Может ли социализм?..

Что – «может ли»? Поставьте подходящий глагол в форме инфинитива: обеспечить (например, высокие темпы роста), создать (например, товарное изобилие), быть (например, эффективным), устоять (без насилия) и т.д.

Марксизм есть несуразность в погоне за невозможным.

Эндрю Фаррант

Западные ученые (и разведки) оказались

не готовы к внезапному обвалу Советского Союза.

Их объект просто исчез, прежде чем они его поняли.

Пол С. Робертс

Повреждение экономической мысли

В истории экономической мысли известны долголетние дискуссии между представителями противоположных школ. Некоторые из них можно назвать знаменитыми. Один из споров такого рода завершился к концу 30-х годов ХХ века.[1] Это была полемика о социализме. Вернее, ее тогда сочли завершенной. Никто не знал, что последнее слово еще не было сказано...

Прямая полемика продолжалась почти 20 лет. С одной стороны наступали Мизес и Хайек, представители Австрийской школы, с другой стороны держали позицию паретианцы, вальрасианцы, кейнсианцы, сторонники социализма. Далеко не все имена будут упомянуты у нас. Атакующая сторона не отступила, но жюри – в данном случае, большинство ученых всего идеологического спектра (левые, правые, центристы) присудило победу по очкам команде защиты. Не смешно.

Почему вообще этот эпизод должен получить место в настоящей книге, когда все знают, что социализм уже обанкротился? Потому, прежде всего, что практика, сама по себе, не может служить опровержением теории (как и обоснованием). Можно сказать, вообще нет такой вещи, как «практика, сама по себе». Что действительно есть, так это наш субъективный опыт, который всегда основан на нашем восприятии практики и является нашим толкованием практики. И не может быть ничем иным. Так что, обвал социализма в Советском блоке не препятствует сегодня продолжать разговоры о «преимуществах социализма» - пусть даже и воображаемого. И никто не может честно объявить такие обсуждения просто ерундой, если оставаться в рамках умозрения.

Также эта тема стоит обсуждения потому, что это сам по себе интересный момент в истории экономической мысли. Также потому, что в связи с указанной темой появляется возможность рассмотреть несколько восхитительных образцов экономического анализа. И еще потому, что этот момент в истории идей отражает тенденцию, которую допустимо охарактеризовать как повреждение экономической мысли. Проявляется эта тенденция в обмелении глубины анализа, общем понижении уровня науки и привнесении в нее идеологии. В результате, доходит до того, что даже такие маргинальные явления, которые можно по праву назвать шарлатанством, становятся респектабельными и подчас ставятся вровень с наукой.

...Никому не странно, что экономист такого калибра, как Артур Пигу, не понимал основных идей Адама Смита? Кого-нибудь удивляет, что такие гиганты экономической мысли, как Йозеф Шумпетер и Джоан Робинсон, буквально не заметили элементарных подтасовок в теории стоимости Маркса или нелепости его схем воспроизводства? А ведь сказанное – только цветочки...

В сущности, о том же писал никто иной, как Дж.М. Кейнс: «Для историков мысли марксистский социализм всегда должен оставаться знамением того, как доктрина столь нелогичная и глупая может стать такой мощной и продолжать оказывать влияние на умы людей, а отсюда – на события истории»[2].

Чего тогда ожидать от современных профессоров, которые пишут ахинею про пчел или рынок подержанных автомобилей, считают асимметрию информации злом, ожидают решения проблем рынка от якобы всезнающей и все умеющей государственной бюрократии? Повреждение мысли, раз начавшись, идет вглубь и вширь. Через ту же самую профессуру. «Если некая идея, даже самая плохая, попала в учебники, ей обеспечено бессмертие», - заметил Пол Самуэльсон.

По мнению Хайека, все началось с того, что утратила доверие классическая политэкономия.[3] Ее скрытым дефектом оказалась одержимость трудовой концепцией ценности. Вместо анализа экономического поведения людей (в частности, их поведения в процессе рыночного обмена), исследования направлялись на поиск «объективной субстанции» ценности. И это завело классическую экономику в тупик. Вскоре, начиная с пионеров предельного анализа, началось осознание того, что ценность – понятие субъективное. Для решения вездесущей проблемы распределения ограниченных ресурсов необходимо, чтобы единицам определенных благ была приписана или вменена ценность.

Падение авторитета классической науки так или иначе дискредитировало теоретический анализ вообще. Стала множиться описательность как метод. Другие пытались искать новые основания для экономической науки в абстракциях. «Как следствие, понимание природы экономических проблем, достижения поколений ученых - были утрачены», - пишет Хайек.

В тот же период в игру вступил другой фактор, подрывавший позиции экономической теории как таковой.

Отнюдь не случайно марксизм, едва лишь заявив о себе I томом «Капитала», немедленно нашел широкое признание именно в Германии. Хайек проницательно замечает, что благодатную почву для идей Маркса подготовило абсолютное господство Исторической школы в университетах страны. Школа отрицала специфику экономики как науки. Считалось, что явления экономической жизни являются продуктом не постоянных и общих закономерностей, а специфических (в каждой стране) процессов исторического развития. В конечном счете, «историки» пришли к государству как главной силе экономики.

Тогда-то и началось возвышение марксизма и социалистической школы вообще. Теория под девизом «Критика политической экономии» (!) пришлась весьма кстати в тогдашней Германии. Вспомним, Маркс утверждал, что такие вещи, как процент, прибыль, рента, суть категории исторические. То есть, преходящие.

Вульгаризация и упрощенчество бывали, конечно, и раньше – вспомнить хотя бы «пролетарских противников политэкономов». Маркс обозначает веху потому, что в его лице некомпетентность и идеологическая заданность были допущены в большую науку и стали ее частью. Марксизм явился следствием повреждения экономической мысли и, со своей стороны, дополнительным мощным фактором сказанного процесса.

Маркс отрицал научную ценность всего, что было сделано и делалось в науке после Рикардо. Из Смита и Рикардо он, однако, взял только то, что годилось для его собственной теории эксплуатации труда, притом исказив идеи одного и другого. Фактически же, в основе его теории оказались не экономические законы классиков политической экономии, а «законы исторического развития», сформулированные им по образцу Сен-Симона[4].

В той части наследия Маркса, которую принято считать наукой - марксистской политэкономией – фактически все сводится к попытке обосновать положение об эксплуатации труда капиталом и неизбежности взрыва капиталистического уклада изнутри вследствие донельзя обострившихся противоречий между «общественным характером» труда и «частным присвоением его продукта». Все это завершается предсказанием пролетарской революции. Конец теории.

В качестве довеска к этой теории дается предсказание о неизбежном огосударствлении экономической жизни в грядущем обществе без частной собственности и эксплуатации. Не будет больше хаоса и расточительности. Вместо этого - рациональная организация хозяйства. Централизованное планирование сможет решать задачу наилучшего распределения ресурсов. Есть еще кое-какие вещи в «Нищете философии» - о построении бесклассового общества и диктатуре пролетариата в переходный период. Есть экономическая глава в «Анти-Дюринге», - как долго полагали, написанная Энгельсом, хотя писал ее Маркс. С туманными предсказаниями о том, что конкуренцию заменит ассоциация (снова привет от Сен-Симона). Есть, наконец, ясное указание в «Критике готской программы» о ненужности денег (как Маркс их понимал) при новом строе.

Здесь остановимся, ибо настал момент истины. Огосударствление средств производства, уничтожение рыночной системы, всеобщее планирование, отмена денег, построение бесклассового общества (с обязательной диктатурой пролетариата в переходном периоде) и «ассоциация» вместо конкуренции - этот набор утопических мер (известных, так или иначе, почти по всей утопической литературе) есть фактически все, что составляет собственно научный социализм Маркса. Ибо, вопреки претенциозному самоназванию, у Маркса не обнаружить ни малейшей попытки научно разработать или даже просто наметить экономическую теорию социализма.

Что имеем в теоретическом итоге? Социально-экономические проблемы капитализма неразрешимы в рамках самого этого хозяйственного уклада, так? Так. Обоснованию именно этой идеи посвятил Маркс все свои усилия, все свое красноречие и, в конечном счете, всю свою теорию. Решить проблемы капитализма может только социальная революция и последующее огосударствление экономической активности общества. Насущные проблемы просто отпадут. А при социализме? Выходит, при социализме либо проблем совсем не будет, либо они будут успешно решаться государством – то есть, опять-таки проблем не будет. Вот и весь научный социализм.

Сказанное объясняет, отчего наследники Маркса принципиально не пытались разрабатывать теоретические вопросы социализма. Придет новое общество, и все станет на свои места. Почти буквально так заявлял Карл Каутский, получивший как бы эстафету от самого Энгельса. Отдельные попытки вдаваться в детали будущего общества объявлялись «ненаучными» - самое тяжкое обвинение в среде адептов «научного социализма».

В таком контексте можно лучше понять, почему большевики пошли на захват власти, не имея теории социализма и не смущаясь этим. Было или не было это авантюрой с учетом всех факторов и условий, но отсутствие теории не было для Ленина проблемой. Марксова пророчества было достаточно. Они так и действовали, захватив власть: ликвидировали институт частной собственности и товарно-денежные отношения, полагая, что остальное приложится. «В 1917 году, накануне Октябрьской революции, Ленин утверждал, что когда власть попадет в их руки, даже 240000 коммунистов, составлявших тогда ленинскую партию, справятся со всеми вопросами, выдвинутыми социалистической революцией, сумеют управлять страной»[5].

Итак, социалисты, воздерживаясь от теоретизирования о будущем обществе, оставили эту нишу всем желающим. Собственно полемике, о которой речь впереди, предшествовал ряд теоретических статей в конце XIX – начале XX вв.

Время такое было. Социалисты заседали в парламентах и пробивали социальное законодательство. Они были «передовым отрядом», но интерес к социализму нарастал и в широких слоях общества разных стран. Позже (1935 г.) Хайек писал: «Кажется, что это так просто – улучшить институты свободного общества, которые все больше и больше рассматриваются как результат всего лишь случая, как итог определенного исторического процесса, который мог бы принять и другое направление. Привнести порядок в этот хаос, приложить разум к организации общества и формировать его сознательно согласно человеческим желаниям и общим идеям справедливости – это казалось единственным направлением действий, достойных разумного существа».

Поначалу обсуждение велось исключительно в терминах этики и психологии. Действительно ли справедливость требует реорганизации общества? Какие принципы перераспределения доходов можно считать справедливыми? Обладает ли человек положительными качествами, нужными для нового типа общества? Смогут ли, захотят ли люди правильно выполнять планы государственных органов? Но скоро вопрос сместился в иные сферы.

Что-то пропало?

Никто иной, как гениальный Герман Госсен, по-видимому, первым (в 1854 г.) указал, что в центре проблемы централизованного планирования лежит вопрос о ценности, отчего такое планирование превосходит всякие человеческие возможности. Заведомо никому не под силу найти или установить ценности всех благ, чтобы составить рациональный план. Этот момент затем отмечали маржиналисты в связи с разработкой субъективной концепции ценности.

В 1893 г. вышла работа Эдвина Кеннана «История теорий производства и распределения», где он, между прочим, замечает, что цели социалистов и коммунистов могут быть достигнуты только путем устранения как института частной собственности, так и частного обмена, «без чего ценность, в любом разумном смысле слова, перестает существовать». Отдельные мысли и намеки на проблему в том же скептическом ключе можно найти также у Бем-Баверка и Густава Касселя.

