С Юрием Михайловичем Лотманом я познакомился по приезде в Тарту в 1953 г., хотя еще в Ленинграде слышал об очень талантливом человеке, который после окончания филологического факультета ЛГУ уехал в этот университетский город. У нас оказались общие знакомые, знавшие его по факультету, и от них я получил рекомендательное письмо для знакомства.

Жену Юрия Михайловича – Зару Григорьевну Минц я знал еще с 1949 года, так как новый, 1950 год, мы встречали в одной компании, в доме сокурсницы моего школьного друга Яши Любарского – Норы Тронской. На самом деле Нора, как и ее отец, известный архитектор Ной Абрамович, была Троцкая, но носители этой троцкистской фамилии – среди них был и автор «Истории античной литературы И.М. Тронский – вынуждены были маскироваться под фамилией «Тронский». Почти всю новогоднюю ночь мы с Зарой проспорили по проблеме типологии литературы: правомерны ли такие понятия, объединяющие писателей и их произведения, как «классицизм», «романтизм», «реализм». Я уже сейчас точно не помню, что кто отстаивал, но спор был азартный. И потом мы часто любили спорить, притом, вполне дружелюбно. Юрий Михайлович подшучивал над этими спорами и остроумно их пародировал, показывая, как Зара и я, в очередном споре прогуливались на улице под окном комнаты, в которой они жили, и где находился полугодовалый их первенец Миша, и поочередно выкрикивали: «Гегель!», «Чернышевский!». Поэтому мы с Зарой сразу перешли на «ты». С Юрием же Михайловичем так и остались на «Вы», но он часто звал меня просто «Лёней» (в именном указателе к «Письмам» Ю.М. Лотмана (М.: «Языки русской культуры», 1997) дано пояснение: «Ленька, Леня – см. Столович Л.Н.»).

Мир тесен! Позже я узнал, что моя двоюродная сестра (дочь сестры моей матери) Лидия Наумовна Авербух дружила с сестрой Юрия Михайловича – Викторией Михайловной, училась с ней в медицинском институте, часто бывала в доме Лотманов и хорошо помнила умненького Юрочку. Как-то я спросил Ю.М., помнит ли он Люсю Авербух (хотя она была Лидия, но звали ее обычно Люся). Ю.М. шутливо ответил: «Кто же не помнит Люсю Авербух?!» Но Виктория Михайловна хорошо помнила свою давнюю подругу и спрашивала о ее жизни.

Мои, смею сказать, дружеские отношения с семейством Лотман-Минц продолжались до самой кончины Зары в 1990 году и Юрия Михайловича в 1993-м. Я часто навещал их и с глубочайшей благодарностью вспоминаю их моральную (и не только!) поддержку в то время, когда я, снимая угол, читал лекции «по часовой оплате», не удостоенный чести быть устроенным на какую бы то ни было «штатную должность». Юрий Михайлович и Зара Григорьевна окончили Ленинградский университет на два года раньше меня. Это им позволило получить работу в Тартуском Учительском институте, притом, что родной их город на Неве был для них закрыт. Я же, приехавший в Тарту во время начавшегося «дела врачей», не мог устроиться даже на должность лаборанта. Все личные и государственные праздники мы проводили вместе. Сколько было сказано–пересказано друг другу! Сколько было шуток и подшучиваний друг над другом! Именно «другом», а не кем-либо другим.

Юрий Михайлович Лотман, которого коллеги звали ЮрМих’ ом, стал легендарной личностью задолго до своей кончины. Сейчас его имя можно встретить не только в научной литературе, в которой он признан классиком. Оно не только стало предметом для академических ссылок, заменяя, подчас, ссылки на «классиков марксизма-ленинизма», но проникло в романы, стихи и, конечно же, в публицистику и эссеистику.

Эта легендарность, при всей ее значимости и справедливости, таит в себе одну опасность: человек-миф утрачивает живые человеческие черты. Этой метаморфозе я посвятил двустишие

Всех филологов затмив,

Был ЮрМих, а стал ЮрМиф.

Но Юрий Михайлович обладал живой человечностью в высшей степени. Может быть, особенно это проявлялось в его отношении к юмору.

Юмор и остроумие

Он был необычайно остроумным человеком. Его остроумие было органичным, оно прорывалось в различных ситуациях, подчас отнюдь не веселых. Но, как однажды заметил Зиновий Паперный, это не правда, что юмор нам помогает жить. Юмор помогает выжить. Помогал он в этом и Лотману. Вместе с тем, в его юморе был заряд удивительного чувства жизни и критического отношения к тому, что этого заслуживает.

Мне посчастливилось знать Юрия Михайловича четыре десятилетия и среди того, что сохранилось в памяти, имеется несколько эпизодов, которые высвечивают его и без того светлую личность с необычной стороны. Впрочем, если бы он услышал о себе словосочетание «светлая личность», он бы не преминул пошутить. К себе он относился тоже шутливо. В его талантливых рисунках преобладают автошаржи[1].

Юрий Лотман. Автошарж

Рисунок из архива Л.Н. Столовича

Автошарж на оборотной стороне фотографии, подаренной Вере Столович

Однажды, придя к нему, я увидел иронический автопортрет, изображенный... повешенным на веревке, другой конец которой был прикреплен через перекладину к большой плите. И надпись: «Повесился на Блоке». Крупнейшая специалистка по творчеству Блока незабвенная Зара Григорьевна Минц, жена Юрия Михайловича, озорно улыбаясь, разводила руками...

«Вопросы философии»

1956 год. Юрий Михайлович послал в журнал «Вопросы философии» статью о Радищеве. Я тоже в этот же журнал послал свою статью. Когда мы встречались, то обменивались информацией, пришел ли ответ из редакции. Его долго не было. Однажды ЮрМих меня утешил:

– Это же вопросы философии, а не ответы!

Процесс есть процесс

1966 год. «Оттепель» сменили заморозки. В Москве судят писателей Синявского и Даниэля. До Тарту волна пока не докатилась. Летом благополучно состоялась вторая «летняя школа» по семиотике. Но новая у нас отрасль знания начинает вызывать повышенный интерес у литературоведческих ортодоксов: появляется новый идеологический противник. Однако прежнего единодушия нет. И среди филологов, и даже философов немало тех, кто сочувствует методологическим поискам «Тартуской школы». Меня пригласили оппонировать в Ленинградском университете философскую диссертацию «Художественный образ как процесс», в которой автор солидаризируется со взглядами Ю.М.Лотмана на знаковую природу искусства. Рассказываю об этом Юрию Михайловичу.

– Как называется диссертация? – Спрашивает он.

– «Художественный образ как процесс».

– Это что, о Синявском?

Пророческая шутка

Конец 60-х гг. Мой минский коллега Н. И. Крюковский прислал мне свои тезисы о системе эстетических категорий и просил показать их Ю. М. Лотману. И вот я иду к Юрию Михайловичу за ответом и застаю его гостей – Бориса Андреевича Успенского и Александра Моисеевича Пятигорского. Хозяин и гости собирались выйти в город. Идем мы по улице Кастани, и я спрашиваю Юрия Михайловича о переданных ему тезисах.

– Прошу меня простить, – говорит Юрий Михайлович, – но я их куда-то задевал. Все чего-то пропадает.

– Не беспокойтесь, Леонид Наумович! – утешает меня Успенский. – Я посмотрю у себя. Когда Юрий Михайлович посылает мне письмо, он обычно вкладывает в конверт все, что лежит у него под рукой.

Юрий Михайлович виновато-хитровато усмехается в усы и замечает:

– Такой, знаете, беспорядок! Не знаешь, что и где лежит. Надо наверно попросить произвести обыск!

Все весело засмеялись и согласились, что без обыска не найти нужные бумаги...

Но через некоторое время обыск на квартире у Лотмана действительно состоялся.

«Нашел пятак...»

Лето 1972 г., поселок Валгеметса. Я приехал из Тарту и привез свежий номер «Литературной газеты». В этом номере от 9 августа 1972 г. было напечатано «открытое письмо» верноподданного партийного публициста Александра Кривицкого в западно-германскую газету «Дер Тагесшпигель», в котором гневно разоблачаются утверждения немецкого журналиста Вольфганга Крауса о том, что в Советском Союзе нет свободы слова и мысли. В качестве примера такой «свободы» Кривицкий приводит серию ученых записок Тартуского университета под общим названием «Труды по знаковым системам». Эта информация явно предназначалась «на экспорт»: вот де какая у нас свобода, публикуем работы и по семиотике, хотя «здесь многое еще спорно, далеко не все убедительно в равной мере». Кривицкий, разумеется, умалчивает, что по поводу зарубежных и отечественных структурно-семиотических исследований уже прозвучали руководящие окрики, появились разоблачительные статьи в столичных журналах, что каждая публикация стоит неимоверных усилий, а в Тарту существовал далеко не типичный для всей страны оазис, на который после 1970 г. тоже надвигалась пустыня.

Спешу поделиться с Юрием Михайловичем, который в это время был в Валгеметса, публикацией в «Литературной газете». Он слушал напряженно, ожидая очередной удар по семиотике. Но когда узнал, что на этот раз его не поносят, а Кривицкий даже приводит «Труды по знаковым системам» в качестве положительного примера, брезгливо бросил:

– Фу, нашел пятак в говне!

Где место санитарного врача?

В середине 70-х годов по Москве поползли слухи, что Ю.М. Лотман собирается эмигрировать за границу. Такого рода разговоры, запускаемые официальными и неофициальными недоброжелателями, помогали ужесточить обстановку вокруг подозреваемого в «измене родине», ибо только так официально рассматривалось намерение уехать на Запад или Ближний Восток. Намеренно распускаемые слухи, даже если они были «дымом» без «огня», приносили немало вреда: мешали публикациям книг и статей, зарубежным поездкам, создавали соответствующую «репутацию» и т. п. (В Эстонии была популярна формула: «Ходят шлюхи»). Юрий Михайлович уже давно был «невыездной» и многочисленные приглашения на зарубежные поездки складывал в папку с надписью: «Письма к русскому путешественнику». Слух в отношении эмиграции Лотмана казался тем более правдоподобным, что немало активных участников тартуских «школ» и конференций уже находилось за рубежом. Приехавший в Тарту литературовед и культуролог Георгий Гачев, когда мы с ним пришли навестить Юрия Михайловича, решил проверить достоверность этих слухов и задал вопрос, что называется, «в лоб»:

– Юрий Михайлович, Вы не собираетесь уехать?

Ответ на него прозвучал такой:

– Видите ли, Георгий Дмитриевич, я занимаюсь русской культурой и мое место здесь. Место санитарного врача в бараке. Там, среди клумб, может оно и приятней, но место – в бараке.

И как бы обосновывая свое понимание долга, Юрий Михайлович обратился к примеру из армейской жизни, памятной ему со времени Отечественной войны:

– Вот поставили часового у склада, и он должен стоять. Что на складе, неважно. Может быть снаряды. Может быть говно. Но раз поставили, значит нужно стоять.

Кстати, в конце войны Юрий Михайлович был поставлен охранять военнопленного немецкого офицера, как оказалось, аристократа. И этот офицер-аристократ был потрясен тем, что охраняющий его простой молодой солдат читал французскую книжку. Дело в том, что этот молодой солдат, чтоб не терять время, учил французский язык. Немецкий он уже знал, так как учился в Ленинграде в немецкой школе, так называемой Peter-Schule

Немецкая и русская бюрократия

Как-то, не помню уже по какому поводу, Юрий Михайлович задался вопросом: «В чем состоит отличие между немецкой и русской бюрократией?» и следующим образом ответил на него.

