Лав стори

Митя всегда мечтал, чтобы в изголовье у него висела географическая карта, поэтому в общежитии он сразу же свою мечту исполнил, а соседи посмеивались: мол, конечно, карта тоже женского рода, но...

– Когда ты бабу себе заведешь? Тоже выискался: студент-одиночка.

И даже на английском, когда читали какую-то «лав стори», ему пришла записка, где женским почерком было написано: «А у тебя уже есть своя лав стори?». Митя не ответил, да и не знал, кому. Девушек он почти не замечал, и даже ночью ему никто из них никогда не снился. А видел он обычно один и тот же сон: вдруг лестница на пятый этаж общежития обвалилась, и он не может попасть в свою комнату, а там вещи, книги по фантастике – из библиотеки, и карта... Нелегко привыкать к житью на пятом этаже, если до этого восемнадцать лет жил на первом. Как и привыкнуть к городскому укладу, если до этого жил в маленьком поселке. Митю поражали мелькающие на улицах люди с деловыми лицами и плачущие старушки, сидящие в парке. Особенно не нравились толпы агрессивных подростков. Он мог постоять за себя, но само ощущение рассеянной повсюду агрессивности давило.

За первый месяц жизни в Перми Митя словно покрылся твердым панцирем, коркой, и всё от этой необходимости защищаться: от соседей по комнате, от машин на улицах. Все было немило ему здесь: и то, что солнышко пробивается сквозь смог и никак не может пробиться, и то, что даже гром гремит как-то технически, словно груду камней вывалили из самосвала. Но особенно раздражала давка в транспорте. Ему было неприятно смотреть, как те, кто вошли последними, висят, как орангутанги, ухватившись одной рукой за поручень, на ухабах и поворотах стукаясь головой о стенки, двери и стекла. Митя решил на выходные съездить домой, но по пути на вокзал трамвай сломался, всех высадили, стали ждать другой, а он пришел переполненный, и началась битва: мелькали сумки, шапки, выпученные глаза, но трамвай не ждет, он меланхолически трогается с места, и тут раздается дикий крик. Но вагон уже набрал скорость, он далеко, а на остановке остался лежать человек, так страшно орущий. Митя вытянул шею и увидел, что у него торчит белая кость, а ступня – неизвестно где... И какая-то женщина истерично спрашивает кого-то:

– Кто виноват? Никто не виноват! Мы всегда так торопимся.

Он подумал: ведь здесь мне нужно жить.

Опоздав на пятичасовую электричку, он приехал в Верещагино ночью, а нужно было еще пять километров идти по дороге, и он инстинктивно старался держаться ближе к лесу, к деревьям, словно те давали силы. Наконец Митя увидел серебристый свет луны над туманом реки, почувствовал единство со всем окружающим – пришло успокоение. Ощущение замкнутости в скорлупу прошло, «корка» начала отпадать, словно он смыл с себя городскую грязь. И так потом было всегда: за месяц в городе «корка» на нем нарастала, замкнутость душила, а стоило приехать в лес – все улетучивалось сразу.

Митя как бы раздвоился: одна его половина училась в техникуме, выслушивала насмешки однокурсников, а другая – вспоминала дом, лес, слушала шорох листьев под деревьями, ловила закаты над Камой. И эта половина стала мной. Да, я – часть Мити. Когда мои ноздри ловили запах свежего воздуха, долетевшего из-за городской черты, я терял равновесие, хотелось туда, в поля, но столько задано чертить, что я лишь забегал на минутку к сестре, которая напоминала о доме. Она была на два года старше и училась на втором курсе медицинского. Однажды мы вместе поехали на экскурсию по городу: старинные особняки, ажурные чугунные решетки, лепные украшения. Экскурсовод упомянула, что в таком вот особняке могла жить чеховская дама с собачкой. А я читал этот рассказ и почти увидел, как выходит на улицу дама с собачкой, в длинном платье, застучали каблучки ее черных ботинок. Потом я один прошелся по этим улицам старой Перми, и словно какая-то музыка сопровождала мои походы, когда я невольно воображал, что вот-вот произойдет встреча. Митя, конечно, не мог предвидеть, что через несколько лет Родион Щедрин создаст музыку к балету «Дама с собачкой» и Майя Плисецкая будет танцевать главную партию. Но я уже почувствовал, что в городе есть свои ритмы, своя музыка. И это было особенно замечательно, если смотреть на мигающую рекламу, на потоки идущих друг за другом машин, которые подчиняются лишь светофору, и он, ритмично пульсируя, отправляет колонны машин в разные стороны. Особенно слышна была музыка города, когда ехал в автобусе и рядом – в другом ритме – спешили пешеходы по тротуару. Но внутреннее равновесие от музыки города у меня не установилось. И тогда Митя ходил к трамплину, поднимался как можно выше и смотрел на виднеющиеся вдали поля и полоску леса. Или он вставал раньше всех в общежитии и выходил на улицу, когда небо еще только высветлялось и кусты сирени были сырыми от росы, от газонов шел, поднимаясь, естественный запах земли. Птицы в городе пели только в это время, когда все спали, словно этим своим сном город давал возможность выйти из-под спу да тонким знакам природы. Но люди просыпались и всё затаптывали, глушили.

