Осторожный экскурс в «некую давнюю земную бесконечность»
Из студенчества Горенштейна

…предупреждаю читателя, двадцать процентов мемуаров, так или иначе фальшивки

Анна Ахматова

… вiдносно … студентського перiоду життя Ф. Горенштейна iснує багато розбiжностей Маргарiта Пиркова

Горенштейн придавал большое значение заголовкам. Никита Елисеев, историк и российский литературный и кинокритик, публицист, солидарен: «названия-то большими писателями даром не даются», и удачно извлек из 30-х годов прошлого века один из пламенных истоков титула своей статьи о Горенштейне «Сухое пламя» в очередном перспективном проекте Юрия Векслера[1].

Страноватость титула настоящей статьи легко объяснима: Почему экскурс осторожный? По причине субъективных частностей его литературы и жизни[2], но, что не менее важно, - по совету двух мудрых и красивых женщин:

Ахматовой[3] – «…. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием, уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с легкостью перекочевывает в почтенные литературоведческие работы и биографии. Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что-то забывать…»; Пырковой[4] – «Звичайно, до свiдчень самого Горенштейна треба ставитися дуже обережно, помятуючи, яким був час коли цi документи складалися – початок 1950 рокiв».

Соблазн сопоставления с Горенштейном[5] – непреодолим: «Память – дело тайное, ждущее сенсационных открытий. Может быть поняв механизм памяти, можно понять психологию времени. Время ведь не сплошное, а прерывистое, сотканное из отдельных кусков, далеко неравноценных, и часто абсолютно лишних. Впрочем, кто знает, что в этом мире лишнее, что необходимое… И теперь, когда минуло более полувека, одно неузнаваемо изменив, а другое оставив неизменно узнаваемым…», и назвал приверженец мифологеме времени Горенштейн, «биографическое время»[6] 1950-1955 годов нашего совместного обучения в Днепропетровском горном институте: «Некая давняя земная бесконечность»[7].

Сам Горенштейн в одном из последних, знаковом, буквально самоисповедальном интервью[8] другу Савве Кулишу, впервые прямо и сказал: «У меня была фальшивая биография»… Лишь через восемь лет усилиями Юрия Векслера интервью было извлечено из архива умершего Саввы Кулиша. Им же была организована, тоже знаковая, публикация фрагментов интервью и рядом еще пары статей: своей[9] и Горенштейна[10].

Существенный вклад Векслера в Горенштейниану, как и все его предшествующие, осуществляемые и, многое говорит, и грядущие проекты…

Знакомство с Феликсом Горенштейном

Познакомились мы с Горенштейном буквально с первого дня абитуриентства. Я был уже на кафедре физкультуры тренером-почасовиком по гимнастике. Годом раньше, на первенстве школьников Южной зоны РСФСР  в Ростове (Крым был тогда в составе России), где я стал победителем в личном зачете, заведующий кафедрой физкультуры Днепропетровского горного, мастер спорта СССР по гимнастике Валентин Семенович Мурлыкин, приглашая меня в институт, предусмотрел и общежитие, и тренерский заработок, и свое тренерство в совместных тренировках (он еще выступал и сам – гимнастика была другой). Не скрою, на этой же чаше весов была и полуторная стипендия, и то, что ее платили и с тройками, да и романтический песенный настрой «Славься шахтеров племя… Сталин наш лучший друг», да и красивая форма. Были еще ряд преимуществ в перспективе оплаты труда после института… Он попросил приехать пораньше, сделать набор из абитуриентов и начать занятия.

Первыми пришли двое: долговязый, кожа да кости, явно бесперспективный Феликс Горенштейн и Митенька Брондз, росточком с ноготок, но с могучими, закрепощенными безграмотной ранней накачкой плечами, скажем так, несколько менее бесперспективный.