– В Германии приказ, данный сверху, идет вниз до последней инстанции, которая его исполняет. В России же ниспосланный сверху приказ спускается вниз, доходит до последней инстанции, а инстанция идет к бабе. – И помолчав добавил:

– Может в этом наше спасение.

Почему Наполеон не мог стать русским царем

Однажды Юрия Михайловича спросили, мог ли Наполеон стать русским царем, если бы стал победителем в войне 1812 года.

– Ни в коем случае. Ведь он был француз. А русскими царями могли быть только немцы.

«А тикать я буду сам!»

Юрий Михайлович был остроумно наблюдательным. В простых житейских фактах он подмечал не просто забавное, но имеющее смысл, выходящий за пределы факта. В разговоре, на лекциях и даже в докладах он вспоминал эти житейские истории, оживляя свою речь и проясняя подчас сугубо научную проблему. Так, выступая в 60-е годы на одном из симпозиумов по комплексному изучению художественного творчества, он вспомнил, как один из его сыновей нарисовал часы, и на вопрос отца: «А как они будут тикать?» ответил: «А тикать я буду сам!»

В Интернете опубликована подборка забавных ситуаций, анекдотических случаев, связанных с Ю.М. Лотманом, а также его находчиво-остроумные высказывания[2].

Юрий Михайлович не был «испытанным остряком», говоря словами А. Блока. Но, будучи творческой натурой, он думал и говорил образно. Как-то мы встретились после того, как долго не виделись. «Да Вы совсем не изменились», – сказал я ему. «И Вы, Лёня, тоже», – ответил он. А потом добавил: «Вы знаете, нам кажется, что мы не изменяемся, как кажется пассажирам идущих параллельно поездов, что они никуда не движутся».

Вспоминаю, как Юрий Михайлович говорил мне в начале 60-х годов, когда в бурной эстетической дискуссии в меня летело много критических стрел: «Что-то у нас критика стала какая-то неэффективная. Вот Вас критикуют, а Вы всё ещё существуете. Вот раньше покритикуют человека, глядишь, а его уже нет».

Юрий Михайлович при всей своей научной академичности был человеком необычайно живым, я бы даже сказал, озорным. Как-то он с удовольствием читал такое четверостишие:

Сидит мальчонка у пруда,

девчонку обнимает,

вот это жизнь, вот это – да,

вот это – я понимаю.

Не могу сказать, чей стишок сохранила его память. В ней было необъятное количество поэтических произведений. Может быть, это он сочинил сам. Так же, как Ю.М. рисовал при каждом удобном случае многочисленные рисунки, он сочинял шутливые стихи, которые тоже разбрасывал, как и свои рисунки. На философских семинарах, которые проводились на кафедре русской литературы во второй половине 50-х годов, Ю.М. непрерывно рисовал, и я сохранил несколько его рисунков, в том числе его изображения автора этих строк. Вот одно из них:

Хорошо, если кто-нибудь сохранил в памяти или, еще лучше, записал стихотворные экспромты Ю.М. В посвященном Лотману номере журнала «Вышгород» воспроизведено несколько его шутливых стихотворений, некоторые даже иллюстрируются его рисунками[3].

На мой первый юбилей я получил от Ю.М. цветную фотографию Царскосельской скульптуры-фонтана «Молочница» с таким его посвящением:

Дражайшему Леониду Наумовичу –

Вместо запоздалого поздравления к 50-летию

Стихи к царскосельской «Молочнице»

Дева несла молоко, водою его разбавляя,

Но уронила кувшин. Что ж потекло из него?

Диво! Не сякнет вода, молоко же давно уж иссякло...

Если угодно мораль – можешь сходить в магазин.

Млеко мыслей своих ты носи лишь в железном бидоне

И разбавляй не водой, а водкой за дружным столом.

Деву же ты приспособь к производству молочных продуктов –

Тут источник воды будет уместен вполне.

Ю.М. Лотман был не только остроумным человеком. Он глубоко понимал природу комического, в частности, в анекдоте, да и сам феномен анекдота. Об этом он писал в своих письмах от 10 мая и в июне 1991 г. М.В. Колокольниковой – дочери своей сокурсницы-друга Ф.С. Сонкиной[4]. Эти заметки могли бы быть, как справедливо отмечает Б.Ф. Егоров в комментарии к этой переписке, «конспектом большой статьи или даже монографии об анекдоте», тем более что Ю.М. раньше теорией анекдота не занимался[5]. Рассуждения Ю.М. Лотмана о природе комического и анекдота – проявление его необычайной способности к теоретическому осмыслению огромного эмпирического материала. Но эта его способность зрела и развивалась на протяжении становления его творческой деятельности.

Отношение к теории

В наших отношениях ни разу не было ни одной ссоры или серьезной размолвки, но наши поиски истины шли в разных направлениях. Я как философ по образованию стремился, прежде всего, теоретически осмыслить художественный материал. Сейчас я хорошо понимаю, что это было излишне самонадеянно, тем более с тем методологическим багажом, которым нагрузил меня университет им. А.А. Жданова. Но в то время я был одержим разрабатываемой мной тогда концепцией эстетического отношения, которая после моей диссертации «Некоторые вопросы эстетической природы искусства» (1955) и статьи «Об эстетических свойствах действительности» («Вопросы философии», 1956, № 4) вызвала неожиданно для меня самого огромную дискуссию об эстетическом. Об этой дискуссии я писал в очерке «Начало дискуссии об эстетическом. Исповедь “общественника”», опубликованном в моей книге «Философия. Эстетика. Смех» (С.-Петербург – Тарту, 1999, с. 109-178).

Юрий Михайлович же до начала 60-х годов, когда он открыл для себя семиотику, с пренебрежением относился к теории и вообще к философии. Он говаривал, что профессиональный философ – «едок приправ, а приправа должна подаваться к основному блюду». Наверно, понятным основанием для такого отношения было воистину жалкое состояние советской философии, пережевывающей марксистско-ленинскую жвачку. Только позже он узнал, что в самой советской философии в послесталинское время вызревали новые недогматические тенденции. Уважительно Ю.М. воспринимал тогда только историю философии как часть истории культуры. Ею он не только интересовался, но и творчески занимался, исследуя мировоззрение просветителей XVIII – начала XIX века, особенно Радищева и Руссо. Но основная сфера тогдашних изучений и исследований Ю.М. – живая история литературы и культуры прошлого и позапрошлого (с точки зрения XX столетия) веков. Он попытался меня склонить к чисто историческому подходу к самой философии, предложив мне тему диссертации, когда я решал, чем непосредственно заняться, по малоисследованным воззрениям русского шеллингианца М.Г. Павлова. Но я тогда твердо решил «идти путем другим» и Ю.М. в этом плане, как говорится, махнул на меня рукой, продолжая по-прежнему дружески ко мне относиться.

Ю. Лотман и Л. Столович. Вторая половина 50-х годов

Мне всегда было очень интересно то, чем занимался Ю.М. Он дарил мне с теплыми надписями оттиски всех своих публикаций и я их читал с большой пользой для себя. Преимущественный интерес к теории для меня, разумеется, не исключал изучения истории. Я написал несколько историко-эстетических работ, к которым Ю.М. отнесся одобрительно и даже рекомендовал своим коллегам. Когда же Ю.М., еще недавний отвергатель теорий, сам начал осенью 1960 года читать теоретический курс по структуральной поэтике, из которого затем возникла его ставшая знаменитой книга «Лекции по структуральной поэтике. Вып. I (Введение, теория стиха)», составившая первый том прославленных «Трудов по знаковым системам»), я не пропускал ни одной лекции. 26 сентября 1960 года Ю.М. писал своему ближайшему другу Борису Федоровичу Егорову: «Я здесь барахтаюсь во взбаламученном море органических остатков, но читаю курс “Теории”, где крою напролом. Ленька и Зара ходят на каждую лекцию (хвала Ленькиной незлобивости, я бы ни за что не ходил!), Зара все стенографирует – переверну науку!»[6].

Когда же Ю.М. приступил к написанию «Лекций по структуральной поэтике», он почувствовал себя дискомфортно, так как должен был вступать на теоретическую стезю, которую сам не жаловал и которая ассоциировалась со мной как ее ближайшим олицетворением. 30 августа 1961 года он сообщает Борису Федоровичу: «Мотаюсь, волнуюсь, а книгу пишу – пахнет Столовичем за десять верст, аж самóму смéшно»[7]. К этому месту Б.Ф. Егоров как составитель и комментатор подготовленного текста писем Ю.М., делает следующее примечание: «Ю.М. с долей иронии относился не только к Л.Н. Столовичу, но и ко всем нашим философам, считая, что они слишком теоретизируют, игнорируя конкретные факты. А в эти месяцы Ю.М. сам начал свою первую теоретическую книгу, обозначенную как 1 том новой серии ТГУ “Труды по знаковым системам”: “Лекции по структуральной поэтике. Вып. I. Введение, теория стиха” (книга вышла в 1964 г.)». Эту книгу, пахнувшую «Столовичем за десять верст», Ю.М. подарил мне с надписью:

Дорогому Леониду Наумовичу Столовичу от сердечно его уважающего

Ю. Лотмана –

Тарту

30.XI.64.

За многие годы, прошедшие с тех пор, многое изменилось, но не менялось благорасположение ко мне Ю.М., как и мое глубочайшее уважение и дружеская симпатия к нему. Я старался, чем был способен, помогать ему и тому возглавляемому им направлению в семиотике, которое получило наименование «Тартуская школа» (позже ее называли «Тартуско-Московская школа» или даже «Московско-Тартуская школа»). Он приглашал меня на все конференции, семинары, а также летние школы по так называемым «Вторичным моделирующим системам», порой даже доверял вести отдельные заседания. По его просьбе я написал рецензию на 2-ой, уже коллективный, том «Трудов по знаковым системам». Когда же эту рецензию, посланную в «Вопросы философии», журнал не опубликовал, я переслал ее в парижский журнал «Revue d'Esthétique» (1969, N. l, p. 102-106), который ее напечатал под названием: «Les recherches sémiologiques et l'esthétique». На испанском языке она вышла в свет в журнале «Santiago (Santiago de Cuba)», 1972, No. 6, p. 246–254. Своей «внутренней» рецензией я помог выходу в свет в 1970 году в издательстве «Искусство» книги Л.Ф. Жегина «Язык живописного произведения (Условность древнего искусства)» с большим предисловием и комментариями Бориса Андреевича Успенского – близкого друга и соавтора целого ряда трудов Ю.М. Само собой, ни одну просьбу Ю.М. я не оставлял без внимания, о чем он писал, например, 28 июля 1969 года Борису Андреевичу[8].