Специально по теме выступил голландский экономист Николас Пирсон в 1902 г. Его статья в журнале «Экономист» (Амстердам) так и называлась: «Проблема ценности в социалистическом обществе».

«Поразительной и даже тревожащей особенностью нашего времени, - начинает Пирсон, - является тот факт, что столь мало внимания, особенно молодым поколением, уделяется проблемам экономической теории. Это особенно поражает потому, что – при нынешнем энтузиазме в отношении социального законодательства – ожидать следовало бы как раз противоположного». Пока делам позволяется идти своим путем, продолжает он (явно намекая на Адама Смита), и активность государства ограничена поддержанием порядка, образования, общественных работ и пр., тогда один лишь научный интерес может стимулировать теоретические исследования. Но когда возникают сомнения в эффективности системы laissez faire, тогда теоретические вопросы приобретают практическое значение. Все же нужно знать, какие последствия может иметь некое действие, если хочешь избежать ошибок в своих планах по улучшению общественных условий. А для этого следует знать, как действуют экономические законы. И такое знание дает теория.

Затем Пирсон говорит о причинах пренебрежения теорией, частично отмеченных у нас выше. Что вся теория, как считается, создавалась применительно к проблемам капитализма, а при социализме эти проблемы исчезнут, и т.д. Может, какие-то и исчезнут, продолжает Пирсон, но явно не все. Одна из важнейших точно останется – проблема ценности. Почему она останется, и почему она приобретает особое значение, - об этом и речь в статье.

Для начала обращаемся к международной торговле. Сейчас она управляется (пока не вмешивается государство) взаимным соотношением различных ценностных явлений. И эта система автоматически обеспечивает решение целого ряда практических вопросов ценности – ценообразования при обмене, проще сказать. Остается показать, что эти вопросы останутся, даже «если средства производства - или хотя бы важнейшие из них - попадут в руки государства». Государству придется поддерживать международную торговлю либо на основе существующих соглашений, либо путем переговоров.

Условия международной торговли таковы, что всегда есть сторона, которая должна ждать оплаты своих товаров, пока они находятся на пути к партнеру. Иногда в такой ситуации оказываются обе стороны. Это значит, всегда необходим какой-то оборотный капитал, поддерживающий такой обмен. Такой капитал либо есть у ожидающей стороны, либо его нет. И эта проблема останется, если торговлю будет вести государство.

Если такой капитал имеется, его направят в международную торговлю, вместо применения внутри страны для производства. Если его нет, придется занять под проценты у тех, кто предлагает капиталы взаймы. Но в обоих случаях требуются ценностные сравнения. В первом случае – какое применение данного капитала более выгодно – производительное внутри страны или для поддержания ее международной торговли? Во втором случае – оправдывает ли заем средств под проценты выгоду, получаемую от обмена с другими странами? Так что, проблема ценности здесь остается.

Такая же картина существует в отношении транспортных средств. Их также обеспечивают люди посредством капитала – своего или заемного. В условиях свободы частной инициативы, такой капитал (при прочих равных) должен давать владельцу прибыль более высокую, чем при ином его применении. Всегда есть возможность дать такому капиталу другое употребление, потому что капитал – редкое благо. При капитализме все эти вещи происходят сами собой. Та же проблема, однако, встает и перед социалистическим государством: оно должно найти критерий для подобных сопоставлений. Ибо если оно не сумеет делать эти вещи, оно не сможет обеспечивать эффективное распределение своих ресурсов. Например, если государство решит субсидировать строительство и вождение торговых судов, это может направить систему производства в ложном направлении.

Хорошо, скажут нам (продолжает Пирсон). Но что, если уйти от международной торговли и взглянуть на специфические особенности социализма? Разве понадобится нам ценность, например, при распределении доходов? Еще как понадобится, отвечает Пирсон. Что вы собираетесь распределять, какую категорию дохода – валовой или чистый? Первый включает все расходы, понесенные ради создания второго. Разумеется, говоря о распределении, можно иметь в виду именно и только чистый доход. Но где он? Где сказано, какова его величина? Нигде. Этот показатель нужно высчитать, то есть, вычесть из величины валового дохода все, что было потреблено в процессе создания чистого дохода: сырье, топливо, износ машин, корм для скота и т.д.

Чем располагает государство в данной ситуации? Только массой благ, вернее, списком благ, произведенных за год (так как из этой массы что-то уже было потреблено за отчетный год). Допустим, все они сосчитаны (в штуках, тоннах, метрах...), что дальше? Как вычесть из этой массы потребленные производительно дрова и уголь, ткани и металлы, израсходованную часть основного капитала?... Без приведения всего этого к единой мере, задачу не решить. Необходимую единую меру и предоставляет ценность.

На самом деле это лишь половина проблемы. В течение всего года, пока создавался доход страны, рабочие и служащие должны были получать оплату своего труда – допустим, квитанциями на товары из государственных складов, как описал Маркс в «Критике Готской программы». Но создали ли они за год такую величину дохода, какую потребили? А что, если – нет? Тогда за год страна обеднела, а не обогатилась. Возможно такое? Отчего же нет? Могут быть просчеты в прогнозах спроса (и оттого произведут какое-то количество никому ненужных вещей). Могут быть ошибки в выборе вариантов инвестиций – слишком дорогие проекты, неадекватное размещение объектов, выбор неэффективного оборудования, неудачная организация работ, снижающая производительность труда, и многое другое. Как все это учитывать при распределении дохода? А еще вопросы эффективности действующего оборудования – сохранять его или списывать с заменой?

Подобные ошибки могут иметь место и в рыночной, денежной экономике – как случайные явления. Но в экономике, где невозможны ценностные сравнения и оценки, случайностью будут эффективные решения, а плохие – нормой. Все эти и подобные им проблемы можно решать только путем ценностных сравнений. Иначе государство не сможет определить чистый доход, подлежащий распределению.

Завершая статью, Пирсон указывает: «Способны ли социалисты разрешить проблемы, которые я перед ними поставил, скоро выяснится. Но они определенно не смогут этого сделать, пока не признают характер и значение этих проблем. Верно, что ни одна великая реформа не предпринималась при полном знании всех трудностей, какие она может встретить при проведении в жизнь. Но никакую реформу серьезные люди не станут рекомендовать, пока они не в состоянии продемонстрировать в принципе ее практичность и вероятную пользу ее последствий».

Великолепная статья. Нужно отметить не только глубокий анализ сам по себе. Пирсон преподал социалистам и молодому поколению еще один урок – о пользе и необходимости изучать и знать экономическую теорию своего времени. Написанная на голландском языке, статья долго оставалась мало кому известной, пока ее не издали на немецком накануне Первой мировой войны. На английском статья издана в 1935 г. - уже как классическая работа по проблемам социализма.

Ближе к делу

Это значит – к вопросу о том, сможет ли (и если да, то как) социалистическое государство решать проблему оптимального распределения ресурсов практически. Такой вопрос ставится в статье итальянского экономиста Энрике Бароне «Министерство производства в коллективистском обществе» (1909).

Начинает Бароне с заявления, что он ни за социализм, ни против, а хочет понять в принципе, может ли работать система коллективизма. Последователь Вальраса и Парето, Бароне обращается к модели общего равновесия. И конечно, возникает вопрос о технологических коэффициентах при переменных в уравнениях этой модели. Если переменными (неизвестными) являются количества продуктов производства, то коэффициенты – расход ресурсов (факторов производства) на единицу продукта. Основной фактор, конечно, - капитал, и объем его ограничен.[6] Сумма услуг имеющегося капитала должна быть достаточной, чтобы получить в итоге требуемый объем благ конечного потребления и создать новый капитал. Другая группа уравнений выражает издержки производства каждого продукта (количество произведенного продукта, умноженное на его цену). Эта величина должна быть равна общей цене конечного продукта и «услуг» капитала[7]. В состоянии равновесия сумма издержек по всему хозяйству должна быть равна сумме цен произведенных благ при соблюдении ограничений по объему примененных факторов.

Сперва Бароне рассматривает проблему применительно к системе частного обмена. Составляем систему уравнений. Убеждаемся, что число переменных равно числу уравнений. Понятно, самый важный вопрос - о коэффициентах. Опуская подробный у Бароне анализ рынков (конкурентный, с монополиями...), замечаем, что эти технологические коэффициенты, в общем, известны предпринимателям. Само собой, никто никогда не решает таких уравнений – все делает сама система рынка.

Теперь обращаемся к экономике коллективизма.

Денег нет, цен нет, говорит Бароне. Поэтому Министерство должно иметь (только для расчетов) какой-то метод определять эквивалентные соотношения между различными «услугами», различными продуктами, и между услугами и продуктами (читай: какие-то расчетные цены). Далее доказывается, что Министерство должно будет сберегать часть произведенного продукта ради воспроизводства капитала (с намеком: вопреки догмам социалистов о «праве рабочих на полный продукт труда»). И при всем, при том, «абсолютно существенно», чтобы выдерживались все основные равенства и ограничения, о которых говорилось выше применительно к системе рыночного равновесия. И выходит, что Министерство производства стоит перед точно такой же системой уравнений, какая была определена для условий рыночного хозяйства. С небольшими уточнениями (1) сознательной целью Министерства является максимум благосостояния общества, или минимум совокупных издержек, и (2) кому-то придется эту систему уравнений решать на бумаге.

Несмотря на абсолютно нейтральный тон, статья довольно ехидная по адресу тогдашних социалистов. В ней много полемики (подчас, скрытой) с их взглядами на будущее общество. Но важнейшим остается вопрос о технических коэффициентах при неизвестных – в данном случае, «эквивалентов».

Что такое общий план? Это набор чисел. Одна категория этих чисел – сколько и каких благ производить. Другая – сколько тратить ресурсов на единицу производимого блага (те самые «коэффициенты», или «эквиваленты»).

Многие критики социализма, пишет Бароне, не очень решительно говорили о практической трудности установления этих эквивалентов на бумаге. «Как кажется, они не поняли, что действительная трудность здесь – а если честно, невозможность – в том, чтобы решить эти уравнения априори».

Если пренебречь экономической вариантностью коэффициентов, нет ничего неневозможного в том, чтобы решить уравнения на бумаге. «Это будет колоссальная, гигантская работа (вместо производительного труда), но это нельзя назвать невозможностью» (здесь и далее в цитатах курсив автора - ЕМ). Можно представить, в принципе, огромную организацию для сбора данных об индивидуальных предпочтениях и сравнениях. Тогда будет возможно рассчитать на бумаге серии эквивалентов, удовлетворяющих уравнениям и ограничениям, «и эквиваленты становятся ценами». Хотя будет неимоверно трудно все собрать и рассчитать, технически эта трудность преодолима.

«Но откровенно невообразимо, чтобы априори можно было экономически установить коэффициенты – так, чтобы они удовлетворяли условию минимума издержек». Потому что эти величины не константы, в жизни они вариантны. Установить их можно только экспериментально – и не в лаборатории, а «в очень большом масштабе», потому что источником их вариабельности часто служит «новая и превосходящая размерность (dimention) предпринимательства». Без этого, Министерство не сможет определить наиболее экономичные коэффициенты, отвечающие минимуму издержек. И потому не сможет заранее (априори) решить на бумаге систему уравнений (читай: составить план). Добыть такие коэффициенты Министерство производства может только, пустившись в широкомасштабные эксперименты, и только после этого, задним числом, определить наиболее экономичную организацию экономики.

