Анатолий Абрамов

Человек Альберт Швейцер
Книга первая. Подвиг

доброй и волевой Дитуне, деятельно любившей

Это книга о человеке, который сказал, что «личный пример не только лучший способ убеждения, но единственный», и что «моя жизнь – мой аргумент».

Альберта Швейцера можно безошибочно причислить к великим учителям жизни, к спасителям человечества. Сегодня, когда мир находится в фазе кризиса и стремительных перемен в природе и всех областях социальной жизни, пример Альберта Швейцера – человека индивидуального действия и независимого мыслителя, гражданина в планетарном масштабе – нужен многим. Он нужен всем, кто хочет сделать себя лучше, человечнее, кто хочет способствовать улучшению жизни и уменьшению страданий в мире.

Слово подвиг так прекрасно! В нём соединены самоусовершенствование, самопожертвование, результатом чего является и сдвиг сознания, не только личного, но и сознания народа и страны…

Творите героев! Пришло время, когда мы все должны стать героями и творить героев.

Альберт Швейцер в год принятия решения о служении человечеству

Глава 1. 1875 – 1893. От Гюнсбаха до Страсбурга, или Детство и юность

Глава 3. 1898 – 1905. От доктора теологии к студенту-медику

Глава 7. 1915. Рождение формулы «Благоговение перед жизнью»

Глава 8. 1917 – 1918. Семья Швейцер-Бреслау – военнопленные

Глава 9. 1924. Начало пути к возвращению в Африку. Две книги. В путь!

Глава 16. 1953. Начало строительства деревни для прокажённых

Послесловие: внимание к Альберту Швейцеру

Норман Казинс. Побольше смейтесь, и жизнь не будет вам казаться такой грустной

Эта книга родилась из давней увлечённости Человеком, носившим имя Альберт Швейцер. К тому же моя знакомая, мечтающая (прекрасная душа!) об издании небольших и недорогих книжечек о великих, как она говорит, «вдохновенных тружениках», просила оформить для неё материал о Швейцере, который можно было бы использовать в беседах с ищущими знания.

«У старых органов ручной работы отличное звучание»

Всё началось с небольшой статьи, переросшей в очерк, а уже потом – и в книгу.

И вот, когда очерк был уже почти готов, обнаружилось, что граждане 1970 года рождения и младше, а очень часто и старшие, не знают, кто такой Швейцер. Своевременность предпринятого труда стала очевидной.

«Человек индивидуального действия», как о себе говорил Альберт Швейцер, внутренне восстал против подавления индивида государством и коллективами и продемонстрировал своей жизнью, что может сделать один свободно мыслящий и свободно действующий человек. Он не стремился к такой демонстрации, он просто действовал по внутренней потребности. В своих блестящих по простоте формы, по ясности и глубине высказываниях и опубликованных трудах он подчёркивал, что любой человек, как бы он ни был занят и какими бы способностями ни обладал, может сделать для других людей нечто, что поможет им в их жизни.

Швейцер повторял, что в основе культуры лежит совершенствование человека путём помощи другим людям. Он не был единственным великим подвижником, действовавшим в тяжелейшем ХХ веке. Всмотревшись сегодня в явление подвижничества в минувшем столетии, уместно в первую очередь с глубочайшей благодарностью и почтением вспомнить великую семью подвижников — Н. К. и Е. И. Рерихов и их сыновей Юрия Рериха и Святослава Рериха, а также В.Ф. Войно-Ясенецкого, Махатму Ганди, Индиру Ганди, Мартина Лютера Кинга, Д. С. Лихачёва, Мать Марию (Скобцову), Мать Терезу, Александра Меня, Д. Неру, папу Иоанна Павла II, Р. Я. Рудзитиса, А. Д. Сахарова и ещё и ещё немногих Людей, ушедших и живых (здесь не называемых), своим титаническим трудом противоставших мировому злу и давших человечеству надежду, а скорее даже и уверенность, в приходе лучшего, подлинно человеческого, будущего. Этих гуманистов можно, поистине, причислить к Учителям жизни, показавшим человечеству путь спасения. Среди них у Альберта Швейцера была своя особая миссия. Он был одним из тех, кто воплотил в себе идеал гражданина, приближение к которому даст возможность создать новое общество, называемое сегодня гражданским, даст возможность человечеству перейти к новой, духовно ориентированной, цивилизации.

Философ и историк А. А. Гусейнов представил в своей книге «Великие моралисты»[1] ряд этических личностей: Конфуций, Будда, Моисей, Иисус Христос, Мухаммед, Сократ, Эпикур, Л. Н. Толстой, Альберт Швейцер. Уже само включение специалистом-исследователем в такой блистательный ряд Швейцера говорит о том, как высоко поднялся этот человек в общественном сознании. Швейцер принёс человечеству «на вырост» новую религиозную этическую философию. Он был глубочайшим философом. Он был великим гуманистом, одним из выдающихся гуманистов в известной нам человеческой истории. Он, как и все перечисленные личности, бывшие более чем личностями и более чем просто людьми, учил людей человечности своей жизнью, единой со своей проповедью.

Альберт Швейцер был наделён многочисленными талантами, проявившимися в разных областях деятельности. Но его сверхталантом, его гениальностью было служение людям, наиболее ярко раскрывшееся в африканский период его жизни.

Это книга о Любви. О Любви Человека по имени Альберт Швейцер к людям, ко всему живому, ко всей Большой Природе в её необъятности. О Любви, проявленной в жизни великого труженика, повседневного героя.

По существу, это не книга даже, а большой научно-популярный рассказ об одной очень большой жизни. Большой не столько своей продолжительностью (хотя и это тоже), сколько значительностью свершений и широким диапазоном проявления жизненной энергии – от теории культуры и принципиальных основ мировоззрения до самого разнообразного напряжённого практического труда – от тонких хирургических операций до тяжёлых строительных и земляных работ. Научная сторона повествования выражена в ссылках на источники информации и стремлении к точности, популярная – в стремлении к ясности и краткости изложения, совместимой с полнотой охвата основных событий жизни Швейцера.

Состоит книга из двух частей авторского текста и трёх приложений. Основное внимание уделено жизнеописанию, жизненному подвигу Швейцера. Его взгляды на мир и жизнь, его открытие принципа благоговения перед жизнью человека и всех других живых существ показаны очень кратко, только как составная часть ткани его жизни после озарения 13 сентября 1915 года.

Подробное рассмотрение мировоззрения Швейцера, его учения о благоговении перед жизнью в сопоставлении с Учением Живой Этики будет представлено во второй посвящённой ему книге: «Человек Альберт Швейцер. Книга вторая. Универсальная живая этика» (подготавливается к изданию).

В послесловии говорится об интересе к его подвигу после ухода Подвижника с земной арены, о продолжении его дел и о его влиянии на современный мир.

Жизнеописание дополняется хроникой жизни и трудов Швейцера. Некоторые события его жизни и творчества указаны только в ней, в основном тексте их нет. «Хроника», по сути, является кратким описанием его жизни и трудов, кратчайшей биографией.

Части книги состоят из глав, приведенных в сквозной нумерации. Жизнь Швейцера описана в основном в хронологическом порядке, что обычно для биографии. Отступлением от этого правила является параграф «Швейцер и Гёте». В нём Швейцер раскрывается перед нами путём сопоставления личностей двух мировых гениев. В соответствии с законом психологической проекции, которому мы все без исключения подчиняемся (этот закон поясняется в тексте), Швейцер, говоря о Гёте, раскрывает себя, свой характер и мировоззрение. Хронологический порядок в параграфе несколько нарушен, поскольку подчинён обозначенной в названии теме.

Ещё более он нарушен в главе 21. Она охватывает 50 лет существования «ламбаренской» больницы со стороны участия в ней людей, часто чрезвычайно самоотверженных, помогавших Швейцеру в его титаническом труде. Врачебный и хозяйственный труд Швейцера на африканской земле мог бы состояться только в родственном ему коллективе. Перед читателем на историческом фоне предстают судьбы некоторых его помощников.

В книге много цитат. Они дают возможность почувствовать прозу Швейцера-писателя, особенности его мышления; узнать о происходивших событиях от их главного действующего лица и свидетеля. Мы считаем, что цитаты помогают ввести читателя в атмосферу жизни Швейцера, блестяще описанную биографами-предшественниками, в особенности Борисом Михайловичем Носиком. Пересказ цитат, к которому нередко прибегают многие авторы, в данном случае был бы неоправдан.

Первое из них позволяет увидеть образ Швейцера как человека-гуманиста в освещении его биографов и современников.

Во втором представлены в систематизированном виде мысли Швейцера по ряду ключевых вопросов жизни и мировоззрения.

В качестве третьего в книгу включена статья талантливого американского журналиста и писателя Нормана Казинса, неоднократно гостившего у Швейцера в его африканской больнице. В статье, кроме общего значения «смехотерапии», обрисовано её использование Швейцером для поддержания тонуса и оздоровления сотрудников ламбаренского «оазиса милосердия», а также приводятся интересные подробности сотрудничества Белого Доктора с местными знахарями.

Тот путь, которым вошла в моё сердце заповедь,

величайшим переживанием моих детских лет и

моей юности. Всё остальное рядом с ним поблекло.

1875-1893. От Гюнсбаха до Страсбурга, или Детство и юность

Всё в человеке начинается с детства, а как считают многие, даже и ранее того. Поскольку «ранее того» нам недоступно, начнём рассказ с детства.

Мы никогда бы не узнали подробностей детства и юности Альберта Швейцера, если бы о них не сообщил он сам. Однажды, летом 1923 года, проезжая через Швейцарию, Швейцер был вынужден ждать поезда в Цюрихе. Воспользовавшись неожиданно появившимся свободным временем, он навестил своего давнего друга психолога Пфистера. По его просьбе Швейцер в течение двух часов, отдыхая на кушетке, наговорил текст, который его швейцарский друг тщательно застенографировал и после того, как Швейцер внёс свои поправки, издал под названием: «Альберт Швейцер. Воспоминания о детстве и юности» [2, с. 9-22]. В «Воспоминаниях»[1] Швейцер рассказал о своих детских впечатлениях и о многом, услышанном от матери и родственников.

«Я родился 14 января 1875 года в городке Кайзерсберге в Верхнем Эльзасе, в доме с башенкой, слева у верхнего выхода из города. Его занимал мой отец, священник и учитель небольшой евангелической общины в городе, где население было по преимуществу католическим».

За три года до рождения Альберта Швейцера закончилась франко-прусская война и, бывший до неё французской провинцией, Эльзас (8,3 тыс. кв. км), вошёл в территорию возникшей в результате войны объединённой Германии. Французские язык и традиции начали вытесняться из официальной жизни немецкими. Сами языковые трудности для эльзасцев не существовали, они были народностью двуязычной, трудна была очередная перестройка жизни на новый лад.

Биограф Швейцера Х. Штефан[3] провёл изыскания и сообщает, что род Швейцеров обосновался в Эльзасе после окончания тридцатилетней войны, в середине XVII века, когда их предок Иоганн Николаус Швейцер перебрался в Эльзас из Франкфурта-на-Майне[2].

Альберт был вторым ребёнком и первым сыном в семье Луи и Адель Швейцеров. Луи был пастором[3], а Адель – дочерью пастора Иоганна Якоба Шиллингера из соседней с Кайзерсбергом горной долины. В семье, кроме Альберта, воспитывалось ещё четверо детей – три дочери и сын. Старшая дочь родилась в 1873 году, самый младший ребёнок – сын – в 1882. Имя своё Швейцер получил в честь любимого брата мамы, по её рассказам очень доброго и ответственного человека. Дядя Альберта, тоже бывший пастором, «отдал Богу душу» незадолго до рождения своего племянника.

Через полгода после рождения Альберта Швейцеры переехали в небольшую деревушку Гюнсбах, живописно расположенную в окружении гор неподалеку от родного городка матери, Мюльбаха. В Гюнсбахе, в отличие от Кайзерсберга, лютеран было много, и в тот момент требовался пастор. Луи (Людвиг, на немецкий лад) Швейцер получил там приход. И, как это было принято, состоялась церемония введения нового пастора в должность. На неё съехались пасторы из соседних городков и деревень. В доме Швейцеров жёнам пасторов был продемонстрирован полугодовалый Альберт, – от рождения ребёночек слабенький и неказистый, к тому же ещё и с жёлтым личиком. И тут произошёл конфуз. Ребёнок был до того непригляден, что гости не знали, что и сказать, и могли только вежливо промолчать и удалиться. Огорчённая мать унесла сыночка в другую комнату и там разрыдалась. Конечно, никто и представить не мог, каким этот человек будет красивым, и внешне и внутренне, каким могучим и каким великим своими делами.