Вспоминается в этой связи такой эпизод. После того, как я в 1966 году стал единственным в Эстонии доктором философских наук, меня назначили Председателем экспертной комиссии по общественным наукам. Деятельность этой комиссии была чисто формальной, так как экспертные комиссии были призваны охранять государственные секреты, которых в области общественных наук вроде бы не было. Но наша комиссия должна была давать свое заключение на пересылку научных работ для зарубежной публикации. И в этом плане особых проблем не было. Но вот однажды, в конце 60-х годов, меня вызывает проректор по научной работе университета и от лица ректората требует объяснения, на каком-таком основании я поставил свою подпись под актом экспертизы, разрешающем посылку в Италию статьи Ю.М. Лотмана «Проблема знака и знаковой системы и типология русской культуры XI–XIX веков». «Статья Лотмана, – говорю я, – не разглашает никаких государственных тайн». «Но на нее есть резко отрицательный отзыв в Таллинне». Прошу показать мне этот отзыв. Мне дают многостраничный идеологический донос на Лотмана, явно инспирированный ЦК партии Эстонии, автор которого засекречен. Своей некомпетентностью и просто безграмотностью этот «отзыв» вызывает у меня только усмешку. Проректор, сам по себе человек порядочный, просит меня написать объяснительную записку тогдашнему ректору – А.В. Коопу. Беру бумагу и пишу: «Еще раз подтверждаю свою подпись под актом экспертизы статьи Ю.М. Лотмана». Моя строптивость последствий не имела, но статью послать за границу ректорат не разрешил. Ю.М. опубликовал эту статью в 1-ом выпуске своего ротапринтного сборника «Статьи по типологии культуры», изданного в 1970 году. Такая публикация позволяла печатать статью за границей без какого-либо разрешения. Я получил в подарок этот сборник с надписью на титуле:

Дорогому соратнику и союзнику Леониду Наумовичу Столовичу с любовью

Ю.Лотман

8.VI.70.

Со своей стороны Ю.М. и мне помогал, чем мог. 29 марта 1975 г. Он написал на французском языке рекомендацию для издания моих работ за границей, а в 1992 г. он дал рекомендацию для моей поездки на XII Международный конгресс по эстетике в Мадриде.

При этом наши теоретические воззрения были близкими, но не тождественными. Ю.М. и его единомышленники видели в семиотике единственное средство для научного осмысления гуманитарного знания. Лотман рассматривал семиотику как научную дисциплину, объект которой он, вслед за Ф. Соссюром, определял в качестве сферы «знакового общения». Притом, он проводил различие между семиотикой как наукой и как методом гуманитарных наук, справедливо полагая, что «один и тот же научный объект допускает и семиотический и несемиотический подход». Разумеется, для Ю.М., еще до 60-х годов, до перехода в семиотическую «веру», получившего репутацию серьезнейшего исследователя своими конкретно-историческими трудами, это было очевидно. Но в то же время, исходя из своего опыта, он отмечает в связи с семиотикой «своеобразие научной психологии исследователя», в силу которой «все, привлекающее внимание исследователя- семиотика, семиотизируется в его руках»[9].

Мне были чрезвычайно интересны семиотические исследования, проводившиеся «Тартуской», или «Тартуско-Московской» школой. Но у меня были претензии к нашим семиотикам и в связи с тем, что они, по крайней мере, на первых порах, в своей теории продолжали пренебрегать философией, позитивистски подменяя ее семиотикой, игнорируя, по словам А.Ф. Лосева, «философский анализ предмета»[10]. Однажды во время одной из конференций по семиотике, организованной Ю.М. Лотманом в 1972 (или в 1973 г.), я в своем выступлении выразил пожелание, чтобы семиотики обратились к философии в утверждении основ своей области знания. Притом, я подчеркнул, что речь не идет о марксистской философии, но о философии, имеющей вековые традиции и богатую современную историю. Не скажу, что все участники конференции отнеслись к моему призыву благосклонно. Но во время перерыва ко мне подошел замечательный лингвист и мыслитель Исаак Иосифович Ревзин и подарил мне оттиск своей статьи «К соотношению структурного и системного подходов в современной лингвистике», опубликованной в ежегоднике «Системные исследования» за 1972 г. (М.: издательство «Наука», 1972) с такой надписью:

Глубокоуважаемому Леониду Наумовичу Столовичу с благодарностью за    его выступление.

Правда, семиотики в их отношении к философии проделали определенную эволюцию и стали выходить на философские рубежи.

Ю.М. Лотман и А.Ф. Лосев

Эти два имени нередко сближают, правда, по разным основаниям. В конце 80-х годов я в одном из зарубежных русских журналов прочел стихи не известного мне тогда поэта Тимура Кибирова:

Лотман, Лотман, Лосев, Лосев

де Соссюр и Леви-Стросс!

Дальше следовало неприличное слово[11]. Я поделился с Юрием Михайловичем своим открытием, настояв на том, чтобы две его внучки были удалены из комнаты. Он посмеялся. Его неприличные слова не смущали.

Лосева и Лотмана объективно сближала необычайная популярность в интеллигентской среде. И тот и другой уже при жизни своей (правда, уже в конце ее) стали, что называется «живыми классиками». Их книги расхватывались, едва поступив в продажу. Но после их кончины (Лосева в 1988 г., Лотмана в 1993) популярность их только возросла. Стали издаваться ранее не публиковавшиеся рукописи и переиздаваться прежние труды в небольших и увесистых томах. Казалось, что авторы их находятся среди нас. Это походило на чудо. Поэт, писатель и философ В.Б. Микушевич, видимо, наблюдая этот феномен, главного героя своего романа «Воскресение в Третьем Риме» философа Платона Чудотворцева, прототипом которого во многом стал Лосев, наделил даром бессмертия.

Конечно же, сфера научного творчества двух выдающихся ученых была разная: Лосев был философ и классический филолог, Лотман – историк русской литературы и культуры XVIII-XX веков, семиотик и культуролог. Но интересы их, несомненно, пересекались. Они знали друг о друге и проявляли интерес к творчеству друг друга. Я бы даже сказал, что это взаимное внимание было небеспристрастным. А.Ф. Лосев написал статью «Терминологическая многозначность в существующих теориях знака и символа», посвященную анализу понятий «модель», «структура», «знак», используемых в «Трудах по знаковым системам» (I-VII, Тарту, 1964-1975).

Я имел уникальную возможность в течение 25 лет, смею сказать, дружески общаться с «последним классическим мыслителем», как именует А.Ф. Лосева писатель Вик. Ерофеев, и 40 лет со своим коллегой по Тартускому университету Ю.М. Лотманом. В некоторой мере я был посредником между ними. Я посылал Алексею Федоровичу выпуски знаменитых «Трудов по знаковым системам» («Семиотика»), которые издавались в Тартуском университете под редакцией Ю.М. Лотмана и с публикацией его многих работ. Это и позволило А.Ф. Лосеву написать статью «Терминологическая многозначность в существующих теориях знака и символа»[12].

В семиотических кругах статья А.Ф. Лосева была воспринята болезненно. Для этого были психологические основания. Ведь труды тартуских, московских, ленинградских семиотиков, объединенных «Трудами по знаковым системам», в то время подвергались официозной критике. На семиотический подход шла массированная атака со стороны ряда литературоведов, включавшая в себя методологические и идеологические обвинения в структурализме, субъективизме, формализме. И в этих условиях любое критическое замечание воспринималось многими семиотиками как огонь, ведущийся с другой стороны баррикады. Но ведь А Ф. Лосев как раз и показывает полную безосновательность подобных обвинений. Он отмечает, что «многие литературоведы чересчур поспешно снижают значимость тартуских исследователей и не хотят учитывать того большого вклада в науку, который в них содержится»[13].

Однако автор статьи полагает, что «некоторое впечатление негативности от этих семи томов (имеются в виду I-VII тома «Трудов по знаковым системам».– Л.С.) получается в результате того, что здесь постоянно избегается философский анализ предмета»[14]. И несколько ранее: «При таком составе авторов и при такой важной и малоизученной проблематике эти семь тартуских томов располагают большим материалом и большим богатством теоретических выводов, чем можно было бы ожидать от подобного издания, – конечно, испытывается насущная нужда в строгом логическом исследовании того, что понимается под моделью и структурой. Точный и критический анализ этих терминов или даже хотя бы только единообразный характер их понимания уже избавил бы тартуские исследования от методологической пестроты и терминологического разнобоя»[15]. Аналогичные пожелания связаны с необходимостью философского анализа понятия «знак».

Для более полного понимания отношения А.Ф. Лосева к семиотическим исследованиям, на мой взгляд, важно письмо, написанное 30 марта 1968 г. и адресованное автору этих строк. Вот его полный текст[16]:

«Дорогой Леонид Наумович!

Я очень жалею, что задержался с ответом к Вам. Но, к сожалению, для этого была более чем уважительная причина. Последний месяц я весьма недомогал, получивши большое нервное утомление и изнуряющую бессонницу после того, как сдал в печать несколько томов своих трудов. Сейчас как будто я начинаю чувствовать себя лучше, но все же своих институтских занятий я не прекращал. Меня чрезвычайно тронула Ваша отзывчивость, благодаря которой я довольно быстро получил сначала № 2 Вашей «Семиотики», а потом и № 3 – от издательства, как Вы об этом мне писали. Своей огромной незадачей я считаю то, что вовремя не успел приобрести № 1 с работой Ю.М. Лотмана. Конечно, о присылке Вами экземпляра, подаренного Вам самим Ю.М. Лотманом, даже и говорить стыдно. Я могу только просить Вас при случае вспомнить об этом деле, и если представится какая-нибудь возможность, то осчастливить меня присылкой этого экземпляра[17].

О научном направлении университета Тарту и, в частности, о деятельности Ю.М. Лотмана я слышал от своих учеников, которые бывали у Вас на конференциях. Однако то, что я прочитал в двух полученных томах «Семиотики», превзошло все мои ожидания. Я думаю, Вам небезызвестно, что в молодости, когда еще оставалась некоторая возможность печатать труды по эстетике символизма, я успел напечатать несколько больших книг из этой области как теоретического, так и историко-философского характера (напр., «Философия имени», М., 1927, «Диалектика художественной формы», М., 1927, «Очерки античного символизма и мифологии», т. 1. М., 1930, «Диалектика мифа», М., 1930, «Античный космос и современная наука», М., 1927 и др.). В этих работах я тоже пытался представить в логически обработанном виде разные восприятия пространства и времени, все время неустанно борясь с кантианским дуализмом. В настоящее время, на старости лет, я могу только порадоваться, что тогдашние мои философско-эстетические концепции отнюдь не умерли, но, пережив страшную эпоху, вновь стали проявлять себя, хотя и в другом виде. С этой точки зрения меня удивляет тот факт, что Ваши тартуские товарищи, для которых интересна история семиотики, не нашли нужным хотя бы даже упомянуть о моих тогдашних многочисленных трудах, не говоря уже об их изложении или использовании. Кроме того, и в трудах последующего времени я неизменно проводил свои          прежние подходы к науке, правда, ориентируя их уже совсем на иной почве. Всякий, кто прочитает, напр<имер>, мою работу об эстетической терминологии в ранней греческой литературе (1954 г.)[18] или об истории античной эстетики (1963)[19] и мн<огое> др<угое>, должен будет установить мое неизменное внимание к структурам, символам и знакам. От деятелей Вашего университета, вообще говоря, я резко отличаюсь только одним: я считаю совершенно излишним нагромождение разного рода псевдоматематических формул в тех случаях, где они говорят не прямо о математической стороне предмета, а являются только внешней стенографией. Насколько я себе представляю, наши структуралисты и отвергают меня за это обстоятельство, в то время как против самого принципа структуры или знака я не только нигде ничего не говорил, но, наоборот, являюсь горячим сторонником структурных методик. Впрочем, в настоящее время все эти вопросы для меня почти безразличны; и проламывать какие-нибудь стены в этом отношении, как я это делал несколько десятков лет назад, я не испытываю ни малейшей потребности. А работой я и без того завален. До сих пор в Философской энциклопедии все еще никак не выработают окончательного текста моей статьи «Эстетика». Поэтому я до сих пор не знаю, что сделано с моими характеристиками Ваших работ по эстетике. Замечу, что с этой статьей спешили уже год назад и ставили мне разные сроки. А теперь вот и весь V том застопоривается на несколько лет[20].