«Из того, что мы увидели и продемонстрировали, - подытоживает Бароне, - становится очевидно, насколько фантастичны доктрины, воображающие, что производство при режиме коллективизма будет организовано способом, существенно отличным от “анархического” производства». Если Министерство стремится к максимуму благосостояния, неизбежно должны возникнуть все категории старого режима: процент, прибыль, рента, зарплата, сбережения и пр. (даже если называть их другими словами). Более того, должны возродиться необходимые условия эффективного производства: минимум издержек производства и равенство цены издержкам. Наконец, так как остается сбережение и капиталообразование, распределение потребительских благ и услуг в новом обществе неизбежно будет «ограничено пределами того, что при старом режиме доставалось владельцам капитала» (читай: прибылью на капитал, даже национализированный; она будет изъята из фонда распределения доходов). И еще «нужно учесть умножение армии чиновников, чья служба будет посвящаться не производству, а трудоемкой и колоссальной работе Министерства (если допустить практическую осуществимость подобной системы)».

В этом абзаце Бароне с поразительной точностью предсказывает почти все, что произошло в экономике СССР после ликвидации НЭПа. С неизбежностью рока, под давлением необходимости хоть какого-то упорядоченного хозяйствования и учета, возродились категории процента, прибыли, ренты, зарплаты, сбережений (и вправду, подчас под другими именами). Лозунг о получении рабочими «полного продукта труда» был предан стыдливому забвению. Максимум благосостояния? Государство неустанно обещало его в каком-то неопределенном будущем, но не смогло достичь даже уровня самых «бедных» стран Западной Европы. Все это было невозможно уже потому, что невозможно было обеспечить эффективное производство.[8] Ибо, не зная издержек, невозможно организовать их минимум. А подлинные издержки были не известны, потому что цены определялись «от фонаря». Никто не мог знать, какие затраты «общественно необходимы»[9].

Блестящий анализ. Последний вывод Бароне: «Обещать увеличение благосостояния и предлагать [рационально] “организовать” производство при новом режиме, как и проповедовать свободную любовь,– это просто смехотворный вздор».

Итак, Бароне действительно ни за социализм, ни против. Хотите, мол, все обобществить? Флаг вам в руки. Только знайте, что от этого никакому «простому люду», не станет лучше, чем при капитализме. И не может стать лучше никоим образом. Да еще нужно сильно-сильно постараться, чтобы не стало хуже. Ибо, есть благие намерения, и есть экономические законы.

Фактически, Бароне дезавуировал научный социализм Маркса и все претензии на то, что социализм будет «более эффективным» и «рациональным», чем капитализм. Социализация экономики, показал Бароне, никак не сможет решить все проблемы, характерные для капитализма, – напротив, новый режим неизбежно столкнется с теми же проблемами, в придачу породив новые.

Без теории – к практике

Потом была Великая Война, поражение Германии и Австрии... Политический кризис в обеих странах привел к власти социал-демократов. Вопрос о социализме стал вопросом практики. Но какие конкретно меры социальных преобразований и в каком порядке можно-нужно осуществлять? Тогда только в полной мере было осознано, что социалистическое движение не имеет теории социализма, что оно целиком основано на отрицательном принципе – на Марксовой критике капитализма.

От радикальных рецептов научного социализма Маркса («диктатура пролетариата») немецкие социал-демократы («ревизионисты»), как известно, отказались еще раньше. Как же быть? Пришлось импровизировать.

В 1919 г. известный австрийский философ-позитивист и экономист, профессор Отто Нейрат выступил со статьей «Сущность и путь социализации». Автор справедливо указывает, что во время войны европейские страны ввели полный контроль над ценами и распределением, и оказалось, что государство может быть эффективным менеджером, обеспечивая требуемый уровень производства и высокую занятость. Притом никаких вам деловых циклов! Именно потому, что государство не гонится за прибылью, оно может максимизировать производство и распределять ресурсы наилучшим образом. Может ли такая система работать в мирное время? Определенно, отвечает философ-экономист. Нужно только упразднить деньги, чтоб не мешались. Ведь во время войны государство обходилось без ценностных расчетов, планируя все в натуральных показателях. В таком же духе писал и Отто Бауэр.

Как видим, Нейрат проявил совершенное непонимание тех трудностей учета и планирования, на которые указал Пирсон (что уж говорить о Бароне!). Похоже, уровень жизни в военное время, карточное распределение и дозированное потребление он считал нормой. Да ведь именно к таким вещам, в конечном счете, скатываются социалистические эксперименты...

Нейрат тогда сотрудничал с правительством Австрии, где видную роль играли австро-марксисты (Отто Бауэр, Эмиль Ледерер, Рудольф Гильфердинг) и примкнувший к ним Шумпетер. Трое последних непосредственно работали в Комитете по социализации. Они были уверены, что при имеющейся промышленной концентрации социалистическое хозяйство будет более эффективным. Только вот деньги, пожалуй, лучше не отменять.

Вспомним, что Маркс и Энгельс уже в 1847 г. писали в «Манифесте», что концентрация достигла уровня, на котором возможен социализм. Короче, концентрация подходящая в любое время... Почему нас заботит концентрация? Чем концентрированнее, тем проще конфисковать.

Обсуждения проблем нельзя было избежать, так как уже дошло до практики. В Германии тоже пытались что-то осмыслить. Эмиль Ледерер (который одновременно работал и в Комитете по национализации в Германии), Вальтер Ратенау и другие обсуждали вопросы функционирования национализированных отраслей в условиях конкуренции – то есть, речь была о не полностью централизованном хозяйстве. Настоящие баталии были впереди.

Проблема калькуляции

В 1920 г. вышла статья Людвига фон Мизеса «Экономический расчет в социалистическом обществе», открывшая (как выяснилось позже) качественно новый виток в обсуждении проблем реального социализма. Затем Мизес расширил материал и выпустил книгу, которая в русском издании называется «Социализм».

По тому, что происходило в Австрии и Германии те годы, все считали, что социализм надвигается. «Рассматривать ли наступающий социализм как неизбежный результат человеческой эволюции, - пишет Мизес, - видеть ли социализацию средств производства как величайшее благословение или наихудшую катастрофу, какая только может постичь человечество, - в любом случае следует признать, что исследование условий общества, организованного на социалистическом принципе означает нечто большее, чем “хорошее упражнение ума и средство достижения политической ясности и последовательности мышления”».

Закавыченное есть цитата из работы К. Каутского «Социальная революция и наутро после нее» (1907). Явившись как бы ответом на статью Пирсона, эта работа, как позже заметил Хайек, «показала, что Каутский просто не в курсе проблем, которые видят экономисты».

Качественно иной, чем до того, уровень анализа у Мизеса задан тем, что в центр анализа поставлены средства производства.

Проблемы социализма, увиденные Мизесом, можно свести к нескольким простым вопросам. Как узнают плановики, какие продукты требовать от производителей и на каком этапе производства? Какие технологии укажут они применять, какие виды сырья и сколько чего? Каково должно быть размещение различных видов производства географически? Как определить издержки производства, какие методы эффективнее других?

Интересно, что буквально одновременно со статьей Мизеса вышли еще две работы на ту же тему и в точности с такой же аргументацией. В 1921 г. вышло посмертное издание книги Макса Вебера Wirtschaft und Gesellschaft. Вебер успел указать в предисловии, что работа была уже в печати, когда он прочитал статью Мизеса.

Вебер доказывает, что рациональное использование и сохранение капитала может быть обеспечено только в системе, основанной на обмене и денежных ценах. Потери из-за невозможности рационального расчета в полностью социализированной экономике могут быть «достаточно серьезны, чтобы сделать невозможным поддержание жизни нынешнего населения в наиболее обитаемых странах». Он пишет: «Предположение о том, что со временем будет найдена или придумана некая система учета и отчетности, если только серьезно заняться проблемами безденежной экономики, не помогает: проблема является фундаментальной для любого социализированного общества. Определенно невозможно говорить о рациональности “планируемой экономики”, покуда – если коснуться самого решающего момента – какие-либо средства построения “плана” просто не известны».

«Был сырой дождливый вечер в конце августа 1920 года, когда я в собрании изможденных и истомленных петроградских ученых выступил с докладом: “Проблемы народного хозяйства при социалистическом строе” – под этим заглавием я скрыл свою теоретическую критику системы научного социализма», – вспоминал Борис Бруцкус, известный в России экономист, бывший профессор Петербургского сельскохозяйственного института и бывший член Высшего совета по земельным вопросам (при Временном правительстве).

«Коммунизм был тогда в упоении своих побед, - продолжает Бруцкус. – Советская власть заканчивала успешно свою борьбу с Врангелем и обещала теперь, когда у нее руки развязаны, быстро справиться со всеми затруднениями на экономическом фронте. Так нас, ученых, уверяли ее клевреты... и даже не коммунисты. И вот я в своем докладе в момент величайшего торжества коммунистических настроений позволил себе утверждать, что экономическая проблема марксистского социализма не разрешима, что гибель нашего социализма неизбежна, и даже намечал некоторые переходные шаги для поворота к капиталистическому строю, которые потом были отчасти осуществлены при НЭПе».

Доклад Бруцкуса привлек такое внимание российских ученых, что ему пришлось повторить его в закрытых собраниях шесть раз в Петрограде и еще раз в Москве.

Поворот к НЭПу сопровождался некоторым ослаблением идеологического гнета и цензуры. Летом 1921 года в помещении Русского Технического Общества собрался небольшой кружок экономистов, чтобы обсудить создание экономического журнала. В начале 1922 г. вышел первый выпуск нового журнала Экономист с началом статьи Бруцкуса. Тут же следом последовали выпуски 2 и 3, с продолжением и окончанием статьи. К августу того же года вышел сдвоенный выпуск 4-5, после чего журнал был закрыт властями, просуществовав всего месяцев семь.

А 17 августа 1922 года Бруцкус и часть редколлегии оказались в камерах петроградской ЧК. В ноябре того же года отплыл в Германию знаменитый пароход, имея на борту цвет русской науки, включая и Бориса Бруцкуса. «Экономист за границу не проник, а в России после нашего ареста он был изъят из магазинов; к счастью, журнал успел уже почти целиком разойтись», - сообщает Бруцкус[10].

В 1923 г. работа Бруцкуса вышла в Берлине отдельной книжкой под названием «Социалистическое хозяйство. Теоретические мысли по поводу русского пути». Немецкий перевод вышел в Берлине в 1928 г. В 1999 г. работа Бруцкуса была переиздана в России тиражом в 10 тыс. экз.

Политическая экономия утопии

В отличие от предыдущих, современных ему и даже будущих участников полемики, Бруцкус наблюдал изнутри экономическую деятельность большевиков, которую позже назвали «военным коммунизмом». Название намекает как бы на вынужденность экономической политики 1918-21 гг., списывая ее самое и полный ее провал на гражданскую войну. Да ведь так его и представляли всем нам советские источники с подачи Ленина: «„Военный коммунизм“ был вынужден войной и разорением. Он не был и не мог быть отвечающей хозяйственным задачам пролетариата политикой. Он был временной мерой», - писал вождь в 1921 г.[11]

Но это – лукавство. Как красный террор не был реакцией на «белый террор», так и «военный коммунизм» не был вынужден гражданской войной.