А это была уже весна. Соседи по комнате звали Митю то за пивком, то в баню, где они парились по пять часов. Однажды Митя пошел с ними и был поражен, до каких тонкостей они дошли в этом банном деле. «Сегодня в бане холодновато, – говорил Давыдков. – Даже грязь не так отходит. Когда жара, грязь сильнее слезает».

Митя называл, как все, Давыдкова – Давыдом. С ним были более дружественные отношения хотя бы потому, что оба поступали сначала в университет, на физику, но сдали на тройки, и когда Митина сестра посоветовала брату толкнуться в техникум, Давыд пошел туда же. Потом, через несколько лет, Митя все же поступит (заочно) в политехнический институт, а Давыд уже никогда и никуда стремиться не станет. Он становился как бы антиподом Мити: то и дело менял подружек, водил компанию со своими бесчисленными двоюродными и троюродными братьями, жившими в Перми. Что-то записывал в дневник, на котором латинскими буквами было начертано русское слово «Пьянки», и много рассказывал Мите о своих успехах у женщин, приводя какие-то совершенно фантастические подробности. Митя даже однажды спросил его: мол, не боишься, что ли, заразиться?

– А пусть твоя сестра откроет прививку против венерических болезней – сразу Нобелевскую премию получит, – уклончиво ответил Давыд. – Ты б меня с нею познакомил, а?

Но были у него и свои плюсы: не мелочился, как другие, мог вообще отдать все, что попросят. Но и сам мог взять все, что захочет. Однажды взял из-за окна килограмм Митиного сыра, поел, но между рам не положил, и сыр засох, но я не обиделся, а просто сказал:

—Ну вот, Мите как-то Бог послал кусочек сыру...

—Давыд как анти-Бог для тебя, – заметила тут сестра (они уже были знакомы).

Этот анти-Бог все время подначивал Митю: мол, смотри – все кругом парами... И вот однажды в столовой Митя увидел девушку с заплаканными глазами. Он исхитрился познакомиться, но оказалось, что никакого несчастья у Аллы нет, а есть просто аллергия на весенние запахи, вот и слезы. Но Митя по инерции продолжал знакомство с девушкой. Они раза два-три в неделю встречались и гуляли по улицам Перми. Это было волевое усилие – стать как все. Но разговоры о правильном товарном соседстве (Алла училась в торговом техникуме) давали ощущение разрастающейся пустоты внутри. Давыд, впрочем, постоянно спрашивал, сотворил ли Митя уже что-нибудь с этой красоткой, и я отвечал, что познать душу женщины мне гораздо интересней, чем тело. Слова, правда, были другие, но смысл такой. Затевался спор: что важнее в женщине, Давыд, как истинный анти-Бог, смеялся и обещал мне доказать, что все бабы созданы лишь для одного.

Однажды вечером в комнату вбежал вечно куда-то спешащий в вечных поисках чего-то Давыд и закричал:

– Митя, собирайся! Есть возможность прекрасно провести время. – А сам подмигивал то левым, то правым глазом.

Митя в принципе был свободен, а новые знакомства он даже любил – нужно ведь глубоко познавать город, в котором предстояло жить. Пришли они в трехкомнатную квартиру, где за столом расположилась типично мужская компания: сухое вино, дым импортных сигарет, разговоры о битлах, об электронике. Ребята показались интересными: как студенты вузов, так и рабочие. Один уже пришел из армии и рассказывал анекдоты о своем командире, который требовал, чтоб строем ходили под барабанную дробь, но один раз увидел строй без барабанщика и закричал: «В части дизентерия, а вы без барабана!»

