Номер 10(35) - октябрь 2012 | |
Перевод Моисея Бороды
Зов
голода, потребность поесть нельзя сравнить ни с каким другим зовом.
Попробуйте
произнести громким голосом: "Мне нужна пара туфель"... "Мне
нужна гребёнка"... "Мне нужен носовой платок", помолчите минуту,
а потом произнесите: "Мне нужно где-нибудь пообедать" – и Вы сразу
почувствуете разницу.
Вы
можете думать, о чём угодно, можете выбирать, от чего Вы можете отказаться, от
чего нет, но в тот момент, когда Вы скажете себе, что Вам нужно где-то пообедать,
что-то съесть, Вам нельзя терять времени. Вы просто должны обеспечить себе
обед. Не постараетесь это сделать – умрёте с голоду.
Так
вот и я, сидя в начале октября у решётки фонтана на Piazza Colonna, повторял и повторял себе: "Мне нужно где-то
пообедать. Мне нужно где-то пообедать".
Когда
я подымал глаза на проезжающие автомобили, на идущих мимо людей, я видел их как
в тумане Я ничего не ел уже
почти два дня, и, как известно, первое, что происходит с тобой, когда ты
голоден – это то, что ты начинаешь видеть все вещи так, как они видятся взору
голодного – всё дрожит, всё расплывается перед глазами.
Потом
я подумал, что если я не обеспечу себе обед, то скоро ослабею настолько, что у
меня и думать уже не хватит сил, и я стал размышлять, как же мне его обеспечить
сейчас же, немедленно.
К
сожалению, когда тебе что-нибудь нужно немедленно, сию минуту, в голову не
приходит ничего путного. И правда, мысли, которые крутились у меня в голове,
были даже не мысли, а какие-то мечты – как во сне.
“Войти
в трамвай, вытащить у кого-нибудь из кармана деньги… соскочить“. Или: “Войти в
магазин, пройти к кассе, схватить выручку, убежать“.
От
этих мыслей меня охватила паника, и я подумал: пропадать так пропадать, пусть
уж лучше меня арестуют за оскорбление представителя закона: в полицейском
участке мне уж точно будет обеспечена тарелка супа.
Сидя
вот так со своими мечтами-мыслями, я вдруг услышал, как какой-то мальчишка
позвал другого: Ромоло! – и тут я сразу вспомнил о Ромоло, с которым служил в
армии.
У
этого Ромоло была слабость: сочинять о себе всякие небылицы – например, что он
жил в деревне, и его положение было ого! – в то время как родился он ни в какой
ни деревне, а в римском предместье, в Prima Porta. Но сейчас эта его
слабость меня устраивала.
Ромоло,
как мне было известно, содержал тратторию недалеко от Пантеона.
Вот
туда-то я мог бы пойти, там мог бы найти мой обед, который был мне так
необходим. Пообедаю, а придёт время платить — пущу в ход нашу дружбу,
воспоминания о нашей службе в армии... В общем, звать полицию Ромоло не станет.
Подумав
так, я встал и первым делом подошёл к витрине ближайшего магазина, чтобы себя
осмотреть.
Как
раз сегодня утром я побрился, пользуясь мылом и бритвой моего квартирохозяина –
судебного пристава, у которого я снимал угол под лестницей. Рубашка, пусть и не
очень свежая, имела вполне приличный вид — носил я её всего только четыре дня.
А уж серый костюм с застёжками-крючками выглядел вообще как новый: его мне
подарила одна добрая женщина, муж которой был капитаном в той части, в которой
я служил. Но зато вот галстук мой – носил его уже десять дней – был
непрезентабельного вида: смятый, потрепанный, местами протёршийся от носки.
Я
поднял воротник, подправил на галстуке петлю, вытянув длинный конец и заправив
под него короткий. Потом застегнул куртку так, чтобы видна была только часть
галстука.
Я
разглядывал себя в окне витрины и так и эдак, и, видимо, от этого напряжённого
разглядывания у меня закружилась голова, и я едва не упал на стоявшего на углу
тротуара полицейского.
–
Гляди, куда идёшь! Пьян, что ли? – спросил он. – Да, – хотел я ответить. – Пьян
от голода.
Нетвёрдым
шагом, пошатываясь, я направился к Пантеону.
Адрес
траттории Ромоло был мне известен, но вот как туда пройти – этого я не знал.
