О Левике, Шуберте и о том,

какие игры играет с нами жизнь

Что это было? Как называлось?

Любовь?

Нет, не любовь.

Отношения учителя и ученицы?

Не было никакого учителя. Да и ученицы, в общем-то, тоже. Для ученицы было поздно.

Влюбленность? Товарищество? Восхищение друг другом?

Всё не то. Скорее всего, этому просто нет названия. ЭТО находится в точке пересечения всех этих чувств, не являясь в чистом виде ни одним из них. Оно удерживается на грани каждого, не соскальзывая во что-то одно.

Итак, Вильгельм Вениаминович Левик.

Уже не помню, как мы познакомились, помню только где – разумеется, в Доме литераторов. Кто-то нас представил друг другу, потом несколько раз мы оказывались на одном вечере, на одном собрании, за одним столом. Смотрели друг на друга с симпатией, разговаривали – с каждым разом все оживленнее. Потом вообще стали чувствовать себя если не друзьями, то людьми одной породы, «одной крови».

Вильгельм Вениаминович Левик в кабинете с котом.
Фото А.Н.Кривомазова, 1979

Несмотря на свои семьдесят четыре года, он был чрезвычайно элегантен, статен, жизнерадостен, громкоголос. Очень любил находиться в компании молодых женщин, и, благодаря его возрасту, в эту категорию попадали многие, в том числе и я, которой тогда было сорок три. При встрече он целовал дамам ручки, но всегда с легкой иронической улыбкой, а потому это не выглядело старомодным. Говорил комплименты, бессовестно преувеличивая талант и молодость своей собеседницы, - словом, общение с ним было сплошным удовольствием. Я тоже сразу попала под его обаяние, но его известность, всеобщая любовь к нему и поклонение мешали мне, безвестной, мало и с трудом печатающейся, быть естественной и не скованной. Но он с легкостью это преодолевал, и спустя десять-пятнадцать минут я уже чувствовала себя вполне в своей тарелке и забывала, что рядом со мной сидит «живой классик».

Когда я подарила ему только что вышедшую долгожданную первую книжку стихов (десять лет она пролежала в издательстве), несмотря на тщедушность и непрезентабельный вид сборника, Левик долго поздравлял меня, а на следующий день даже позвонил и долго говорил о книжке, неумеренно и щедро расточая похвалы. Я конечно понимала, что он преувеличивает, зная, что он хвалит всех подряд, но, что и говорить, было приятно. Через какое-то время Левик с заговорщическим видом сказал мне, что его жена – актриса, чтица, прочитала мою книжку и приглашает меня к ним на обед. Разумеется, я почувствовала себя польщенной, с радостью приняла приглашение и с тех пор время от времени бывала у них. С женой Левика, Татьяной Васильевной, мы сразу же почувствовали друг к другу симпатию, и обе получали от встреч и разговоров большое удовольствие. Сейчас, когда я уже старше, чем она в то время, я могу оценить ее мудрость: масса молодых женщин, которые крутились вокруг ее мужа и которыми он восхищался – простодушно, по-детски, но, тем не менее, искренне, – не представляли для нее опасности, если они были на виду и дружили с ней тоже. Левик был так непосредствен и доверчив, что от него можно было ждать чего угодно, и если бы вдруг какая-нибудь длинноногая наяда решила с его помощью устроить свою литературную судьбу, неизвестно, чем бы это кончилось.

Однажды он пригласил меня к себе в свою мастерскую, которая находилась возле Никитских ворот. Я знала, что, вдобавок ко всему, Левик еще и профессиональный художник, и мне, разумеется, было страшно любопытно увидеть его картины своими глазами: неужели он умеет еще и это? Он показал свои работы, много работ – в основном, портреты, выполненные маслом в академическом стиле. Хорошие это были картины или нет – судить не берусь, я мало что понимаю в живописи. Если человек мне симпатичен, и к тому же он еще оказывается и художником, его картины мне очень нравятся. То же самое было и в случае с Левиком: он показался мне художником замечательным, и, видя мое восхищение, он сразу же заявил, что обязательно напишет мой портрет, чем я чрезвычайно возгордилась. С тех пор я стала ходить к нему в мастерскую и бывала у него довольно часто. Сразу же скажу, что до портрета дело так и не дошло: все время оказывалось, что именно в этот раз необходимо что-то обсудить, или прочитать, или послушать, а портрет… что же, в другой раз.

Мы пили чай с пирожными, которые Левик покупал в ближайшей кондитерской перед моим приходом, он читал свои новые переводы и – что меня тогда удивляло – совсем как начинающий переводчик, ждал одобрения и похвалы. И главное – от кого? От меня, которая, как я теперь понимаю, и сама-то еще мало что умела, имени которой не знала ни одна собака. И, тем не менее, прочитав свой перевод из Гельдерлина (он тогда переводил немецких романтиков) Левик вопросительно смотрел на меня. «Замечательно!» – говорила я, хотя стихи эти меня не задевали, и если немецких романтиков я когда-то все же прочла, то исключительно с образовательной целью и еще потому, что переводил их Левик. А однажды я имела глупость сказать, что к Гейне я отношусь спокойно и не разделяю восторга, который испытывают по отношению к нему другие. Боже, как Левик огорчился! Он чуть не плакал, приводя все новые и новые аргументы в пользу стихов великого немца. Я что-то лепетала о том, что переводы Левика из Гейне превосходны, просто я люблю другую поэзию – ничего не помогало. Еще сильнее я пожалела о сказанном, когда Татьяна Васильевна, оставшись со мной наедине, проговорила укоризненно: «Зачем же вы сказали Вильгельму Вениаминовичу, что не любите Гейне! Он ведь ночь после этого не спал и все время твердил: «Ну, уж если Лорина так к нему относится, чего же ждать от остальных!..» Как могла, я заглаживала потом свою дурацкую оплошность, но, по-моему, сделать это мне так и не удалось: Левик простил мне мои слова, но не забыл их.