В 60-х гг. Геннадий Лисичкин, впервые в СССР, публично намекнул на то, что всеобщая разруха времен гражданской войны была, скорее, следствием политики «военного коммунизма».[12] На Западе первые попытки объективной интерпретации событий были заглушены в 40-х годах проф. Морисом Доббом, марксистом-коммунистом, и его единомышленниками. Они буквально воспроизводили советский пропагандистский штамп: «военный коммунизм» был навязан условиями гражданской войны. Обычное дело: идеология вторгается в науку и подминает ее под себя. Изрядную долю философской путаницы внесла сюда, как и положено ей, Франкфуртская школа полу- и цельных марксистов (Адорно, Хокмайер, Маркузе).

Сходную позицию занял Стивен Коэн – автор замечательной биографии Н. Бухарина. В общем, эта позиция согласуется с общим его подходом. Так, показав объективно, что сворачивание НЭПа было неизбежно с восхождением Сталина к абсолютной власти, Коэн, тем не менее, заключает, что «Бухаринская альтернатива» была реальным вариантом развития событий. Точно по правилу: нельзя, но если очень хочется, то можно.

Противоположную точку зрения высказывает Роберт Конквест: «Политика Военного Коммунизма была далеко не «военной мерой», но сознательной попыткой создать новый социальный порядок»[13].

Среднюю позицию представлял Алек Ноув, один из авторитетных специалистов по СССР.[14] С одной стороны, общая экономическая ситуация была ужасной и продолжала ухудшаться, что вызвало «поворот к военному коммунизму». Так что не следует считать, будто большевики действовали согласно предустановленному плану. С другой стороны, «не следует игнорировать идеологическую сторону», так как Ленин и его друзья «имели целый набор навязчивых идей, которые влияли на их поведение». Так что, это был «процесс взаимодействия между обстоятельствами и идеями».

С одной стороны, с другой стороны... По-английски: from one hand, from other hand... Как не вспомнить отчаянный вопль Трумэна, президента США: «Найдите мне однорукого экономиста!»...

Постепенно стали появляться объективные исследования, а в 1990 г. вышла резюмирующая статья Питера Бетке «Политическая экономия утопии. Коммунизм в Советской России, 1918-21»[15].

Итак, где коммунизм и где гражданская война? Чтобы разобраться самим, нам необходимо отметить несколько важных и бесспорных моментов.

Во-первых: экономика, которую получили большевики от Временного правительства (а оно, в свою очередь, – от монархии) имела очень мало общего с laissez faire и вообще с нормальной экономикой. Это была характерная милитаризированная экономика эпохи Первой мировой (с поправками на национальные особенности). Ее отличали, в числе прочего: картелизация (с государственным патронажем) в крупной промышленности, инфляция, частичный контроль государства над производством и ценами, особенно – над ценами на зерно. Последнее порождало перебои в снабжении городов хлебом (что и вызвало события Февраля).

Все это указывает на то, что в какой-то степени жесткие меры, контроль и централизация управления экономикой были необходимы и, пожалуй, неизбежны при любом политическом режиме. Но не все так однозначно, однако. Почему большевики так жаждали захватить власть?

Второй наш момент, и это принципиально: большевики, вслед за Марксом, считали особенности военной экономики России не временными и нежелательными перекосами, а закономерными признаками надвигающегося социализма и даже перехода к нему. Политика большевиков, в известном смысле, была продолжением, расширением, развитием и утрированием всего уродливого, что уже имело место в экономике. И началась она немедленно после захвата власти.

Все известные свидетельства говорят о том, что с октября 1917 г. правительство большевиков в быстром темпе строило коммунизм и продолжало эту линию до кронштадтского и крестьянских восстаний 1921 г.

Прежде всего: до роспуска Учредительного собрания 6 января 1918 г. никакой гражданской войной и не пахло. И вообще, война началась лишь через год. Между тем, активность новой власти проявилась немедленно после Октября 17-го. Создание Совнаркома: 8 ноября 1917 г. Декрет о земле: 8 ноября. Декрет о рабочем контроле: 27 ноября. Создание ВСНХ (будущий Госплан): 15 декабря. Национализация банков: 27 декабря.

Дальнейшие декреты новой власти очевидно выглядят осуществлением заранее задуманного списка мероприятий. Объявлены вне закона все платежи дивидендов и процентов, любые операции с ценными бумагами: 15 января 1918 г. Декрет о потребительских кооперативах (под контроль советов): 16 апреля. Декрет о монополии внешней торговли: 22 апреля 1918 г. Ликвидация прав наследования: 1 мая 1918 г. Национализация всей сахарной промышленности: 2 мая 1918 г. Декрет о продразверстке: 9 мая 1918 г. Декрет об экстренном налоге для поддержки Красной армии и мировой революции: 2 ноября 1918 г. Декрет о запрете частной торговли – монополия торговли дана Наркомату снабжения: 21 ноября 1918 г.[16]

К середине июня 1918 г. было национализировано 500 предприятий, а 28 июня вышел декрет о национализации всей крупной промышленности и железных дорог. Декретом уже ВСНХ (не Совнаркома) в апреле 1918 г. предписано выполнять все трансакции без денег – записями в бухгалтерских книгах.

Итак, уничтожение частной собственности на землю и средства производства; запрет частной инициативы; уничтожение «конкурентной» рыночной системы; централизация управления экономикой и попытки планирования; переход к безденежному обмену; диктатура «пролетариата»; красный террор. Это в чистом виде программа Маркса, большая часть которой была осуществлена еще до начала гражданской войны. Больше того, и начало, и развитие войны были очевидной реакцией на основные меры новой власти.

И третий момент, который нужно принять во внимание. Гражданская война не была сюрпризом для большевиков - ее предсказывал Маркс и предполагал Ленин еще до октябрьского переворота. У обоих это называлось «сопротивлением буржуазии». И у обоих гражданская война в одной стране должна была перерасти в мировую революцию. Для того, ведь, и был организованы Коминтерн, Профинтерн и КИМ. Так что все было закономерно, ожидаемо и желательно.

Отдельные очаги сопротивления начали возникать сразу после Октября, но это еще не было войной армий. Подавлялись они, в основном, мерами красной гвардии, ревкомов и ЧК. Начало большой войны, по-видимому, следует отнести формально к сентябрю 1918 года, когда в Уфе была сформирована Директория. Но собственно боевые действия Красной армии начались в начале 1919 года. Армия Колчака предприняла тогда наступление в Сибири, а Красная армия вторглась в южные районы России. Можно сказать поэтому, что до начала 1919 г. большевики проводили свои радикальные меры в относительно мирных условиях.

Конечно, война, ее конкретный ход и развитие вносили коррективы в построение коммунизма. Какие-то изменения, видимо, делались в расписании декретов и мер по преобразованию общества, какие-то меры были замедлены, какие-то ускорены... Сказывалась потеря территорий (снабжение, человеческие ресурсы). Мобилизация в Красную армию тоже как-то сказалась на производстве, но не известно, насколько существенно - из-за массовой безработицы. К примеру, в Петрограде с 1 января 1917 по 1 мая 1918 г. число промышленных рабочих снизилось с 400 тыс. до 143 тыс. чел. К маю 1918 г. число учтенных безработных в стране составлял около 500 тыс. чел. К августу 1918 г. из 1190 предприятий Москвы закрылись 264.

Достаточно очевидно, что программа воплощения утопии была развернута еще до гражданской войны и продолжалась без остановки уже во время войны. В марте 1919 года вся потребительская кооперация была поглощена Наркоматом снабжения и началась милитаризация труда на предприятиях («трудовые армии», «железная дисциплина»).

К ноябрю 1920 года было национализировано уже 37 тыс. предприятий, из которых 18 тыс. использовали только ручной труд. Половина всего числа экспроприированных предприятий нанимала 3 – 5 работников, 36% - двоих. На 5 тыс. национализированных предприятий число занятых было равно 1 человеку.[17] В последнем случае особенно ясно видно, что целью было не столько планирование, сколько уничтожение рыночных отношений и независимого предпринимательства. «Мы наэкспроприировали много больше того, чем сумели учесть, контролировать и управлять», - с опозданием прозрел Ленин в 1921 г.[18]

Одновременно, полным ходом шел переход на безденежную экономику путем ликвидации денег. Если на 1 ноября 1917 г. в обращении было 22, 4 млрд. руб, то 1 июня 1918 г. это было уже 40, 3 млрд., на 1 января 1919 г. – 60, 8 млрд. В течение 1919 г. масса «совзнаков» в обращении утроилась, а за 1920 г. – учетверилась, - сообщает Бетке. Правда, он не указывает, какая дата служит базой для сравнения. В конечном итоге, покупательная сила рубля в октябре 1920 г. составила 1% от того, что было в октябре 1917 г. Рубль был уничтожен,[19] и воплощение замечательной идеи Маркса привело к полному краху налоговой системы. С середины 1919 г. и до денежной реформы 1922 г., такой вещи, как госбюджет, просто не существовало. Ладно, зарплату платили натурой (когда платили), но для III Интернационала и мировой революции это как-то не совсем подходило...

Первый в истории крах социализма

«Взятый как эксперимент чисто экономический, Военный Коммунизм справедливо может быть расценен как один из величайших и решительнейших провалов в истории. Каждое звено в экономической жизни, промышленности, сельском хозяйстве, транспорте испытало очевидную деградацию и упало намного ниже предвоенного уровня отдачи» - пишет современный историк[20]. А Герберт Уэллс прямо заявил, что такой гигантской катастрофы история не знала никогда.

Другой американский историк замечает: «Весь современный сектор урбанизированной и индустриальной России претерпел тяжкий регресс, о чем можно судить по демографическим данным. К 1920 г. доля городских жителей упала с 19% в 1917 г. до 15%. Население провинциальных центров сократилось на треть в сравнении с 1917 г. Москва потеряла половину своего населения, Петроград – две трети. После всего лишь трех лет правления большевиков, страна лежит в развалинах, ее национальный доход составляет треть от уровня 1913 г., промышленное производство – пятую часть (в некоторых отраслях – почти ноль), транспортная система разрушена, сельскохозяйственное производство настолько скудно, что большинство населения кормится кое-как, а миллионам других недоступно даже это»[21].

Далеко не все зерно, собранное по продразверстке, достигало городов. Немалая часть была загублена из-за плохой организации транспорта и порчи в пунктах хранения. Еще какая-то часть расхищалась и уходила на черный рынок. Посевные площади к 1920 г. сократились на 25% в сравнении с 1916 г., а сбор зерна - вдвое. За 1920-21 гг. погибло от голода около 5 млн. человек.

Заводы встали, все экономические отношения (включая обмен между деревней и городом) были разрушены, производство практически прекратилось, мелкая торговля стала бартерной и целиком ушла в черный рынок. Инфраструктура была дезорганизована. Железные дороги, имевшие военное значение, еще работали, но и это хозяйство деградировало[22]. Не ущерб (ничтожный) от артиллерийских обстрелов городов, не бомбежки с воздуха, которых не было, и не танковые бои, которых тоже не было, - именно экономическая и социальная политика большевиков привела экономику России и ее капитальное оборудование к полнейшей разрухе.