Воспоминания о своем хилом младенчестве Швейцер завершает словами: «Но молоко от коровы нашего соседа Леопольда и прекрасный воздух Гюнсбаха совершили чудо. С двух лет я начал крепнуть и скоро стал здоровым ребёнком.

В деревне для прокажённых Швейцер обучал детей французскому языку

В пасторском доме в Гюнсбахе вместе с тремя сёстрами и братом я прожил своё счастливое детство».

В «Воспоминаниях» Швейцер обращает внимание на то, что лютеране и католики очень мирно уживались в Гюнсбахе.

Мальчика в шесть лет отдали в начальную, трёхлетнюю школу. Это не было для него праздником. «В один прекрасный октябрьский день отец впервые сунул мне под мышку грифельную доску и повёл к учительнице, а я проплакал всю дорогу. Я предчувствовал, что моим мечтам и моей чудесной свободе пришёл конец».

По всем предметам, кроме музыки, учился он плохо. «Я был тихим и мечтательным учеником, не без труда выучившимся чтению и письму». Но на фотографии 1882 года – мальчик с очень серьёзным и даже, может быть, суровым, взглядом и выражением лица.

Ещё до школы отец рассказывал сыну много библейских историй, а в восемь лет Альберт попросил у отца Новый Завет и начал его читать. Уже тогда у него возникли первые содержательные, хотя и детские, вопросы по этой великой Книге. По воскресеньям он присутствовал на проповедях своего отца, и эти службы сильно на него влияли. Фёдор Тютчев (1803-1873), замечательный поэт-философ, будучи как дипломат за границей, однажды (это было в 1834 году в Тегернзее) написал:

Музыкальные способности проявились у Альберта очень рано. «Ещё до школы отец начал обучать меня игре на старом клавесине. Я немного играл по нотам. Но особую радость мне доставляли импровизации, а также песни и хоралы с самостоятельно найденным сопровождением». А его чувствительность к музыке была удивительной: «На второй школьный год у нас дважды в неделю было чистописание, которое вёл учитель, перед этим занимавшийся пением с учащимися старших классов. Как-то мы, младшие, явились слишком рано, и нам пришлось подождать у дверей классной комнаты, где старшие занимались музыкой. Когда раздалось двухголосное пение: «Я там у мельницы сидел в сладостном покое» или «Кто тебя, прекрасный лес…» - я должен был опереться о стену, чтобы не упасть. При звуках двухголосной музыки блаженство пронизало всё моё существо, я ощущал её кожей. А когда я в первый раз услышал духовые инструменты, я почти потерял сознание. Но звучание скрипки не казалось мне прекрасным, и я лишь постепенно свыкся с ним».

Альберт Швейцер родился в семье, где музыкальными были и предки Швейцеры, и предки со стороны матери – Шиллингеры. Дед со стороны матери, пастор и просветитель Иоганн Шиллингер, был органистом, увлекавшимся ещё и конструированием органов. От него Швейцер унаследовал страсть к органу не только как к музыкальному инструменту, но и как к интересному техническому устройству. И впоследствии, приезжая на гастроли в новый для него город, он отправлялся осматривать старый орган. И часто «лечил» его. Он стал крупнейшим органным мастером.

Дед Филипп Швейцер был одновременно и учителем, и органистом. На органе Альберт начал играть в восемь лет, как только стал дотягиваться до педалей.

Дом Швейцеров был красивым, и красивый вид открывался от него на невысокие горы и долину с виноградниками. Пейзаж украшали развалины крепости, видневшиеся на склоне горы напротив.

«Самым неприятным местом для меня был рабочий кабинет отца. Я заходил туда только при крайней необходимости. Мне казалось противоестественным, что отец всегда сидит за столом, что-то изучает, пишет. Я не понимал, как он может это выдерживать, и поклялся себе, что никогда не стану таким учёным, пишущим человеком». Может быть, это та единственная клятва, которую нарушил Альберт Швейцер. Он стал учёным и пишущим, много пишущим человеком. Он написал несравнимо больше, чем его отец. Он написал около тридцати книг [3] и ещё не менее полутора десятков статей и очерков [2, с. 516]. Однако закончим цитату: «Гораздо лучше стал я понимать занятия отца, когда вырос и смог оценить привлекательность печатавшихся им в «Церковном вестнике» и календарях сельских историй».

После Рождества отец заставлял детей – Альберта и его сестёр (брат Поль был ещё слишком мал) – писать благодарственные письма тем, кто прислал в их дом поздравления с праздником. Происходило это мучение в том же отцовском кабинете. «Эта послерождественская неделя была единственной, когда отец проявлял к нам строгость. В остальное время он предоставлял нам полную свободу. Мы умели ценить его доброту и были ему глубоко благодарны. Во время летних каникул отец два-три раза в неделю уходил с нами на целый день в горы. Так мы и росли, как дикий шиповник».

Неизбежную в некоторых ситуациях строгость Альберт отцу прощал.

В 9 лет его перевели в «реальшюле» - реальную школу (в России в ту же пору такие школы с техническим уклоном назывались реальными училищами) в городке Мюнстере, в 3-х километрах от Гюнсбаха. Ходил он в школу через горы, три километра туда и три километра обратно. Горы, леса, долина с виноградниками. Старался ходить один, без попутчиков-одноклассников, чтобы никто не мешал его безмолвному общению с горной природой Вогезов. Она восхищала его и весной, и летом, и красочной осенью, и искрящейся снегом зимой. Будучи взрослым, он не раз говорил: «Я сосна Вогезских гор!» Любовь к природе входила в детскую душу во время этих вынужденных радостных походов, входила, чтобы остаться в ней навсегда.

«Преподавание закона Божия в реальной школе Мюнстера вёл пастор Шеффер, известный религиозный деятель и прекрасный по-своему рассказчик. Он умел захватывающе передавать библейские истории. Я до сих пор помню, как он плакал, сидя за кафедрой, а мы всхлипывали за партами, когда Иосиф открылся своим братьям. Мне он дал прозвище Исаак, что значит «Смешливый». Меня действительно легко было рассмешить (это было моей слабостью), чем школьные товарищи бессовестно пользовались во время занятий. Как часто в классном журнале появлялась запись: «Швейцер смеялся». При этом у меня был далеко не жизнерадостный характер; я был робок и замкнут». Интересно, что когда много позже Ромен Роллан (1866-1944) познакомился и подружился со Швейцером, то дал ему прозвище «Смеющийся лев».

Обучение в Мюнстере продолжалось всего один год.

«Когда во время каникул 1885 года было решено, что я поступлю в гимназию Мюльхаузена в Верхнем Эльзасе, я часами плакал тайком от всех. Я чувствовал себя так, будто меня силой отрывали от природы». Мюльхаузен находился в соседней долине. Прогулки закончились. Его взяли к себе в дом на полное обеспечение бездетные дальние родственники. Полный тёзка его отца Луи Швейцер был двоюродным дедом Альберта (братом его родного деда Филиппа Швейцера). Перевод в гимназию и переезд к родственникам решили материальные соображения. На продолжение образования сына у его отца средств не было. А в гимназии детей пасторов обучали бесплатно.

Отныне дядя Луи и его жена тётя Софи, так их называл Альберт, становились его воспитателями. В доме жила ещё учительница Анна Шеффер, дочь пастора, добрый человек, которая, как вспоминал Швейцер, хорошо на него влияла. Дядя и тётя были строги, требовательны и справедливы.

Сначала он писал черновики писем на старых конвертах – экономил бумагу

Два характерных эпизода. Альберт пристрастился к чтению газет, он очень интересовался политикой. В этом он, по его словам, подражал своей матери, которая любила читать газеты, находя в них описание современной истории. Но тётя думала, что мальчик больше всего интересуется не политикой, а криминальными происшествиями и романами в газетных литературных приложениях. Поэтому она хотела запретить ему чтение газет. И вот однажды дядя Луи сказал: «А давайте-ка проверим, действительно ли парень читает газеты из-за политики!» И стал просить Альберта называть имена тогдашних европейских политиков, составы кабинетов министров и важнейшие политические события. Экзамен был выдержан успешно и с тех пор дядя Луи на равных начал вести с 11-летним Альбертом разговоры на политические темы. Обычно они происходили за столом во время еды.

Тётя Софи очень следила и за тем, чтобы мальчик регулярно делал музыкальные упражнения, требовала это сухо, без эмоций. Она тем самым оказывала будущему выдающемуся музыканту чрезвычайно большую услугу, чего он, естественно, не мог понимать тогда, а оценил много позже. А пока Альберту приходилось проводить за фортепьяно долгие часы. Как-то он от этого сильно загрустил и смотрел с тоской в окно, погружённый в свои мысли. Тётушка Софи, которая в это время неподалеку гладила бельё, взглянула на него и сказала: «Пойдём, погуляем немного!» И они отправились в продолжительную прогулку по городу и его живописным окрестностям. Во время прогулки они почти не разговаривали. Вернулись домой уже в сумерки. После этого эпизода мальчик понял, что у тёти Софи есть сердце.

В гимназии Альберт дружил с двумя одноклассниками – с Эдуардом Остье и ещё с одним мальчиком – сыном пастора Матье. В их домах он встречал самое благожелательное отношение. Тёплая атмосфера в доме, школьные друзья, всё складывалось хорошо в мюльхаузенский период жизни Швейцера.

И в гимназии Мюльхаузена, как и в школах до неё, Альберт Швейцер вначале был плохим учеником. «Я был всё ещё слишком мечтателен». Директор гимназии даже как-то пригласил его отца и, когда тот приехал, сказал ему, по возможности деликатно, что, пожалуй, лучше всего было бы забрать его сына из гимназии. Альберта удивляло, что отец совсем не бранит его за отсутствие успехов в учении. «Но он был слишком добр и слишком огорчён, чтобы сердиться».

Всё вдруг переменилось, когда в классе появился учитель с большим чувством ответственности и очень обязательный. Даже такая, казалось бы, простая деталь — новый учитель всегда вовремя возвращал проверенные тетради — произвела на его ученика значительное впечатление. Доктор Вееман заботился о том, чтобы ученики поверили в свои силы. И Альберт «проснулся». Он стал подражать учителю в дисциплинированности, в выполнении долга. Он начал учиться всерьёз. И за каких-нибудь три месяца вошёл в число лучших учеников.

Швейцер так написал об учителе, сыгравшем столь большую роль в его жизни: [2, с. 22]: «Благодаря ему я понял ту истину, которую стремился реализовать в своей воспитательной деятельности: глубокое и до мелочей доходящее сознание долга – это огромная воспитующая сила, позволяющая достичь того, что не могут сделать никакие поучения или наказания».

Писать дневники, письма, очерки, воззвания, философские труды радостнее, когда рядом друг

После музыки он больше всего любил историю и природоведение (естествознание), но скучные и поверхностные учебники по естествознанию его отталкивали. Видимо, они вполне отвечали определению, данному Бернардом Шоу учебнику, как книге, совершенно непригодной для чтения.

В природе он всегда чувствовал неисчерпаемую таинственную глубину: «Мы не признаём за природой её абсолютной непостижимости и уверенно говорим об объяснении там, где в действительности имеет место лишь более углублённое описание» [3, с. 31].

В «мюльхаузенский» период Альберт начал много читать. Он буквально, по выражению тётушки Софи, «проглатывал» книги. «Страсть эта не знала границ, — вспоминал Швейцер в 1923 году. – Она преследует меня ещё и сейчас. Я не в состоянии выпустить книгу из рук, если начал её читать, и способен провести за чтением всю ночь. Или уж в крайнем случае я должен пролистать её до конца».

А в гимназии, тем временем, появился новый директор Вильгельм Дееке, который, как и Вееман, оказал на Швейцера благотворное влияние. Он был знатоком древнегреческой литературы и вдохновенно читал своим ученикам старших классов Платона. С этой вершины философской мысли началось знакомство Альберта Швейцера с философией.