Тренер Феликса и Митеньки Брондза. Слева - снимок Феликса "в некой давней земной бесконечности" (1951), справа - сегодня

Митенька – только так называл его Феликс во студенчестве и, через 37 лет, в рассказе «Фотография». Рассказ - серия вербальных фотографий и зарисовок студенческого житья-бытья и праздничного парада, неотличимом по заорганизованности от всех других в городах и весях «от Москвы до самых до окраин».

Митенька был героем рассказа «Фотография». Наивный, чистенький, лучезарный мечтатель. Светлость Митеньке (подчеркнутая черным фоном шахтерского костюма с золотом погон) придавали ясные, большущие глаза, всегда удивленные под большим открытым лбом, «постыдно нежные щеки» (Ф.Г.) и уникальный сияющий ежик латунно-проволочных несгибаемых волос; детское любопытство, мечтательность, вера в сбыточность всего желаемого, одухотворенность, тяга к книге, песне, ранимость до слез (бывало и по пустякам). Митенька, стал на все пять лет «внедомашним ангелом» Горенштейна. Он «Мечтал, волновался и строил грандиозные, тщеславные планы, которые должны же были наконец сбыться…». - Многие Митеньку любили и опекали, но Феликс его любил все пять лет особенно светло: как любят внуков, светясь желанием достать с неба звездочку. И доставал: в рассказе «Фотография» Митенька уже был “...хоть и не крепок в плечах, но высок, ноги длинные”. В рассказе Горенштейн впервые обратился к ангельской образности, напрямую еще не используя этого определения, чему позднее посвятил элегию «Домашние ангелы»[11], названную Миной Полянской «последней лирической нотой», позднее принятым титулом статьи[12]…

Митенька Брондз "в некой давней земной бесконечности"
 

Митенька, увы, - первая наша горькая «профессиональная» потеря... Он и остался мальчиком: несколько лет поработал на северном Урале начальником буровзрывных работ горного предприятия и трагически погиб. ...Горенштейн подарил Митеньке, по меньшей мере, еще полвека: «И когда обрюзгший усталый пожилой человек, который в некой давней земной бесконечности был семнадцатилетним студентом Митенькой, подлетал к Нью-Йорку...» В «Элегии» Фридрих Горенштейн писал: “Пусть эта маленькая элегия будет ему (домашнему ангелу Крису – М.Л.) маленьким мавзолеем, который я буду посещать пока жив”. Рассказ «Фотография», думается, не назван Фридрихом маленьким мавзолеем маленькому Митеньке Бронзу - недомашнему своему ангелу, только потому, что сам ушел в вечность раньше Митеньки, продолжающего жить его любовью и волей в рассказе «Фотография»…

Избранные студенческие реалии

Мы - соученики Днепропетровского горного института (1950-1955) по специальности ГИ (горный инженер) полагали, что знаем друг о друге достаточно много, что непроизвольно определялось условиями быта и обучения.

Быт

Вот лишь два репрезентативных фрагмента, два вербальных фото бытовых ежедневных и еженощных реалий нашего состуденчества, проявленные Горенштейном с седых высот прожитых лет в рассказе «Фотография» через… 37 лет.

День. «…обед в студенческом зале отнимал более часа и то, если удачно сядешь к расторопной знакомой официантке. Студенческий обеденный зал, так же, как и шестикоечная, храпящая по ночам комната, еще одна спартанская трудность, на которую Митенька себя добровольно обрек. Сидишь на колченогих, расшатанных табуретках в капустной духоте, жадно провожая взглядом пробегающих мимо потных официанток, которые как цирковые эквилибристы, несли подносы, перегруженные тарелками, исходившие общим паром и издававшими общий аромат все той же варенной капусты…

Ночь. Также «…в общем пару и аромате… случалось, даже за полночь не спится на скрипучей низкой койке, от ватного, каменного матраца устают бока, колючее одеяло царапает, холодная до дрожи белая ледяная стена в шестикоечной комнате студенческого общежития. Пять остальных коек занимают Митенькины сокурсники: Посторонко, Палионный, Гацко, Богоутдинов и Булгаков. Посторонко и Гацко храпят густо, хоть и разной тональности, Палионный посвистывает, Богоутдинов бормочет во сне, Булгаков спит неслышно, как мертвец, на какой бок лег, на таком и встал. И когда не спится под все это чужое хрипение, посвистывание и бормотание, то вспоминается мама…».