Еще раз прошу принять от меня горячую благодарность за присланные книги и пожелать Вам процветания в Вашей деятельности, которую я глубоко ценю. Если Вы сочтете удобным передать мой привет Ю.М. Лотману и мою высокую оценку его работ, то прошу Вас это сделать, хотя лично с ним я не знаком. Прошу Вас навестить меня в Москве, если Вам случится здесь быть.

Глубоко преданный Вам

А. Лосев

30/III – 68 г.»

Небезынтересны высказывания А.Ф. Лосева о Лотмане, зафиксированные его «Эккерманом» – В.В. Бибихиным: «Лотман – у него внушительная, интересная первая книга по семиотике. Его называют столпом формализма. Но там не формализм, а учение о форме; это не есть формализм» (запись 27.9.1971); «Структуралисты просто хотят разграничить слишком сложный, насыщенный процесс в реальном языке от чистого, логического. Столович, Лотман мои знакомые. Ко мне писал года полтора назад Лотман и даже просил участвовать в своем издании. В общем я тебе скажу, что их работы очень интересные, но я скажу и то, что они злоупотребляют внешностью, чертежами, названиями. Ну хотя бы такой термин, как “иррелевантный”.

Чистосердечно говоря, то, что они делают, полезно. И вот пер вый среди них там Лотман, у него просто хорошая работа. И структурализмом он занимается в меру. Но всё-таки, особенно у других, много лишнего, вздора, пускания пыли в глаза. “Языкознание и математика”!..» (запись 9.2.1972)[21].

В соответствии с тем, о чем написано в публикуемом письме, А.Ф. Лосев в своей статье «Терминологическая многозначность в существующих теориях знака и символа» обнаруживает в работах семиотиков отзвуки своих философско-эстетических концепций, «хотя и в другом виде». Он усматривает, в частности, в определениях Ю.М. Лотмана понятия знака размышления о том, что сам Лосев называет смыслом[22], философская категория которого – одна из центральных в лосевских трудах 20-х годов. «То, что у исследуемых нами авторов называется знаком, часто весьма близко к тому, что можно было бы назвать выражением», — отмечает далее А.Ф. Лосев. Приведя понимание Ю.М. Лотманом знака как единства внутреннего и внешнего, он считает, что это близко к тому, что сам Лосев «называл во многих своих работах по эстетике выражением, или выразительной формой»[23]. Притом А.Ф. Лосев в качестве примера ссылается на свою статью «Эстетика» в 5-м томе «Философской энциклопедии». Вероятно, по цензурным соображениям он не ссылается на свою книгу «Диалектика художественной формы» (М., 1927) (эта книга, как и другие книги А.Ф. Лосев 20-х годов находилась только спецхранах советских библиотек), в которой понятие выражение, или выразительная форма, является центральным.

Не беря на себя роль третейского судьи, кто более прав в этом «терминологическом расхождении» при общей направленности мысли, – семиотики или А.Ф. Лосев, я хотел бы отметить на основании письма, что поздний Лосев остался верен философско-методологическим принципам своей молодости при всей модификации его работ послесталинского периода, когда он получил возможность их публиковать.

Что касается отношения к Лосеву тартуских семиотиков и обоснованности его обиды на игнорирование его трудов, то я могу поделиться следующими соображениями. На мой взгляд, это связано с эволюцией отношения к философии в Тартуско-Московской школе семиотики. В своих воспоминаниях о летних тартуских школах Ю.И. Левин, отмечая специальности ее участников, писал: «Между прочим, характерно отсутствие философов (появившиеся на школах Ю. Левада и Л. Столович не вписались в семиотический круг, а А. Пятигорский шел по индологическому ведомству, как и Л. Мялль), – характерно в плане специфического отношения к философии у нашей интеллектуальной элиты, – что восходит как к традиционной слабости философской культуры в России, так и к упразднению философии в 1922-23 годах с заменой ее марксизмом. В результате даже не возникал вопрос о философской базе семиотических исследований (ср. ситуацию во Франции и Италии)»[24]. Это очень точное наблюдение, характеризующее первый этап семиотического движения в Тарту–Кяэрику (Кяэрику – спортивная база Тартуского университета, в помещениях которой проводились семиотические школы и порой конференции). К философии и к философам существовало предубеждение. Помню восклицание Ю.И. Левина относительно автора этих строк: «Диаматчик, знающий Мандельштама?! Это невероятно!»

Но, обжегшись на воде, дули и на молоко. У интеллектуалов, занимавшихся конкретными исследованиями, возникла своего рода аллергия на всякую философию. Семиотика, открытая для себя этими интеллектуала ми в 60-х годах, казалась единственно достойной внимания теорией. Как вспоминал А.М. Пятигорский, «у нас, в Москве и Тарту, метод фигурировал как своего рода “прикладная“ философия. Может быть, оттого, что на первых порах ни в какой другой философии не было особой нужды. При этом семиотика не имела и своей теории, теории как рефлексии над методологическими предпосылками»[25]. Это признание одного из лидеров Тартуско-Московской школы полностью совпадает с упреком Лосева в том, что «здесь постоянно избегается философский анализ предмета».

Вместе с тем, нужно признать тот факт, что философы при всех ограничениях, связанных с их профессиональной деятельностью как преподавателей в советских вузах и НИИ, в отличие от многих литературоведов, не бросали камней в появившийся огород семиотики и, научен ные постыдным опытом идеологической борьбы с генетикой и кибернетикой, относились в целом сочувственно к структуральным исследованиям в лингвистике и литературоведении, к возможностям семиотического подхода к различным сферам бытия и сознания. Разумеется, были индивидуальные различия в отношении к семиотике как среди литературоведов, так и среди философов.

Появление Ю.А. Левады – талантливейшего социолога, «Лекции по социологии» (1969) которого подверглись уничтожающей идеологической критике в Академии общественных наук при ЦК КПСС (Наум Коржавин писал тогда: «И на растоптанной Леваде пасутся жирные ослы»), – было не случайно на IV Летней школе в 1970 г. Что касается автора этих строк, то его участие почти на всех школах «по вторичным моделирующим системам» и семиотических конференциях было обусловлено не только причастностью к Тартускому университету. Мой интерес к обсуждению проблематики «вторичных моделирующих систем» и семиотики связан был с изучением возможности моделирования эстетического отношения и художественной деятельности, выражения ценностной природы красоты через словесно-знаковое обозначение категории прекрасного, с разработкой идеи семиотической структуры эстетической ценности и семиотического аспекта искусства[26].

Но для меня семиотический аспект культуры и, в частности искусства, не был универсальным и единственно-правомерным с научной точки зрения, а представлял собой важный, но один из столь же правомерных аспектов системы культуры или искусства. Это и давало основание одному из активных участников летних семиотических школ Ю.И. Левину писать в своих воспоминаниях о том, что «появившиеся на летних школах Ю. Левада и Л. Столович не вписались в семиотический круг»[27]. Разумеется, социолог Ю. Левада не собирался семиотикой подменить социологию, а Ваш покорный слуга не вписался «в семиотический круг» потому, что при всем глубочайшем уважении к семиотическим исследованиям и понимании их важности отказывался видеть в семиотике универсальный метод решения всех теоретических проблем, будучи убежденным в ее необходимости, но в системе различных видов научного знания. Семиосфера, разработка понятия которой составляет одну из несомненных научных заслуг Ю.М. Лотмана, конечно же существует, однако не может покрыть собою все иные сферы – ноосферу (сферу разума), аксиосферу (сферу ценностей)[28], пневматосферу (гипотеза П.А. Флоренского о существовании «вещественных образований, проработанных духом, например, предметов искусства»), не говоря уже об атмосфере и биосфере.

Однако, как бы первоначально ни дистанцировались семиотики от философии, она проникала в определенном виде и в их среду. «Поначалу в атмосфере наших собраний, — вспоминает А.М. Пятигорский, – витал дух позитивистов и Венского кружка; едва ли кто из нас серьезно считал это нашей или своей философией, но при этом какая-то связь идей московско-тартуской семиотики с идеями, скажем, Карнапа нами не только ощущалась, но и осознавалась». И далее: «влияние, прямое или косвенное, позитивизма чувствовалось сильнее, чем влияние выросшей из позитивизма лингвистической философии»[29].

Вот этот-то «дух позитивистов» и отделял А.Ф. Лосева от семиотиков 60-х годов и, в свою очередь, семиотиков от Лосева. К позитивизму А.Ф. Лосев, вслед за Вл. Соловьевым, относился всегда отрицательно. В послесловии же к книге Артура Хюбшера «Мыслители нашего времени (62 портрета)», вышедшей на русском языке в 1962 г., Лосев в резкой форме выступил против неопозитивистов и философов Венского кружка[30]. И хотя Лосев сводил с позитивистами и неопозитивистами свои старые счеты за враждебное отношение ко всякой онтологии вообще и «аннулирование всех традиционных проблем», стилистика его обвинений оказывалась созвучной официальной разоблачительной борьбе против «буржуазной философии».

Вероятно, такого рода выступления против неопозитивизма, столь авторитетного в семиотической среде, и структуралистов, прячущихся за кулисами «псевдоматематических формул и исчислений», как писал Лосев[31], создавали впечатление, что Лосев сомкнулся с официальной идеологией, «сломался», как мне однажды сказал Ю.М. Лотман. Это впечатление, как показывает текст публикуемого письма и внимательное прочтение работ Лосева в контексте его философских воззрений, было ошибочным[32]. Тем не менее, оно при тенденции «к герметическому замыканию» в тартуско-московском семиотическом движении, о которой пишет Б.М. Гаспаров[33], выразилось в игнорировании трудов Лосева, даже 20-х годов, хотя в тартуской «Семиотике» публиковались (притом впервые!) работы П.А. Флоренского, философские взгляды которого в ряде отношений близки к лосевским[34]. А.Ф. Лосев говорил мне с обидой, что посланная им Ю.М. Лотману большая статья о символе так и не была напечатана в тартуской «Семиотике».

Следует отметить, что в дальнейшем философские ориентации ведущих участников тартуско-московского семиотического движения значительно изменились, о чем совершенно правильно пишет А.М. Пятигорский в «Заметках из 90-х о семиотике 60-х годов». Это, по его определению, «культурологический онтологизм» Ю.М. Лотмана с идеей семиосферы и «историософская аксиология» В.Н. Топорова. «Подобрели» к Лосеву и сами семиотики. В книге Вяч.Вс. Иванова «Очерки по истории семиотики в СССР» (1976) имеются ссылки на 3 работы А.Ф. Лосева: книгу «Философия имени» (1927), статьи «Современные проблемы изучения античной мифологии» (1957) и «Проблема Рихарда Вагнера в прошлом и настоящем» (1968). При этом отмечается, что А.Ф. Лосев в свое время много сделал «для исследования мифологической философии имени»[35].

Б.Ф. Егоров – один из основателей тартуско-московского семиотического движения – самокритично писал в своей книге «Жизнь и творчество Ю.М. Лотмана»:

«А.Ф. Лосев, законно считавший себя одним из первых отечественных исследователей категорий “структура”, “знак”, “пространство и время”, был недоволен, что тартуанцы нигде не ссылаются на его труды 1920-х гг. – он откровенно писал об этом Л. Н. Столовичу 30 марта 1968 г.. В самом деле, незнание трудов выдающегося философа – неприятная деталь в истории тартуско-московской семиотической школы. Хотя методологии Лосева и тартуанцев существенно различались, но все же забывать предшественников – досадная промашка; она объясняется многолетними гонениями на Лосева со стороны официальных советских философов, приведшими к почти полному запрету его “идеалистических” книг и потому к незнанию его идей в кругах гуманитарной научной молодежи 1940-1950-х гг.»[36].