Путь Швейцера к музыкальному мастерству не был гладким и беспроблемным. Учитель Ойген Мюнх, у которого он брал уроки музыки в Мюльхаузене, восклицал: «Альберт Швейцер – это моя мука!» и повторял: «Коли уж у человека нет чувств, я при всём желании не могу дать их ему» [3, с. 32]. Чувства у Альберта были, и когда дверь его души отворилась, тот же Мюнх не мог нарадоваться успехам своего ученика. В шестнадцать лет он начал играть на органе в церкви Святого Стефана и впервые выступил на концерте. Примерно в это же время Мюнх познакомил Швейцера с творчеством Иоганна Себастьяна Баха (1685-1750).

В последних классах гимназии Швейцер давал уроки математики нуждающимся в этом школьникам и заработал себе на велосипед, который, как настоящую диковинку, наблюдал ещё живя в Гюнсбахе и который иногда получал на время, чтобы прокатиться. Вскоре он с друзьями организовал велосипедный кружок, и они объезжали окрестности Мюльхаузена. А потом он сам, уже в Страсбурге, ездил на велосипеде в университет и, насколько мог себе это позволить, на прогулки в невысокие гористые окрестности города.

Выпускное сочинение в гимназии Швейцер написал на тему «Счастье обретается в заботах». Х. Штефан разыскал сочинение в архивах и справедливо заметил, что не так важно содержание, в котором он не нашёл ничего выдающегося, как само название темы [3, с .20].

Но мы, кажется, немного увлеклись гимназическим периодом Альберта Швейцера и не закончили описания примечательных моментов его детства. Вернёмся в Гюнсбах.

Население Эльзаса было бедным, и семья пастора Швейцера совсем ненамного превосходила в обеспеченности окружающие крестьянские семьи. Пасторского жалованья еле хватало на скудную жизнь. В доме, где было пятеро детей, нужда пыталась задавать тон. Но семья была дружная, все любили друг друга, и материальные невзгоды преодолевались. На склоне лет, в посвящённом ему фильме, Швейцер сказал (за кадром) о своих родителях: «Они воспитали нас для свободы. Мой отец был моим самым дорогим другом» [5, с. 380].

С детства он был приучен к сельскому труду – на огороде, в винограднике, в простых строительных работах. Внешне это был обычный сельский подросток с проступавшими иногда задатками нравственного гения.

Вокруг него в детстве были животные: коровы, лошади, собаки, кошки, куры, ослы. Страдая от бедствий, которые он наблюдал вокруг, Альберт особенно остро ощущал боль и страдания животных. Переживал это и на своём опыте. Однажды, погоняя лошадь, он ударил её хлыстом, а потом, когда приехал домой, заметил, как тяжело у неё вздымаются взмыленные бока, как она устала, и пожалел её, пожалел о своём ударе: «И что пользы в том, что я смотрел в её усталые глаза и молча молил о прощении?». Подобных случаев, с другими животными, было у него несколько, все он остро переживал.

Ещё дошкольником он решил, что в вечерней молитве следует упоминать не только людей, и сам придумал молитву, которую произносил перед сном: «Отец Небесный, защити и благослови всякое дыхание, сохрани его от зла и позволь ему спокойно спать!».

Вместе с этическим чувством так же рано проснулась и способность к самонаблюдению. Может быть, наиболее удивителен в этом отношении эпизод на пасеке. Совсем маленький Альберт, малыш в девчачьем платьице, сидит в саду возле дома, а его отец неподалеку работает с пчёлами. И вот ребёнка кусает пчела, раздаётся истошный рёв. К нему выбегают из дома все взрослые, пытаются утешить. А мальчик продолжает реветь. И вдруг он замечает, что боль прошла, а он ревёт, чтобы оставаться в центре внимания, чтобы вызвать ещё больше сочувствия. И остаток дня он недоволен собой (эта кроха сначала заметила за собой, что ревёт напоказ, а потом ещё и устыдилась), считает себя плохим. Швейцер отметил позже, что это воспоминание удерживало его во взрослой жизни от жалоб.

Ребёнок начал труд самосовершенствования. Став взрослым, он определит этот труд как основу личной культуры.

В детстве Швейцер заметил свою большую вспыльчивость. В «Воспоминаниях» он определил вспыльчивость, как «страстность, унаследованную от матери». Однажды во время игры Альберт настолько, как говорится, вошёл в раж, что ударил свою старшую сестру. Этот случай стал для него поворотным, привёл вскоре к овладению своей огромной внутренней энергией. Он уже в детстве избавился от раздражительности – этого зла, долгие годы отнимающего силы у многих людей.

Чуткая душа мальчика легко усваивала уроки нравственности, преподносимые жизнью. Время от времени через Гюнсбах на тележке, запряжённой ослом, проезжал еврей Мойша, который жил в соседней деревушке. Мальчишки увязывались за ним и всячески дразнили. Однажды Альберт примкнул к ним и как все кричал: «Мойша! Мойша!». «А Мойша со своими веснушками и сивой бородой продолжал свой путь так же невозмутимо, как и его осёл. Только иногда он оборачивался и улыбался нам смущённо и доброжелательно. Эта улыбка покорила меня. От Мойши я впервые узнал, что значит молча сносить преследования. Он стал моим великим воспитателем. С тех пор я приветствовал его с особой почтительностью».

Очень важный для его становления эпизод произошёл, когда, поддавшись на уговоры своего школьного приятеля, Альберт отправился на гору пострелять птичек. Ему было семь или восемь лет. Повинуясь своему спутнику, но испытывая большое внутреннее сопротивление, он наставил рогатку на беззаботно поющую птичку, твёрдо решив промахнуться, и… в этот момент до него донёсся из деревни звон церковных колоколов. Он был воспринят мальчиком как глас небесный. Швейцер отбросил рогатку, распугал птиц, чтобы спасти их от рогатки второго мальчика, и побежал домой.

«Тот путь, которым вошла в моё сердце заповедь, запрещающая нам убивать и мучить, стал величайшим переживанием моих детских лет и моей юности. Всё остальное рядом с ним поблекло».

А вот ещё один эпизод, очень характерный для Швейцера. На зиму ему сделали пальто из перелицованного отцовского. Но он наотрез отказался его надевать, потому что окружавшие его мальчишки не имели и такого. Отец был изумлён, он хотел, чтобы его сын во что бы то ни стало приходил на воскресную службу прилично одетым, и настаивал, употребив даже в качестве последнего аргумента хорошую затрещину и заточение в чулане. Но сын был непреклонен. И эта сцена повторялась каждое воскресенье до тех пор, пока отец не сдался. Луи Швейцер был добрым, любящим и любимым отцом, и строгим, когда это требовалось, а Альберт Швейцер уже в детстве был твёрд в своих решениях. Он принял решение об отказе от пальто. Это было самоограничение. Сознательное, осмысленное самоограничение было в дальнейшем для Швейцера одной из основ этики.

У своих одноклассников – деревенских мальчишек – он отмечал то, в чём они превосходили его, смотрел на них по-доброму. И относился к ним по-доброму, будучи уже взрослым. Он был добрым от рождения. В юности на танцевальных вечеринках он приглашал танцевать тех девушек, которых не приглашал никто.

В 1893 году Швейцер оканчивает гимназию и поступает в университет в столице Эльзаса – готически красивом Страсбурге (теперь в этом городе заседает Европарламент). Университет тогда переживал пору расцвета. Преподаватели, в основном молодые люди, занимались не только чтением лекций, но и проведением исследований. Многие из них приехали из Берлинского университета, имевшего богатую научную и педагогическую историю.

Атмосфера в Страсбургском университете была свежей, творческой. В автобиографии Швейцер с благодарностью вспомнил свой университет за свободу, которую он давал студентам для исследовательской работы тем, что не держал их строго в рамках учебных программ и не переутомлял частыми экзаменами; относил эту характеристику ко всем германским университетам того времени.

Учится Швейцер сразу на двух факультетах — теологическом и философском, да ещё и посещает лекции по теории музыки. Он беден, и ему нужна стипендия, а её дают только при очень хорошей успеваемости. И для того, чтобы увеличить свои шансы показать требуемую успеваемость, Швейцер в 1894 году идёт добровольцем в германскую армию. Добровольчество сокращало и срок службы в армии с трёх лет до одного года, и количество экзаменов в университете, от которых зависела стипендия, с трёх до одного. Воинская часть до осени стояла на окраине Страсбурга, и командир время от времени отпускал студента-теолога на лекции в университет.

В этот период, в 1894 году, начался глубокий творческий интерес Швейцера к жизни и Учению Иисуса Христа. Принимая участие в военных маневрах, он урывками изучает Новый Завет, который носит в своём походном рюкзаке.

Учась в университете на первом курсе, будучи очень загруженным занятиями и очень нуждаясь (он ел один раз в сутки), Швейцер начинает брать ещё и уроки музыки в Париже у известного органиста, композитора и музыкального критика Шарля Мари Видора (1844-1937). Именно Видор познакомил музыкальную Францию с Бахом. А Альберт Швейцер расширил понимание Баха самим Видором. Один из разговоров Швейцера с Видором в 1899 году, уже после окончания университета, имел большие последствия для творческой жизни Швейцера и баховского музыковедения. Этот разговор говорит также о сердечной простоте отношений учителя и ученика. В предисловии к книге Швейцера о Бахе Видор написал [3, с. 51]: «Однажды, – это было в 1899 году, – когда мы разбирали хоральные прелюдии, я признался ему, что в этих пьесах многое кажется мне непонятным. “Насколько ясна и проста, – сказал я ему, – музыкальная логика мастера в прелюдиях и фугах, настолько туманной предстаёт она в мелодиях хорала”. Естественно, – ответил на это ученик, – в хоралах многое должно оставаться неясным, если не знать относящихся к ним текстов. Я показал ему пьесы, над которыми я больше всего ломал голову, и он, зная тексты на память, перевёл их мне на французский. Загадки разрешились. За несколько последующих дней мы разобрали все хоралы. По мере того, как Швейцер… знакомил меня с содержанием каждого из них, передо мной раскрывался такой Бах, о котором прежде я имел самое туманное представление». После этого эпизода Видор предложил Швейцеру «написать небольшой трактат о хоральных прелюдиях для французских органистов» [3, c. 51]. Небольшой трактат не получился, а через несколько лет получилось объёмное, в несколько сотен страниц, исследование творчества великого композитора, – капитальный музыковедческий труд Швейцера.

Дом в Кайзерсберге, где родился Альберт Швейцер

В начале лета 1896 года студент Альберт Швейцер приехал на каникулы домой в Гюнсбах. Счастье жизни наполняло его. Он с увлечением занимался музыкой, теологией и философией. У него были любимые родные, друзья. Он чувствовал в себе силу, энергию для воплощения своих творческих замыслов, для полнокровной жизни. И вот на таком жизненном фоне он принимает своего рода обет служения, который до сих пор вызывает удивление у большинства его биографов и кажется необъяснимым.

Объяснить его можно тем, что необычный юноша почувствовал в глубине своей души диссонанс между своей безоблачной жизнью и жизнью многих других людей. Он ощутил свой долг перед человечеством, перед миром. Знание всей последующей жизни Альберта Швейцера делает такое предположение более чем вероятным. Сам Швейцер в автобиографии «Из моей жизни и мыслей» вспомнил, как он пришёл к своему решению: «В одно прекрасное летнее утро в Гюнсбахе, на Троицу (это было в 1896 году) я проснулся с мыслью, что не должен принимать доставшееся мне счастье как нечто само собой разумеющееся, но обязан отдать что-то взамен. Продолжая неторопливо обдумывать эту мысль в постели под щебетание птиц за окном, я решил, что смогу считать свою жизнь оправданной, если буду жить для науки и искусства до тридцатилетнего возраста, чтобы после этого посвятить себя непосредственному служению людям. Много раз до этого я пытался понять, что означают для меня лично слова Иисуса: «Кто хочет жизнь свою сберечь, тот потеряет её, а кто потеряет свою жизнь ради Меня и Евангелия, тот сбережёт её». Теперь ответ был найден. В дополнение к внешнему у меня было теперь и внутреннее счастье.

Каков будет характер моей будущей деятельности – этого я ещё не мог сказать. Это подскажут обстоятельства. Несомненным было только одно: это должно быть непосредственное служение людям, пусть даже незаметное и не бросающееся в глаза» [26, с. 53].

По компьютерному описанию гороскопа Швейцера (время рождения взято 23 часа 50 мин), он Упорный Козерог. Трудно судить, насколько верен гороскоп, для этого надо быть специалистом в этой непростой области знания, но то, что Альберт Швейцер выказал себя крайне упорным и последовательным в выполнении принимаемых, часто необыкновенно трудных, решений, – это свершившийся факт.