Вдруг я заметил, что за столом появилась девушка в светлом платье, которая как бы освещала застолье. У нее были сиреневые губы, очень необычные, и я подумал, что в этой интеллектуальной компании она, конечно же, уже имеет прочного поклонника, так что нет смысла стараться ей понравиться. Я ушел на кухню, где Давыд говорил об эмбарго на пшеницу, а кто-то другой – о категории трагического у Шекспира. Я ничего не знал ни о том, ни о другом, но Давыд решил нас познакомить:

– Митя, это мой брат Василий. Был троюродный, но в знак уважения я нынче перевел его в двоюродные братья.

Я оставил их спорить и пошел в комнату, где в это время девушка с сиреневым ртом танцевала. Мне показалось, что у нее руки растут во время танца, и, чтобы не втянуться в любование ею, снова рванул на кухню. Бутылка сухого, что стояла между братьями, оказалась пуста, и темами они уже поменялись, точнее – всё перепутали, мелькали слова «трагическая пшеница» и «эмбарго на Шекспира». Я понял, что все сильно набрались и мне пора уходить. Но тут ушел Василий, а на кухню пришел какой-то потный парень – я с трудом узнал того, что недавно мобилизовался. Он опять стал рассказывать анекдоты из армейской жизни, я смеялся, Давыд куда-то исчез, и вдруг он похлопал меня сзади по плечу: «Твоя очередь!» Я почему-то сразу дал ему в морду, он упал, вскочил, мы сцепились, но нас тут же растащили, и Давыд зашептал: «Имей в виду – их десять человек! Ты хоть сходи и посиди просто, а то...» А я уже слышал крики: «Кого он из себя корчит!» и «Зачем его позвали?»

Митя взял в руки ключ, который ему предложили, и пошел в ту комнату, куда его подталкивал Давыд. Я закрылся этим ключом, уже видя ту девушку. Она лежала обнаженная в позе ожидания, глаза закрыты. Значит, она была уже со всеми, остался один я. У меня вдруг появилось такое чувство, словно я шел и с размаху получил подсечку – в таких случаях падаешь и ударяешься так, что кажется: вылетают глаза. Все в этой комнате было мне отвратительно. Я прошел к окну и раскрыл его, но тут же почувствовал отвращение к тому шпингалету, которого коснулись пальцы. Наташа (я уже знал ее имя) открыла глаза – они были мутными. Сиреневое пятно вокруг рта расползлось далеко. Сознание ее от алкоголя, конечно, почти выключилось, и смотрела она вопросительно: «Кто такие мужчины и что с ними делают?» Но наконец она все-таки посмотрела на меня заинтересованно: «Почему ты не идешь ко мне?» А за дверью уже слышался похабный хохот. Видимо, прошло много времени. Требовали, чтобы я уходил, а мне и самому хотелось как можно скорее покинуть эту комнату. Давыд вышел со мной на улицу, он рассказал, что его брат учился в одном классе с Наташей, в одном дворе до сих пор живут все эти ребята. Они уже год так собираются, когда наклевывается пустая квартира, сначала пьют, а потом забавляются по очереди с Наташей. И больше никого из девушек не приглашают. Давыд все болтал и болтал, словно боялся, что я начну высказываться, он суетился, на остановке трамвая все выскакивал на рельсы и выкрикивал: «Трамваюшка! Где ты-ы?!» А рядом на афише был изображен красивый террариум. Я пригляделся: реклама нашего зоопарка, довольно броская, и змеи с таким невинным видом изображены.

– Монстрариум, – сказал я Давыду и замолчал. А сам себе сказал: вот ты и познакомился еще с одной стороной городской жизни. Не раз мне придется съездить в лес, чтобы вытряхнуть из души все...

Когда они сели в трамвай, Митя не мог смотреть на женщин. Ему казалось, что все они под одеждой такие же грязные и мокрые. Что из них так же течет мужская сперма, как он только что видел... монстры... Какая-то девушка протянула ему абонемент закомпостировать, но отвращение было так сильно, что он выронил его. И вышел из трамвая. Пошел пешком. Он уже не видел в женщинах людей, а лишь организмы, предназначенные действительно для одного, как говорил Давыд. И в то же время я знал, что это изживу, выживу.

