«я знаю эти времена…»

я смотрел, как чувствуя близкую осень листья,
становятся лёгкой памятью, покидают ветви,
отпускают себя,
словно в воду с моста.
при мысли
о грядущем дожде, о северном, сером ветре
осыпаются, исчезают не дожидаясь срока.
в кладбищенском парке - колокол...
прихожане
входят в окаменевший Остов нездешнего диплодока,
обросший фиалами, бестиями, витражами,
как корабль ракушками и морской травою.
в городе барабаны, веселье, разбой, потеха.
высокий костёр на площади, выполняя волю
Господа,
преображает какого-то грешного человека...

что было это...?
скрипка, клавесин,
виолончель...., потом большая скрипка....
прохладная, отверженная крипта
в которой, в дымном поле моросил
живущий вне
струны, смычка и пальца
протяжный звук, вот этот "соль минор"...
вот эти травы, утро, дым, костёр -
Бог не один.
и время отрекаться,
и лоб тереть
и закрывать глаза
и приходить в отчаянье
и слышать,
как - вестник расставания с всевышним-
в реснице появляется слеза.

я знаю эти времена.
куда ни глянь - всё с бодуна:
певец, монах, дурак, дорога...
чернильный "север" на плече,
на рваной майке морда "Че".
- а ты чернявый здесь зачем?
рвани очко ему, Серёга.
дождь с прелым запахом беды.
набрав в карманы лебеды
стоят имперские жиды
и от меня воротят лица.
- насущный хлеб наш дай нам днесь....
и язя съесть и на хер сесть...
и в перерыве перечесть
"Онегина".
и умилиться.
я знаю эти времена.
когда живёшь так долго на....
на этом свете - всё не ново.
со стороны, какая связь?
дорога та же, та же грязь
и те же "временные - слазь"
и тот же жест и то же слово.
но всё же.
глядя на холмы
других времён, другой страны,
сухими, звёздными ночами,
я вижу птиц.
крыло, крыло...
в обсидиан и серебро
влетающих:
....глагол, добро...
все тридцать три мои печали.

а потом я услышал заклинания псалмопевца.
солнце уже упало, но камень успел нагреться,
так, что на расстоянии метра был виден жар
от него исходящий.
стояли вокруг фигуры
женщин, мужчин,
вчерашних жителей Ура,
Халдейского Ура,
из которого я бежал.
псалом двадцать третий:
....поднимите врата, затворы
уберите.
кладбищенский заклинатель, начальник хора
смахивает со лба
жирный, прозрачный рис.
неподалёку урчит бульдозер, возясь с землёю.
похожий на куколку бабочки позднего мезозоя,
ожидая её появления, качается кипарис.
а потом я услышал молчание и желание плакать
и звук стрелы, наткнувшейся на сырую мякоть
дерева в тихом лесу.
а потом я решил взглянуть
на дома по соседству.
в домах пили чай с вареньем
абрикосовым или вишнёвым,
а может ревеневым.
впрочем это совсем неважно.
не суть, не суть.

всадник слезает с коня в правом верхнем углу
в верхнем левом он,
реку пройдя и луг,
стоит возле дома с башенками, флюгерами
и картонными вымпелами.
одновременно он
присутствует в центре,
где сгибая себя в поклон
целует запястье, бледной, высоколобой даме.
в левом нижнем он с лёгкой
палочкой наперевес
в тёмный, полный странных созданий лес,
цок-цок заезжает на белой своей лошадке.
и он же, но в нижнем правом,
обнявши смерть,
(худую, лысую, страшную если смотреть
на неё со страхом)
тонкий стоит и шаткий.
и никакой перспективы по всей поверхности полотна.
внизу холмы и леса, наверху луна.
посредине Иерусалим.
то что будет - было.
камень останется камнем, трава травой.
Господь не знает о времени ничего.
он везде, всегда.
время его едино.
остаётся долг. или должное....:
в правом верхнем сойти с коня,
в левом верхнем найти свой дом,
в центре, голову наклоня
признаться в любви,
в нижнем левом из ножен вынуть
меч,
и надеясь на помощь рисованных, низких звёзд,
не пугаясь ночи, не слыша собственных слёз
идти и идти
и в правом нижнем углу погибнуть.

безгрудая девчушка из загот-
конторы,
(осень.
девяностый год.)
лет двадцати, но замужем.
подруги
шипели ей: - смотри не упусти...
высок, голубоглаз, широк в кости,
электриком, у нас на центрифуге.
зарплата, прогрессивка, все дела.
заказы - колбаса и пастила.
на праздники, из Яффы мандарины.