1898-1905. От доктора теологии к студенту-медику

6 мая 1898 года Швейцер сдаёт первый государственный экзамен по теологии. Университет в этом году им окончен, причём столь успешно, что он получает сразу на шесть лет вперёд особую стипендию. Он обязан за этот срок выполнить диссертацию на первую учёную степень или, если не успеет этого сделать, вернуть всю сумму. И он отдаётся изучению философии, особенно крупнейших западных философов Платона, Аристотеля и Канта, и уже через год защищает, и публикует в Тюбингене, свою первую большую работу – докторскую диссертацию «Философия религии Канта от “Критики чистого разума” до “Религии в пределах только разума”».

Иммануил Кант (1724-1804) – одна из вершин философской мысли Запада, родоначальник немецкой классической философии. Тот, кто хотя бы один раз открывал том основных сочинений Канта, знает, какой непреодолимой глыбой предстаёт этот философ. Понимать Канта непрофессионалу трудно всегда, а иногда чрезвычайно трудно. Но и для профессионала он, вероятно, твёрдый орешек. Вот пример. Рассуждая об этически-гражданском обществе, в котором граждане добровольно подчиняются законам добродетели, не имеющим юридической основы, и о политически-гражданском обществе, где подчинение идёт по принудительным законам права, Кант подаёт такое суждение (если хотите, можете напрячься и понять его):

«Однако же, поскольку обязанности добродетели касаются всего рода человеческого, то понятие об этической общности всегда должно относиться к идеалу сообщества всех людей, и в этом оно отличается от понятия политической общности. В силу этого известное число объединённых в определённом намерении людей не может ещё называться этической общностью в собственном смысле, но лишь особым обществом, стремящимся к единодушию со всеми людьми (и даже со всеми в конечном счёте разумными существами), дабы достигнуть абсолютного этического целого, по отношению к которому всякое частное общество есть не более как представление или схема; ведь каждая из них, в свою очередь, в отношении к другим подобным обществам может быть представлено как находящееся в этическом естественном состоянии со всеми недостатками этого последнего (как это бывает с различными политическими государствами, которые не состоят ни в каком отношении посредством публичного права народов)». Это из трактата Канта «Религия в пределах только разума»[4].

И вот с такого «прозрачного» мыслителя Швейцер дебютирует как философ. В свои 24 года он сразу проявляется как выдающаяся творческая личность. В диссертации, как везде и всегда в дальнейшем, он позволяет себе очень самостоятельные суждения. Швейцер написал, что у Канта «страшный недостаток мысли, который сочетается с глубочайшим мышлением. Колоссальные новые истины появляются здесь. Схвачен абсолютный характер этического долга, но содержание его не исследовано» [5, с. 76]. Понять самого Швейцера тоже бывает порой нелёгко, хотя он делает всё, чтобы быть понятым (это его принципиальная позиция) – стремится писать просто о самых глубоких вещах.

Гюнсбах в Эльзасе. Здесь прошли детские годы Швейцера

После опубликования диссертации перед ним открывается возможность стать доцентом университета. Но Швейцер принимает другое решение и становится помощником пастора (викарием) в церкви Святого Николая в Страсбурге. Из его пасторских проповедей познакомимся с двумя высказываниями, которые, как и все свои взгляды, он сам воплотил в жизнь. В 1908 году, когда Швейцер как пастор, венчал знакомую пару, он сказал: «Высшее вдохновение этого момента не в том, что двое поклялись в своём сердце жить друг для друга, а в том, что они приняли решение в сердце своём жить вместе для служения какому-то делу… Только те поймут великие задачи нашего времени, кто поймёт, что всякое служение, всякая попытка улучшить человечество и добиться прогресса должны вести к созданию нового духа» [5, с. 131-132]. К этим словам примыкает еще одно напутствие для близких друг другу людей: «Знать друг о друге не значит знать друг о друге всё; это значит относиться друг к другу с симпатией и доверием, верить друг другу. Человек не должен вторгаться в чужую личность. <…> Существенно лишь стремление зажечь в себе внутренний свет <…> когда в людях зажжётся этот свет, он будет виден. Только тогда мы узнаем друг друга, идя в темноте, и не к чему будет шарить рукой по чужому лицу или вторгаться в чужое сердце» [5, с. 18].

В 1902 году Швейцер всё же делается доцентом, а в 1903 году – руководителем евангелистско-теологического факультета в Страсбургском университете, читает лекции студентам и трудится над книгой о поисках исторического Иисуса Христа. Параллельно с работой в университете и поездками в Париж для совершенствования своего музыкального исполнительского мастерства (он, кроме Видора, брал уроки ещё у двух преподавателей – по фортепьяно) Швейцер начал работать над предложенным Видором небольшим трактатом о хоралах Баха, который разросся в большую книгу. Он писал её в весенние и осенние каникулы, в выходные дни и ночами. Он соединил в своем анализе преклонение перед гениальным композитором и проникновение в философию, этику и поэтичность музыки Баха. Книга «И.С. Бах. Музыкант – поэт» объемом в 455 страниц вышла в Париже в 1905 году. Краус, первый биограф и друг Швейцера, написал об этом произведении: «Его артистический темперамент и богатое воображение в сочетании с его выдающимся музыкальным талантом позволили ему описать музыку Баха как живописную музыку и открыть новую эру в интерпретации Баха» [5, с. 105].

Швейцер, как многие эльзасцы, одинаково хорошо владел и французским, и немецким языками, но родным считал всё же один — немецкий, хотя, по семейной традиции, переписывался с родными на французском. Принципиально считал, что у человека не может быть двух родных языков. «Мой собственный опыт заставляет меня думать, что если кто-либо утверждает, что у него два родных языка, то это не более чем самообман. Он может, конечно, считать, что в равной степени владеет обоими, но на самом деле думает только на одном и только им одним владеет свободно и творчески» [26, с.38]. Разницу между двумя языками, которыми он владел в совершенстве Швейцер описал так: «Во французском я словно прогуливаюсь по ухоженным дорожкам прекрасного парка, тогда как в немецком брожу по величественному лесу» [26, с.39].

Книга о Бахе была сразу замечена, и вскоре Швейцер получил из Германии просьбу перевести исследование о Бахе с французского на немецкий. Он согласился, но не смог «переводить самого себя» и написал свой труд на немецком языке заново, при этом расширил исследование. В начале 1908 года книга «И.С. Бах» почти вдвое большего объёма увидела свет. Она переведена на русский язык: в 1934 году с французского издания, в 1964 – с немецкого. Книга стала классическим трудом о гениальном композиторе, не потеряла своего значения по сей день. Вот цитата из московского 1964 года издания (с. 550), относящаяся к произведению Баха «Страсти по Матфею»: «Невыразимая печаль, которая слышится в последовательности гармоний, таит в себе что-то неземное и просветлённое».

Швейцер называл Баха величайшим из великих. «Его музыка поэтична и живописна, потому что её темы рождены поэтическими и живописными представлениями. Исходя из этих тем музыкальная композиция развёртывается в совершенное архитектурное сооружение, построенное из звуков. Музыка, которая по самой своей сути является поэтической и живописной, предстаёт перед нами как готическая архитектура, претворённая в звучание. Самое великое в этом искусстве, которое так исполнено жизни, так удивительно пластично и уникально по совершенству формы, - это тот дух, которым веет от него. Душа, от земных тревог страстно стремящаяся к покою и уже вкусившая его, в этой музыке даёт возможность другим приобщиться к её духовному опыту» [26, с. 41].

С юности душе Швейцера была очень близка героическая музыка немецкого композитора Рихарда Вагнера (1813-1883). Когда он, будучи 16-летним подростком, впервые прослушал оперу «Тангейзер», то утратил на несколько дней способность заниматься в гимназии. «Это такая великая, причастная стихиям музыка,, что Вагнер по праву стоит рядом с Бетховеном и Бахом», - написал он в 70-летнем возрасте [6, с. 367]. Когда Швейцер обдумывал книгу о Бахе на немецком языке, он долго не мог её начать. И только прослушав оперу Вагнера «Тристан», он получил прилив вдохновения, и в тот же вечер книга «пошла». «С этого вечера меня охватила такая радость, такое рвение к работе, что я за два года закончил эту книгу, несмотря на то, что мои медицинские занятия, приготовления к лекциям, проповеди и концертные поездки постоянно меня от неё отрывали. Нередко мне приходилось оставлять работу над нею на несколько недель» [6, с. 368].

В годы написания «немецкого Баха» Швейцер достигает выдающегося мастерства как органист. Стефан Цвейг (1881-1942), приехавший к Швейцеру специально, чтобы поговорить и послушать музыку Баха в его исполнении, пришёл в такое состояние, что потерял ощущение времени, забыл, где находится, а когда очнулся, увидел, что плачет. Допустим, это реакция чувствительной писательской души. Однако и рядовые слушатели выражали восторг. Органные концерты Швейцера с огромным успехом проходили по многим городам Европы.

Маленький штрих о юморе Швейцера. Во время концерта, в Мадриде король Испании спросил музыканта: «Трудно ли играть на органе?» Тридцатилетний Швейцер со спокойным достоинством ответил: «Примерно так же, как управлять Испанией».

Вполне возможно, что Швейцер мог бы стать не только великим музыкантом-органистом, но и выдающимся композитором. Об этом говорит свидетельство англичанки миссис Лилиан Рассел, которая входила в круг его помощниц в африканский период его деятельности. В 1928 году она сопровождала Швейцера в его гастрольной поездке по Европе и записала свои впечатления о событии, произошедшем в Страсбурге в церкви Святого Николая: «Я думаю, что если бы он не стал никем другим, то он, должно быть, стал бы композитором, великим композитором. В его импровизациях есть ярко выраженная индивидуальность, хотя очень часто это просто танцевальная музыка. Но он никогда не записывает свои импровизации и никогда не повторяет их дважды. Перед нашим прощанием накануне моей второй поездки в Ламбарене он повёл меня в страсбургскую церковь и предложил сыграть что-нибудь по моему выбору. Я выбрала прелюд и фугу ми минор, и он спросил: «А потом?» Я сказала, что хотела бы их и потом ещё раз, и он повторил их снова и снова. Потом отключил огни и сказал: «А теперь я сыграю кое-что для Канады (так звали мою маленькую обезьянку, оставленную в Ламбарене), - и начал импровизацию, прекрасней которой я ничего не слышала ни до того, ни впоследствии. Она была полна магии африканских джунглей и реки, залитых лунным светом, в ней были весёлые игры мартышек, которые скачут среди деревьев в сиянии солнца» [3, с. 224; 5, с. 281-282].

В путешествии по великой жизни человека с именем Альберт Швейцер вернёмся в 1904 год. Швейцер в ту пору в полном расцвете своих творческих сил и просто по-человечески счастлив. Все его любят — родные, студенты, коллеги-профессора, друзья. Он увлечённо работает и днём, и очень часто ночами, а днём иногда отправляется в горы. Но этот человек всегда на вершинах счастья начинал сильнее ощущать свой долг перед людьми. И вот осенью 1904 года, немного ранее намеченного им в 1896 году срока (жить «для себя» до 30-ти лет), ему на стол в семинарии Святого Фомы в его отсутствие кто-то подкладывает журнал Парижского протестантского миссионерского общества, в котором говорится о большой нужде в миссионере с врачебными познаниями во Французской Экваториальной Африке (в провинции Габон). Прочитав это объявление, Швейцер внезапно понимает, что его поиски закончились и ему предстоит сменить Европу на африканские джунгли, чтобы там отдавать свой долг африканцам, отдавать за европейцев, принесших в Африку множество страданий.

Этот выбор, как считают биографы Швейцера, был подготовлен проповедями его отца, который немало говорил о бедствиях чернокожего населения Африки, и… силой искусства. Поясним. Недалеко от Гюнсбаха и Страсбурга расположен небольшой городок Кольмар, который Швейцер время от времени посещал, наезжая в гости к своей замужней сестре. Каждый раз он отправлялся к памятнику, установленному на могиле адмирала Брюа, чтобы ещё и ещё смотреть на входящую в комплекс памятника скульптуру страдающего негра работы известного скульптора, автора статуи Свободы, эльзасца Фредерика-Огюста Бартольди (1833-1904). Эта скульптура производила на Альберта Швейцера большое впечатление. Он буквально чувствовал страдания молодого мускулистого негра: «И в позе, и в чертах лица этого геркулеса я прочёл грусть, которая возбудила во мне сочувствие и заставила задуматься над участью чернокожих. <…> Творение Бартольди воодушевило меня на то дело, которому я посвятил себя в тридцать лет» [6, c. 359].