Наконец, следует заметить, что уже в эпоху «военного» коммунизма» началась бюрократизация власти и управления экономикой – со всеми известными составляющими. Среди них: стена между властью и населением, возвышение нового правящего класса партийно-государственной элиты, социальное неравенство, привилегии в распределении доходов и благ, растущее значение карательных органов во всех сферах повседневной жизни граждан. Все это, напомним себе, зародилось и пошло развиваться уже в период 1917-20 гг. «В условиях всеобщего недостатка в продовольствии обитателям Кремля было обеспечено регулярное трехразовое питание. В рацион входило мясо (в том числе дичь) или рыба, масло или сало, сыр, икра»[23].

Политика «военного» коммунизма» была буквальным воплощением указаний Маркса о том, что для решения всех проблем прежнего общества необходимо и достаточно обобществить средства производства, ликвидировать частную собственность и денежное обращение, после чего государство сможет эффективно управлять экономикой страны по рациональному плану. Формула довоенных социалистов «Маркс все указал: главное – революция и экспроприация, а там все образуется» обернулась экономической катастрофой невиданных масштабов.

НЭП явился молчаливым признанием банкротства научного социализма. Об этом и сказал Бруцкус. Однако, объявленная «свобода торговли» касалась только сферы потребления, услуг и развлечений, но не средств производства. Нужно ли удивляться тому, что основным типом нэпмана стал не «заводчик», а «спекулянт»? Тогда же, кстати говоря, в популярной культуре появился новый значащий персонаж – «фининспектор» - реинкарнация сборщика налогов (мытаря).

Анализ Бориса Бруцкуса

«Даже во всеоружии теоретической науки и громадного статистического аппарата, - пишет Бруцкус, - социалистическое государство не в силах измерить, не в силах взвесить потребностей своих граждан, а в связи с этим оно не может дать надлежащих директив производству. Но все же не в этом заключается самая слабая сторона социалистического хозяйства – она заключается в его стремлении централизовать в руках своей бюрократии все распределительные функции».

В условиях менового хозяйства каждое предприятие непрерывно отстаивает себя в борьбе за существование. Поставляет на рынок то, что требуется. Сводит при этом концы с концами – выживает. Если нет – исчезает из системы. При социализме нет прямой связи между производством и спросом. И что еще хуже, нет прямой связи между производительностью предприятия и использованием им ресурсов производства. Все продукты предприятия поступают в общий котел. Из того же общего котла предприятие получает необходимые для производства ресурсы.

Пример Бруцкуса. Совхоз внес в общий котел k ведер молока, m пудов мяса, n пудов зерна. Замечательно! Так сколько же за все это полагается ему минеральных удобрений, комбикормов, улучшенного скота, «прозодежды», топлива, новых плугов, борон, кос? Если на месте совхоза представить частное фермерское хозяйство, такого вопроса просто нет. Фермер выручил некую сумму денег и сам решает, что и в каком количестве купить для хозяйства. Есть нужды более насущные, менее насущные и т.д. В случае совхоза, такие решения принимает государство, и оно просто не знает – что, кому, сколько. Такую задачу пытался решить А.В. Чаянов, используя натуральные показатели, говорит Бруцкус, но у него ничего не вышло, как признали даже марксисты.

Нет ни инструментария, ни информации. Все, что остается - это усмотрение. И вот уже примеры централизованного планирования - не гипотетические, а из жизни.

«Единогласно признано, что Грозненский нефтяной район функционирует лучше других, и наличие такого убеждения не помешало району остаться без продовольствия. Кто сомневается в том, что астраханские рыбные промыслы в России – важнейшие? Тем не менее, они остались без сетей, и миллионы пудов рыбы пропали, так как нижегородским кустарям, искони изготовляющим сети, не был предоставлен материал для их плетения». Никакие ссылки на временную несогласованность, - указывает Бруцкус, - не могут отменить того факта, что при капитализме нефтяник всегда найдет хлеб для своих рабочих, а скупщик сетей – пеньку для своих кустарей.

И не потому все это происходит, что советские плановики уступают капиталистам в образовании и добросовестности. «Оказывается, что у социалистического хозяйства, в действительности, нет никакого механизма для координирования каждого отдельного производства с народным хозяйством». (выделено автором – ЕМ).

«Социализм преодолевает “анархию капиталистического производства”, повергая народное хозяйство в “суперанархию”, по сравнению с которой капиталистическое хозяйство являет собой картину величайшей гармонии», - заключает Бруцкус.

Анализируя затем проблемы распределения продукта производства при социализме, Бруцкус приходит к тем же выводам, что и Бароне. Процент, рента, прибыль, - пишет он, - это не исторические категории (как учил Маркс – ЕМ), а логические. То есть, они не могут исчезнуть при социально-экономических переменах (даже если дать им другие имена), потому что их существование необходимо по логике рационального хозяйствования.

Можно передать управление производством директорам, назначенным государством, но главной фигурой при капитализме является не директор, а предприниматель, пишет далее Бруцкус, еще не зная работ Мизеса. Предприниматель берет на себя риск, а у директора нет никаких стимулов рисковать. Напротив, он боится брать на себя излишнюю ответственность. Он работает «от сих до сих» и идет домой, тогда как предприниматель будет работать столько часов в день, сколько нужно, чтобы управиться со всеми делами[24].

Когда книга Бруцкуса стала доступна на немецком, ее актуальность несколько снизилась вследствие появления к тому времени основательно и подробно развитых работ Мизеса. Однако, от этого никак не стало меньше ее значение в истории экономических идей. Написанная ясным и точным русским языком без злоупотребления терминологией и, в то же время, без снижения научной строгости анализа, книга являет собой замечательный памятник экономической мысли. Она и сегодня способна доставить удовольствие любому экономисту (и не только).

Анализ Мизеса

В 1920 г. вышла статья Мизеса «Ликвидация денег в России», где он ссылается на сообщения из Копенгагена о попытках большевиков заменить деньги какими-то ваучерами. Неясно, пишет он, будут эти ваучеры деноминированы в деньгах или в каких-то количествах товаров. Едва ли кто-то в Европе мог тогда представлять полную картину того, что происходило в экономике России. Не было источников информации, кроме слухов и отрывочных сообщений журналистов (тоже основанных на слухах). В упомянутой статье Мизес также говорит о проблеме экономического расчета при социализме. Его известная статья на эту тему вышла в том же году.

Несмотря на отсутствие информации о происходящем в России, анализ Мизеса отчетливо перекликается с анализом Бруцкуса и приводит к тем же выводам. Потому что оба исходили из теории. Только аргументация Мизеса более развернута и по-немецки основательна[25].

При социализме, начинает Мизес, все средства производства принадлежат обществу. Оно и только оно может распоряжаться ими и определять их использование. Само собой разумеется, что эту власть общество будет осуществлять через особый орган. Для нас не очень важны ни структура этого органа, ни вопрос о том, как именно он будет выражать интересы общества.

Сегодня владелец средств производства, производящий предметы потребления и владеющий ими, либо потребляет все сам, либо продает определенную часть своего продукта на рынке. Таким образом, распределение продуктов осуществляет свободный рынок. А как решать проблему распределения когда владельцем произведенных предметов потребления становится общество?

Тут появляется нечто интересное. А именно: распределение потребительских благ при социализме не может быть связано с их производством и его экономическими условиями. Общественное владение средствами производства несовместимо с идеей даже частичного распределения на основе вменения продукта конкретному фактору производства. С одной стороны, рабочий получает «полный продукт своего труда», а с другой – еще отдельно получает от распределения долей материальных факторов производства (то есть, от прибыли на капитал и ренты с земли)? Абсурд. Ибо, как будет показано дальше, самой природе социалистического производства присуще то, что не может быть выявлен конкретный вклад каждого фактора производства в национальный продукт, и что невозможно установить отношение между расходами и доходами (вспомним пример Бруцкуса с совхозом).

Вопрос о том, на какой основе будут распределяться потребительские блага между «индивидуальными товарищами» имеет второстепенное значение. Будет ли это по потребностям каждого, или начальнику положат больше подчиненного, или всем строго поровну, или еще как – несущественно перед фактом, что в любом случае долю каждого будет определять государство.

Допустим, нет привилегий, перед государством все равны, учитываются только возраст, пол, здоровье, семейное положение и пр. Соответственно, каждый товарищ получает пачку купонов, которые можно обменять на материальные блага. Будет товарное обеспечение этих купонов достаточным или нет, зависит от производительности общественного труда.

Чего нельзя учесть из центра, так это – индивидуальные вкусы и предпочтения. Поэтому возможны варианты распределения, которые вызовут частный обмен.[26] Любитель пива может обменяться купонами с любителем чая, например. А любитель рок-музыки с любителем классики и т.д. Планирующий орган - при корректировке планов производства потребительских благ - даже может учитывать стихийные цены этого «вольного рынка» и колебания спроса.

Средства производства

При социализме вполне возможны и обычные деньги, продолжает Мизес, но как медиум обмена только потребительских благ. Важно не забывать, что лишь потребительские блага могут быть предметом обменов. Средства производства торговле не подлежат, они – исключительное и неотчуждаемое владение всего общества. И отсюда следует нечто принципиального характера. Отсутствие рынка средств производства делает невозможным определение их ценности.

Даже хождение трудовых квитанций (не говоря уже о деньгах) делает возможным определение сравнительной ценности обмениваемых благ. Но если некая категория благ не подлежит обмену, то есть купле-продаже, ценность единицы любого из этих благ остается неопределенной. Потому неопределенной остается и их сравнительная ценность. Последнее обстоятельство не позволяет говорить о возможности рационального экономического расчета. Невозможно сравнивать варианты инвестиций или эффективности технологических решений с целью выбора самого экономичного из них.

Идея об исчислении в натуральных показателях благ, не подлежащих обмену, есть иллюзия. Нужно лишь вспомнить понятие окольных методов производства, чтобы представить себе нереальность такой задачи. Она предполагает расчет в натуре благ, переходя от низшего порядка ко все более высоким порядкам. Например, один карандаш требует x единиц древесины, y единиц графита, z единиц лака, энергии и т.п. Кубометр древесины требует..., килограмм графита требует..., киловатт-час энергии требует... И все, что спрятано за многоточиями, в свою очередь, требует расхода каких-то ресурсов. Даже зная нормы расхода ресурсов на каждом переделе, рассчитать такие цепочки по сотням и тысячам благ практически невозможно. А еще не упомянули мы всяческое оборудование, которое должно применяться на каждом переделе...

Мизес, однако, не опирается на подобные рассуждения, хотя впоследствии его противники стали утверждать, что он говорил всего только о практических трудностях расчета. По поводу одного из ученых пропонентов расчета в натуральных показателях, Мизес сказал в том духе, что если он считает возможным складывать кубометры с килограммами, ему уже ничем не поможешь.

Верно, технические аспекты расчета тоже относятся к «проблеме калькуляции». Но не о том говорит Мизес. Его контекст – экономическая теория. Проблема всевозможных «Госпланов», как он ее видит, состоит в принципиальной невозможности раздобыть или рассчитать определенные величины, имеющие критическое значение в экономическом расчете и оценке эффективности принимаемых решений. Можно согласиться с теми, кто называет это достижение Мизеса открытием. Бароне сказал почти то же самое, но только Мизес указал на корень проблемы – отсутствие рынка капиталов.

