Стихотворное слово
Предисловие Виктора Голкова

Безродинность

Дело было накануне молдавской войны, готовившейся пока где-то в кулуарах. Патриотические разговоры велись вовсю, но до рукоприкладства дело еще не доходило. Люди, которых я часто вспоминаю, уже умерли, кто-то довольно-таки давно, кое-кто – относительно недавно. Валентин Ткачев, Ян Вассерман, Инна Нестеровская, Жан Кривой... Мало кому сегодня о чем-либо говорят эти имена... Все они авторы прозы, поэзии, критики, чего там еще? Под штормовым напором захлестнувшей нас творческой (околотворческой) волны, то, о чем они писали и спорили, рискует оказаться наглухо погребенным, а так не хотелось бы...

Когда я вспоминаю о Ткачеве, всегда приходят в голову пьянки, в которых мы вместе участвовали. Одна из них состоялась в квартире поэта Яна Вассермана. О Яне стоило бы сказать несколько слов особо. Это была колоритная личность – седая шкиперская бородка, высокий рост, увесистый живот, в целом же напоминал капитана Гуля из Жюль Верна. Его книгу рекомендовал когда-то к изданию сам Борис Слуцкий, что не кот начхал. Одно время Ян полемизировал в письмах со Станиславом Куняевым, и эту переписку Куняев позднее напечатал в «Нашем современнике», где редакторствовал. Это, естественно, касалось еврейского вопроса, причем Куняев атаковал, а Ян оборонялся. Но в конце концов, терпение его лопнуло, и он руганул Станислава Юрьевича. Вообще, по-моему, эта переписка была поинтереснее, чем аналогичная, но куда более знаменитая полемика Астафьева с Эйдельманом. Так вот выпивали мы, как сказано, у Вассермана на кухне. Причем, проклятый еврейский вопрос и тут как-то незаметно вылез на поверхность и стал гвоздем программы этого вечера. Мы заходили с правого бока, с левого, спереди и сбоку, но общий знаменатель как-то не обнаруживался. Наконец, я задал без обиняков последний, решающий вопрос – а что, собственно, ты против нас имеешь? Ткачев колебался недолго – безродинность. Этот его ответ врезался мне в память и позднее в совершенно других уже обстоятельствах, я не раз раздумывал над ним. Безродинность...

Жестокое обвинение. Но справедливое ли? Думаю, по крайней мере, частично - да. Валентин Ткачев, который не так давно умер, как рассказывали мне, при трагических обстоятельствах, был человек, несомненно, особый. Это был настоящий правдоискатель, как иногда говорят с усмешечкой, борец за идею. Вся его лирика пронизана этой борьбой, этим поиском. «Пробиться к истине» - называлась одна из его статей. Художественно, а если потребуется, то и нет, цель оправдает этот отказ. Доказательство - поэма «Бригадный подряд», действительно, на сегодняшний день могущая показаться и малохудожественной и устаревшей. Но таков был его взгляд на вещи, и по-моему без этого как поэт он бы не состоялся. Итак, безродинность...

К сожалению, пример многих моих сородичей, паковавших несколько позднее чемоданы кто в Америку, кто в Австралию, а кто и в Германию, лишь бы не в Израиль, мнение это как бы подтверждает. И только живя в Израиле и поняв на личном опыте, что такое народ, как способен он с холодной головой противостоять врагу, я осознал глубинную неправоту обвинения, брошенного Валентином Ткачевым евреям. Просто, что такое наш народ ему, как и мне, и как Яну Вассерману, пытавшемуся доказать Станиславу Куняеву, что евреи где-то не намного хуже русских, в общем-то было неизвестно. Мы знали галутное еврейство, действительно, в большой мере пораженное безродинностью, что бросалось в глаза во время эмиграции. Причины, конечно же были, но в данном случае, они не важны. Способ, покинув Родину, обрести другую, собственную, исторически нам был дан, но воспользовалась им не более половины из нас. Другая предпочла золотого тельца, сама того не подозревая, подтвердив вынесенный Ткачевым приговор.

Последний мой разговор с Валентином был телефонным. Это было в разгар молдавской войны, через несколько лет после упомянутой пьянки. Голос его показался страшно далеким и каким-то слабым. «А ты читал про убийство царской семьи?» Как раз в это время шли бои, молдавская армия бомбардировала Дубоссары, газеты пестрели откровенно фашистскими статьями, одна страшнее и омерзительнее другой. Русских обвиняли во всех смертных грехах, в той же манере, в какой «Молодая гвардия» орудовала в Москве против евреев. Что это представляло из себя, и как оно влияло на наше тогдашнее состояние духа, сегодня трудно даже и представить. Поэтому, услышав, о чем в тот момент размышлял Ткачев, я почувствовал себя абсолютно шокированным. Не видеть, не ощущать, что происходит вокруг... Трагедия царской семьи, конечно жуткая, но ведь когда это было. А тут гражданская война вокруг нас, глотки режут не где-нибудь, а в Дубоссарах, Бендерах, Чадыр-Лунге. Сегодня, слушая какого-нибудь Проханова или израильских левых, я уже не удивляюсь. Сколько нужно пролить православной крови, чтобы Проханов не так горячо любил бы Иран? Сколько евреев нужно взорвать в автобусах и в очередях на танцплощадки, чтобы еврейские левые перестали остервенело голосить против строительства стены, защищающей Израиль от самоубийц? Нечего делать, так уж устроены люди, по крайней мере, некоторые из них. И Валька Ткачев, в разгар русско-молдавской войны размышляющий об исторической вине еврейского народа, похоже, не был абсолютным исключением из этого ряда.