И вот всё сошлось: предрасположенность к жертвенному служению, обет 10‑летней давности, проповеди отца, впечатления от «страдающего негра» и объявление о потребности в миссионере и враче в Африке.

То непосредственное служение людям, которое он искал, найдено. До этого он пытался найти свое служение в Европе. В Страсбурге помогал беспризорникам, бродягам и людям, вышедшим из тюрьмы. Но в этой работе он зависел от организаций, которые диктовали ему свои условия и в которых помощь людям часто не имела в основании сердечности, была не вполне искренней. Это никак не могло устроить Швейцера. Он искал возможность освободиться от паутины любой бюрократии, чтобы действовать самому, действовать независимо так, как ему диктует его собственный разум, чтобы быть человеком «индивидуального действия». Профессия врача даёт возможность самого непосредственного служения людям из всех возможных. Возвышать души людей, исполняя прекрасную музыку, читая прекрасные проповеди, лекции, делая всё другое, что он делал в жизни, - это тоже служение, но такое, которое оставляет место и для примеси служения себе, для чувств и мыслей эгоистического характера. Он искал действия самого трудного и самого самоотверженного. Так он был устроен. «Я хотел бы стать врачом, чтобы действовать без каких-либо речей. Годами я выражал себя в словах. С радостью практиковал я профессию преподавателя теологии и проповедника. Но новое дело я не мог представить себе, как речи о религии любви, а только как её несомненное осуществление» [2, с. 530]. Служение только мыслями и словами Швейцера не удовлетворяло. Он стремился к служению в полноте проявлений своего человеческого естества: в поступках непосредственной земной помощи, в мыслях, чувствах и словах. Но решение стать именно высококвалифицированным врачом появилось у него не сразу.

Играет на одном из любимых органов: в церкви св.Стефана в Мюльбахе

Вначале он намеревался стать миссионером, знакомым с элементами медицины. Об этом говорит его письмо директору Парижского миссионерского общества Альфреду Бёгнеру от 9 июля 1905 года. В письме он просит дать ему работу на миссионерском пункте во французском Конго, и пишет, что ему «нужно ещё шесть месяцев на то, чтобы приобрести некоторые знания общего характера, необходимые для миссионерской деятельности, и в особенности на то, чтобы немного позаниматься медициной. В последнем отношении мне очень повезло, так как некоторые из моих друзей и коллег с медицинского факультета любезно согласились допустить меня в свои клиники и преподать мне те элементарные знания, в которых я нуждаюсь» [3, с. 71].

В письме есть несколько интересных моментов, с которыми познакомимся из другого источника в переводе А.М.Шадрина: «Мысль о том, чтобы приобщиться к работе миссии, явилась мне не вчера. Мальчиком ещё я привык копить мелкие деньги, чтобы раздавать их потом негритянским детям. <…> Я ни от кого не завишу. Родители мои ещё живы. Отец мой – пастор в Мюнстере, в Верхнем Эльзасе. У меня две сестры, которые очень удачно выданы замуж, а третья живёт с родителями, и брат, готовящийся стать инженером. <…> Здоровье у меня очень крепкое, и я никогда ничем не болел. Алкоголя я не употребляю. Я не женился, чтобы располагать полной свободой и чтобы ничто не могло помешать мне осуществить мой замысел. Если окажется, что я хорошо переношу климат тропиков, тогда женюсь. Если же я не вынесу этого климата, то и тогда я не буду обузой для Миссионерского общества, потому что я просто вернусь в Эльзас, где меня охотно примут на прежние должности» [6, с. 361].

Но вскоре после написания этого письма Швейцер решает, что он нужен в Африке больше всего не просто как миссионер с медицинскими познаниями, а именно как квалифицированный врач.

Окончательное решение далось Швейцеру ценой большой душевной борьбы и потребовало трёх месяцев раздумий. И вот 13 октября 1905 года он из Парижа отправляет письма своим родителям и нескольким друзьям о решении получить медицинское образование в университете и уехать в качестве врача в Африку.

Разразилась настоящая буря. Родители, брат, сёстры, дядюшки и тётушки, двоюродные братья и сёстры, друзья принялись отговаривать его от столь неразумного, как они считали, шага. Конечно, к этому примешивалось их нежелание терять его общество. Кое-кто даже решил, что он помешался. Но этот взгляд был для Швейцера наименее тяжек. Он не поддался и не изменил своего решения. Один из биографов Швейцера написал о его решении так: «Известный философ, теолог, проповедник, директор фонда, преподаватель университета, музыкант, писатель и специалист по органостроению решил, что отныне его назначение — быть врачом в девственном лесу Африки» [7, с. 59]. Действительно, для обычного человека это было непостижимо. Но есть такое хорошее выражение: «Чтобы понять человека, надо стать с ним вровень». А кто мог в окружении Альберта Швейцера стать с ним вровень?!

Его решение привело впоследствии даже к разрыву с горячо любимой матерью. Но Швейцер принадлежал к тем великим людям, для которых общественное важнее даже очень дорогого личного.

Швейцер решает поступить на медицинский факультет Страсбургского университета. Такой поворот в профессиональной ориентации носил революционный характер. До тех пор Швейцер был гуманитарием. Теперь ему предстояло изучить комплекс естественных наук применительно к медицинской профессии и весь арсенал навыков врача-универсала. К тому же, начав учиться медицине, он не снял с себя прежних обязанностей и не прекратил начатых работ. К этому его понуждал не только долг, но и материальные соображения: надо было зарабатывать на жизнь и думать о средствах для осуществления своего африканского плана. Миссионерское общество давало Швейцеру свою марку — как теперь говорят, крышу, — но финансирования не обещало. И Швейцер разъезжает по Европе, даёт концерты.

Одновременно он, будучи студентом-медиком, руководит факультетом в университете, читает там лекции студентам-теологам; чуть ли не еженедельно выступает с проповедями в церкви Святого Николая; заканчивает в 1906 году писать труд по истории изучения жизни Иисуса Христа, пишет на немецком языке исследование о Бахе, пишет краткий очерк по истории исследований деяний апостола Павла, работает совместно с Видором над практическим руководством по исполнению прелюдий и фуг Баха, первый том которого публикуется в 1912 году, за один год до завершения Швейцером медицинского образования. Поистине, непостижимый по общему объёму круг дел, непостижимая загрузка. Как он это всё совмещал, понять «нормальному» человеку почти невозможно. Впрочем, побережём наше удивление для будущего знания о жизни Альберта Швейцера.

Одна из работ, которую он не мог оставить в студенческие годы – вопросы строительства органов. Им уже был в 1906 году опубликован обстоятельный труд «Немецкое и французское строительство органов и искусство игры на органе», принесший ему известность и уважение специалистов в этой области. И когда в университете занятия требуют немалых трудов и близятся к завершению, в Вене в мае 1909 года собирается съезд Международного музыкального общества. Впервые в истории этого общества на съезде работает секция органостроения. Далее рассказывает сам Швейцер. «В рамках этой секции я вместе с моими единомышленниками разработал «Международные правила органостроения», где, отвергнув слепое преклонение перед чисто техническими достижениями, мы требовали вернуться к изготовлению гармоничных инструментов с отличным звучанием» [7, с. 62]. Старые, штучные органы он считал несравнимо лучшими, чем изготовленные фабричным способом. Он разработал анкету для известных европейских органистов и органостроителей, в которой было 150 вопросов, и провёл немало ночей, изучая ответы на них, пришедшие от многих людей из шести стран. В результате «Международные правила строительства органов» были изданы в том же году отдельной брошюрой в Вене и Лейпциге.

Но главное – близится окончание университета. Швейцер осваивал все медицинские специальности: хирурга, травматолога, терапевта, психиатра, невропатолога, кожника, инфекциониста, отоларинголога, окулиста, стоматолога, акушера, гинеколога, фармацевта. Он знал, что в Африке никаких других врачей, кроме него, на сотни миль вокруг не будет и на нём будет лежать вся медицинская помощь страдающим людям. Кроме собственно медицинских знаний, в университете на самом серьёзном уровне преподавался комплекс естественных наук, так называемый «физикум»: физика, химия, зоология, ботаника, психология, а также анатомия и физиология.

17 декабря 1911 года он сдаёт последний экзамен. Высшее медицинское образование завершено с общей оценкой «отлично». Далось оно ценой неимоверного труда. После окончания экзамена, когда он вышел из госпиталя вместе с экзаменатором, профессором Маделунгом, в «темноту зимнего вечера, то всё ещё не мог осознать, что страшное напряжение долгих лет учёбы теперь позади. Снова и снова я убеждал себя, что всё происходит наяву и я не сплю. Словно из каких-то потусторонних сфер, доносился до меня голос шагавшего рядом Маделунга: “Только ваше великолепное здоровье позволило вам выдержать такую нагрузку”» [26, c.67].

После этого Швейцер уезжает на один год в Париж в клинику, где проходит практику по тропической медицине. Теперь он чувствует себя подготовленным для осуществления своего грандиозного плана. Но нужно ещё получить медицинский диплом. И Швейцер одновременно с практикой пишет медицинскую диссертацию (дипломную работу) на тему: «Психиатрическая оценка личности Иисуса». В то время несколько врачей опубликовали статьи, в которых утверждали наличие у Иисуса Христа психического заболевания. Эту позицию Швейцер развеял своим исследованием. Он показал, что Иисус всегда действовал адекватно ситуации, в которой оказывался. А Его высокая самооценка, в которой горе-психиатры находили манию величия, связана с Его убеждённостью в происхождении из дома Давида и уверенностью, что именно Он - Мессия, предсказанный ветхозаветными пророками. В соответствии с иудейскими представлениями, Он и должен был своё мессианство держать в тайне. По своей этической и духовной мощности и высоте Он был и чувствовал себя духовным царём Израиля.

Диссертация заняла у Швейцера около года напряжённого погружения в психиатрию. Труд над ней так изнурял Швейцера, что он несколько раз хотел его бросить и взяться за другую тему.

После практики и защиты диссертации Швейцер перешёл к врачебной деятельности и фактически, и формально.

18 июня 1912 года происходит большое событие в его личной жизни — он женится.

Элен (Хелене) Марианна родилась 25 января 1879 года в семье Гарри Бреслау; она была не единственным ребёнком в семье, у неё было два брата. Отец Элен считался крупнейшим историком немецкого средневековья, был профессором университета в Берлине, потом в Страсбурге. Вначале Элен решила стать педагогом, окончила учительские курсы, работала в женской гимназии. Но во время длительного пребывания в Италии вместе с родителями (её отец работал в архивах) увлеклась живописью и скульптурой. Вернувшись в Страсбург, она изучает историю искусства. Едет на один год в Англию с целью лучшего овладения английским языком, работает гувернанткой. Возвращается и по приглашению знакомых отправляется в Россию. Живя в Полтаве, изучает русский язык. Возвратившись в Страсбург, решает посвятить себя помощи детям-сиротам, одиноким матерям и их детям. Работает в доме для одиноких матерей с детьми, открытом тогда на окраине города.

Их связывали сердечные узы и совместный труд на благо людей

В 1902 году, придя с группой детей в пустой собор и разучивая с ними на первом этаже хоралы, слышит вариации на темы Баха, которые Швейцер играет на втором этаже. Его исполнение восторгает её, они знакомятся. Но встречаться они начинают в 1909 году. Кроме музыки, их сближает взгляд на жизнь как на служение людям. У них возникает высокая любовь.

Элен приобретает квалификацию медицинской сестры («сестры милосердия») с уклоном в тропическую медицину и после этого подготовлена помогать, и помогала в дальнейшем, своему мужу во всём – от вычитывания корректур до ассистирования в хирургических операциях. Элен олицетворяла именно то женское начало, которое в сочетании с мужским даёт паре энергию для гармоничной жизни, вдохновляет на общественно полезное действие. Элен стала преданной подругой Альберта Швейцера на их многотрудном пути. Он посвятит ей вторую часть своей основной философской работы «Культура и этика. Философия культуры»: «Моей жене, самому верному моему другу».