Пропавшая грамота

Позже, в книге «Социализм» и в последующей работе «Либерализм», Мизес вскрывает еще более глубокий пласт проблемы. Куда же девается или где таится информация, без которой плановым органам никак не рассчитать эффективность? Нигде не таится и никуда не девается. Не может исчезнуть то, чего нет.

Словами нашего современника: «Другое важнейшее открытие Мизеса состояло в том, что информация, которую постоянно генерирует рынок, возникает в ходе предпринимательства, ориентированного на те конкретные обстоятельства времени и места, которые могут быть известны только самому действующему индивиду». [27] Действительно, только данный капиталист Х знает свои возможности и ограничения, анализирует ситуацию со своей позиции, находит варианты, для него приемлемые, и делает выбор на основе своих индивидуальных критериев и предпочтений. Никто, кроме него самого, не располагает такой информацией, и она исчезает в момент, когда его выбор сделан. На месте пропавшей субъективной информации, и на ее основе - в результате взаимодействия множества индивидуальных актов выбора - появляется другая, уже объективная рыночная информация – цена.

Людвиг фон Мизес

«Человека делает коммерсантом не знание бухгалтерии, - писал Мизес, - не умение организовать дело, не стиль деловой переписки, и даже не диплом высшей коммерческой школы, а его особое положение в процессе производства, позволяющее ему отождествлять интересы фирмы со своими интересами»[28]. Если на месте коммерсанта появляется государственный служащий (директор), указанная выше информация – уникальная, специфическая, конкретная - просто не рождается. И нет объективных цен, отвечающих наиболее рациональным решениям. «Именно спекулирующие капиталисты создают те данные, к которым он [менеджер] должен приспосабливаться, и, соответственно, именно они задают направление его торговых операций», - писал Мизес уже в книге[29].

Мизес предлагает нам вообразить социалистическую экономику. Из тысяч заводов и фабрик лишь небольшое число производит предметы конечного потребления, основная масса выпускает полуфабрикаты, ингредиенты для дальнейшего процесса, а также элементы средств производства. Все эти процессы взаимосвязаны. Каждый конечный продукт, прежде чем стать таковым, должен пройти множество переделов, где нужно сравнивать варианты по их эффективности. И на всем протяжении этого многоступенчатого процесса, государственные органы не имеют никаких средств оценки и сравнения. Они не в состоянии определить, не является ли затраченное время избыточным, не являются ли расходы материалов и труда, в конечном счете, бросовыми? Не сможет определить, насколько эффективен данный технологический способ в сравнении с другими.

В самом лучшем случае, плановики могут сосчитать, сколько благ конечного потребления должно быть произведено и какого стандарта качества. Но они не могут определить самые экономичные способы добычи сырья, производства полуфабрикатов и всех промежуточных их переделов, необходимых для получения этих конечных благ. Они будут испускать декреты и эдикты, указывающие, что и как строить, или производить. Все такие решения могут покоиться, в лучшем случае, на весьма туманных прикидках, которые так или иначе сводятся к тому, что советские хозяйственники называли «три П»: пол – палец – потолок.

«Нашим глазам представляется зрелище: социалистическая экономика барахтается в океане возможных и мыслимых экономических комбинаций без компаса экономического расчета. Социализм есть ликвидация рациональной экономики, - приговаривает Мизес. – Где нет свободного рынка, нет механизма цен; без механизма цен нет экономического расчета».

Нелишне вспомнить здесь, что вся современная социалистическая инициатива началась с утверждения (еще в «Манифесте Коммунистической партии») о хаотичности, иррациональности, расточительности, «анархии» капиталистического способа производства. Чем предлагается заменить, эту «анархию», показали Бруцкус и Мизес. Отсутствие информации для рационального планирования и, следовательно, его невозможность - это не преходящий, а системный порок - непосредственное следствие присвоения государством прав собственности на средства производства. Фактически, неэффективность встроена в социалистическую систему. Или, как выразился Мизес, социализм невозможен.

Впоследствии Хайек уточнил формулировки Мизеса, выдвинув понятие рассеянного знания. Это то знание рыночных условий, которым сообща обладают участники рынка, хотя у каждого имеется только свой кусочек информации[30].

Впоследствии, некоторые мизесианцы упрекали Хайека в том, что он, якобы признал принципиальную возможность калькуляции при социализме, сделав упор на практическую неосуществимость. На самом деле Хайек писал, что «из ложной гипотезы, в соответствии с которой центральный планирующий орган способен собрать всю необходимую информацию, может логически вытекать, что проблема в принципе имеет решение».

Фридрих фон Хайек

Защитники

...Призрак бродит по планете, призрак Карла Маркса. Вот мы уже в США, в компании с профессором экономики Фредом Тейлором (1855-1932). Он - известный ученый, автор учебника, не раз переизданного. По случаю избрания его Президентом Американской Экономической Ассоциации, Тейлор сделал обязательный доклад, на основе которого написал статью «Управление производством в социалистическом государстве» (1929).

Как полагается вальрасианцу и паретианцу, в основу своего подхода Тейлор ставит статический анализ. Это первый, в общей дискуссии, случай подхода с позиции равновесия, который затем стал основным в среде защитников социализма. Уже здесь был сделан шаг назад в теории, ибо равновесные модели предполагают, что ситуация статична и что вся информация доступна. Анализ Мизеса необходимо отрицает применимость понятия рыночного равновесия к реальной проблеме экономического расчета. В жизни имеют место непрерывные изменения рыночной информации.

Понятно, что при равновесном подходе проблема экономического расчета при социализме выглядит разрешимой. Тейлор предлагает «таблицы оценки факторов». На основе показателей этой таблицы исчисляются цены, соответствующие средним издержкам производства. Неявное предположение о доступности информации для планирующего органа на деле уже является утверждением о возможности решить проблему. В основу доказательства кладется то, что требуется доказать.

Возможно, Тейлор читал Бароне, так как он все же задался вопросом о том, как получить информацию для исчисления показателей таблицы. И здесь, также в первый (но не в последний) раз во всей этой истории, появляется идея «проб и ошибок». Это, словами Тейлора, «последовательное испытание на практике гипотететических решений до тех пор, пока одно из них не приведет к успеху». Успех – это получение цен рыночного равновесия. Понятно, что в модели равновесия все выглядит наилучшим образом.

С тех пор идея «проб и ошибок» прочно завладела умами защитников социализма. К несчастью, пока происходит процесс «проб и ошибок», ситуация в экономике меняется. Когда (если) равновесные цены будут получены, они уже ничего не дадут в смысле расчета экономической эффективности, так как основаны они на устаревшей информации.

Другие адепты Парето, такие как Джейкоб Маршак, тоже доказывали, что централизованная экономика должна работать не менее или даже более эффективно, чем рыночная. А как же? В условиях рынка происходит много сбоев, нестыковок, провалов рынка. Конкуренция несовершенна, да и сам рынок тоже, он не обеспечивает эффективного распределения. Всего этого не будет при сознательном планировании, когда государство сможет все предусмотреть, а эксцессы исключить. Видите, как все просто?

Единственное, что слегка смущало иных поборников прогресса, это проблема стимулов к труду. Находились все же такие, кто говорил: От каждого по способностям – каждому по потребности, да? А кто добровольно пойдет чистить сортиры? Или, в более общей формулировке, какие стимулы может создать социализм для упорного и тяжелого труда? На это научные социалисты могли ответить только в том духе, что при новом строе исчезнут эгоизм и своекорыстие, появится человек «нового типа», наивысшим счастьем для которого будет сознание, что он отдает все силы на благо общества. Ну конечно: «моральный кодекс строителя коммунизма»... Прелесть такой позиции в том, что разговор совершает «скачок из царства необходимости в царство свободы» - из науки в утопию.

Аномалия профессора Добба

Среди участников полемики Морис Добб (1900-1976) являет интересную фигуру в рядах сторонников социализма (статья «Экономическая теория и проблемы социалистической экономики» (1933) и другие работы). Некоторые, мол, обеспокоены тем, что в условиях всеобщего государственного контроля будет ущемлена свобода потребителя самому выбирать, что покупать. Не будет ли такого (страшно подумать!): мол, бери, что дают, и спасибо скажи?!.

«Популярно объясняю для невежд: я к полякам уезжаю в Будапешт», - пел герой Высоцкого. А у нас профессор Добб популярно объясняет для невежд: проблема суверенитета потребителя сильно раздута. Если государство будет контролировать не только производство, но и потребление, - тогда, само собой понятно, что о какой-то «неэффективности», не может быть и речи! Какие еще могут быть сомнения? Все знают, что проф. Добб много занимался советской экономикой, он все там изучил.

По правде, идея Добба у нас несколько утрирована. Написавший немало статей и книг на эту тему, Добб просто отрицал необходимость и действенность «проб и ошибок» при социализме. Да, говорит Добб, настоящий экономический расчет при социализме невозможен. И не нужен, ибо главное – не эффективность, а равенство в распределении. Но это может быть достигнуто только за счет индивидуальной свободы. Добб прямо утверждал, что социализм – это принуждение. «Либо планирование означает отказ от автономии в сфере личных решений, либо оно вообще ничего не означает», - писал Добб. А попытки внедрить сюда как можно больше капиталистических механизмов – «наивны» или «лицемерны».

Как видно, сталинскую экономику Добб понял лишь наполовину. На ту конкретно половину, где кончается свобода. Похоже, он недопонял, что стоит лишь перейти к принуждению, не будет ни свободы, ни равенства в распределении. Да, его позицию не назовешь лицемерной, но наивна она вне всякого сомнения.

Сегодня имя Мориса Добба фигурирует в списках «великих экономистов» Марка Блауга и EUMED. [31] Что тут скажешь? Каковы великие экономисты, такова и экономика. Морис Добб жил и умер коммунистом (член компартии Англии с 1920 г.) С 20-х гг. был профессором в Кембридже и Оксфорде, где распропагандировал множество студентов, включая известного Кима Филби. Скорее всего, это и было самым большим реальным достижением проф. Добба.

Абба Лернер

...Вообще, чем руководствуется начинающий ученый, выбирая область для специализации внутри экономической науки? Почему одни становятся рыночниками, а другие – этатистами, социалистами? Вот Рональд Коуз и Абба Лернер (1903-82) – оба очень талантливы, оба учились в ЛШЭ у Роббинса и Хайека - примерно в одни и те же годы. Почему они пошли путями противоположными? Что это – сознательный выбор, основанный на рассуждениях, или иррациональный импульс, толкающий человека вправо или влево? Или то и другое в каких-то сочетаниях?

Родом из Бесарабии, он еще ребенком был привезен родителями в Англию. В 1929 г. Лернер поступает учиться в Лондонскую Школу Экономики. В 1935 г. он уже преподает в ЛШЭ на кафедре Роббинса. В те годы ему случилось пообщаться с членами Кембриджского Драмкружка.[32] Тогда и состоялось его падение – он подцепил новомодную болезнь, кейнсианство, которой страдал потом всю оставшуюся жизнь.

В 1939 г. Лернер перебирается в США, где получает профессорские должности поочередно в ряде (что-то около 12) не самых захудалых университетов, нигде не задерживаясь больше пятилетки, и увенчивает свою карьеру в 77 лет, заняв кресло Президента Международного Атлантического экономического общества (есть и такое).

