петербург, MCMXCVIII. 2. Виктор Финкель
//ПОЭТЫ РУБЕЖА. Филадельфия. 1999. 3. Виктор
Финкель//БРОДСКИЙ: ЭМИГРАЦИЯ И СВОБОДА. Газетный вариант. НОВОЕ РУССКОЕ СЛОВО. Уикэнд,
Май 21-22, Vol. XCV, № 32, 973, 2005. Copyright © 1999 by
Viktor Finkel |
 |
|
|||
|
|||