Не иллюстрация ли к Виктора Ерофеева оценке: «Удовольствие от чтения вызывают уникальные подробности конкретной советской жизни – «…чайные… общежития…» и пр. Пятиэтажное общежитие-муравейник с шестью студентами в комнате. Подвальная душевая без перегородок, обеспечиваемая горячей водой лишь раз в неделю.

Учеба. Дни и ночи (да, и ночи – картина не будет полной, если не сказать, что в час ночи в комнаты общежития обесточивались, гасился свет и, при необходимости, работа переносилась в длинные, узкие безоконные коридоры. Чаще работали небольшими сложившимися группами от двух до четырех-пяти человек). И так пять лет – в тесном окружении изучения и сдачи массы сложных специальных и общеобразовательных дисциплин, геодезической и горных практик, выездов на сельхозработы, на воинские лагерные сборы (из нас готовили офицеров артиллерии).

«Место» студента Горенштейна

И вот тут, пожалуй, следует познакомить читателя с наивно представлявшимся нам тогда “местом” студента Феликса в ментальности нашего курсового сообщества. Здесь «Место» – титул его грандиозного романа, и подлежащее названий всех четырех частей: «Койко-место», «Место в обществе», «Место среди жаждущих», «Место среди служащих», и даже эпилога «Место среди живущих». «Место», по сути, – тоже его мифологема… Дефицит только перечисленных выше «мест», подобно герою «Места» Гоше Цвибишеву, тяжелым гнетом докучал Горенштейну практически всю его жизнь в бывшем нашем необъятном… Естественно, этот гнет императивно работал мощным фактором в системах формирования не только его характера, но и всего внутреннего мира.

Казалось бы, ну как не узнать друг друга в таких условиях, да еще в пятилетнем куске времени…

А вот не узнали... Ничего в студенте Феликсе не прогнозировало его будущего. Он казался лишенным каких либо претензий на внимание к своей особе, одиночкой не без странностей, но и без намека на гонор, сдержанного в общении, но и не закрытого для приятия неназойливой искренней помощи пяти-десяти расположенных к этому студентов, доброго, тихого, робкого, не очень “уклюжего” (“фольклорный необработанный алмазик” (Ф.Г.) одного из моих “домашнего ангела” – старшего внука). Уступчивого. Без намека на агрессивность. Всегда чем-то озабоченного и суетливого. Не выше среднего (кроме роста) во всем. В старании “идти в ногу со всеми” он даже, повторюсь, тренировался у меня, и даже пробовал боксировать (у Вити Бондаренко, танцевавшего в рассказе “Фотография” под именем Казанца-Казанцева). Водки, курения, пустых разговоров чуждался... В острых – не участвовал... Нам казалось, что он даже не замечал нашего снисходительного покровительства... Увы, уже многие годы читая и перечитывая практически все изданное им и о нем, размышляя... приходишь, увы, к необходимости признать: это он нас “держал” за лохов, играя свою роль “простого”. Вертел нами, как хотел, а мы-то гордились своим “благородством”, снисходительной готовностью похлопать его по плечу, а раз мне пришлось даже люто драться за него, за что был на пол года выдворен из общежития… В рассказе “Искра” он весьма натурально показал как это было.

Трудно даже вообразить, сколь тяжка была его вынужденная пятилетняя роль середнячка, тихони, непротивленца. При его-то могучем интеллекте, бескомпромиссности, яростной рефлективности, запредельной гордости, замешанной на его еврействе...