Наконец, я нашёл её – в конце тупика, невдалеке от нескольких заполненных
мусором ям. На вывеске было выведено ярко-красной краской “Траттория с домашней
кухней”. Под стеклом витрины красовалось одно-единственное яблоко. Говорю, не
шутя: одно-единственное.
Я
уже начал понимать, как здесь обстоят дела, но было поздно: я входил. Войдя, я понял всё, и голод, который я ощущал, усилил моё смущение. Но я уже зашёл и, преодолев растерянность, направился к одному из немногих столиков, стоящих в полумраке, в совершенно пустой комнате. За стойкой, скрытый грязноватой занавеской, был выход в кухню.
Я
постучал по столу кулаком и крикнул: „Официант!“. В кухне мгновенно возникло
какое-то движение, занавеска поднялась, и за ней показалось, но тут же исчезло
лицо человека, в котором я сразу узнал моего друга Ромоло.
Я
немного подождал, потом опять постучал по столу. На этот раз он поспешил
появиться, на ходу застегивая белую, запачканную жиром и потерявшую форму
куртку. Он подошёл к моему столику и обратился ко мне: “Господин желает…” Во
всём его виде, в его голосе светилась такая надежда, что у меня защемило
сердце, но я, как говорится, был уже на балу – и никуда не денешься: надо было
танцевать.
Я
хотел бы поесть, – сказал я.
Он
стал уже вытирать тряпкой пыль со стола, как вдруг остановился и произнёс,
глядя на меня: “Ремо?“ Я, с лёгким смешком: – Узнал?
–
Как не узнать… Или мы вместе в армии не служили? Или не нас прозвали Ромоло,
Ремо и Волчица – из-за той девушки, за которой мы оба ухаживали.
Словом:
начались воспоминания. Но я видел, что воспоминания эти были вызваны не его
чувствами ко мне. Я был для него одним из клиентов – или, вернее, клиентом с
большой буквы, судя по тому, как пуста была его траттория: ни одного
посетителя. Клиентов имел он, скорее всего, очень мало – если вообще – и
воспоминания его теперь служили одной цели: произвести на меня как клиента
хорошее впечатление, создать тёплую атмосферу.
Наконец,
со словами “Старина Ремо!” он хлопнул меня по плечу, повернулся в сторону кухни
и позвал “Лоретта!”
Занавеска
поднялась, и в зал вышла из кухни маленького роста полная женщина в фартуке, с
недовольным и недоверчивым взглядом. “Это Ремо, о котором я тебе рассказывал”,
– произнес он, указывая на меня
Она
сделала приветственный жест и полуулыбнулась мне. Дети – девочка и мальчик –
тоже вышли в зал и стали за спиной матери.
“Отлично…
отлично… отлично” – Ромоло повторял это “отлично” как попугай; было ясно, что
он ждёт, когда же я, наконец, приступлю к заказу.
–
Ромоло, – обратился я к нему, – я в Риме проездом, работаю торговым агентом. И
вот… я подумал: мне надо же где-нибудь пообедать, так почему не поесть у моего
друга Ромоло?
–
Отлично, – воскликнул он. – Что сперва приготовить: спагетти?
–
Да, конечно.
–
Спагетти на сливочном масле, с пармезаном… их не надо только переваривать,
тогда они получаются мягкими… Ну, а потом, после спагетти? Может, хороший
бифштекс, а? Из двух кусков телятины. Или говяжье филе? Или, может быть,
эскалоп на масле?
Всё
это были обычные, простые блюда; я и сам мог такое приготовить на газовой
плите.
Во
мне поднялась какая-то злость. А аббаккио… аббаккио[3]
у тебя есть? спросил я.
–
Если пожелаешь… мы могли бы приготовить к вечеру.
–
Ладно… тогда – жареное филе с яйцом… а ля Бисмарк.
– А
ля Бисмарк… с картофелем, конечно?
–
Нет, с салатом.
–
Хорошо, значит с салатом… и литр сухого, или?
–
Да, сухого.
Он
повторил: “сухого” и, оставив меня, отправился на кухню.
У
меня кружилась от слабости голова, я чувствовал, что делаю что-то нехорошее, но
мало-помалу мне начинало это нравиться, было какое-то удовольствие в том, чтобы
завершить эту историю.