Мировоззрение Лотмана

Теоретические воззрения Ю.М Лотмана не были статичными. Он никогда не ограничивался формальной семиотикой. Уже в начале своих семиотических исследований он сочетал семиотику с теорией моделирования (понятие «моделирующая система»), трактуя образы искусства не только как знаки, но и как модели, не говоря уже о том, что он не прерывал свои конкретно-исторические исследования литературы и культуры. Неудовлетворенность существовавшим уровнем семиотики вела его к подключению к гуманитарным исследованиям достижений естественно-научных и междисциплинарных областей знания (теория информации, кибернетика, теория систем и структур, учение о функциональной асимметрии мозга, синергетика). Неслучаен был его выход из литературоведения в культурологию. В своей первой лекции спецкурса «Семиотика культуры», прочитанной им 7 марта 1991 года, он говорил (его мысль я записал слово в слово): «Нельзя заниматься семиотикой, оставаясь в рамках семиотики»; «Семиотик должен быть историком»; «Полезно иметь разные языки описания. В культуре много языков. Иначе слепой ведет слепых». Из года в год, особенно в последний период жизни Ю.М., повышался философский градус его трудов и, я не сомневаюсь, проживи он еще, философский накал его размышлений был бы очень значителен. Но уже сделанного им достаточно, чтобы лотманологи обсуждали философскую позицию Лотмана: был ли он позитивистом и структуралистом, платоником или кантианцем, гегельянцем или же очищенным от вульгаризаций марксистом[37]. Так или иначе, его имя уже вносится в словарь русской философии («Русская философия. Словарь», М., 1995), в энциклопедию русской философии («Русская философия. Энциклопедия. - Москва: Алгоритм, 2007, с. 312-313), в биобиблиографический словарь «Философы России XIX–XX столетий». Не буду скрывать, что эти словарные статьи написаны автором этих строк.

В 2005 году издательство «Macmillan Reference USA» опубликовало мою статью о Лотмане во втором издания Американской Философской энциклопедии[38]. В этой статье я подытожил свои многолетние раздумья о философских воззрениях Лотмана. Воспроизведу на русском языке ту часть своей статьи, в которой речь идет об эволюции взглядов и его философской позиции:

ОТ ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ К СЕМИОТИКЕ

Основные историко-научные труды Лотмана посвящены истории русской литературы XVIII – середины XIX века. При этом литература рассматривается им в неразрывной связи с другими явлениями культуры, в особенности с философской мыслью, с историей, социально-политической жизнью. С начала 1960-х Лотман разрабатывает структурально-семиотический подход к изучению художественных произведений, организует издание серии «Труды по знаковым системам» («Семиотика»), возглавляет систематически проводимые «летние школы», конференции, семинары по семиотическому исследованию различных областей культуры. Совокупность этих мероприятий, в которых помимо тартуских ученых принимают участие исследователи из Москвы и других городов, и стала получившая международную известность Тартуско-Московская школа. В 1-м выпуске «Трудов по знаковым системам» (1964) напечатаны его «Лекции по структуральной поэтике». Работы Лотмана и его единомышленников и последователей в области семиотического анализа различных текстов культуры, в том числе и особенно художественных текстов, объединены идеей «вторичных моделирующих систем», т. е. текст интерпретируется как единство модели объективной и субъективной действительности, а также в качестве знаковой системы, вторичной по отношению к знакам естественных языков, являющихся «первичной моделирующей системой». Возглавляемая Лотманом «тартуская школа» семиотики про должает традиции русской «формальной школы», особенно Тынянова, структурной лингвистики (Ф. Де Соссюр, Р. Якобсон), учитывая опыт развития семиотического структурализма в различных странах, но не ограничивается изучением    формальной структуры художественных про изведений, уделяя первостепенное внимание семантике знаковых структур. Одновременно с семиотическими исследованиями Лотман продолжает историко-литературные труды, в которых использует структурно-семиотические методики. С другой стороны,новаторство Лотмана заключается том, что в своих трудах он стремится сочетать структурализм с историзмом, считая, что семиотик должен быть историком. Теоретическая концептуальность характеризует его историко-литературные труды.

ОТ СЕМИОТИКИ К КУЛЬТУРОЛОГИИ

С начала 1970 годов Лотман приходит к пони манию того, что семиотический предмет нужно адекватно осмыслять не просто как отдельный знак, а как текст, существующий в культуре, – текст, представляющий собой «сложное уст ройство, хранящее многообразные коды, способное трансформировать получаемые сообщения и порождать новые, как информационный генератор, обладающий чертами интеллектуальной личности»[39]. Исходя из этого, Лотман рассматривает и саму культуру в семиотическом ее аспекте, в многообразии ее коммуникативных связей. По аналогии с понятиями В.И. Вернадского «биосфера» и «ноосфера» он вводит понятие «семиосфера», характеризующееся границами семиотического пространства, его структурной неоднородностью и внутренним разнообразием, образующим структурную иерархию, составляющие которой находятся в диалогическом отношении[40]. Таким образом, Лотман осуществляет преобразование первоначальной семиотики, преодолевает ее тотальный схематизм, но не через постструктурализм и «деконструкцию» (в духе Жака Дерриды), а благодаря семиотической интерпретации текстов культуры, учитывающей их уникальность, творческий характер, межтекстовые диалоги. Не только культура в целом осмысляется как текст,    но и любой текст рассматривается как порождение культуры. Теоретические воззрения Лотмана учитывают развитие современного научного знания, особенно теорию информации, кибернетику, теорию систем и структур, учение о функциональной асимметрии мозга, идеи синергетики[41] и в то же время они опираются на богатейший материал мировой культуры, в первую очередь русской, который предстает в своем типологическом значении. Большую ценность представляют работы Лотмана по истории русской культуры. Очень популярным был цикл его телевизионных передач о русской культуре, опубликованных посмертно в 1994г.[42].

ФИЛОСОФСКАЯ ПОЗИЦИЯ

Лотман не декларировал свои философские взгляды. В досемиотический период своей деятельности философия интересовала его только как предмет исторического изучения. Но семиотические и культурологические исследования предполагали теоретико-философское самоопределение. Лотман обладал большой философской эрудицией, изучал воззрения Мабли, Руссо, Радищева, мастерски выявлял философский эквивалент творчества писателей. Его собственные философско-методологические взгляды прошли определенную эволюцию. В 60-е годы сторонники «тартуской школы» стояли на позитивистских позициях, полагая, что семиотика и есть их философия. В дальнейшем у Лотмана начались поиски философии, которая бы соответствовала его семиотической культурологии. Он обращается к монадологии Лейбница, считая, что семиосфера состоит из множества «семиотических монад» как интеллектуальных единиц, носительниц Разума. По его словам, «человек не только мыслит, но и находится среди мыслящего пространства, так же как носитель речи всегда погружен в некое языковое пространство». Признается существование внешнего мира, но и он «активный участник семиотического обмена»[43]. Бог для Лотмана – общезначимое явление культуры. Уважительно относясь к религии, сам он был теологическим агностиком.

Лотман чутко воспринимал идеи различных мыслителей – Лейбница, Руссо, Канта[44], Гегеля, Фрейда. Он впервые опубликовал в 1967 и 1971 гг. в «Семиотике» некоторые труды русского религиозного философа и ученого П. Флоренского, репрессированного советской властью. Сочувственно отнесся к концепции диалога M. Бахтина. Однако собственные философские воззрения Лотмана нельзя свести к какой-либо одной известной системе, будь то платонизм или кантианство, гегельянство или марксизм. Они могут быть определены как вид «системного плюрализма»[45], предполагающего сочетание в определенной системе разнородных идейных компонентов.

Живя и получая образование в СССР, Лотман не мог не чувствовать воздействие марксизма. Он воспринял ту сторону марксизма, которая была усвоена им от диалектики Гегеля, принцип историзма и учет социального фактора в развитии культуры. Но идеологическое содержание марксизма было ему чуждо.

Я позволю себе прокомментировать некоторые моменты этой энциклопедической характеристики мировоззренческой позиции Лотмана.

 Начну с отношения его к марксизму. Я однажды спросил моего польского коллегу и друга Стефана Моравского, чем объясняется международная популярность трудов Лотмана. Стефана Моравский (1921–2004) – выдающийся польский эстетик и философ, был марксистом западной ориентации. Он много работал в различных странах (Англии, США, Голландии и др.), публиковал на Западе многие свои труды, пользовался большим уважением западных эстетиков (последние годы своей жизни он был Почетным президентом Международной Ассоциации Эстетики), критически относился к политическому режиму в Польской Народной Республики и СССР, в конце 60-х годов был смещен Гомулкой с поста декана философского факультета Варшавского университета. И вот, что мне ответил С. Моравский: «Видишь ли, сейчас (речь шла о 60-70 гг. прошлого века) на Западе структурализм очень популярен. Но Лотману удалось соединить структурализм с марксизмом. И это оказалось оригинально и продуктивно». С. Моравский имел в виду то, что западный структурализм рассматривал структуры статично, только в синхронии, тогда как Лотман трактовал структуры исторично, в динамике, в диахронии. Это, по существу, справедливое соображение. Но историзм не изобретен марксизмом, как и диалектика. Марксизм их наследовал от своих предшественников, прежде всего от Гегеля. Но, действительно, Лотман в силу существовавших условий образования непосредственно воспринял принцип историзма через марксизм. Об этом хорошо написал академик Михаил Леонович Гаспаров в статье «Лотман и марксизм»[46].

М.Л. Гаспаров очень точно показал противоречие между методологией и идеологией марксизма: «Метод марксизма и вправду требовал от исследователя доказательств (альбомный девиз Маркса был “во всем сомневаться”), – читаем мы в его статье. – Но идеология предпочитала работать с очевидностями: иначе она встала бы перед необходимостью доказывать свое право на существование». Вопиющее несоответствие существует между диалектикой, провозглашенной основным методом марксизма, и идеологией, «считавшей свой вкус абсолютным», полагавшей, что «у мировой культуры есть лишь один язык и она, идеология, – его хозяйка». Если диалектика утверждала, что история движется внутренними противоречиями, то идеология представала как «демонстративно непротиворечивая». Если марксистская диалектика предполагала принцип историзма в научном исследовании, то идеология его отвергала. «Марксизм, – отмечает М.Л. Гаспаров, – возник на переломе от утопизма романтиков к позитивизму постромантиков, метод его был научным, идеология – утопической». Разумеется, сомнение как исходный принцип познания выдвинут задолго до Маркса. Диалектика и вытекающий из неё историзм возникли также до него. «Вера в истину и науку» как «жизненная позиция» – не порождение марксизма. Однако, по справедливому утверждению М.Л. Гаспарова, «эту веру, выработанную человечеством, советская культура приняла из рук марксизма», вопреки его идеологии.

Г.М. Гаспаров противопоставляет методологию и идеологию марксизма в связи с отношением к марксизму Ю.М. Лотмана и делает, на мой взгляд, обоснованный вывод: «Лотман относился к марксистскому методу серьезно, а к идеологии – так, как она того заслуживала»; «Лотман был верен научному методу. Он не объявлял себя ни марксистом, ни антимарксистом – он был ученым».