И как раз начиналась практика на заводе, нужно было рано приходить в цех. Я шел и смотрел на розовый восход за горизонтом – там природа, праматерь моя, которая даже выше, чем моя физическая мать. Природа породила меня, но неужели этих людей, шаркающих по асфальту, она тоже породила?

А на заводе – циклично-равномерный шум машин, ритмичные движения рабочих. Все технологическое – приборы, станки – я стал воспринимать с ощущением легкой дурноты, у меня начался еще больший дискомфорт, чем до этого. И вдруг, уезжая с завода, я столкнулся в автобусе с Наташей. На улице я бы отвернулся, прошел мимо, а тут – куда деться? Она поздоровалась и покраснела.

Пришлось ответить. Какая-то старушка передала ей абонемент: «Барышня, пробейте!» Ничего себе: барышня! Хотя для посторонних она могла показаться порядочной девушкой: все ее поведение было одновременно очень естественным и застенчивым. Освободилось место, Наташа села и предложила мне сесть рядом. Какая-то женщина с переднего сиденья обернулась и сказала мужу: «Смотри – какая красивая пара».

Митя сжался от этих слов. Какая пара! Эта девушка, сидящая рядом, не человек, а лишь организм, созданный для литров алкоголя, а потом для... Его чуть не вырвало. К счастью, скоро нужно было выходить, и он выскочил, и все кончилось. Но через неделю они снова столкнулись в автобусе, и опять от всего поведения Наташи веяло чистотой, смущением, так что Мите пришлось заставить себя вспомнить: она голая, грязная, лежит в том монстрариуме, только так он нашел силы противостоять. Некуда свернуть в тесном автобусе, пришлось слушать Наташин рассказ. Она мечтала о каникулах, хотя не знала, куда поехать. Рассказывала, что в Казани умер ее отец, после него остались дом, сад, а в саду – мачеха. Митя заметил, что Наташа повторяет – не нужна, никому на свете не нужна, кроме компании одноклассников. На этот раз Наташа вышла из автобуса первой, и он видел, какой легкой походкой она пошла от автобуса, какие у нее чистые линии ног и какая персиковая (по оттенку волос) грива, пронизанная солнцем.

Мите хотелось бросить все и уехать домой, но он знал, что мать будет презирать его.

А весна шла своим ходом, в небе пролетали стаи птиц, и по ним Митя представлял, что происходило за городом, в природе, а на меня словно сеть накинули. Нужно взлететь, а не могу даже крылья расправить. Тогда я стал каждый день на полчаса заходить на Разгуляй – на кладбище. Там деревья, слышны птицы, нет запаха бензина. А потом вдруг в одну ночь выскочила трава, еще светлая, так как хлорофилла в ней пока было мало, и от этого что-то детское разлилось по всей природе. И запахло смолой от молодых листьев. Я шел блаженно по тропинке, перепрыгивая через лужи, под ногами шелестела прошлогодняя листва, было чувство близости ко всему этому, и вдруг в конце аллеи я увидел Наташу. Она медленно шла навстречу и меня не видела. Я хотел свернуть, убежать, но тут чувство, которое ко мне шло от деревьев, остановило меня, приказало не суетиться. Я вдруг почувствовал, что ее воспринимаю так же, как все окружающее: как эту клейкую листву, свежую траву, как это небо, полное птиц. Наташа была как не Наташа: глаза подняты. Я проследил за ее взглядом и увидел журавлиную стаю. Утки – те летят судорожнее, чаще машут крыльями, а журавли – более плавно. Дыхание, которое у меня до этого стеснялось и стеснялось, изменилось – что-то случилось во мне, и стало возможно дышать, а сеть, которою я был опутан, порвалась. Я ясно почувствовал вокруг себя взмахи напряженных крыльев, устремленные вперед острые носы этих птиц. Они мощно летели вперед, туда, где сейчас расцветает все, раскрываясь навстречу солнцу. Я почувствовал, что через этих журавлей, в стае которых оказался, мне роднее стала Наташа.

Пройдет несколько лет, и Митя узнает, что в японской культуре журавль – символ бессмертия, он увлечется японскими поэтами и даже снимет несколько слайдов в качестве иллюстраций к хокку Басе. Но почему чудо произошло тогда на кладбище, когда вверху пролетали журавли? И он понял, что все успеет в своей жизни. Они вместе пошли по дорожке. Наташа сказала, что идет от тетки, что ей нравится ходить этим путем, потому что тетка ей не очень-то рада, у нее свои заботы, а если пройти по кладбищу, то потом о тетке забываешь.