Неожиданные проявления

Были, правда, ситуации, когда он он просто ошарашивал нас знанием или умением такого, чего от «серенького, средненького» Феликса никак нельзя было ожидать: то (об этом будет ниже) интригой «Обработки и окончания» Брюсовым поэмы Пушкина, то Библейской притчей, то на занятиях по ОМЛ (Основы Марксизма-Ленинизма) расскажет о виденном в Войну в тыловом Намангане аресте антисемита, как о примере мудрой национальной политики ВКП(б) и лично гения товарища Сталина, то умением противостоять…

Например, вконец издерганный издевательствами комвзвода (дело было на армейских лагерных сборах), на грязный вопрос старшины: «Грянштейн! Чем знаменит Бердичев?!» - Браво, по уставному, отрапортовал: «В такое-то время (он назвал точную дату) в Бердичев вошла Первая конная армия Буденного, очистив город от белогвардейцев» (цитирую из памятной газетной статьи Романа Зайцева, нашего соученика и товарища, ныне живущего в Израиле. Я тот сбор проходил позднее с другим факультетом по причине участия на студенческом первенстве Союза по гимнастике). В период преддипломной практики и дипломирования тоже была ситуация - ему удалось с достоинством противостоять не безграмотному солдафону (хотя по той же очевидной причине), а известному ученому, пытавшемуся не допустить Феликса к защите диплома. И тут обошлось...

Сегодня мир знает Фридриха Горенштейна, знает трагичные причины вынужденного многолетнего камуфляжа (а во времена студенчества определенно и артистичного камуфляжа: ведь 5 лет в его руках кроме учебников сопромата, теормеханики, теории механизмов и машин, рудничного транспорта, горных машин, марксизма-ленинизма и пр. - мы ничего не видели, и из под его пера, как и из под наших, выходили только формулы и конспекты классиков ОМЛ).

Удивительно, но и в число «запойно» читавших студентов Феликс не попадал. Все они были заметны и знаемы. И даже объектами неоднократных артистичных (это он любил и умел) поучений-советов, энциклопедично начитанного, заведующего кафедрой политэкономии доцента Шкаредного. Он (обычно на лекциях - любил сотенные и более аудитории) поучал, что чтение - прекрасно и нужно, - и с поощрительной, не обижающей нас улыбкой, выдерживая паузу заканчивал вступление - «Фракция гениев!», и советовал помнить, что: пять лет для вас - минус Федор Достоевский, минус Ромен Роллан, минус Владимир Соловьев, минус Леон Фейхтвангер, минус (акцентируя) Анна Ахматова (ходил томик по комнатам –руководство знало о нас и это…). Только учебники, «Горный журнал», монографии по специальности! А станете инженерами, тогда: плюс Достоевский, плюс Роллан, плюс Соловьев, плюс Леон Фейхтвангер...

Его «собственная гордость» собственной максимой виделась в глазах, лице, осанке и в артистически свободном, доверительном шаге к аудитории. Игра не маскировалась, но он нам нравился, а его воспитательная методика давала приятные минуты в формальном, скажем, освоении «Капитала».

Прочел бы наш Шкаредный «Зима 53-го года» Горенштейна (а может позднее и прочел: крепок был, жизнелюб, сибарит, позер – иногда на переменах покуривал с нами, угощая сталинским сортом «Герцеговина - Флор»)... Понял бы, что инженерная работа на шахте вряд ли прибавит возможности обещанных плюсов. В перспективе было больше минусов...

Кода – «Мемуарный «этюдик»