И все-таки его страшное и проникающее до самого позвоночного столба слово я никак не могу забыть. Безродинность.

Виктор Голков

***

Разучившийся жить, научился
Циркулировать в неком кругу
И раскладывать некие числа
На бегу, на бегу, на бегу...

Жизнь задаст вековые вопросы.
Но ему недосуг воспарять.
Он привык ритуальные позы
Повторять, повторять, повторять...

Ведь не только туманные слизни
Клеть свою почитают святой.
Можно отгородиться от жизни
Делом, водкою, книгой, мечтой.

Стать в число добровольно острожных,
Скрыться в первый попавшийся лаз,
Чтоб не видеть вот этих тревожных
И тебя вопрошающих глаз.

СТИХОТВОРНОЕ СЛОВО

Не ко мне одному наша жизнь так строга и сурова.

Под конец состоит из утрат. Всем пожертвовал я для тебя,

Стихотворное бедное слово.

И каков результат? Ни кола, ни двора!

Гол, как сразу же после рожденья.

А ходил не бесчестной тропой.

И куда мне девать километры того наслажденья,

Что получены мной от живого общенья с тобой?

***

То обиды накинутся сворами,

То уже и не рад калачу…

Всё приходит, но только не вовремя,

Я сегодня об этом грущу.

Это дело мне очень не нравится.

Кто там линии судеб прядёт?

Кликнешь смерть, а она не объявится,

Сам зовёшь, а она не идёт.

***

Покарал ты меня, покарал…

Никому не прощавший обиду,

Я не топал ногой, не орал

И не гневался даже для виду.

Наказал за гордыню меня,

К окружающим пренебреженье.

Я стою на развалинах дня

Как солдат, проигравший сраженье.

Боже, сколько же я начудил,

Задыхаясь от жизненной скуки!..

Покарал, но меня пощадил,

Обрекая на вечные муки.

***

Кто православный, тот и русский
Ф.М. Достоевский

Будет и горько и колко,
Что же поделать, мой свет, -
Надо быть русским - и только,
Тут даже выбора нет.

Только уж не обессудьте
(Нас единит не мороз),
Надо быть русским по сути,
А не по месту, где рос.

И не широким, не узким
(Есть или нет борода),
Надо быть попросту русским
И человеком всегда.

На человеческом поле -
Там, где немало всего,
Надо быть русским -
Не боле,
Но и не мене того.

Как говорил достославный,
Тот, кто лепил, не деля:
Русский, он суть православный,
Всё остальное - земля.

Где бы меня не носило,
Помню я дело своё:
Незачем славить Россию,
Надо быть частью её.

***

Вдалеке от словесного круга,

Но, желая меня оберечь:

«Мы с тобой понимаем друг друга» –

Вот и вся твоя краткая речь.

Что же мы понимаем, родная?

С двух сторон зажигая свечу,

Ничего я на свете не знаю,

Да и знать ничего не хочу.

Ненавижу словесные корчи.

Я покамест живой человек.

На душе всё тоскливей и горче,

Словно перед разлукой навек.

Словно рушатся дивные стены,

Словно падает сказочный дом…

И горючее поле измены

Вековым покрывается льдом.

***

Что видим мы – того не замечаем,

А замечаем, так не узнаём.

И рассуждаем за вечерним чаем,

И важные вопросы задаём.

Но облака летят над головою –

Зелёноглазой молнии стада –

То по прямой,

То линией кривою,

А то вообще неведомо куда.

Меняя форму каждое мгновенье,

Стократно перекрасив верх и низ,

Они не просто влаги испаренье,

Они не просто прихоть и каприз –

Нам показали вовсе не перины –

Над головой и там, где окоём –

Жизнь – творчество.

И это непрерывно.

И бесконечно в зареве своём.

* * *

А ранним утром ангел приходил,
Мне тыкал в нос засохшим опресноком
И, вскинув руки, он меня стыдил,
Толкуя о всеобщем и высоком.

Как столп огня, испепелить грозя...
Пот жег меня и был мутнее клея,
Но, дерзкие, лукавили глаза,
Уже освобождаясь и наглея.

Так день и ночь! То на одном краю,
То на другом. И всюду – крылья, крылья..
Они перехлестнули жизнь мою
И дом души до камня разорили.

Где ж вы теперь, тянувшие меня
К вершинам, что сияют спозаранку?
И вам привет, седлавшие коня,
Летящего на адскую приманку.

Вот я стою в пустыне ледяной.
Дышу грудной дырою ледяною.
Кто, господи, смеялся надо мной?
Кто, господи, смеется надо мною?

Приднестровье