Перед женитьбой Швейцер организовал для Элен и себя встречу с приехавшей в Страсбург после трёхлетней жизни в Африке госпожой Жоржеттой Морель, женой своего предшественника – миссионера в миссионерском пункте вблизи габонского посёлка Ламбарене. Альберт хотел предупредить Элен о трудностях, ждущих её после замужества. Он задал мадам столько вопросов, что ей от напряжения даже стало дурно. Но Элен получила представление о предстоящей ей жизни очень красочное. Это её не остановило. Она была готова следовать за Альбертом, хотела соответствовать давнему идеалу немецкой женщины. Об этом она высказалась десятилетия спустя: «Мне всегда нравился обычай древних германских племён, согласно которому женщины стояли за линией боя и вручали своим мужьям оружие. Если перевести это на язык нашего времени, то женщина отдаёт мужчине то, что ему нужно, - хлеб, вино, свои мысли и свою любовь» [5, с. 342]. Справедливо об Элен «говорили, что «в её хрупкой телесной оболочке живёт огромная энергия» и, что она безоговорочно принимает идеи Швейцера» [3, c. 79]. Элен была добра, добра ко всем, и особенно добра к своему мужу тем, что разделяла его устремления и труды. Можно сказать, что она воплощала идеал по-настоящему доброй жены.

К моменту своей женитьбы Альберт Швейцер уже приобрёл не только европейскую, но, отчасти, и мировую известность как органист. На средства от его гастрольных поездок и от издания книги о Бахе молодожёны закупают оборудование, медикаменты и всё необходимое для создания в Африке небольшой автономной больницы. Но этих средств не хватает, и Швейцер собирает их везде, где только может, ходит в непривычной для себя роли просителя, берёт в долг. Наконец деньги собраны с расчётом на организацию больницы и на два года её работы. Больничное оборудование и лекарства закуплены.

Друзья, в основном профессора университета, смирившиеся с отъездом любимого коллеги, обещают в дальнейшем продолжить помощь. Швейцер предусмотрительно взял с собой деньги не в бумажном выражении, а золотом – «на всякий случай»; в Европе уже пахло войной. И такой случай, когда это золото очень пригодилось, действительно через четыре года наступил.

Дорога шла через Париж поездом. Под возгласы родственников отъехали из Гюнсбаха. Из окна вагона Швейцер и его жена прощались с уходящими пейзажами Эльзаса, не зная, когда увидят их вновь. В Париже супруги посетили концерт Видора, данный им в честь своего выдающегося ученика. Перед прощанием Видор ещё раз сказал, что Швейцер поступает неразумно, как генерал, взявший в руки ружьё и отправляющийся на передовую. Поезд повёз «генерала» к французскому портовому городу Бордо, а потом и к самому порту Пойак в устье Жиронды. После изрядной сутолоки и давки на причале под бортом парохода супруги взошли по трапу на палубу.

И вот 26 марта 1913 года два «авантюриста милосердия» (по выражению Швейцера) с багажом в 70 ящиков отплывают в Африку. Альберту Швейцеру 38 лет, Элен Бреслау 34 года. Пассажирский пароход называется «Европа».

Впереди у Швейцера более полувека трудов на благо африканцев и всего человечества.

собратьям. Пусть это немного, но сделайте хоть что-

нибудь для тех, кто нуждается в человеческой

помощи, нечто такое, за что вы не получите никакой

другой платы, кроме самой привилегии выполнить

этот труд. Ибо помните, что вы не одни живёте в этом

…Человечный человек — вот что я жду от будущего.

В книге «Между водой и девственным лесом», изданной в СССР в 1978 году в составе сборника работ Швейцера «Письма из Ламбарене», Швейцер описывает, что он почувствовал, когда они с женой оказались на пароходе за одним обеденным столом с европейцами, имевшими опыт работы и жизни в Африке. «Чувствуем себя новичками и домоседами. Вспоминаются куры, которых моя мать каждый год прикупала к своим у птичника-итальянца: в первые дни они выделялись среди остальных своим запуганным видом» [6, с.15]. В начале пути они переживают страшный трёхдневный шторм в Бискайском заливе, открытом мощи Атлантического океана. Волны так раскачивали и бросали пароход, что стоять или сидеть было невозможно, только лежать. С большим юмором Швейцер наблюдает, как их чемоданы носились по каюте друг за другом и как к ним присоединились две большие картонки со шляпами, «не подумав о том, как им это дорого обойдётся».

И вот «Европа» подплывает к Африке, к порту Кейп-Лопес в устье Огове на западном берегу континента. Если взглянуть на карту Африки, реку Огове можно найти без труда. Она северной своей частью почти касается экватора, проходя по территории нынешнего Габона.

В устье реки на берегу океана супружеская пара пересаживается на речной, мелко сидящий в воде пароход «Алембе», который плывёт вверх по течению триста километров и доставляет их к трём небольшим холмам у берега, к крохотному поселению духовной миссии Парижского протестантского общества. В трёх километрах от миссии на острове посреди реки, приблизительно в шестидесяти километрах южнее экватора, находится село (теперь город) Ламбарене. Недалеко от него ещё одна миссия — католическая. Сотрудники протестантской миссии, учителя её школы и сами чернокожие школьники торжественно встретили прибывших, даже спели гимн, помогли перевезти на берег вещи. На территории миссии уже был приготовлен для жилья семейной пары домик с верандой. Швейцеру очень понравились учителя миссии и школьники. «Какие прелестные детские личики!» — с сердечной теплотой отмечает он [6, c.23]. И очень понравился пейзаж, которым можно любоваться с веранды их дома: «Вид открывается восхитительный: внизу – рукав Огове, который местами переходит в озёра, вокруг – лес, вдали виднеется главное русло реки, за ним – голубые горы» [6, с.24].

Они попадают в совершенно другой, почти невыносимый климат[4] и в совершенно другое природное и социальное окружение. Цивилизации, можно сказать, нет никакой (ни электро-, ни водоснабжения, ни продовольственного, столь привычных для европейца). Среди туземцев живут колдуны. Живут тайно, никто их не знает, но все боятся. В ходу у колдунов яды, и нередки загадочные отравления за нарушение каких-то негласных правил.

Но мало того, в одном из двух ближайших африканских племён – пангве – ещё не перевелись людоеды. Они нападают иногда на членов другого племени – галоа.

Во многих районах вокруг миссионерского пункта люди постоянно голодают. И в этом, может быть, основная причина людоедства. Основные пищевые культуры – бананы (банановые пальмы), маниок, батат, масличные пальмы – не принадлежат к местной растительности. Они завезены в эти края португальцами, но распространены не везде. Другие источники пищи – охота и рыбная ловля – очень часто либо недоступны для населения, либо их крайне мало. В этих районах туземцы нередко приучаются есть землю. Человек-землеед часто не может отвыкнуть от этой привычки даже попав туда, где есть еда.

Те, кого интересуют дополнительные подробности о климате того места, где располагалась больница Швейцера, могут прочитать статью Швейцера «О дождях и хорошей погоде на экваторе» [6, с. 282-286].

Природа заявила о себе в первый же вечер. Войдя в дом, Альберт и Элен вынуждены были вести борьбу с давно обжившими его невиданно большими пауками и тараканами. Только после победы над насекомыми они могли начать отдыхать после длительного путешествия. А вскоре состоялось близкое знакомство и с другой дикой природой их нового места жительства и работы. У леопардов любимое занятие — забираться в курятник и убивать кур. Коз они тоже загрызают. Змеи свисают с ветвей деревьев так, что их трудно заметить, и приходится ходить с палкой, как делают туземцы, проводя по веткам для отпугивания пресмыкающихся. Змей очень много и в траве, и Швейцеру приходится ходить с ружьём, чтобы их отстреливать. В помещения заползают удавы, особенно опасные для детей.

На реке, которой все пользуются как путём сообщения, смертельно опасны гиппопотамы. Они часто ведут себя агрессивно, легко переворачивают каноэ – плоскодонные, выдолбленные из стволов деревьев, хорошо проходящие по мелководью, но очень неустойчивые лодки. После этого животные нападают на людей и часто наносят им тяжёлые травмы.

Сущим бедствием стало то, что их дом оказался на пути миграции особого вида хищных муравьев, передвигающихся ночью. Их поход происходит несколькими параллельными колоннами по 5-6 особей в ряду. Внезапно, как по приказу, колонны рассыпаются, и муравьи образуют живой ковёр, покрывающий землю и несущий гибель паукам, всем другим насекомым и более крупным обитателям леса. Кур муравьи облепляют, загрызают и обгладывают. Единственным спасением было отражать нападение маленьких агрессоров химией. При их обнаружении Элен три раза трубила в рожок. По этому заранее оговорённому сигналу прибегали несколько туземцев с водой из реки, в воде растворялся лизол и им поливалась земля под домом и вокруг. Только тогда муравьи обращались в бегство, оставляя на «поле боя» массы погибших. И вся эта драма каждый раз разыгрывалась во мраке ночи, освещённом только фонарём, который держала Элен. Муравьи успевали наползать и на людей и впиваться в тело так, что при отрыве клешни оставались в коже, и их приходилось вынимать отдельно. Швейцер одной ночью насчитал с полсотни впившихся в него маленьких хищников.

Приведенными примерами мы чуть приоткрыли окно во враждебную природу тех мест.

В первый же день Швейцер столкнулся с «ненадёжностью негров». Так живущие в Африке белые называли тогда слишком хорошо знакомую нам сегодня в нашей, совсем не негритянской, среде, необязательность[5]: переводчик из племени пангве Нзенг, с которым миссия заранее договорилась, вовремя не приехал к Швейцеру. Он появился только через месяц.

А больные валом повалили сразу, несмотря на сделанное заранее объявление, что приём начнётся через три недели. Никакого тебе периода акклиматизации. Даже ящики с лекарствами ещё не были распакованы. Родственники приносят больных на носилках через джунгли или привозят на каноэ по реке, иные добираются сами. Все они нуждаются в помощи, часто экстренной. И Швейцер начал приём. Сначала перед своим домом на беспощадном солнцепёке, а когда делалось невмоготу или начинался дождь — на тесной веранде. Больничного помещения нет никакого. Под него наскоро пришлось оборудовать старый курятник предыдущего миссионера — маленькое строение без окон и с дырами в крыше, через которые палило солнце, так что Швейцеру приходилось делать операции в традиционном для европейцев тепло- и солнцезащитном пробковом шлеме. Иначе — солнечный удар: солнце в тех местах жжёт так, что пройти всего лишь несколько метров с непокрытой головой смертельно опасно.

В Африке приходилось не расставаться с пробковым шлемом, спасающим от тропического солнца

Скоро Швейцер находит среди пациентов первого помощника — негра из племени галоа, выделявшегося в среде собратьев своим смышлёным видом. Жозеф Азовани хорошо говорит по-французски, немного и по-английски, знает восемь местных наречий и владеет искусством синхронного перевода. Раньше он служил поваром, и Швейцер берёт его сразу на три должности — переводчика, повара и лекарского помощника. А в самый первый период помощник только один — Элен. Она готовит инструменты к операции и ассистирует как медсестра. Она приводит в порядок перевязочные материалы и больничное бельё. Она одновременно и домохозяйка.

Врачебный приём длится от половины девятого до половины первого. После этого помощник объявляет, что доктор идёт завтракать. Туземцы, ждущие своей очереди, понимающе кивают головами, и Швейцер уходит. Он возвращается в два часа дня и принимает больных до шести. Такое расписание с небольшими вариациями сохранялось во всё время работы больницы.

С самого начала Швейцер предельно продуктивно решил задачу ролевых отношений с туземцами. Кто он своим чернокожим пациентам? Он им не начальник, а брат, но брат старший. Таким образом, применившись к понятиям туземцев, Швейцер поставил себя перед ними как их учитель. Это, по местным нравам, обеспечивало ему уважение и добровольное подчинение. Такому представлению себя предшествовало размышление: «Я должен показать негру[6], что в каждом человеке уважаю его человеческое достоинство.

Я должен дать ему почувствовать эту мою убеждённость. Но главное, чтобы между ним и мной было духовное братство. Вопрос о том, в какой степени оно окажется выраженным в повседневном общении, следует решить, сообразуясь с обстоятельствами.

Негр – это тот же ребёнок. Если вы не пользуетесь авторитетом, вы ничего от него не добьётесь. Поэтому общение моё с ним я должен строить так, чтобы так или иначе проявился тот авторитет, который мне положено иметь» [6, с. 83].

В дальнейшем отношение Швейцера к туземцам более походило на отношение его собственного отца к своим детям, чем на поведение старшего брата. Но такая роль формировалась постепенно и совершенно естественно.