И тут же ушло куда-то все, что он знал о ней плохого. Он чувствовал, что теперь навсегда прекратятся встречи ее с той компанией монстров. Может, и те ребята не будут монстрами: повзрослеют, обзаведутся семьями. Я даже увидел, как в будущем эти мужчины, ставшие отцами, будут получать квартиры, покупать хрусталь, забудут Наташу, потому что у них будут вполне взрослые способы самоутверждения.

Митя стал проводить с Наташей все свободное время, тем более что наступила сессия, а у него ни одного часа пропуска, по большинству предметов он получил «автоматы» и мог часами рассказывать Наташе, как поступит в вуз, защитит диссертацию, сделает массу полезного для людей. Она сказала, что впервые столкнулась с человеком, который думает о будущем, хочет работать для этого. Однажды, после смерти матери, Наташа сидела в своем любимом саду, как вдруг увидела за забором женщину, которая жадно считала яблоневые деревья.

Она даже пальцы загибала. Потом эта женщина стала мачехой, и отец сразу изменился. Наташа говорила всегда немного, но так, что Митя не мог забыть ее некоторые фразы по нескольку дней. Однажды они шли мимо Феодосьевской церкви – с удивительно чистыми линиями скатов, и Наташа сказала:

– Какая церковь красивая – жаль, что Бога нет.

Она стала приучать Митю к городской жизни, водила на концерты, в оперу. Он раньше думал, что это нечто для людей праздных, в каждой опере одно и то же: балкон и бас, но оказалось, что это не так. В слиянии голоса певца с оркестром Митя обнаружил то же, что испытал он, когда впервые попал в лес после месяца в городе, когда видел сияние луны над туманом реки... И он вел в антракте Наташу в буфет, где на них все глазели так, что ему хотелось увести ее в фойе, но он не знал, можно ли с бутербродами выйти туда, и он спрашивал об этом ее.

– Если хочешь, значит, пойдем! Не обращай внимания на условности.

– Но это ведь храм условности.

Она показала Мите кафе «Кама», в котором стояли огромные аквариумы, а в них плавали золотые рыбки, – там казалось, что можно отдохнуть от города.

Она учила меня городской жизни незаметно, ненавязчиво. Как-то я сажал ее в такси, но не мог проводить, потому что спешил к сестре. Наташа крикнула из машины:

– Ну, звони маме, что я выехала, через двадцать минут буду!

– Какой маме? У тебя же нет мамы, – растерянно сказал я. – Куда же звонить?

Таксист засмеялся, и только тогда я понял, что сморозил глупость. Ведь Наташа хотела внушить уверенность водителю, что ее где-то ждут, что нельзя девушку обидеть и куда-то завезти...

Я чувствовал себя сильнее с каждым днем. Раз она стерла кожу на пятке – этой весной первый раз была без чулок, а кожа после зимы нежная. И я поднимал ее на трамплин на руках, на одном дыхании – а там сто ступенек. И среди сверстников я стал пользоваться уважением, мог двумя словами прекратить драку в общежитии. Все, из-за чего я мучился, отошло куда-то на второй план, все стало получаться у меня на заводе. Я уже не боялся, что утром опоздаю в цех, не успею купить билет на электричку.

Наташе нравилось, когда мы выезжали за город. Однажды увидели лося, и она удивилась, что его след похож на след коровы. В другой раз мы набрели на озеро, окруженное мертвыми стволами берез. Вода, чистое голубое небо отражалось в ней вместе с белыми стволами, и эта бело-голубая вода без зелени листьев произвела бы без Наташи на меня удручающее впечатление, но с нею все было по-другому. Мы оба чувствовали, что со временем на этом месте вырастут новые молодые деревья. И все это я ощущал через Наташу, а она все шла вперед, мелькало ее ситцевое платье. Она носила простые светлые платья, но они так на ней сидели, что часто оглядывались даже девушки, не только парни. И один грузин в магазине, когда я был в стороне, у прилавка, спросил Наташу:

– Девушка, платье французское?

Она смутилась и ответила:

– Польское.