Я вспоминаю, как убежденный марксист М.А. Лифшиц, уважительно относившийся к известным ему историко-литературным работам Лотмана, отказывался в нем видеть марксиста-единомышленника, когда тот обратился к семиотике, по отношению к которой Лифшиц четко формулировал дилемму: «Или марксизм – или семиотика!» И это притом, что семиотика не является философской дисциплиной. Каково же его было отношение к аксиологии, поле которой было возделано чуждыми марксизму философскими течениями! М.А. Лифшиц тоже четко различал научную методологию и идеологию, но вне марксизма, полагая, как и Ленин, что у буржуазных ученых действительно научный подход может сочетаться с ненаучной («буржуазной») идеологией. В самом же марксизме он строго придерживался ленинского указания: «В этой философии марксизма, вылитой из одного куска стали, нельзя вынуть ни одной основной посылки, ни одной существенной части, не отходя от объективной истины, не впадая в объятия буржуазно-реакционной лжи»[47]. Конечно, взгляды М.А. Лифшица на марксизм не являются единственно возможными. В трудах выдающегося эстетика, культуролога, философа М.С. Кагана марксизм вполне может уживаться с семиотикой, аксиологией и синергетикой.

Что касается Ю.М. Лотмана, то характеристика его методологии как не противостоящей марксистской, данная М.Л. Гаспаровым, относится к его научной деятельности. Однако в его трудах выражается, как я стремился показать, и философское мироосмысление, хотя до начала 60-х годов – до начала его занятий семиотикой – он к любой философии относился отрицательно. Полагаю, что в системный плюрализм его философских воззрений были включены и некоторые элементы марксисткой методологии, главным образом, принцип историзма и учет социального фактора в развитии культуры. Речь, разумеется, не идет о ссылках на произведения «классиков марксизма-ленинизма», которые были «принудительным ассортиментом», необходимым для публикации в СССР, в работах не только Лотмана, но и Лосева, и Бахтина.

Другая проблема, на которой я хотел бы задержать свое внимание, – это отношение Ю.М. Лотмана к религии. Оно также отличается от безоговорочного атеизма, постулируемого марксистским мировоззрением, не говоря уже о т. н. «воинствующих безбожниках». Ю.М. не был религиозным человеком. Он не последовал примеру своей жены Зары Григорьевны, которая незадолго до своей кончины обратилась к православию (над ее могилой, находящейся рядом с могилой Ю.М., возвышается стилизованный крест работы тартуского скульптора С.Д. Нечволодова). Ю.М. в конце своей жизни говорил моей жене Вере Ивановне: «Я хотел бы верить, но не могу». Б.Ф. Егоров, сравнивая миропонимание и эстетико-литературоведческие воззрения Ю.М. Лотмана и М.М. Бахтина, писал «об атеизме Лотмана, идущем от семейного и общественного воспитания», в противоположность религиозности Бахтина.

В то же время, по словам Б.Ф. Егорова, «ведь все или почти все рассуждения ученого о смерти в общефилософском, семиотическом, историко-литературном и даже физиологическом смысле соотносятся с мыслями о Боге. Лотман, в отличие от многих своих ближних, не стал верующим, не стал христианином; семейное и общественное воспитание, а потом постоянная опора на Просвещение и просветителей позволили сохранить атеизм ученого. Но исследователь русской, да и мировой культуры XVIII-XX веков не мог не соприкасаться постоянно с идеей Бога. К этому вели и проблематика научных трудов, и биографическое соприкосновение с грандиозной темой смерти и бессмертия: кончина жены, неуклонное физическое ослабление своего организма и мужественное ожидание своей кончины». И далее: «в работах последних лет представления ученого о творческих на чалах Вселенной, о многочисленных и многоаспектных обращениях изучаемых объектов культуры, истории, литературы к роли Творца выливаются в собственные убеждения: если Вселенная сотворена, если происходит ее усложнение и развитие, если сонмы мыслителей и писателей опираются на божественные начала, то необходимо при знать общекультурное значение Бога. Но Лотман с его творческой жилкой не желал признавать Бога как всезнающего хозяина Вселен ной, развертывающего жизнь во времени и пространстве по заранее известному ему плану. Лотману был куда более симпатичен образ Бога – ученого и художника. Эта идея “...может быть проиллюстрирована образом творца-экспериментатора, поставившего великий эксперимент, результаты которого для него самого неожиданны и непредсказуемы. Такой взгляд превращает вселенную в неистощимый источник информации” (“Культура и взрыв”. С. 247)»[48]. На мой взгляд, воззрения Ю.М. Лотмана, характерные для многих интеллектуалов советского времени, можно определить не как атеистические, а агностические в теологическом смысле. Ярким примером теологического агностицизма этого типа может быть мировоззрение Андрея Дмитриевича Сахарова, которого Ю.М. необычайно чтил[49].

Теологический агностицизм, по моему убеждению, терпимо относится не только к религии, но и к умному атеизму. Примером такого умного атеизма являются воззрения на религию академика Виталия Лазаревича Гинзбурга – лауреата Нобелевской премии по физике за 2003 год. В статье «Религия и наука. Разум и вера», напечатанной в журнале «Наука и жизнь» (2000 г., №7) и в целом ряде других своих публикаций (см. их список на сайте http://atheismru.narod.ru/Catalogues/Ginzburg.htm) он отстаивает принципы действительно научного и гуманистического атеизма. В статье «Религия и наука. Разум и вера» В.Л. Гинзбург отметил, наряду со взглядами теистов и атеистов, позицию агностицизма. «На вопрос, существует ли Бог, – пишет он, – агностики отвечают: не знаю, на этот вопрос нельзя ответить. Для подобной позиции имеются основания, ибо доказать отсутствие Бога невозможно, как нельзя доказать и его существование».

Теологический агностицизм, находясь как бы между теизмом и атеизмом, обладает толерантностью, основанной на правомерности мировоззренческого плюрализма. Он отстаивает свободу совести личности, вольной исповедовать любую религию или быть вне ее. Но свобода совести – это не свобода от совести. Теологический агностицизм не есть безверие. Он, не веря в стоящую над миром высшую силу, исполнен веры в общечеловеческие ценности, в том числе и в нравственной сфере.

Если Ю.М. двигался, говоря схематично, от истории к теории, в том числе философской, то мой путь развития был обратным: от философско-эстетической теории к историческим изучениям, хотя главным образом в области истории философии. Ю.М. одобрительно относился к моим историко-философским интересам: к поиску архива Канта, к занятиям историей эстетики и аксиологии – теории ценностей, к изучению русской философской мысли. За полтора года до своей кончины он написал предисловие к моей книге «Красота. Добро. Истина. Очерк истории эстетической аксиологии», которая вышла в свет в московском издательстве «Республика», уже после его смерти – в 1994 году.

На мой взгляд, творчество Ю.М. «не делится без остатка» на его теоретические рассуждения. Можно соглашаться или не соглашаться с теоретическими построениями Ю.М. (хотя даже и в случае несогласия нельзя не восхищаться его творческой оригинальностью), но и в своих напечатанных трудах, и, особенно в своих устных выступлениях, он буквально захватывает вживанием в конкретный материал, увлекает новизной самого этого исторического материала, тонкостями житейских наблюдений, благородством нравственной позиции. Этим обусловлена необычайная популярность его телевизионных выступлений с беседами о русской культуре.

Отношение к политике

Ю.М. был членом партии, но в партию он вступил на фронте. И вот при каких обстоятельствах это произошло. Ю.М. рассказывал, что в 1941 г. его часть попала в окружение. Он стоял на посту и заметил, что комиссар его подразделения закапывал свои документы, среди которых был наверняка и его партийный билет. Ю.М., по его словам, очень хотел посмотреть в глаза этому комиссару и понес ему заявление о вступление в партию. Войну он прошел от начала до конца. Военный период в его жизни наложил отпечаток на всю его последующую жизнь. Опыт военных лет пронизывал всё, чем он жил и чем занимался. Он часто вспоминал эпизоды своей военной жизни, даже порой на лекциях. У него не было сомнений в справедливости борьбы с фашизмом, не только немецким, итальянским, но и прочим. Высшие идеалы просветителей и благородных борцов за свободу были и его личными идеалами. И ему нередко пришлось видеть, что эти идеалы вступали в противоречие с тем, что реально делалось в жизни под руководством партии и правительства. Несправедливостью уже было то, что он сам, коренной петербуржец-ленинградец, фронтовик, блестяще учившийся в университете и уже показавший свои незаурядные способности, не имел возможности продолжить учебу в аспирантуре и вообще не мог найти работу в своем родном городе из-за своего этнического происхождения. То, что Ю.М. обладал уникальными знаниями и способностями, воочию обнаружилось, когда он уже через год, после окончания университета, написал и защитил свою первую диссертацию, работая в Тартуском учительском институте. Но дело не только в личном опыте несправедливости. Его глубоко возмущала любая несправедливость по отношению к любому человеку. И он, как мог, на это откликался, прежде всего, желанием и стремлением сделать то, что он мог.

Основным призванием Ю.М. была наука, и он полагал, что через свою деятельность ученого, притом деятельность не только индивидуальную, но и организационную по созданию научного центра, он реализует свое жизненное призвание.

В Эстонии идеологическая ситуация в 60-е годы несколько отличалась от всесоюзного стандарта. Не знаю, был ли это план сделать в Прибалтике некую витрину, показывающую Западу, что за ней «вольно дышит человек», или партийные и советские руководители Эстонии были умнее своих коллег в других республиках СССР. Но факт есть факт. Не только сельское хозяйство Эстонии развивалось успешнее, чем где бы то ни было в Союзе, но и Кафка по-эстонски вышел раньше, чем по-русски, а во время всеобщей борьбы с абстракционизмом, в Таллинне и в Тарту на художественных выставках вполне легально демонстрировались абстрактные и сюрреалистические произведения эстонских художников. В этих условиях, правда, не без труда и некоторой хитрости, можно было, устраивать «Летние школы по вторичным моделирующим системам» на спортивной базе Тартуского университета в Кяэрику, благо начальство на первых порах не очень понимало, что это такое.

В Тарту в эти годы возникла совершенно уникальная ситуация. Помимо семиотической школы в Тарту возникла и социологическая школа, причем тоже с интереснейшей историей. Социологи впервые в Советском Союзе собирались именно здесь, в Тарту и в Кяэрику, и обсуждали проблемы массовых коммуникаций. Приезжали интереснейшие люди, в том числе Юрий Александрович Левада (1930-2006), один из ведущих социологов России, именем которого назван им созданный авторитетнейший центр социологических аналитических исследований – «Левада-центр», выдающийся социолог Владимир Александрович Ядов, активно помогавший эстонским социологам, один из зачинателей конкретно-социологических исследований Борис Александрович Грушин, философ Пиама Гайденко – великолепный знаток классической и современной философии и социологии, Георгий Петрович Щедровицкий – крупнейший методолог и немало других замечательных людей. Юрия Михайловича приглашали тоже участвовать в работе социологических семинаров. Однажды его даже попросили вести заседание. На этом заседании бы ли острые дискуссии, и Ю.М. потряс участников социологических обсуждений своей необыкновенной деликатностью. Говорили: «Вот это настоящий петербургский про фессор».

В конце 60-х годов в Тарту возникло то, что по-эстонски называли «Tartu vaim» – «тартуский дух», или, по-русски говоря, «тартуская вольница», которую ЦК Эстонской компартии ненавидел всеми силами, но до какого-то времени не мог с ней справиться. Притом, вот что интересно и своеобразно: одним из заводил этой тартуской ситуации был… комитет комсомола университета. Когда ЦК и Министерство культуры запретили спектакль по пьесе Пауля-Ээрика Руммо (ставшего впоследствии министром правительства независимой Эстонии) «Игра Золушки», то комитет комсомола организовал демонстрацию, которая называлась «Похороны Золушки». Это был скандал! В это время на Западе начинаются студенческие движения, и у нас возникало нечто аналогичное. Ситуация становилась все более неуправляемой. Большое воздействие на нас оказала «Пражская весна» с ее стремлением придать социализму «человеческое лицо» (тогда большинство из нас еще не понимало, что у крокодила не может быть человеческого лица).