А еще мы слушали музыку. Левик страстно любил Шопена, Моцарта, Шуберта, и в этом мы с ним, слава Богу, совпадали. Но о музыке рассказ впереди, а пока Левик читает мне свои переводы, стихотворения других поэтов, собственные стихи, написанные «на случай», то есть к юбилею или еще к какому-нибудь событию в жизни друзей. Показывая только что напечатанную в газете или журнале статью о себе, он больше всего радуется, когда о нем говорят, что он вовсе никакой не переводчик, а подлинный поэт. А впереди, причем уже совсем скоро, его юбилей – семьдесят пять лет, и в связи с этим грядет целая череда юбилейных вечеров в разных творческих союзах. И вдруг ему приходит в голову мысль, чтобы на одном из его вечеров, а именно в ЦДРИ, вступительное слово о нем сказал не очередной литературовед или академик, а, как он говорит, «дама приятная во всех отношениях», то есть я. «Ну, какой публике интересно, – рассуждает он вслух, – если один старик говорит о другом старике? Нет, хватит! На вечере в ЦДРИ это сделаете вы!»

Он ждет моих возражений по поводу того, что он старик, но ни в коем случае не относительно выступления на его вечере. Однако мне не до этих тонкостей, я прихожу в ужас!

- Ни за что!!! – почти кричу я. – Это абсурдно! Это невозможно!

- Возможно, возможно, – скороговоркой произносит он и, с удовольствием глядя на мою растерянность и полное замешательство, добавляет: – Возможно, и вы это сделаете. Решено!

И действительно, на вечере в ЦДРИ я говорила о Левике. Понимая, что буду на сцене в состоянии «гроги» и ни о какой импровизации речи быть не может, я написала текст и выучила его, причем выучила назубок – так, что с любого места и с любого слова могла продолжить текст до самого конца без единой запинки. Я собиралась рассказать о том, как небожитель, почти Бог, некий Левик, имя которого я знала по книгам, однажды материализовался и оказался живым человеком, который разговаривает, смеется, пьет чай. И что словосочетание «Вильгельм Левик» с того времени, как я научилась читать, было и остается для меня знаком поэзии высочайшей пробы. Что на стихах, подписанных его именем, я училась, как и многие, вкусу, культуре, мастерству. Ну и конечно, что Левиком создан целый мир, в котором царствует истинная поэзия, а это значит, что он вовсе не переводчик, а поэт, потому что свой собственный отдельный мир умеют создавать только поэты.

Я до сих пор не знаю, что я сказала в тот вечер, а что забыла – я летела, как с высоченной горы, кажется, даже закрыв глаза, чтобы было не так страшно, и очнулась, только сидя в первом ряду в зале, хотя предполагалось, что я должна буду все первое отделение сидеть на сцене. Судя по радостной детской улыбке, Левик был доволен. Мои приятели, сидевшие в зале, тоже меня хвалили, но, возможно, из вежливости или чтобы утешить и ободрить. Я действительно не знаю, что и как я говорила, но теперь это уже не имеет никакого значения.

После юбилейных торжеств жизнь снова вошла в свою колею, я раз в неделю или в две бывала у Левика в мастерской. Одним из главных удовольствий для нас стало слушанье музыки. Левик часто бывал за границей и каждый раз привозил пластинки – в основном, классику в самом разном исполнении. Однажды он привез несколько сочинений Шуберта – вещи невероятной красоты. Особенно одна из них, которую мы слушали несколько раз, и он был счастлив, что мне она нравится не меньше, чем ему.

А потом, через несколько месяцев, я ему позвонила и позвала к нам в гости: мы справляли пятидесятилетие моего мужа. Хотя Левик только что вернулся из Праги и был, по его словам, очень утомлен, тем не менее, он твердо пообещал прийти.

- А у меня для вас сюрприз! – радостно сказал он мне напоследок. – Я привез для вас ТОГО Шуберта! Сочинение № 99. Нашел!

И услышав, как я обрадовалась, счастливо засмеялся.

Придя к нам, первое, что он сказал мне тихонько:

- Я нарочно не принес пластинку, чтобы вы поскорее пришли ко мне. Вместе послушаем, там другое исполнение.

- Когда? – спросила я.

- Давайте послезавтра. Завтра у меня встреча в издательстве. Только позвоните на всякий случай, с десяти я буду в мастерской.

Еле дождавшись послезавтра и десяти часов, я набрала номер его телефона, но телефон не отвечал. Подождала еще полчаса. Длинные гудки. Это было странно - человек он был обязательный и в случае, если что-нибудь мешало встрече, непременно звонил. В двенадцать часов я встревожилась, но решила подождать еще какое-то время, прежде чем позвонить ему домой: не была я уверена, что его жена знает о наших встречах.

Но через полчаса она позвонила сама.

- Лорина… Вильгельм Вениаминович умер… Вчера…

Поздно вечером пошел умыться перед сном и упал.

Это был конец. Мгновенный и, хочется верить, безболезненный.

ТОГО Шуберта я искала долгие годы, но его не было нигде. Были любые другие его сочинения, но не это.

И вот, спустя двадцать три года, когда мы с мужем уже жили в Иерусалиме, к нам в гости приехал из Голландии сын с семьей. После того, как были вытащены из чемоданов и подарены все подарки, сын протянул мне отдельно лежащую плоскую коробочку.

- А еще вот что, - сказал он.

Я открыла коробочку и увидела диск, на котором было написано: «Шуберт. Сочинение № 99».