Грузин разочарованно отошел, тем более что увидел меня. Теперь дальше про озеро. Наташа шла в своем платье вдоль по берегу, вокруг озера, а я – за ней. Она не спешила, молчала, а я гадал, почему погибли деревья. Но при этом я все время ощущал, что мое сознание находится как бы внутри ее сознания, что мы – единое. И экспериментировал: то отставал, то обгонял ее, то забегал сбоку, но ощущение, что я – внутри, не проходило. И из-за этого наложения я становился богаче, видел все ярче и замечал больше. Словно Митя стал неким кристаллом, и благодаря Наташе у него появились новые грани, через которые окружающее входило в него по-новому. Митя уже знал, что драгоценные камни меняются от тепла живой человеческой руки – как и он сам от присутствия Наташи. Город теперь казался ему светлее, а улицы – шире. И все благодаря ей! Хотя говорили мы с Наташей не о городе. Повторяю, что она почти всегда говорила мало. Мы даже не целовались, хотя и обнимались, когда спали в палатке. Она чувствовала меня на расстоянии, как и я – ее. Если я видел плохой сон, например, будто меня опускают в красную кровь, она спрашивала потом при встрече: «Что тебе страшное снилось?» А бывало, что я не мог заснуть, мне чудилось, что она плачет, где-то кем-то обиженная. А утром я ехал и узнавал, что Наташа в самом деле плакала всю ночь: было тяжело, когда вспомнила родителей, но я приехал, и все это у нее прошло. Как и у меня проходило, когда город начинал давить: стоило Наташе взять меня за руку, как становилось легче. Я постоянно чувствовал себя с ней и в то же время как бы посреди поляны ромашек, и кругом бабочки вьются, а вверху – яркое солнце. Я даже постоянно ощущал запах ромашек. Потом, когда Митя узнает больше о быте городских женщин, он поймет, что она, видимо, мыла волосы настоем ромашки. А иногда было другое ощущение: будто бы он выбегает, благословленный Наташей, в поле, полное цветов. Я бегу по этому цветущему полю, а впереди маячит какая-то еще более заманчивая даль, и я уверен, что смогу добежать, все смогу, всего, чего хочу, добьюсь. При этом я не могу сказать, что каждое появление Наташи были восторг и счастье. Она была нужна мне, как воздух, как вода . Даже влечения к ее телу я не испытывал, мне хватало, что эта женщина дала мне крылья. Хотя однажды что-то наметилось такое. Митя засмотрелся на ноги Наташи, когда они шли по лугу. Вдруг она говорит: «Что-то стало тяжело идти». А Митя не смог сразу переключиться и представил, что обнимает ее ноги выше колен. Тут Наташа схватилась за дерево и остановилась: «Я не могу идти». Мы сели под этим деревом, разговорились о цветах. Я говорил, а сам думал о том, что мое желание сковало ее. Но не знал, хорошо это или плохо, поэтому продолжал говорить о цветах. Она любила их, умела собрать будто бы ненароком красивый букет. Я от нее научился воспринимать цветы как сущности. Желтые одуванчики, к вечеру полузакрывшиеся, она называла «полуцветы-полуосьминоги», и я с тех пор стал их любить именно вечером, в таком полузакрывшемся состоянии.

А окружающие, конечно, не воспринимали серьезно наше единство, ведь многие знали о Наташином прошлом. Митя обычно ходил на свидание к ней мимо торгового техникума, и не раз там с треском распахивалось окно общежития, и та знакомая девушка с аллергией – красавица Алла – на этот раз уже с настоящими слезами на глазах кричала на всю улицу: «Митя, куда ты идешь! Одумайся! Митя, Митя!» Но для него все другие девушки в это время не существовали, а Наташа была больше, чем человек: сама природа, ожившая в большом городе, слившаяся с машинной цивилизацией.

Если Митя читал в основном фантастику, то Наташа читала – с его точки зрения – какие-то странные книги: по икебане, по истории имен. Имя Дмитрий, оказалось, происходит от Деметры, греческой богини земледелия, и первоначально звучало как Деметриос.

Потом были каникулы. А в сентябре Митю неожиданно послали в колхоз, и он не успел даже предупредить Наташу – лишь послал из села телеграмму: «Видел подснежники. Митя». Это было в самом деле: в осеннем лесу, на поляне, среди едкого дыма от сожженной ботвы он нашел белый подснежник и услышал запах его. Видимо, какие-то микроэлементы были в почве особенные, и цветок расцвел осенью. Я, нюхая нежный, похожий на граммофончик подснежник, сразу ощутил себя в другой реальности: весна, запах почек, зернистый тающий снег. А вокруг меня на самом деле яркая осень, жаркий довольно денек, какие не редкость в сентябре, в лесу – как в бане (в той местности было много воды).