Ю.М. и близкие ему люди были воодушевлены тем, что, касалось, «оттепель» переходит в настоящую весну, хотя на первых порах и пражскую. Он участвовал в тех общественных акциях, которые были характерны для тартуской интеллигенции 60-х – 70-х годов. Например, идут разговоры, что XXIII съезд партии опять восстановит культ личности Сталина. Не только в Тарту, по всему Союзу пишутся письма против возрождения культа Сталина. Естественно, не все подписываются под письмом, написанном по этому поводу в Тарту, но Юрий Михайлович среди тех, кто его подписал. Или другой пример. «Комсомольская правда» в 1967 году, после 6-дневной войны на Ближнем Востоке, публикует откровенно антисемитскую статью Е. Евсеева, который потом стал одним из идейных лидеров пресловутой «Памяти». Тартуские интеллигенты разных национальностей пишут протестующее письмо. Подпись Ю.М. есть и под этим письмом.

И в то же время Юрий Михайлович как-то сторонится политической суеты, которую создавали не только порядочные люди. Это вызывает даже некоторое недовольство наших активных политических деятелей, людей необычайно благо родных и честных. Юрий Михайлович как-то мне сказал: «Знаете, есть все-таки один критерий для оценки человека – это критерий личной порядочности».

Теперь, с высоты нынешнего состояния, видишь, насколько Юрий Михайлович был дальновидней многих из нас. Юрий Михайлович делал такое дело, которое было для него самым важным. Он занимался наукой, но само это занятие уже имело такое радикальное, даже политическое значение в то время, что не могло не быть замечено наверху.

В начале 70-х годов над Тарту сгущались тучи, по мере того, как танками подавлены были чехословацкие устремления. Уже сменили старого ректора университета Ф.Д. Клемента, который много сделал для развития науки (в частности, он содействовал Лотману в его начинаниях), пришел новый – А.В. Кооп с явной установкой разогнать тартуское гнездо оппозиции. В этой ситуации появляется интересный документ. Это закрытое постановление ЦК Компартии Эстонии. Оно не было опубликовано (и не опубликовано до сих пор), но тогдашний секретарь по идеологии Л.Н. Ленцман его зачитывал в зале Ученого совета университета. Несколько человек обвинялись в идеологически порочной деятельности. Среди этих обвиняемых фигурировал Юрий Михайлович Лотман. За что? За работы по семиотике как не соответствующие марксистско-ленинской методологии. Это постановление было уже сиг налом для расправы, и стали искать поводы, предлоги для того, чтобы расправу учинить[50].

Юрий Михайлович не участвовал в диссидентском движении, но его научная деятельность, образованный им центр семиотики и его издания, получившие мировой резонанс, вызывали большое подозрение у начальства и соответствующих структур, для которых само слово семиотика как-то связывалось со словом семиты, а неприязнь к малопонятной семиотике, так сказать, антисемиотизм, вполне сочетался с заурядным антисемитизмом, хотя ряды семиотиков были вполне интернациональны. Обстановка в начале 70-х годов всё более мрачнела, но в этой ситуации проявлялась отважность Ю.М. Я бы даже сказал, солдатская отважность и находчивость. Например, где-то, кажется, в Бельгии, проводился сионистский конгресс. Секретарь парткома вызвал Ю.М., экономиста М.Л. Бронштейна, философа Р.Н. Блюма и меня, и потребовал, чтобы мы написали коллективное письмо против сионистского конгресса. Сказать вот так: «Нет, писать не будем!» – это дать повод для идеологических обвинений. Юрий Михайлович, как и другие, вызванные в партком, не хотел какими-то политическими действиями ставить под угрозу свою научную и педагогическую деятельность. Письмо писалось, но такое, которое послать было невозможно: в нем порицался сионизм не в большей мере, чем антисемитизм. Начальство сердилось, очень сердилось, но, тем не менее, сделать в то время ничего не могло.

Началом серьезной расправы с Лотманом был обыск, произведенный у него в квартире в начале января 1970 г. Поводом для него была связь семейства Лотман-Минц с поэтессой Натальей Горбаневской, той диссиденткой, которая осмелилась выйти на Красную площадь, когда советские танки вошли в Прагу. Ее тогда не арестовали, т. к. у нее был грудной ребенок. Но вот теперь готовился над ней судебный процесс и следственные органы добывали для него материалы. Наталья Горбаневская бывала в Тарту и даже останавливалась в квартире, принадлежавшей тете Зары Григорьевны. Ю.М. и З.Г. были людьми необычайно добрыми и отзывчивым. Целое лето в поселке Валгеметса, в их семье, вместе с их ребятами, жил и сын Натальи Горбаневской. Поиски материалов для дела Горбаневской были поводом для проведения обыска, но было очевидно, что причина обыска связана с деятельностью самого Лотмана, его международными связями и диссидентскими знакомствами, с его сомнительными для начальства занятиями семиотикой, со стремлениями обнаружить в его квартире самиздатские рукописи и тамиздатские книги, которые мы все читали, доставая их из разных источников.

Сам процесс обыска описан Ю.М. в его воспоминаниях, опубликованных с уточнениями его сына Михаила Юрьевича[51], а также в воспоминаниях Л.И. Вольперт, друга семьи Лотман-Минц, преподавателя зарубежной литературы Тартуского университета, Международного гроссмейстера по шахматам среди женщин, ставшей впоследствии профессором университета[52].

Я остановлюсь только на одной фигуре, связанной с процедурой обыска. Речь идет о следователе в то время Тартуской прокуратуры, который формально возглавлял «бригаду коммунистического труда» из работников КГБ, которая явилась со словами «С Новым годом, Юрий Михайлович, с новым счастьем!» и проводила сам обыск. По словам Ю.М., тот, человек, о котором пойдет речь «был муж моей ученицы, известный пьяница, – потом он специально заходил, извинялся передо мной и расписывал, как ему было стыдно принимать участие в обыске. При этом от него пахло водкой, а она, как известно, пробуждает совесть. Но, видно, дело было не только в вод ке. Некоторое время спустя он ушел из прокуратуры и перешел на гораздо менее престижную должность юрисконсульта».

Я думаю, что не выдам большого секрета, назвав этого человека, покинувшего этот свет, его именем, тем более и сам Ю.М. пишет не без сочувствия к нему в связи с той подлой ролью, в которой оказался этот, в общем, не подлый, хотя и не сильный духом, человек. Его зовут Анатолий Карамков. Я был знаком с ним еще с 1954 г., когда получил крохотную комнатку в студенческом общежитии, где жил студент-юрист Толя Карамков, уже в то время предпочитавший алкогольные напитки неалкогольным. Потом я иногда с ним встречался на улицах нашего небольшого городка. И вот однажды в сильном подпитии, но в полном сознании, он и передо мной каялся, что вынужден был принимать участие в столь гнусном мероприятии. Его слова о том, что он во время обыска не проявлял служебного рвения, подтверждаются и воспоминаниями Лотмана. В частности, он по достоинству оценил «документ», составленный романтически настроенным десятилетним сыном Ю.М. и его другом, «Общество физического уничтожения князей зла и врагов рыцарства». В ответ на требование одного из кэгэбистов объяснить, кто организовал это общество, его состав и преследуемые им цели, Карамков отправил этот «документ» в топившуюся печку. Я думаю, то, что при обыске не нашли ничего предосудительного, хотя в комнате хранились бумаги (впрочем, совершенно безобидные) Натальи Горбаневской и кое-какой самиздат, в определенной мере заслуга Карамкова. Я не хочу его идеализировать. Как-то во время одного его покаянного посещения семейства Лотман-Минц, когда он, каясь, сослался на свою службу, Зара Григорьевна ему заявила: «Надо уметь выбирать место работы!».

От Карамкова я услышал о некоторых деталях проведенной органами операции, имея возможность сопоставить сказанное с тем, что мне рассказывал сам Ю.М. Но я узнал и нечто другое. Оказывается, в списке людей, у которых должен был проведен обыск, значился и Л.Н. Столович. К счастью, эта участь меня обошла. Может быть потому, что я не контактировал с Горбаневской (я видел ее только один раз), т. к. контакт с нею был формальным поводом обыска у Лотмана. Может по какой-либо другой причине. Но самое интересное, что по Таллинну прошел слух, что обыск был и у Лотмана, и у Столовича. Я, получив от Карамкова важную для меня информацию, перепрятал имевшийся у меня самиздат и отдал Б.Ф. Егорову в Ленинград хранившиеся у меня пленки с записями песен Галича и Окуджавы.

Хотя обыск оказался безрезультатным (Ю.М. продолжал заведовать кафедрой русской литературы и не получил даже никакого партийного взыскания), сам его факт бросал тень на его общественно-политическую репутацию в глазах власть предержащих. Отныне поездки за рубеж ему были запрещены, его книги не смели переводить в т. н. «странах народной демократии». Но, как говорится, «нет худа без добра». Обыск, допросы в КГБ и другие репрессивные меры, предпринятые властями против ученого, усилили влияние Лотмана на зарубежную научную общественность. Росла его необычайная популярность как крупного ученого и выдающейся личности в интеллектуальных кругах СССР и за рубежом. Он был избран членом-корреспондентом Британской Академии, академиком Норвежской, Шведской академий наук, был вице-президентом Всемирной ассоциации семиотики. Зарубежные академические звания и научный авторитет, вполне легальные издания книг за границей, в свою очередь, в определенной мере защищали Ю.М. от излишнего рвения партийных и советских чиновников, позволяли ему успешно продолжать, хотя и не без препятствий, свою научную и педагогическую деятельность, организовывать конференции в Тарту и участвовать в научных собраниях во многих городах страны.

В Эстонии официальные преследования Лотмана вызывали усиление его авторитета в культурно-интеллектуальных кругах, традиционно настроенных оппозиционно по отношению к союзным и местным властям. Его избирают, правда, со второго захода, членом эстонской Академии Наук. В Академии Наук СССР для него не находится места и в качестве члена-корреспондента, впрочем, как и для Лосева, не говоря уже о Бахтине, которому не присвоили даже докторскую степень. Во время «перестройки» снимаются барьеры, мешающие Ю.М. пересекать границы страны. Он в 1988 г. избирается на Конгресс Народного Фронта Эстонии, а после обретения Эстонии политической независимости он получает эстонское гражданство с формулировкой «За особые заслуги перед Эстонской Республикой».

Для характеристики общественно-политической позиции Ю.М. достоин внимания такой факт. Мою жену Веру Ивановну, любимую ученицу Зары Григорьевны, Ю.М. пригласил на работу в семиотическую лабораторию, которую он возглавлял. Участвуя в подготовке издания трехтомника статей Лотмана, она пришла к нему, уже тяжело болевшему, домой в начале путча ГКЧП в августе 1991 г. И он говорил ей: «Ах, как бы я хотел быть там у Белого Дома!»