когда она заморские дары
из тёплой вынимала кожуры,
глядя в окно на мокрый свет луны,
я удивлялся переливам мира.
луна текла, искрилась и плыла,
уран обогащался, спал Урал.
она, сцепив за головою руки
и не закрыв - припорошив глаза
шептала мне...
в счёт будущего зла.
в счёт будущей тоски и смертной скуки...
она была мальчишески худа.
следы от банок, плотно, в два ряда,
гвардейцами, в почётном карауле,
тянулись от лопаток вдоль спины,
по тем местам, где были бы должны,
прорваться крылья.
я смотрел на них
и напевал негромко: -люли, люли.

Вильям Шекспир

свет начинался мокрым щебетом птичьим.
птица кричала, и прыгала вдоль стены.
в центре Вильно.
на месте бывшей тюрьмы.
на месте, как говорил старлей, бывшей женской кичи-
нынешней гарнизонной "губы", где сырые сны
ломали кости
и был октябрь.
описание октября такое:
хочешь всё время курить и смотреть наверх,
пытаясь зарыться бритою головою
в мокрый, тяжёлый, всклоченный волчий мех,
плюс люди идущие сквозь пустые деревья...
и смех
весёлого выводного, разряжавшего АКМ свой
резким, хрустким, с отрывом, ударом в грудь.
его лицо, походящее на обломок пемзы
(мелкие оспины)
мне не давало уснуть,
но всё же я засыпал.
несмотря на сырость,
мне снились голые женщины
и я был наг...
потом становилось холодно,
в камеру вваливался Гедиминас,
пьяно смеялся
и спускал на меня собак...

Вильям Шекспир.
который футболист.
который сеть закусочных.
который
часы, автомобильные моторы.
который был на клавишах в Bee Gees.
свирепый Пирр, напоминавший ночь,
Приама ищет.
он его находит,
на яндексе.
казарма,
чья-то дочь
лежит как слизь на кирпичах
и ходит
кровавой жижей под себя.
летит
дорога, за колёса задевая.
"Помпилиус"....,хиты "яблокитая".
"яблокитай"...., "арбузоатлантид".
сырая жизнь осеннего стиха,
слепой закат,
рентгеновские луны,
тень птицы над землёй и облака
средь струнных звёзд плывущие,
средь струнных...

по улице пройдя Святого Марка
на лестницу свернём Святого Марка
и обогнув собор Святого Марка,
мы через брешь в стене, в углу двора
пробитую ещё...(не помню даты)
на улицу придём Святой Агаты
и площадь перейдя Святой Агаты
придём в тупик апостола Петра.
там винный погреб, вытертые стены,
в подтёкшей нише лик Святой Елены,
дощАтый пол, присыпанный золой.
одною пятернёй прижав подругу
гогочет пьяный Шатильонский Гуго,
и юбки рвёт другою пятернёй.
на крепостной стене темнеет камень.
верблюды, лодки, зной, карфагеняне,
топтание.
дома из кирпича...
дверные кольца, рыжая собака....
кирпич похож на выщербленный сахар
впитавший тёплый, слабоватый чай.
вот грот, где хитроумный царь Итаки
провёл семь лет в чужой любви и в страхе
бессмертия.
любовь....сherchez la femme
он шёл с войны....,
жена ждала и ткала
и ночью распускала покрывало...
и женихи....
- она им не давала:)
я говорю: - привет Аристофан.
внизу синеет море.
на террасах,
как римский легион в зелёных касках
под солнцем изнывает виноград.
луч солнечный на золотые нити
лущит волна
и птицы на санскрите,
рисуя завитушки и фьюити,
летают что-то из Упанишад.
Аристофан, в футляре прячет "Nikon"
и подменяя голос страшным рыком,
мне говорит:
-ты на кого попёр!?
колокола звенят о воскресении,
в порт входит бриг,
на берегу веселье...
Чарльз Дарвин
убивает Одиссея,
и пишет про естественный отбор.

я взял тебя зА руку.
минуло десять лет.
и ещё сто лет.
и потом десять раз по сто.
Красивый Филипп,
Безземельный Плантагенет,
Четвёртый Иван
и все остальные, кто
перемещал народы
по скисшей своей земле,
по крысиным,
измазанным салом и сажею городам,
стали мифом.
абсолютным, каменным прошлым, где
только такие же мифы
по их следам
и могут пройти.
а потом опять
исчезали века.
мы стали сухим песком,
шевелящимся на ветру, как пустая куколка
и уже менять
начал песок свой цвет.
стал темнеть, остывать,
потом
пришла тишина.
точка в конце строки.
ледяная ночь.
осколки стеклянных звёзд.
но, как и прежде, я касался твоей руки,
я смотрел на тебя
я говорил:- сбылось.