Старший брат и заботливый отец – это одно, но всё же решающую роль в уважении туземцев к Швейцеру и в его непререкаемом и непреходящем авторитете у них играла его высокая нравственность. Смотря на негров взглядом внимательного исследователя, Швейцер обнаружил, что именно по этому критерию примитивные по уровню цивилизованности туземцы оценивали всех белых. Он сделал вывод – негр решает вопрос отношения к белому безошибочным чутьём. Можно ли после этого считать туземцев примитивными по глубине их духовной жизни?

«Когда он обнаруживает в белом доброту, справедливость, правдивость, внутреннее достоинство – за тем внешним, которое определяется самими обстоятельствами, он склоняет перед ним голову и признаёт в нём наставника и господина; в тех случаях, когда он этого не находит, он, несмотря на всё свое послушание, остаётся в душе непокорным; он говорит себе: “Этот белый стоит не выше меня, потому что он нисколько не лучше, чем я”» [6, с. 85].

Эти выводы возникли у Швейцера спустя несколько месяцев после приезда, а пока что он, старший брат, озабочен и всецело поглощён текущей работой. Конвейер приёма больных не останавливается, а больницы-то ещё нет. Её нужно строить. И Швейцер днём лечит, а вечером строит. На строительстве он сначала работает землекопом. В первый день вместе с одолженными в католической миссии восемью рабочими он делает площадку под больницу на склоне холма. Но на следующий вечер рабочие, получив плату, перепились, и в третий день Швейцер работал уже только вдвоём с Жозефом. Нзенг успел уехать в отпуск и не вернуться вовремя, чем подтвердил свою «ненадёжность». К строительству первого больничного барака удаётся привлечь двух миссионеров-ремесленников из протестантской миссии. Они продолжили стройку, причём со вниманием относились к пожеланиям Швейцера по архитектуре строений. Швейцер стремился построить как можно более продуваемые и в то же время защищённые от москитов помещения. Наконец первый больничный барак готов.

«В бараке этом два помещения по четыре квадратных метра каждое; первое предназначено для приема больных, второе — операционная. К ним примыкают две боковые каморки, прикрытые выступами крыши. Одна служит аптекой, другая — стерилизационной. <…> С постройкой барака моя жена получает наконец возможность работать в полную силу. В курятнике едва хватало места для меня и Жозефа» [6, с. 43].

После этого строится барак-стационар размерами 13 на 6 метров, на 16 коек, причём часть работ выполняет сам Швейцер. Он вынужден дополнительно ещё и наблюдать за ходом работ. В его отсутствие негры не работают. Но Швейцер не соглашается с теми европейцами, которые говорят, что негры ленивы. Он записывает в дневнике: «Негр не ленив, но он человек вольный» [6, с. 73]. И в этом мнении сказывается не только бесспорно добрый глаз, но и рациональное мышление Швейцера. Он обращает внимание на случаи трудовой доблести негров, приводя в качестве примеров, как полтора десятка их почти непрерывно гребли в течение тридцати шести часов, чтобы доставить его к тяжёлому больному. И как они неделями превозмогают усталость и работают, подготавливая участки земли под посадки нужных им для выживания растений.

Очень быстро Швейцер понял, как, учитывая местные особенности, строить весь больничный быт.

В отличие от Европы, где допуск родственников к больному производится далеко не всегда и по строгим правилам, здесь надо разрешить постоянное их общение. Родственники поселялись рядом с больницей и имели возможность подойти к больному в любое время, чтобы поддержать его. И даже часто спали на земляном полу возле кровати своего больного родственника. Кроме того, больные могли покидать больницу в любое время по своему желанию [11, с. 59].

Одновременно Швейцер ввёл для пациентов и родственников простые неуклонно поддерживаемые правила [6, с. 27]: вблизи дома доктора плевать воспрещается; ожидающим приёма не разрешается громко между собой разговаривать; больные и сопровождающие их лица должны приносить с собой запас еды на целый день, потому что доктор не всех может принять утром; тот, кто без разрешения доктора проводит на пункте ночь, не будет получать лекарств; флаконы и жестяные коробочки из-под лекарств надо возвращать обратно (во влажном и жарком климате это было необходимо для сохранности препаратов, а взять ёмкости было неоткуда); приехавшему в больницу в середине месяца, когда пароход привозит и забирает почту, помощь гарантировалась лишь в неотложных случаях (доктор в это время пишет письма, чтобы получить лекарства). Каждое утро один из местных помощников доктора оглашал правила на языках галоа и пангве перед скоплением больных и их родственников, а те слушали и в знак понимания важно кивали. Этот инструктаж сопровождался настоятельной просьбой доктора повторять правила во всех деревнях, откуда приезжают больные.

Всех больных Швейцер нумерует, записывает под этими номерами в журнал со всеми необходимыми подробностями и вручает каждому круглую картонную бляху с номером на шнурке для ношения на шее. Вот и все истории болезней и вся регистратура. Бляхи негры тщательно хранят, считая их фетишами-амулетами. Они привыкли, что местные знахари раздают лечебные фетиши.

Болезней много, очень много. Есть тропические – сонная болезнь, переносимая разновидностью мухи цеце, проказа, распространены язвы на ногах и на теле и другие кожные заболевания, слоновая болезнь, много малярии, тропическая дизентерия; есть, кроме рака и аппендицита, и все европейские: болезни сердца и суставов; хирургических болезней очень много, особенно ущемлённой грыжи, от которой, лишённые медицинской помощи, люди обычно умирали. Распространены простудные заболевания, а также ревматизм, подагра, отравления, различного рода травмы. Туземцы часто отравляются никотином от неумеренного курения. Табачные листы им ввозят из Америки. Каждый такой лист служит мелкой разменной монетой при расчётах за лес. А водка?! Завозимая в Африку из Европы и, ещё более, из Северной Америки, она стала причиной неисчислимого ряда бедствий, физических и душевных. Маленькие дети в деревнях приучались пить водку вместе со взрослыми. Водка породила деградацию множеств людей, вымирание целых деревень и надолго преградила африканцам путь к культурной эволюции. Алкоголизация осложнила все болезни, которые и без того лежали на африканцах, лишённых квалифицированной медицинской помощи, тяжелейшим грузом. И когда Швейцер приехал в Африку, европейцы продолжали завозить туда тонны водки, расплачиваясь ею за ценнейшую древесину. А африканцы расплачивались за навязанный им алкоголизм своим здоровьем. Негры-знахари в большинстве случаев только ухудшали состояние больных.

«Нужда во врачах огромна. – У нас каждый чем-нибудь болен, – сказал мне на этих днях юноша-негр. – Эта страна пожирает своих людей, – заметил старик старейшина одной из соседних деревень…» [6, c. 30].

Вскоре после приезда Швейцер изобретает эффективное противочесоточное мыло, избавляя негров от жестоких страданий. Это, как он пишет, за какие-нибудь несколько недель прославило его на много километров вокруг.

К своим пациентам Швейцер относится крайне ответственно: «Сама работа, как бы трудна она ни была, всё же не лежала на мне таким бременем, как те тревоги и та ответственность, которые её сопровождали. К несчастью, я не принадлежу к числу медиков, наделённых жизнерадостностью, которая столь необходима при этом занятии, и потому я находился в постоянной тревоге за тяжёлых больных и за тех, кого пришлось оперировать. Напрасно старался я выработать в себе спокойствие характера, дающее врачу возможность, несмотря на всё его сочувствие страданиям пациента, управлять своей духовной и нервной энергией, как он захочет» [5, с. 170].

А природно-климатические условия работы в этой местности таковы, что служащие французской колониальной администрации в сорок семь лет здесь уходят на пенсию и с трудом доживают до шестидесяти. При том, что они каждый год уезжают на родину на 6-8 месяцев для поправки здоровья; больше года, редко двух, они в Африке не выдерживают. Швейцер выдерживал больше, в первые годы выдерживала и Элен.

В тот самый момент, в конце июля 1913 года, когда работать приходилось ещё в курятнике, а больных оказалось чрезвычайно много, и по этой причине кончались лекарства, Швейцер записывает в своём дневнике: «Но что значат все эти преходящие неприятности в сравнении с радостью, которую приносит работа в этих местах и возможность помогать людям! Пусть средства пока ещё весьма ограниченны — добиваюсь я ими многого. Уже во имя одной только радости видеть, как люди с гнойными язвами наконец перевязаны чистыми бинтами и не должны больше шагать израненными ногами по грязи, во имя одной этой радости стоило бы работать здесь!» [6, с. 30].

На другом берегу реки он строит хижину-изолятор для больных сонной болезнью, смертность от которой была в то время самой высокой.

Кроме лечебной работы, строительства и устройства всего быта больницы на новом месте в новых условиях ему ещё приходится время от времени разрешать и своеобразные судебные тяжбы между туземцами – палавры. Название «палавра» туземцы заимствовали у колонизаторов-португальцев. В переводе с португальского оно означает «слово».

Юридическое право у африканцев устное, но строго отработанное, основанное на их чувстве и понимании справедливости, на их этике. В роли судей на палаврах выступают вожди племён и старейшины деревень. А в больнице – Швейцер или его сотрудники. Участие в палаврах привело Швейцера к убеждению о «несокрушимом правосознании» негров, почти полностью утраченном европейцами. Так считали и европейские специалисты-правоведы.

Одну палавру Швейцер подробно описал [6, с. 365]. Обстоятельства, ей предшествовавшие, были таковы. Один из пациентов взял ночью без разрешения чужое каноэ и отправился ловить рыбу при лунном свете. Туземцы очень любят и рыбу, и рыбную ловлю. Другой пациент, владелец лодки, на рассвете захватил угонщика, когда тот возвращался нагруженный рыбой, и потребовал, чтобы тот заплатил ему за пользование лодкой и отдал весь улов. По существующим у туземцев «законам» он имел на это право. Угонщик с требованием не согласился, и оба туземца пришли к Швейцеру.

«Судья» начал с объявления спорящим, что на территории больницы действует не туземный закон, а закон, которого придерживаются белые. После этого Швейцер провёл краткое следствие и объяснил тяжущимся, что каждый из них был одновременно и прав, и неправ. «Ты прав, – сказал я владельцу каноэ, – потому что тот человек должен был попросить у тебя разрешения взять твою лодку. Но ты неправ, потому что оказался беспечным и ленивым. Беспечность твоя выразилась в том, что ты просто закрутил цепь твоего каноэ вокруг ствола пальмы, вместо того чтобы, как полагалось, запереть на замок. Беспечностью своей ты ввёл этого человека в соблазн поехать на твоей лодке. А лень твоя привела к тому, что в эту лунную ночь ты спал у себя в хижине, вместо того чтобы воспользоваться удобным случаем и половить рыбу. – Ты же, – сказал я, обратясь к другому, – виноват в том, что взял лодку, не спросив позволения её владельца. Но ты одновременно и прав – в том, что оказался не столь ленив, как он, и не захотел упустить лунной ночи, не воспользовавшись ею для рыбной ловли».

После этого Швейцер вынес непререкаемый приговор: угонщик лодки должен отдать одну треть улова за пользование лодкой её владельцу, вторую треть он может оставить себе, ибо затратил силы на ловлю рыбы. Оставшуюся треть он должен передать в больницу, так как дело происходило на её территории и самому доктору пришлось затратить время на разрешение их палавры.

При всей своей чрезвычайной перегруженности столь разнообразными делами Швейцер вечерами продолжал совершенствовать свое исполнительское мастерство, играя на пианино, приспособленном для пребывания в тропиках (с влагозащитным покрытием). Это пианино было подарено ему Парижским Баховским обществом, одним из основателей которого он был в 1904 году. Он разбирал хоральные прелюды Баха. Музыкальные занятия освежали его, придавали новые силы. Это происходило днём в обеденный перерыв и после шести часов вечера, когда вдруг сразу, как везде в тропиках, наступала темнота и рабочий день заканчивался. Швейцер заметил, что в Африке многие пьесы Баха для органа он научился «играть и проще, и проникновеннее, чем раньше» [6, с. 94]. После музыки он ещё читал и писал письма, много писем. А назавтра с шести часов утра — новый рабочий день.