Слева направо: Л.Н. Столович, Ю.М. Лотман, Лемби Лоопер, И. Галкина, Р.Н. Блюм, З.Г. Минц, В.И. Логинова (впоследствии Столович). На заднем плане В.П. Хютт и Л. Соколинская

Середина 70-х годов

***

Для Юрия Михайловича не было барьера в общении с другим человеком, к какому бы социальному слою этот человек не относился, каким бы образованием он не обладал. В нем, в этом выдающемся ученом, был где-то и старшина, и он мог со старшиной, с солдатом, с дворником, с любым человеком поговорить, не снисходя к его уровню, а проявляя какую-то сторону своей внутренней сущности. Он был чрезвычайно демократичен в общении со студентами, что было несколько необычно для местной профессуры, соблюдавшей субординацию в отношении со студентами. Эстонских студентов это приятно удивляло. Первый президент новой Эстонской Республики Леннарт Мери с благодарностью вспоминал, как он, будучи студентом, обратился к Ю.М. за консультацией по какой-то проблеме, связанной с декабристским движением, и Ю.М. не только обстоятельно поговорил с ним, но и ознакомил его с собранной им самим библиографией по этой проблеме. Достойно внимания, что Президент Эстонии, когда скончался Ю.М. прервал свою зарубежную поездку и присутствовал на его похоронах до последней минуты.

Мне иногда приходилось быть посредником между Ю.М. и людьми, нуждавшимися в общении с ним. Особенно запомнился такой эпизод. В сентябре 1970 г. прекрасный режиссер и, смею сказать, гениальный актер Ролан Быков показал в Тартуском Доме Офицеров свой новый фильм «Внимание: черепаха!» Перед показом этого фильма меня попросили рассказать присутствовавшей на просмотре довольно разнородной публике о том, что такое искусство. Фильм мне очень понравился. Там был прелестный литературный и зрительный текст и антимилитаристский подтекст. Так мы познакомились и вместе провели несколько дней. Ролан Анатольевич (Антонович) попросил меня познакомить его с Лотманом. Он хотел с ним посоветоваться в связи со своим замыслом поставить спектакль или кинофильм (точно не помню) по «Запискам сумасшедшего» Гоголя, в котором собирался сам играть все роли, включая женские и собачьи. Ю.М. охотно согласился. Мы втроем встретились за обедом в моей квартире к нашему всеобщему удовольствию. В непринужденном разговоре Ролан Быков, поделившийся своим замыслом, выяснил то, что ему было нужно. К сожалению, замысел этот так и не был реализован. Но след нашей встречи оказался в книге Лотмана «Семиотика кино и проблемы киноэстетики», вышедшей в Таллинне в 1973 г. На стр. 53 можно прочесть: «Но как бы ни были, однако, значительны неизобразительные элементы фильма (слово, музыка), они играют все же подчиненную роль. Здесь можно привести параллель: живой устный рассказ, конечно, не представляет собой словесного текста в чистом виде. В него включаются иконические знаки – мимика, жест, а для повышенно эмоциональной или детской речи (равно, как и при разговоре с собеседником, не достаточно владеющим данным языком) – элементы театральной игры. Когда монолог разыгрывается – перед нами активное вторжение иконических знаков в речь. Нам приходилось с интересом наблюдать, как один известный актер в домашней беседе сначала высказывал мысль при помощи словесной фразы, а затем непроизвольно (ему казалось, что он просто повторяет то же самое второй раз) разыгрывал ее в жестах. Текст представлял типичную билингву, в которой одно и то же сообщение давалось на словесном и изобрази тельном языках» (подчеркнуто мною. – Л.С.).

Я очень любил слушать лекции и доклады Юрия Михайловича и Зары Григорьевны, посвященные поэзии и поэтам. Это как бы возвращало меня в мою поэтическую юность, тем более, что учителем Зары был тот самый Дмитрий Евгеньевич Максимов, который сыграл такую большую роль в моем поэтическом самообразовании[53]. Сам Дмитрий Евгеньевич иногда приезжал в Тарту на организованные Зарой Григорьевной Блоковские конференции. На одну из них он привез юного Сашу Кушнера и говорил, что ему предстоит большое поэтическое будущее. Когда я возобновил свое стихотворное творчество, каждое новое стихотворение я читал Ю.М. и Заре. Их одобрительное внимание к моим стихам меня подбадривало, а они даже просили, чтобы я каждое новое стихотворение передавал им в рукописи. В этой благожелательной атмосфере Ю.М. и написал предисловие к первой публикации моих стихотворений в университетской газете.

Первая подборка моих стихотворений, в которую вошли «Оттепель» (1946), «Осень» (1946), «Простота» (1980), «Могила Канта» (1980), была опубликована в газете «ТГУ – Тартуский госуниверситет» 28 ноября 1980 г. под рубрикой ARS. Предисловие к этой подборке написал Юрий Михайлович Лотман. Вот его текст:

Возраст – вещь относительная, особенно у поэтов. Есть поэты молодые, есть поэты маститые, есть поэты вечно юные. Иногда маститые поэты – сущие младенцы как мыслители и наоборот. В последнем случае их называют поэтами-философами.

Леонида Наумовича Столовича не надо представлять читателям «ТГУ» – все они знают его как ученого, опытного лектора, остро умного собеседника. Настоящая публикация открывает им его новую сторону – как поэта. Часть из публикуемых стихотворений написана Л.Н. Столовичем в 1946 г., – часть – в 1980 г. Таким образом автор выступает перед нами как юный и маститый поэт одновременно. А еще и как философ – не только как профессор философии, но и как поэт философски мыслящий.

В промежутке между 1946 и 1980 гг. Л. Н. Столович стихотворений не писал – читатели, вероятно, об этом пожалеют. Пожелаем, чтобы следующие плоды его музы появились не с такими интервала ми.

Ю. М. ЛОТМАН

К 60-летию Юрия Михайловича я посвятил ему стихотворение «ТАРТУСКАЯ ШКОЛА». Эпиграфом к нему я взял слова знаменитого филолога Ефима Григорьевича Эткинда:

«Тартуская школа – это структурализм с человеческим лицом».

Как известно, «пражская весна», которая летом 1968 года была задавлена советскими танками, своим идеалом имела «Социализм с человеческим лицом». Возможно, придание социализму человеческого лица было тоже иллюзорным идеалом. Но, тем не менее, это было реальное стремление вырваться из тоталитарного социализма советского типа. Потому-то это стремление вызвало такую жестокую реакцию со стороны социализма с нечеловеческим лицом не только по отношении к самой Чехословакии, но и тем, увы, немногочисленным открытым протестам в самой стране против социализма с бронетанковым лицом. Наталья Горбаневская, знакомство с которой и было поводом для проведения обыска в доме Лотмана, была из тех восьми человек, которые посмели в знак протеста выйти на Красную площадь. Ю.М. и З.Г. очень любили Чехословакию, в которой им посчастливилось однажды побывать. У них там были верные друзья и единомышленники, подвергшиеся гонениям после подавления «пражской весны». Смысл афористического определения Е. Эткиндом «Тартуской школы» раскрывается, таким образом, в контексте чехословацких событий.

Но в этом афористическом определении была и другая сторона, связанная с собственно структурализмом. Структурализм – явление непростое. Он был отнюдь не однороден и лицо у него бывало всякое. Среди французских философов-марксистов тоже были структуралисты. И некоторые из них оправдывали вторжение советских танков: дескать надо сохранять существующую структуру. Но и вообще структура – это лишь каркас явления, без которого оно, конечно, не может существовать, однако каркас сам по себе не имеет лица. У «Тартуской школы», безусловно, было человеческое лицо.

Вот текст моего стихотворения:

ТАРТУСКАЯ ШКОЛА

«Тартуская школа - это структурализм с человеческим лицом»

Ефим Эткинд

«Лицом к лицу лица не увидать».

Профессор из Сорбонны лучше видит,

Хотя, конечно, в самом общем виде,

То, в Тарту до чего рукой подать.

Дом на Бурденко. Вот звонок у двери.

Легенда приглашает вас рукой,

Другой мешая в печке кочергой,

И лапу вам дает на счастье Джерри.

Здесь в Тарту убеждаетесь вы сами:

Структурализм стал мужем и отцом

С добрейшим человеческим лицом,

С эйнштейново-старшинскими усами.

Весною, летом, осенью, зимой,

Презрев все ущемленья и уколы,

И с внучкою своей очередной

Идет спокойно тартуская школа.

И счастлив ты, что в Тарту ты живешь,

Бог дал или не дал тебе таланта;

Когда вдруг встретишь Лотмана, поймешь

Того, кто видел в Кёнигсберге Канта.

28 февраля 1982 г.

Теперь, когда имя Лотмана стало легендой и еще при жизни вошло в ряд выдающихся имен только что ушедшего века, последние строки этого стихотворения не кажутся преувеличением. Но эта легенда жила в набитой книгами квартире с печным отоплением, носила усы, похожие на усы Эйнштейна и старшин времен второй Отечественной войны. ЮрМих, как его звали коллеги, был чутким, сердечным, мудрым, добро-ироничным, доступным каждому человеком, доброжелательным и требовательным к себе и другим, прощающим всё, кроме личной непорядочности и научной недобросовестности. Сила его научной одаренности, поразительная широта кругозора и образованность, оригинальность мышления, масштаб личности были не видны разве лишь тем, кто умел не видеть, глядя в упор.

Дарственная надпись на книге «Культура и взрыв», сделанная за несколько месяцев до кончины Юрия Михайловича

Происходящая на наших глазах переоценка всех ценностей показывает, что научная и общественная репутация не защищены никакими званиями. Труды же Лотмана по изучению русской культуры и в области семиотики выдержали испытание на прочность в период всеобщей ломки ценностных критериев. Те, кто имел счастье находиться с ним рядом, знают, что это не случайно. Помимо всепоглощающего труда и исключительного таланта, он воплощал в себе единство науки и нравственности, всегда считая недопустимым приспособленчество и конъюнктурность не только в жизни, но и в научной работе.

Юрий Михайлович с честью выдерживал испытание «медными трубами». Его имя стало легендой. Еще при жизни, слава Богу, оно вошло в ряд выдающихся имен ХХ столетия.. 70-летие ученого было ознаменовано международными конференциями в Венесуэле и Англии. Впрочем, им предшествовали и другие испытания. Годы Отечественной войны, все проведенные на фронте. Вынужденная необходимость покинуть родной город на Неве в начале пятидесятых. Обыск и допросы в начале 70-х. Сотни приглашений за границу, которые нереализованные складывались в папку с надписью: «Письма к русскому путешественнику».

Юрий Михайлович был прирожденный объединитель. Этот его талант проявился в образовании знаменитой Тартуско-московской школы семиотики и издании всемирно известной серии научных трудов «Семиотика». Он духовно объединял миллионы читателей и зрителей в разных странах мира своими книгами о Карамзине, Пушкине, Лермонтове, Гоголе, телевизионными передачами о русской культуре и интеллигентности, трудами по семиотике и культурологии. В трудах Лотмана редкое сочетание широкой доступности и научной основательности, богатства фактического материала и теоретической обоснованности.

В одном из последних своих интервью Юрий Михайлович говорил: «В объеме хронологии нашей жизни механизмы уничтожения гораздо более действенны. В объеме же хронологических пространств, в которых живет история, или шире – биология, или еще шире – космос, устойчивость проявляется сильнее. Что нам с нашими бедными пятьюдесятью – восьмьюдесятью годами жизни до этих вековых повторений? Есть кое-что. Потому что мы в нашей недолгой жизни включены в гораздо более длительную память»[54]. Не знаю, относится ли это к недолгой жизни каждого из нас, но о жизни Юрия Михайловича Лотмана можно с уверенностью сказать словами его любимого поэта – Пушкина: «Нет, весь я не умру...»

Из книги Леонида Столовича «Мудрость. Ценность. Память», Tartu-Tallinn, 2009