Голод
делает жестоким: в глубине души мне нравилось, что Ромоло, судя по всему, ещё
более голоден, чем я.
Между
тем, я слышал доносившиеся из кухни голоса Ромоло, его жены и детей; вся семья
что-то возбуждённо обсуждала. Ромоло говорил тихим голосом, но с нажимом,
что-то подчёркивая; голос его был тревожным; жена отвечала ему с недовольным
тоном.
В
конце концов занавеска приподнялась, в зал вышли дети и направились быстрым
шагом к выходу. Я понял, что Ромоло не имел в своей траттории даже хлеба.
В
тот момент, когда занавеска поднялась, выпустив в зал детей, я увидел, как жена
Ромоло, стоя над плитой, раздувает опахалом огонь.
Ромоло
вышел, подошёл к моему столику и сел со мной рядом; было ясно, что он хочет
выиграть время, пока дети принесут продукты.
С
тем же злым, жестоким чувством, с каким я радовался тому, что Ромоло голодней
меня, я произнёс: “Неплохую тратторию удалось тебе открыть… как идут дела?
Он
опустил голову.
–
Ничего, нормально… но, сейчас, понятно, нелёгкое время, кризис…, потом сегодня
понедельник… но обычно зал так полон, что и повернуться негде.
–
Ты неплохо устроился, а?
–
Да и ты неплохо устроился. – Но прежде, чем произнести это, он посмотрел на
меня. На его полном, круглом, с длинной бородой лице – типичном лице содержателя
остерии, если бы не покрывающая это лицо бледность – застыло отчаяние.
Я
ответил пренебрежительным тоном: Не могу пожаловаться… сто-сто пятьдесят тысяч
в месяц имею; но работать приходится тяжело.
–
Но всё-таки не так тяжело, как нам.
–
Да, как же! Вы, содержатели тратторий, живёте припеваючи: люди могут заниматься
чем им угодно, но уж есть-то им нужно в любом случае… уверен, что ты и на
чёрный день отложить сумел.
Он
ничего не ответил; только улыбнулся такой вымученной улыбкой, что меня пронзило
сострадание.
Потом
он спросил – но как бы прося о чём-то: – Старина Ремо, ты помнишь то время,
когда мы вместе служили в Gaeta?
Словом,
он хотел опять удариться в воспоминания – может быть, чтобы скрыть смущение –
ему было стыдно врать – а может быть, оттого, что то время было самым
счастливым в его жизни.
Из
жалости я сказал, что да, помню. Он сразу как-то оживился, стал возбуждённо
говорить, время от времени хлопая меня по плечу, разражаясь мелким смешком.
Вернулся
его сынишка, держа обеими руками бутылку сухого Colmo и ступая –
видимо, от напряжения – на цыпочках.
Ромоло
поставил бутылку на стол и, как только я его пригласил сесть со мной, сел
рядом.
Выпив,
он стал ещё более разговорчивым – видно было, что пил он сейчас на голодный
желудок. Так, в болтовне и выпивании прошло минут двадцать; потом, я, как
сквозь сон, увидел, что возвратилась дочка Ромоло.
Бедняжка
вошла, прижимая худенькими руками к груди пакет с продуктами, в котором было
всего понемногу: жёлтый пакетик с бифштексом, булка в коричневого цвета в
веленевом пакете, масло и сыр в промасленной бумаге, пучок зелёного салата и,
если не ошибаюсь, бутылочка оливкового масла.
Войдя,
дочка Ромоло с серьёзным, довольным видом направилась в сторону кухни; всё
время пока она шла, Ромоло сидел, подвинувшись на стуле так, чтобы скрыть её от
моего взгляда.
Потом
он опять вернулся к вину и воспоминаниям.
Между
тем из кухни доносился голос матери, говорившей что-то дочке, и та, извиняясь,
тихо сказала: “Меньше он давать не хотел”
В
общем: нужда, беспросветная нужда, нищета – может быть, ещё худшая, чем моя.
Но
я был голоден, и когда девочка принесла мне спагетти, я стал с жадностью их
поглощать. При этом я не только не испытывал угрызений совести, но наоборот:
ощущение, что я сейчас наедаюсь на чужой счёт, а за моей спиной стоят люди, ещё
более бедные, чем я, прибавляло мне аппетит.