Через год с небольшим работы в Африке произошёл эпизод, заслуживающий упоминания. К Швейцеру привезли негра, у которого ущемилась грыжа. Тот вопит от нестерпимой боли. Врач успокаивает его, говоря, что скоро он уснёт, а когда проснётся, то боли у него не будет. С помощью Элен и Жозефа начинается операция. Элен даёт больному наркоз. Когда пациент просыпается и обнаруживает, что боль прошла, он кричит, повторяя в изумлении: «У меня больше ничего не болит, у меня больше ничего не болит!» В порыве благодарности он ощупью находит руку врача и не отпускает её. Швейцер говорит освобождённому от боли человеку и его присутствовавшим при операции родственникам, что это господь наш Иисус попросил его и его жену приехать в эту местность, а их белые друзья в Европе дали им денег, чтобы они могли жить на Огове и лечить местных жителей. После этого негры начинают спрашивать, кто такие эти белые друзья и откуда они знают, что жители этих мест так болеют, так страдают и так нуждаются в помощи. «Сквозь ветви кофейного дерева в тёмную хижину заглядывают лучи африканского солнца. А в это время мы, негры и белые, сидим вместе и проникаемся значением слов “Все мы братья “. О, если бы мои щедрые европейские друзья могли быть с нами в один из таких часов!..» [6, с. 62].

В августе 1914 года началась первая мировая война, это «узаконенное людьми преступление», как вслед за Львом Толстым писал Альберт Швейцер. Чету Швейцер-Бреслау, германских подданных, находящихся на французской территории, французские колониальные власти «берут в плен» — в первый же день войны заключают под домашний арест. Приставляют к дому грозную охрану из четырёх солдат под командой унтер-офицера и не разрешают врачу вести приём больных.

В этой ситуации Швейцер решает, что пришла пора посвятить своё время философскому труду — исследованию о кризисе культуры. Эту работу он начал на рубеже веков. Он привёз в Африку книги, необходимые для её продолжения, и урывками занимался ею постоянно. Об этом — живописная запись в дневнике за 1915 год: «Несмотря на всю мою усталость и малокровие[7], мне каким-то чудом удаётся сохранить почти полную душевную свежесть. Если день был не очень напряжённым, то после ужина я провожу два часа за работой, посвящённой роли этики и культуры в истории человеческой мысли. Нужными книгами, помимо тех, что я привёз с собой, меня снабжает профессор Цюрихского университета Штроль. Работаю я в совершенно удивительных условиях. Стол мой стоит возле выходящей на веранду решётчатой двери, дабы, сидя за ним, можно было вволю испить освежающего вечернего ветерка. Лёгким шелестом своим пальмы вторят звучащей вокруг шумной музыке – стрекотанью сверчков и жерлянок. Из леса доносятся пронзительные зловещие крики. Карамба, мой верный пёс, тихонько ворчит, чтобы напомнить мне о своём присутствии. Под столом у моих ног лежит маленькая карликовая антилопа. В этом уединении я пытаюсь привести в порядок мысли, которые волнуют меня с 1900 года, – о том, как содействовать восстановлению нашей культуры. Уединение в девственном лесу, как мне отблагодарить тебя за то, чем ты для меня было!..» [6, c. 94].

Первоначально Швейцер хотел дать своему исследованию о культуре и этике название «Мы эпигоны[8]» и ограничиться анализом кризиса, который остановил развитие европейской культуры. Начавшаяся война привела его к мысли расширить свой замысел: разработать идеи и наметить путь, следуя которому можно преодолеть упадок культуры, привнести в переживающую кризис культуру нечто такое, чтобы возникла «более глубокая и живая этическая культура» [9, с. 337].

Основным виновником войны – внешней катастрофы, порождённой кризисом европейской культуры, — Швейцер считает национализм: «Что такое национализм? Неблагородный и доведенный до абсурда патриотизм, находящийся в таком же отношении к благородному и здоровому чувству любви к родине, как бредовая идея к нормальному убеждению» [8, с. 59]. Он обращается к немецкому философу XVIII — начала XIX века И.Г.Фихте, у которого «национальное чувство ставится под опеку разума, нравственности и культуры. Культ патриотизма, как таковой, должен считаться проявлением варварства, ибо таковым он обнаруживает себя в бессмысленных войнах, которые неизбежно влечёт за собой» [8, с. 60]. «В конечном счёте национализму было уже недостаточно в своей политике отвергать любую надежду на осуществление идеи культурного человечества. Провозглашая идею национальной культуры, он стал разрушать представление о самой культуре» [8, с. 62].

Но вот к Швейцеру, увлечённому работой, доносится шум и крик на одном из габонских наречий. Оказывается, на прием пришел старый габонец из племени пангве, которому Швейцер обещал оперировать грыжу. Теперь часовой, тоже чернокожий, гонит пациента, а тот кричит, что часовой сошёл с ума, раз он думает, что он командует Доктором Нгангой (европейцы произносили как «Оганга»). Так негры называли Швейцера, что в переводе с языка галоа означает «заклинатель», «человек, раздающий фетиши», колдун, знахарь, ведун, то есть практикующий тайновед, лицо, пользующееся абсолютным авторитетом [6, с. 355]. Подошли другие больные, и возник стихийный митинг. Люди возмущались, что у них отняли доктора из-за происходящей где-то в Европе войны. Страдающий от грыжи пахуан кричал, что белые очень плохие люди, раз они не платят за убитых на войне и даже не съедают их, а убивают просто так, из одной жестокости. Он обвинял воюющих европейцев в бессмысленных убийствах, ничем не оправданных в нормах этики рядового людоеда.

До этой войны туземцы, восприняв от миссионеров проповедь Христа, считали, что все белые – это одно племя, не воюющие между собой христиане, а тут они узнали, что это совсем не так. В тех местах тогда знали только межплеменные войны, гражданских не было.

В ноябре в результате протестов больных – и белых, и чёрных – и благодаря усилиям Видора в Париже, арест с супругов был снят, и приём больных возобновился. Преодолевая огромную усталость, Альберт и Элен продолжили свой труд, Альберт — весь день и половину ночи.

Габонцев начали забирать на войну, и однажды произошел эпизод, обнажающий степень сочувствия Швейцера несчастным африканцам. «Судно отошло под женский плач; дымок растаял вдали, и толпа стала расходиться, но на берегу на камне всё ещё сидела и плакала старая женщина, у которой увезли сына. Я взял её за руку и попытался утешить, но она продолжала плакать и словно не слышала моих слов. И вдруг я заметил, что плачу вместе с ней» [5, с. 201].

1. Гусейнов А. А. Великие моралисты. – М.: Республика, 1995. – 351 с.

2. Швейцер А. Благоговение перед жизнью: Сборник работ / Пер. с нем., сост. и посл. А. А. Гусейнова. Общ. ред. А. А.Гусейнова и М.Г. Селезнёва. – М.:Прогресс, 1992. – 576 с.

3. Штефан Х. Альберт Швейцер, свидетельствующий о себе / Пер. с нем. Е. Мусихина под ред. О. Мичковского. – Челябинск: Аркаим, 2003. – 240 с.

4. Кант И. Трактаты и письма. – М.: Наука, 1980. – С 165.

5. Носик Б. Швейцер. – М.: Молодая гвардия, 1971. – С 412.

6. Швейцер А. Письма из Ламбарене. – Л.: Наука, 1978. – 390 с.

7. Фрайер П. Г. Альберт Швейцер. Картина жизни / Пер. с нем. С. А. Тархановой. Отв. ред. и автор посл. В. А. Петрицкий. – М.: Наука, 1982. – 228 с.

8. Швейцер А. Культура и этика. – М.: Прогресс, 1973. – 343 с.

9. Швейцер А. Возникновение учения о благоговении перед жизнью и его значение для нашей культуры. Очерк 1963 г. / Пер. с нем. А. А. Гусейнова [1, с. 334-342].

10. Письма Елены Рерих. В 2-х тт. – Т. 1. Новосибирск, 1992.

11. Альберт Швейцер – великий гуманист ХХ века. Воспоминания и статьи / Сост. В. Я. Шапиро. Отв.ред. В. А. Карпушин. – М.: Гл. ред. вост. лит-ры изд. Наука, 1970. – 238 с.

12. Гёте И. В. Собрание сочинений в 10 тт. – М.: Художественная литература, 1975-1980. – Т. 1.

13. Эккерман И. П. Разговоры с Гёте в последние годы его жизни. – М.: Художественная литература, 1986. – 669 с.

14. Калер М. Загородный домик Гёте в Веймаре. – Веймар, 1980.

15. Шеффер Х. Мост между мирами: Теория и практика электронного общения с Тонким Миром. – СПб.: Невская перспектива, 2005. – 350 с.

16. Сайт общества друзей Альберта Швейцера (США). (The Albert Schweitzer Fellowship, http://www.schweitzerfellowship.org).

17. Философские тексты Махабхараты. Вып. 1. Книга 1. Бхагавадгита / Пер. с санскрита, предисловие, примечание и толковый словарь Б.Л.Смирнова. – Ашхабад: Ылым, 1977. – С. 86.

18. Переселение душ. Сборник. – М.: Издательство Ассоциации Духовного Единения «Золотой век», 1994. – 426 с.

19. Рерих Н. К. Избранное. – М.: Советская Россия, 1979. – С. 241.

20. Геттинг Г. Встречи с Альбертом Швейцером. – М.: Наука, 1967. – 132 с.

21. Шкарин В. В. Воспитание нравственности будущего врача на идеях гуманизма Альберта Швейцера. // Нижегородский медицинский журнал, 2002, №1, с. 174-177.

22. Швейцер А. Мировоззрение индийских мыслителей. Мистика и этика / Пер. с нем. и посл. Ю. В. Дубровина. – М.: Алетейа, 2002. – 287 с.

Примечания

[1] В дальнейшем тексте этой главы выдержки из «Воспоминаний» приведены в кавычках без указания источника.

[2] Согласно Интернет-исследованию «Знаменитые потомки князя Рюрика. Россия, Европа, США», Альберт Швейцер входит в обширный список потомков Рюрика по женской линии.

[3] Пастор – священник протестантской церкви.

[4] Габонский климат охарактеризовал крупнейший учёный-африканист Д.А. Ольдерогге (1903-1987) в статье «Альберт Швейцер в Габоне». «Это область тропического леса с крайне нездоровым климатом: большая влажность, жара, трудно переносимая днём, а ночью не сменяющаяся прохладой» [6, с.339]. Он включил в свою обширную статью свидетельства путешественников – маркиза де Компьеня и Ал. Марша, – посетивших Габон в 1872 году. До этого они имели опыт пребывания в самых климатически гиблых, как они считали до Габона, местах мира: в Сенегале, на Малаккском полуострове, в самых болотистых местах Флориды, в других, но нигде им не было так тяжёло, как в Габоне. Они нигде не попадали в такую давящую и сырую атмосферу, не испытывали такого постоянного нездоровья, не знали таких ночей, которые не приносят никакого покоя, когда термометр показывает день и ночь 37-38 градусов по Цельсию без сколько-нибудь значительных колебаний; нигде они не видели прежде таких почти постоянных бурь и ливней» [6, с. 340]. Путешественники вскоре тяжёло заболели, попали в госпиталь и вынуждены были уехать.

[5] Необязательность – неисполнение обещаний – одна из форм обмана.

[6] Д.А. Ольдерогге разъяснил, что Швейцер сознательно употреблял слово «негр», зная принадлежность местного населения именно к этому расово-этническому типу. Он не забывал, что разные расы имеют разную наследственность и разный иммунитет и требуют разного врачевания.

[7] О состоянии здоровья Швейцера и его жены в то время говорит удивительно оптимистичная дневниковая запись чуть раньше приведенной: «Здоровье наше не блестяще, однако нельзя сказать, что оно совсем плохо. Налицо, правда, тропическая анемия. Проявляется она в быстрой утомляемости. Достаточно мне подняться из больницы на холм, где расположен мой дом, как я уже совершенно выбиваюсь из сил, а ведь подъём этот длится всего-навсего четыре минуты. Мы замечаем в себе и ту необыкновенную нервозность, которая обычно сопровождает тропическую анемию. Вдобавок и зубы у нас в плохом состоянии. Мы с женой ставим друг другу временные пломбы. Ей я могу в какой-то степени помочь. Но самому мне никто не может сделать то, что действительно нужно: удалить два негодных кариозных зуба» [6, с. 93].

[8] Эпигоны (греч.) – буквально «рождённые после». Последователи, продолжающие повторять уже отжившие идеи и суждения. Вульгарно – «твердящие зады».


	Номер 12(37) - декабрь 2012
Анатолий Абрамов