 Когда я вернулся в город и попал на свой завод, мне уже нравилось все в моей профессии металлообработчика. Блестящие титановые листы на полу цеха сливались с прекрасным будущим. А я сильно любил фантастику. Это перешло ко мне от матери. Мы однажды собирали с ней рыжики под кустами можжевельника. Был прохладный осенний день, некуда спешить, грибов довольно много, и вот она не торопясь начала пересказывать «Аэлиту», и благодаря этим странным кустам можжевельника, напоминающим нечто космическое, я увлекся этой книгой, а после и другими. О будущей цивилизации любил фантазировать, поэтому титан сразу полюбил. Я думал: эти листы лежат сейчас на полу цеха, под ногами, а потом, может быть, они будут мчаться в небе. Блеск титановых искр завораживал меня – этот металл вообще обладает рядом свойств, еще мало используемых, – их будут учитывать в будущем, ведь век железа кончится...

В тот день – день приезда – они встретились вечером, но он не узнал ее. Спросил о телеграмме – девушка ответила, что – кажется – получила. Кажется! Я заговорил об этом, она сказала, что не стоит придираться к словам. Она не понимала меня, как раньше. Словно это была другая девушка, та, которой просто хочется поскорее выйти замуж.

Ко мне на свидания стала приходить другая девушка с глазами, руками и ногами Наташи, с ее голосом, но это была не она. Она даже если цветы трогала, то говорила не то, что я мог ожидать. На клумбе возле общежития в конце сентября еще цвели анютины глазки, и Наташа сказала, что они растут так, словно являются одной семьей – несколько цветов в кустике. Иногда на мгновенье она вдруг взглядывала на меня как та, прежняя Наташа, но потом снова исчезала и вскоре исчезла совсем – как след дыхания на зеркале, постепенно, но неумолимо. Я мучился без нее, советовался с сестрой, у которой и увидел фотографию Марины Цветаевой, переснятую из книги «Мой Пушкин». Поэтесса так походила на мою Наташу в пору, когда она была собой, словно они были одним человеком. Сестра считала, что кто-то, наверно, внушил Наташе: мол, чего этот парень так долго не делает предложения, а она пошла на поводу этого доброжелателя, поэтому и раздражена. А сделай в самом деле предложение, советовала сестра.

Но, по-моему, это было заблуждением: ведь Наташа как раз ни к чьему мнению никогда не прислушивалась, даже к мнению моды. Если все девушки носили в то время «платформы», она считала их грубоватыми и ни разу не надела, хотя подруги подарили ей пару таких туфель на день рождения. Дело было в другом... И не мог же я сделать предложение не-Наташе! А Наташи не было больше. Не было, и всё! Я мучился, искал ее, но не находил. Помню: последний раз мы вместе ездили за город в выходные, и я снова чувствовал корни деревьев, которые здоровы, потому что они питаются энергией солнца. Постепенно приходило равновесие, наступало состояние оцепенения, растворения в запахах коры, смолы, и ветер то дул, то переставал, и я ощущал, как вся природа словно дышала, и я дышал вместе с нею... Но Наташи не было здесь.

Уже много лет спустя я понял: она не считала себя чистой и думала, что будущего у нас нет. Она, наверное, трагически воспринимала, что меня не тянет к ней плотски. Но если б я тогда знал, что для сохранения наших отношений нужна близость, – Боже мой! Ведь это такой пустяк, я пошел бы на все, чтобы спасти то, что было. Физическая близость – цемент, который может удержать, но Митя не знал об этом тогда. А Наташа, конечно, знала, но не считала себя вправе как-то закрепить меня возле себя. Потом только Митя поймет ее благородство – тогда, когда будут попытки романов с другими женщинами, которые в переломные моменты начнут кокетничать, не приходя на назначенные свидания, заманивая в постельные просторы. Наташа себя недооценивала, так же, как и свою нужность Мите. А ведь потом, без нее, город снова окатил его холодом, улицы стали узкими, сдавливающими. Мите часто стало сниться, как он бежит по темным холодным переулкам, а вверху, в небе, летит птица, она пытается снизиться и пробиться ко мне, но некая невидимая преграда мешает ей. Лишь два перышка почему-то падают мне на руку. Лишь когда Митя женился и у него родилась дочка, эта птица словно пробилась к нему: он взял в руки тельце ребенка, теплое, нужное, и испытал вдруг такое чувство, что птица с ним... Я после свадьбы вел дневник. Но слов всегда не хватало, и я записал только: «Держал Настю на руках – слабые косточки, но от всего тельца исходит сила. Ко мне все возвращается».