За свою долгую жизнь Лернер написал много статей и книг. Его научные интересы были так или иначе связаны с кейнсианством. Иные даже говорят: то, что нынче известно как кейнсианство, скорее, есть «лернерианство». Не исключено: кто может сказать однозначно, что такое «кейнсианство»?

Но нам здесь интересен конкретный вклад Лернера в полемику о социализме. В частности, речь может идти о его статьях 1934-38 гг.

Нужно сказать, что он не столько полемизировал с Мизесом – Хайеком, сколько обсуждал и критиковал идеи своих коллег как непригодные для решения проблемы. В частности, Лернер отверг идею Тейлора о средних издержках как основе цен и критиковал Ланге, о котором у нас речь ниже, за «имитацию рынка». Он даже признавал, что статический анализ непригоден для решения проблемы, и пытался наметить «динамическую модель».

Две беды приключились с Лернером (в данном контексте, другие мы не обсуждаем). Во-первых, он, в целом, оставался на позиции моделей равновесия, что означает, в частности, предпосылку о полной информированности внешнего наблюдателя. Во-вторых, он был одержим теорией благосостояния.

Важно не искать некие общие правила, работающие на практике, а устремиться прямо к цели социалистической экономики, доказывал Лернер. Что самое важное? Чтобы все блага и услуги использовались самым эффективным образом, согласны? Значит, нужно заставить менеджеров уравнивать цены с предельными издержками. Вот такой динамический подход...

Однако, предельные издержки как раз и представляют собой элемент того субъективного знания предпринимателя, о котором говорил Мизес. Они не даны в опыте, то есть, не наблюдаемы со стороны. Нет предпринимателей – нет этой информации. А ведь у Лернера важным моментом является доступность именно этой информации плановому органу, чтобы тот мог заставлять директоров устанавливать цены на ее основе.

Что интересно, Лернер понимал, что цены, о которых идет речь, - не текущие, а будущие. Это ожидаемые цены. К ним директора должны приравнивать свои ожидаемые предельные издержки. Этот теоретический шаг вперед, однако, остается теоретическим топтанием на месте. Потому что у директора совсем иное видение ситуации, чем у свободного предпринимателя. И оттого никакое принуждение директора к этому правилу со стороны бюрократов невозможно, потому что им нужна для этого та же самая информация. А она им недоступна по причине, о которой говорил Мизес.

Абба Лернер

Наверняка Лернер чувствовал и этот момент. Поэтому вопрос об оценках предельных издержек объявил просто выходящим за рамки экономической теории. А что? Это же субъективные оценки – значит, психология и социология! Упор Лернера на равенство цен и предельных издержек как раз и есть следствие его неуклонной преданности теории благосостояния[33]. Есть идеал («нирвана») и есть реальность. Если идеал не достигается, имеем «провал рынка». Потому нужен социализм - без рынка или даже имитации рынка, - где Госплан сможет цены устанавливать прямо на уровне идеала – предельных издержек.

По поговорке: допустим, сможет, да кто ему даст...

Оскар Ланге

Оскар Ланге (1904-1965) был родом из Польши, закончил Краковский университет, работал в Министерстве труда возрожденной Польши, занимался наукой, в начале 30-х оказался в Англии и скоро уехал в США, где сперва учился в Гарварде и Беркли, а в 1938 г. стал профессором Чикагского университета. Читал лекции по экономике и статистике.

Во время войны Ланге поддерживал связи с Правительством Польши в изгнании (Станислав Миколайчик). Википедия сообщает, что им заинтересовался лично Сталин и попросил Рузвельта командировать его в Москву для аудиенции. Затем, говорит тот же источник, Ланге служил посредником между Сталиным и Рузвельтом в их обсуждении послевоенной судьбы Польши.

Кто их знает? Великий Вождь был человеком непредсказуемым. Все могло быть, хотя сильно смахивает на рассказы (по секрету всему свету) из цикла «как я пил чай со Сталиным». Что известно доподлинно – так это то, что к концу войны Ланге переметнулся от правительства Миколайчика к сталинским марионеткам (так называемый Люблинский комитет). После войны Ланге отказался от американского гражданства и вернулся в Польшу, чтобы для начала стать первым послом «народной» Польши в США, затем послом Польши в ООН, заместителем главы правительства и председателем экономического совета Польши. Лучше быть первым в деревне, чем последним в городе, не так ли?

Еще с польской юности Ланге занимался изучением статистики деловых циклов, и эта проблематика стала одной из ведущих его тем. В связи с этим, в словаре Палгрейва находим несколько странное сообщение: «Хотя он стал ведущим авторитетом в этой области, он так никогда и не сформулировал собственной теории». Чего только не бывает на белом свете...

Ланге приписывают немало научных достижений – реальных или мнимых, обсуждать это здесь не место. Правда, иные считают, что он заслужил себе место в истории экономической мысли, скорее, как главный ученый сват, пытавшийся поженить капитализм с социализмом на теоретическом уровне.

Квадратура круга

В опровержение доводов Мизеса о невозможности экономического расчета при социализме была выдвинута Теорема Ланге-Лернера-Тейлора (ЛЛТ). Смысл ее в том, что система планового распределения ресурсов может имитировать работу рынка, определяя ценности и цены «по-рыночному» - путем проб и ошибок. Таким образом, решается система Вальрасовых уравнений, о которой писал Э. Бароне.

Идея впервые была выдвинута нашим знакомым Фредом Тейлором. Потом была развита Оскаром Ланге, с вкладом (критическим) Аббы Лернера.

Итак, у проблемы экономического расчета при социализме есть решение. Средства производства, конечно, неприкосновенны, оставаясь под контролем государства. В отношении же предметов потребления и труда рабочих допускается купля-продажа и конкуренция. В указанных сегментах экономики сохраняется, по Ланге, «рынок в институциональном смысле слова» - с колебанием цен в зависимости от соотношения спроса и предложения, хотя вместо капиталистов работают менеджеры на государственной службе.

В каком-то экзотическом смысле будут существовать также цены на капитальные блага и производственные ресурсы – «всего только как индексы наличных альтернатив, в целях учета». Хорошо ли понимал сам Ланге, о чем толкует? Или просто необходимо было как-то вывернуться с этим вопросом перед лицом сказанного Мизесом? Так или иначе, все могут видеть, что вопрос из виду не упущен!.. Эти индексы для начала устанавливаются Госпланом по усмотрению, признает Ланге.

Планирующий орган социалистического государства устанавливает (для начала) менеджерам производства набор правил, как-то: какие комбинации ресурсов использовать, и какой объем продукции выпускать. Для выбора эффективных комбинаций факторов производства есть основа – те самые «учетные индексы». Но ведь они установлены от фонаря, не так ли? Спросите у Ланге что-нибудь полегче...

Далее, Госплан назначает (тоже с потолка) какой-то ассортимент цен на предметы потребления. Если их произведут слишком много, возникнет избыток, и Госплан понизит цены. Производство скорректируется. Если слишком мало, картина будет обратной. Таким образом достигается рыночное равновесие согласно уравнениям Вальраса. Обратным ходом от скорректированного плана производства уточняются «индексы».

Это и есть «метод проб и ошибок». Соответствуют установленные цены равновесным или нет, выясняется «в конце отчетного периода».

Какова длительность отчетного периода – неделя, месяц, квартал, год? Не сказано. Происходит ли корректировка в кабинетах Госплана после очередного цикла производства или в самом процессе производства на основе «цен равновесия»? Это тоже остается неясным. Видимо, предполагается некое взаимодействие. Главное, что «процесс установления цен аналогичен процессу конкурентного рынка», функции которого выполняет Госплан. «Следовательно, замена действия рынка планированием вполне возможна и жизнеспособна». Серия успешных проб и ошибок позволит определить правильные цены на факторы производства. Наш ответ Мизесу!

Госплан даже лучше способен осуществлять экономический расчет, чем капиталистический рынок, - уверенно заявляет Ланге, потому что он обеспечивает «совершенную конкуренцию». А рынок при капитализме заражен разного рода монополиями. По этому поводу Хайек заметил, что при социализме осуществляется еще худшая монополия – государственная, всеобъемлющая.

Таким было решение ЛЛТ, которое удовлетворило большинство экономистов, включая Й. Шумпетера и Ф. Найта. Вот это и есть тот самый («пресловутый», если угодно) рыночный социализм. Можно увидеть сильное влияние статьи Бароне, только не конечных ее выводов. Как ни странно, Ланге считал, что Бароне опровергает основной тезис Мизеса. Он так и написал, что статья Бароне – ответ Мизесу. Ну не поглядел на даты, подумаешь... Не заметил выводов статьи – вот что интереснее.

Зато Ланге не упустил заметить, что уравнения Вальраса будут решаться не на бумаге, а посредством имитации настоящего рынка. Это было ответом на возражение Хайека, основанное на его концепции рассеянного знания, присущего рыночной системе.

Оскар Ланге

В упоении от своей победы, Ланге иронически писал: «Статуя профессора Мизеса должна занять почетное место в Великом зале Центрального Планового Комитета социалистических стран». За то, что он поднял проблему калькуляции, о которой социалисты до того не думали, и этим помог Ланге доказать, что социализм возможен.

Почему же Ланге, когда приобщился к государственной власти, не пытался на деле поставить статую Мизеса в холле польского Госплана? – спрашивает Ротбарт (в 1992 г). «Не таким успешным оказалось планирование, чтобы вспоминать Мизеса? Или не хватало ресурсов на статую?.. Но в любом случае возможность уже упущена».

Да, нет уже ни Госплана, ни самого Ланге. Однако, возможность, не использованная Ланге, все же воплотилась – с иронией, им не предусмотренной. В библиотеке Варшавского университета, рядом с бывшим кабинетом Ланге, в 1990 г. был установлен бюст Мизеса!

Очень похоже на настоящий рынок

А на настоящий социализм похоже? Где выравнивание доходов? Где распределение по труду? Всеобщее планирование? Трудовая «стоимость»? Безденежная экономика? Чего ни хватишься, того и нету, как сказал Воланд про «новое общество». От социализма осталось только отсутствие частной собственности. Такая получилась... Лангеномика. Уже не кричим, что социализм лучше капитализма, потому что устраняет рыночные цены, конкуренцию и «анархию производства». Теперь доказываем, что только если все это оставить, социализм может работать...

Что можно сказать о модели ЛЛТ? Для начала можно заметить некий элемент абсурда в представлении о том, что государственная монополия будет методами декретов осуществлять режим «совершенной конкуренции» сама с собой (или между своими подразделениями, что одно и то же).

Но допустим. Нет нужды оспоривать идею о том, что управляющие - розничные торговцы могут находить равновесные цены в зависимости от игры спроса и предложения. Пусть их, находят. Проблема, указанная Мизесом, лежит в иной плоскости – в невозможности установления ценности капитальных благ, если они не подлежат купле-продаже. Сказанное Ланге на этот счет слишком схематично и экономически наивно.