Ромоло
смотрел на меня, на то как я ем, с видимой завистью, и я подумал, что он сам,
наверное, редко может позволить себе поесть спагетти.
Я предложил:
“Хочешь попробовать?”
Он
отстранился, как бы говоря “нет”, но я нанизал на вилку, сколько на ней могло
уместиться, поднёс вилку к его рту, и когда он его открыл, положил всё, что
было на вилке, ему в рот.
«Хорошие
спагетти, что и говорить» – сказал он, обращаясь как бы к себе.
Я
покончил со спагетти, и девочка принесла мне филе с яйцом и салат. Ромоло,
может быть, стыдясь того, что смотрит, как я ем, и, как говорится, считает
каждый кусок у меня во рту, ушёл на кухню.
Теперь
я ел в одиночестве и, насыщаясь, чувствовал, как меня охватывает опьянение – и
от еды, и от самого процесса. Как это всё же хорошо – есть, когда ты голоден!
Я
клал в рот кусок хлеба, запивал глотком вина, жевал, проглатывал. Годы я не ел
с таким удовольствием.
Девочка
принесла мне фрукты, и я попросил кусок сыра, чтобы съесть его с грушей.
Кончив
есть, я, с зубочисткой во рту, развалился на стуле, и вся семья вышла из кухни
и стала передо мной, глядя на меня, как смотрят на что-то особенное,
драгоценное, недоступное.
Ромоло,
может быть оттого, что выпил, пришёл в весёлое настроение, и стал рассказывать
истории о каких-то женщинах – из того времени, когда мы с ним служили в армии.
Жена
его стояла молча, с мрачным видом; лицо её было выпачкано угольной пылью.
Я
смотрел на детей: бледные, истощённые, с большущими глазами. Они стояли, глядя
на меня, и меня охватило сострадание и одновременно раскаяние и угрызения
совести, особенно когда жена, обращаясь ко мне, сказала: Эх, такие посетители,
как вы, бывают у нас редко-редко – и когда они приходят, мы можем хоть немного
вздохнуть.
С наигранной
наивностью я спросил: Но почему же посетители к вам не ходят?
–
Некоторые приходят, особенно вечером... но это бедные люди: приносят с собой
кульки с едой, заказывают простое вино, четверть литра, пол-литра... ну, а в
утренние часы и огня разжигать нечего – всё равно никто не приходит.
Слова
эти, непонятно почему, разозлили Ромоло, и он раздражённо сказал: – Прекрати
плакаться! Сглазишь!
– Я
сглажу? Я? Сглаз и несчастье принёс нам ты. Ты и есть сглаз, вестник несчастья.
Я корплю, гну спину, мучаюсь, едва дышу, ты же бездельничаешь и только
вспоминаешь о времени, когда был солдатом – и кто же из нас приносит несчастье?
Они
переругивались, а я в это время был озадачен тем, как мне наилучшим образом
выкрутиться, когда подойдёт оплата счёта.
И
тут сама судьба послала мне решение.
Ромоло,
взорвавшись на слова жены, дал ей пощёчину, она, не колеблясь ни минуты,
побежала на кухню, выбежала оттуда с длинным ножом, каким режут ветчину, в
руке, и пошла на него с занесённым для удара ножом, крича: “Убью!”; он,
увёртываясь от неё, метался по залу, опрокидывая стулья и столы.
Девочка
разрыдалась; мальчик отправился на кухню и вышел оттуда со скалкой в руках,
желая защитить то ли мать, то ли отца. Я понял, что подходящий для меня момент
настал.
Я встал,
и повторяя “Спокойнее, чёрт возьми, спокойнее! Успокойтесь!”, вышел из
траттории, потом, ускоряя шаг, зашёл за угол.
На Piazza
del Panteon я пошёл уже нормальным шагом и вышел к Corso. Примечания
[1] Alberto Moravia. Racconti romani. Romolo e Remo.
[2]
Автор намеренно сохраняет итальянские имена персонажей, не русифицируя их в
"Ромул" и "Рем"
[3]
Мясо молочного барашка (барашка, ещё не евшего траву,
питавшегося только молоком матери). Существуют многочисленные рецепты
приготовления, различающиеся не только способом, но и типом мяса (в некоторых
рецептах требуется мясо именно барашка, в некоторых - мясо овечки, в других –
напр. в abbacchio alla Romana –
допустимы оба) – прим. пер. |
|
|||
|