В ночном коридоре общежития (в час освещение комнат отключалось) мы – это абитуриенты Митенька Брондз, Иосиф Рабин, Феликс Горенштейн, автор этих строк и «примкнувший к ним Палеонный» – аллюзия на ставшее афоризмом, «примкнувший к ним Шепилов») снимали волнение перед утренним первым вступительным экзаменом - сочинением. «Ожидались» темы по Пушкину, Маяковскому и свободная. Поумствовали о «лишних людях» с «речными» именами, о том, кто «в черепе сотней губерний ворочал… и взвешивал мир в течение ночи…». Приземленный Рабин для себя патриотично упростил: в случае свободной темы он готов писать об Алексее Стаханове (действительно был готов – была заготовка-шпаргалка)… Уже после Стаханова молчавший до того Феликс непредсказуемо вернулся к Пушкину, не исключив в случае свободной темы, описать Брюсовский «этюдик»!? (так и назвал Горенштейн. Прямая речь - однословная закавыченная цитата – не фальшивка (см. первый эпитет), и (см. третью ссылку) не «…следует признать деянием, уголовно наказуемым»: – и сейчас вижу и слышу чистейше произносимое Горенштейном «Брюсовский этюдик»…

И как-то обыденно, неторопливо, почти не гундося, складно, будто читал с бегущей строки, явно вслушиваясь в себя, рассказал - не нам: нас он не видел, о были завершения Валерием Брюсовым незаконченной поэмы Пушкина «ЕГИПЕТСКИЕ НОЧИ» с подзаголовком: ПОЭМА В 6-ти ГЛАВАХ «Обработка и окончание поэмы А. Пушкина»...

Нас всех, не знавших тогда не только об этом парадоксе литературного подвига, но и, практически, о Брюсове, напрягло кажущееся кощунство даже мысли о прикасании к Пушкину... Посыпались вопросы и вопросики, кривые усмешки - умничания невежд и задир… Но Феликс спокойно, будто ожидал этаких рефлексий, явно со знанием дела, пояснил, что Брюсов сам предупредил любые кривотолки. Что он не только бережно сохранил и выделил неоконченный Пушкинский стихотворный текст «Чертог сиял...», но и предпослал корректнейшее Предисловие с доскональным анализом и разъяснением мотивов содеянного, «...с подлинной любовью к великому поэту». Феликс свободно сыпал строфами обоих, взволновал и увлек в неведомый нам мир необычайных и удивительных эмоций, влюбил «в дружинах римских поседелого» смелого клеврета Помпея, верного и могучего Флавия. Признаться, я не понял тогда, что с нами, безграмотными сделал Феликс… В известной «Октябрьской» (2002, №9) подборке воспоминаний Леонид Хейфец писал о своем потрясении совершенно по другому поводу: «Это был для меня невиданной силы урок, и мне не хочется определять словами, чему он меня научил. Но для меня очевидно, что этот урок был великим, каким был и сам Фридрих Горенштейн». - Сейчас мне представляется, что Феликс «просто», не раскрываясь, обкатал на нас, как он назвал, «этюдик». Не знаю… Знаю лишь, что с тех пор Брюсов – мой писатель.

P.S. Just in case

Напоминаю читателю:

о состоявшейся 8 декабря 2008 года в музее национального горного университета Днепропетровска – Альма-матер Мэтра, презентации экспозиции избранных сочинений Фридриха Горенштейна – дара соученика музею, и открытие выставки, посвященной Фридриху Горенштейну - просветительский прецедент на литературном поле сгинувшей империи. Что было отмечено и в журналах «Заметки по еврейской истории»[13] и «Семь искусств»[14];

 о Призе Cannes Film Festival картине режиссера Евы Нейман «Домик с башенкой» по одноименному рассказу Горeнштейна «Домик с башенкой»;
         о Призе Monreal Film Festival картине режиссера Александра Прошкина "Искупление" по одноименному роману Горенштейна «Искупление";

о том, что анонсированный журналом "Семь Искусств", проект СПб издательства "Азбука" успешно осуществляется, – первые 4 тома собрания сочинений Горенштейна - уже в торговой сети;

о том, что 9 декабря 2012, в 18.00 в московском Доме Кино в Белом зале - вечер памяти Горенштейна. Вход свободный[15]…

P.S. Похоже, что монополия конфиденциального преступного сговора властей и либерально-прогрессивного истеблишмента, заметно сдает, хотя и под «зубовный скрежет» (Ф.Г.).

Возвращается Горенштейн последним…

Примечания