Но вернемся назад. Митя потом искал женщин, похожих на Наташу. Если на танцах он замечал ноги, похожие на ее, то ожесточенно начинал ухаживать. А поскольку девушки ценят такое и откликаются, полностью раскрываясь, я в результате этого неизменно обнаруживал, что Наташи в этом теле нет. Однажды я бежал за незнакомкой в японском платье, которая не шла, а семенила, как было модно в то лето. Ноги закрыты платьем, а волосы – грива подсвеченных солнцем прядей – показались родными. Но потом оказалось, что Наташи и в этом теле нет. Я даже находил много любопытного в новых знакомствах, ведь женщины все равно более интересны, чем мужчины, – в общении, я имею в виду. Слабый пол – переходя на технический язык – инструмент с более широким диапазоном. Но Наташи не было нигде. Я, наверное, много горя принес знакомым девушкам и женщинам – об этом я задумался, лишь когда Давыд пришел однажды с синяком под глазом. Сказал, что моя сестра «белу ручку приложила».

– Я за ней приударил, а она ударила...

Митя сначала был сражен наглостью Давыда, но на претензии получил ответ: сам-то чем лучше? И пошло перечисление. Давыд слишком хорошо наблюдал за Митей, в то время как тот не уследил даже, когда друг сделал ребенка его собственной сестре. Потом была дикая гонка за врачом для убиения невинного младенца (рожать для Давыда, которому был не нужен ребенок, сестра не хотела, а обращаться официально было слишком поздно). Это потрясло Митю. Когда все закончилось, в пургу, в полночь он шел из больницы домой, Догнал девушку, которая не знала, как добраться до родителей – транспорт внезапно встал из-за заносов. Такая погода, сказал он ей. В городе природы нет, а вот погода есть, это да. Та девушка и стала вскоре его женой. Он любил повторять: возле нас остаются те, кто нас достоин, и мы – возле тех, кого мы достойны...

Частенько он это повторял, но о Наташе не забывалось. Не хватало ему ее. Митя начал путешествовать летом по уральским рекам, с их порогами и пением птиц по берегам. От этого снова у него возникало ощущение, что Наташа близко, вот-вот появится. Потом эти приступы пошли густо: и осенью, во время дождей, и весной, во время таяния снега, – снова кажется, что вот-вот она появится. И вчера я пришел домой после того, как рассказал вам все это, ну и всю ночь чувствовал приближение встречи. А утром, на работе, вдруг удача с внедрением изобретения, хотя в последние месяцы как раз не очень-то везло. А когда я был с Наташей, удачи были постоянны. И в дочке я все больше на хожу черты Наташи, словно через меня она вошла в мою Настю.

Недавно мы работали в овощехранилище вместе с девушками из парикмахерской. Разбирали картошку. Мужики, конечно, много внимания уделяли парикмахершам. Когда одна пожаловалась, что за мерзли ноги, молодая такая блондиночка, все сразу стали кричать: мол, наши молодые люди вас согреют, но сразу договоримся: остановиться на коленях и ничего выше не греть! Когда я слышу та кие шуточки, мне до того становится всех жалко, что я почти плачу. Я думаю, что здесь много обмана: ведь когда мужчина и женщина дошутятся до постели и лягут, а потом встанут – вот только тог да они поймут, что все-таки не для этого начинали те разговоры...

И я стал рассказывать парикмахершам, как ходил на выставку флористов. Митя посещал эти вы ставки в поисках Наташи, но находил там только мертвые цветы. Пока он рассказывал о пейзаже, сделанном из тополиного пуха, одна из парикмахерш смотрела на него совершенно Наташиным взглядом. И у меня до сих пор желание пойти у нее постричься – они нас приглашали, когда мы прощались. Но я знаю, что не пойду, что не найду там Наташи. Поэтому я вызываю время от времени ощущение, будто я на поляне ромашек; вокруг вьются бабочки. Вверху – солнце. И город – далеко-далеко. И Митя все ищет и ищет Наташу.