Средства производства в собственности государства – это не просто какие-то готовые «ресурсы» или «факторы», которые можно предписать менеджерам комбинировать. Это целый комплекс благ, начиная с земли и включая сложные цепочки промежуточных продуктов (взаимозаменяемых или взаимодополняемых), которые только на последнем этапе становятся факторами производства потребительских благ. Огромный сектор экономики занимается добычей и переработкой сырья в материалы, материалов – в первичные изделия, этих – во вторичные, третичные..., в полуфабрикаты, наконец, и последних - в элементы промышленного оборудования. А внутри этой массы оборудования есть такая категория, которая сама же используется для производства другого оборудования, - станки, моторы, подъемно-погрузочные средства, транспортные средства, и т.д. – все они специализированы для определенных технологий и продуктов. Этим занимаются целые заводы и промышленные комбинаты. А продукты первичной переработки - чугун, сталь, литье, прокат, трубы, цемент?.. А электростанции, а строительство?.. И многое, многое другое, что работает и на «первое подразделение», и на «второе»?

И везде, на каждом этапе всех цепочек ежедневно возникают проблемы выбора наиболее эффективных решений и наилучших партнеров по поставкам и сбыту. Ценность продуктов производства на каждом этапе этих цепочек связана с ценностью конечных продуктов не прямо, а весьма и весьма окольным путем.

В рыночной экономике существуют свои рынки для каждого элемента указанных цепочек – рынок моторов, рынок станков, рынок кранового оборудования, рынок чугуна и черных металлов, рынок цветных металлов... На каждом таком рынке формируются цены, служащие затем средством выбора наилучших решений. Идея «индексов» как бы задаваемых Госпланом вместо реальных цен (и им же корректируемых) выглядит беспомощным дилетантством – начиная с номенклатуры изделий (миллионы наименований) и кончая реальной возможностью (невозможностью) координации отраслей и звеньев производства посредством этих псевдо-цен.

Ланге не поведал нам о длительности «отчетного периода». Но мы и сами можем догадаться, зная по собственному опыту, что значит отчетность при социализме, какого множества бумаг это требует, и как эти бумаги проходят через многоуровневые канцелярии, экспертные заключения, обсуждения, совещания, согласования... Длиться этот период должен не неделю, не месяц, и не квартал, а самое малое – год, а то и пятилетку.

Если в условиях свободного рынка цены могут измениться в любой день, и немедленно начинается адаптация и координация, то в Лангеномике производство будет координироваться, в самом лучшем случае, раз в году, если не реже. Страшно представить, чего напроизводит такое хозяйство между двумя циклами корректировки цен и объемов производства.

Но много ли даст эта трудоемкая корректировка? Вот, наконец, в результате такой корректировки найдены «равновесные цены» - на какой-то момент времени. По данным прошлой экономической обстановки, для условий прошедшего периода... Что это даст, вы спрашиваете? О, это много даст. Огромная армия бюрократов будет при деле круглый год! А полезный результат? Его определить невозможно, так как условия в экономике уже другие.

И ведь мы даже не упомянули явление технического прогресса. Появление новых изделий, продуктов и технологий немедленно меняет структуру всех отношений. Не только на данном рынке (станки, скажем), но и на смежных (материалы, комплектующие...), вплоть до сферы финансов.

Словами Мизеса: «Главная ошибка этого и всех аналогичных предложений состоит в том, что они смотрят на экономическую проблему с точки зрения подчиненного клерка... Они считают структуру промышленного производства и распределение капитала между различными отраслями и производственными единицами жестко заданной и не учитывают необходимость изменения структуры с целью приведения ее в соответствие с изменившимися обстоятельствами. Они имеют в виду мир, в котором не происходит никаких изменений, а экономическая история достигла своей последней ступени... Действия управляющих, покупка и продажа представляют собой лишь малую долю совокупных рыночных действий».

М. Ротбарт вспоминает,[34] как на семинаре в Нью-Йоркском университете он спросил у Мизеса: можно ли выделить один какой-то признак, отличающий капитализм от социализма? «Да, - ответил Мизес. – Ключевой признак: есть ли в экономике рынок ценных бумаг». Это значит: кто (что) осуществляет распределение капиталов – взаимодействие частных лиц или государство.

«Рынок капиталистического общества выполняет также работу, в результате которой капитальные блага распределяются по различным отраслям промышленности, - пишет Мизес. - Предприниматели и капиталисты основывают корпорации и другие фирмы, увеличивают или уменьшают их размеры, разъединяют или соединяют их с другими предприятиями; они покупают и продают акции и облигации уже существующих или новых корпораций; короче говоря, они выполняют все те действия, совокупность которых носит название рынка денег и капитала. Именно эти финансовые сделки промоутеров и спекулянтов указывают производству те направления, в которых оно удовлетворяет самые насущные потребности потребителей наилучшим образом. Именно эти сделки и образуют рынок как таковой. Если их устранить, то не сохранится ни одна часть рынка. То, что останется, будет представлять собой фрагмент, который не может существовать сам по себе и функционировать в качестве рынка»[35].

И все же самый, пожалуй, вопиющий дефект модели Ланге – такой, что изначально переводит Лангеномику из сферы реальности в сферу фантастики, - заключается в ее «вальрасианстве». Если для Бароне система уравнений Вальраса была удобным инструментом анализа проблем социалистической экономики, то Ланге, похоже, считал ее отражением реальной экономической жизни. Неспроста он делал акцент на «цены равновесия». По всему видно, он всерьез полагал, что достижение общего рыночного равновесия описывает функционирование реальной экономики.

Нужно ли много говорить и доказывать, что к реальной экономике «рыночное равновесие» имеет отношение самомалейшее? Мы уже не раз имели возможность заметить, что неоклассические модели рыночного равновесия не только краткосрочны, но и статичны.[36] Этого свойства моделей равновесия никогда не пытались скрыть те, кто их создавал и развивал, - ни Джевонс, ни Вальрас, ни Маршалл. Напротив, они ясно формулировали условия равновесия в указанном смысле. Нередко, однако, случается, что применяющие эти модели или ссылающиеся на них склонны забывать об их имманентных свойствах (краткосрочности, статичности) и делают на их основе далеко идущие практические выводы.

Мизес обобщил подобные представления, введя понятие «равномерно функционирующей экономики» Это уже не статика, поскольку некое движение во времени вроде бы присутствует. Но и не динамика, так как по сути движения нет - нет долгосрочных изменений потребительских предпочтений, спроса или предложения благ (потребительских и капитальных), технического прогресса, колебаний денежной массы, цен и т.д. и т. п.[37] В такой системе деньги просто не нужны. Там может что-то происходить, но все это будет воспроизведением того, что уже было.

Ланге назвал свою модель социализма «аналогом рынка».

Но, господа, забавный случай сей

Другой пример на память мне приводит...

А именно, сооруженный слесарем Полесовым «стационарный двигатель, который был очень похож на настоящий, но не работал»[38].

Позднейшие работы Мизеса с уничтожающей критикой модели «рыночного социализма» экономисты мэйнстрима попросту игнорировали. По мнению Ротбарта, успех Лангеномики в широких кругах академической среды объясняется тем, что большинство экономистов того времени, не исключая и таких крупных, как Шумпетер и Найт, были вальрасианцами. Для них главным критерием успешной работы рынка было достижение равновесия. И они допускали, что можно осуществлять оптимальное распределение ресурсов общества, играя в рынок, как дети играют в войну или в железную дорогу.

«Они не способны понять, - писал Мизес, - что в состоянии, которое они исследуют, никакая дальнейшая деятельность невозможна, а возможна лишь последовательность событий, возбужденная мистическим перводвигателем. Они отдают все свои силы описанию на математическом языке разнообразных «равновесий», т.е. состояний покоя и отсутствия деятельности. Они изучают равновесие так, как если бы оно было реальной сущностью, а не ограничительным понятием, инструментом мысли»[39].

Итоги

Полемика обнажила одну истину: выбор между капитализмом и социализмом есть выбор между свободой и принуждением. Есть только две возможности: или свободный рынок, или диктат государственной власти. По этой причине правомерно приравнять попытки соорудить модель «рыночного социализма» к покушениям на квадратуру круга.

«Невозможность социализма» по Мизесу не означает, что невозможны попытки воплотить в жизнь утопию. Идея Мизеса в другом: если кто-то думает, что социализм в состоянии достичь более эффективных результатов, более высоких показателей уровня богатства населения, темпов роста и развития цивилизации, то это ошибка. Такой социализм действительно невозможен. «Тот, кто ожидает от социализма разумной экономики, будет вынужден пересмотреть свои взгляды», - писал Мизес еще в самой первой статье 1920 года.

Когда молодой Хайек пришел в Венский университет после Первой Мировой, он был почти социалистом. Время было такое. Побывав на семинарах Мизеса, он скоро понял, что к чему, и на свете стало одним социалистом меньше. Он был не зашорен, а, напротив, открыт для обсуждения идей и поиска научной истины. Он нашел, что к истине ведет логика Мизеса.

У нас были упомянуты далеко не все имена ученых, что так или иначе принимали участие в полемике о социализме. Со стороны тех, кто его не защищал, не упомянуты буквально два-три человека. Со стороны же противоположной, кроме уже названных, наберется еще больше десятка. Столько было защитников.

Никого из них не упрекнешь в интеллектуальной нечестности. Они не понимали чего-то, ошибались в чем-то, но и заблуждаясь, они добросовестно искали новые и новые доводы в защиту своей позиции. И все же, есть нечто тревожащее в том, что столько одаренных ученых считали своим долгом хоть что-нибудь придумать, лишь бы отстоять социализм в противовес системе свободного предпринимательства. Фактически, ни у одного из них мы не видим попытки найти уязвимое место в рассуждениях Мизеса или Бруцкуса. По талантам, им было дано, но они отказывались понимать научную аргументацию своих оппонентов. Они реагировали на выводы, а не на доводы. Что побуждало к этому?

Миф социализма

Нужно признать, что идеал социализма содержит определенную «религиозную» компоненту. Жажда узреть идеальное общество оказывается сильнее экономических рассуждений и человеческой логики. Идеальное общество есть, в сущности, пародия на «царство Божие» - даже если это сознают не все, кого питает сей идеал. Миф социализма проявляет очевидные признаки суррогата отвергнутой веры в Бога. Как умонастроение, социализм есть эрзац-религия. И ничего с этим не поделать. Людям необходимы мифы. И если (покуда) они не вернутся к Богу, они будут держаться своих мифов или создавать себе новые.

Другое дело – наука, экономика. Одна из главных обязанностей экономиста – выяснять пути к сохранению и повышению человеческого благоденствия, а также предостерегать от ложных путей и опасностей, которые таятся в заблуждениях – индивидуальных или массовых. Тот факт, что множество талантливых экономистов уклонилось от этой задачи и предало свой долг, говорит не только о повреждении экономической мысли, но также и о проникновении идеологии в науку. Что и продолжается по сей день.

Нет спора, ученый должен верить в свою правоту. Но моральное право на это он получает только тогда, когда он пришел к своим выводам через искания, через интеллектуальный подвиг, если угодно. Когда же он верит априори, это признак идеологической ангажированности. Она заставляет ученого руководствоваться иными мотивами, нежели стремление к научной истине. Наука теряет не только доверие, но и статус науки в собственном смысле слова. Как раз это наблюдаем мы сегодня в области экономики – прогрессирующую деградацию науки. На наших глазах происходит превращение ее в придаток политики - в «продажную девку», если вспомнить того, кто сам приложил к этому немало стараний.

Данная статья началась с констатации повреждения экономической мысли. Этим она и заканчивается.

Примечания