Ах, какая печаль

Литературная редакция Сони Тучинской

«Можно объяснить всё нервной депрессией.

Но в таком случае следует иметь в виду,

что она длится с тех пор, как я стал взрослым

человеком, и что именно она помогла мне

достойно заниматься литературным ремеслом».

Из предсмертной записки для прессы Ромена Гари,

 застрелившегося, выстрелив себе в рот 2 декабря 1980 года

В конце сентября 2012-го года ушел из жизни Григорий Рыскин – замечательный прозаик, поэт, эссеист. Жизнь его оборвалась по его собственной воле. 75-летний писатель выбросился с 11-го этажа московской квартиры, в которой он жил в последние перед самоубийством дни. Будучи лично знаком с Григорием Рыскиным, я слышал многие свидетельства о его жизни из его собственных уст. Возможно, они хоть как-то прояснят мотивы его страшного конца.

Люди добровольно уходили из жизни всегда, во все времена и у всех народов. На это у каждого из самоубийц был свой собственный резон. Однако, одна из самых распространенных причин этого явления - это депрессия, т.е. абсолютная потеря воли к жизни. Невозможность и нежелание длить свое существование на земле. Я хочу рассказать, как в этой ситуации на 75-м году жизни оказался Григорий Рыскин. Как он сам оценивал эту ситуацию и что его к ней привело.

Во время наших с ним разговоров, Григорий Рыскин неоднократно рассказывал мне о своей жизни в России и Америке. Его рассказы, как я их помню, я собрал в этот мемуарный очерк его памяти.

Григорий Рыскин

Он был обычным еврейским ребенком, застенчивым, невыносливым и слабым в физическом отношении. Школьником ему часто приходилось сносить насмешки и оскорбления со стороны одноклассников. Он рассказывал мне о Викторе, тупом и агрессивном подростке, который частенько поколачивал его и которому он, естественно, ничем не мог ответить. Именно тогда он принял решение заняться боксом и в течение двух лет приобрел разряд. С этого момента, на любое оскорбление в свой адрес он вступал в драку и побеждал. Особенное наслаждение принесла ему первая победа в драке с Виктором, за что сверстники впервые выказали ему свое уважение.

Живя в Ленинграде, Григорий Рыскин получил дипломы двух самых престижных гуманитарных заведений города: пединститута им. Герцена и факультета журналистики ЛГУ. После окончания учебы он работал учителем на периферии, включая союзные республики бывшего СССР. Устроиться в престижную столичную школу не мог из-за пятой графы. Порой, чтобы вообще не остаться без работы, соглашался работать учителем в зонах для малолетних преступников. Все говорили ему, что он одинаково хорошо преподает литературу, язык, и математику, что он талантливый, от бога, педагог. Но получалось, что его талант никому не был нужен.

Он начал печататься. Иногда темы были заказные, от издательства, но чаще - он избирал их сам. И здесь, по непонятным причинам, его опять часто преследовали неудачи. Он писал - его не публиковали. Постепенно он начал ощущать свое еврейство, как изгойство, как неверие в возможность равного существования с представителями других наций в стране, гражданином которой он числился наравне с остальными.

Еще в студенческие годы, во время учебы в ЛГУ, он познакомился с красивой девушкой, на которой, через некоторое время женился. Спустя два года у них родился сын. Он думал, что молодая жена счастлива с ним. Но на деле оказалось, что это совсем не так. Жена, не получая физического удовлетворения от брачных отношений, априори посчитала виновником этой ситуации мужа. Так было принято тогда в той стране, где мы жили - обвинять во всем мужчину, а не, к примеру, собственную фригидность. Жена пустилась во все тяжкие. Знакомые стали регулярно докладывать ему о ее связях с мужчинами. Однажды, когда годовалый сын Рыскина лежал дома больной, в жару, Григорию позвонили и сказали, что его жена сидит в ресторане пьяная в компании чужих мужчин. Когда она вернулась домой, он не смог совладать с собой и нанес ей, применив специальный боксерский прием, такой ужасный удар, что она в тяжелом состоянии попала в больницу. Врачи долго боролись за ее жизнь. Следователь, который вел это дело, уговаривал ее подписать обвиняющее мужа заявление... Но у нее хватило разума отказаться от обвинения. Рыскин остался на свободе, но они разошлись. То, что произошло между ними, травмировало его на всю оставшуюся жизнь. Сын остался с женой, а Григорий Рыскин с матерью уехал в Америку.

В Америке ему случилось познакомиться и активно сотрудничать с Сергеем Довлатовым в редактируемой им эмигрантской газете "Новый американец", в которой он вел свой раздел и для которой писал свои эссе. Но все это не приносило дохода, на который можно было бы существовать. Через два года газета умерла. А потом умер и сам Довлатов. Чем только Григорий не занимался эти годы, чтобы выжить.. Работал на стройках, водил такси, выучился на массажиста и т.д. и т.п. Правда, все это щедро давало ему темы и характеры для его книг. В эмиграции он написал более десяти книг. Это приносило ему некоторое духовное удовлетворение, но вопрос с деньгами оставался открытым. Их он по-прежнему зарабатывал физическим трудом. Благодаря его матери, которая не позволила ему попусту разбазарить эти деньги, он сумел выгодно вложить их в покупку недвижимости, которую приобрел по очень низким ценам, а продал с большой выгодой, когда цены резко пошли вверх. Большую часть вырученных денег он отправил своему сыну, который в то время проживал со своей семьей в Таллине.

Здесь, в Америке, он вторично женился. Но жена, которая вначале казалась ему таким близким и понимающим человеком, очень скоро начала донимать его какими-то ежедневными придирками, по любому, самому мелочному поводу. Чтобы не слышать их, он запирался в другой комнате, стал избегать ее. Совсем расстаться было невозможно, по целому ряду причин. Он ловил себя на том, что постоянно находится в каком-то ненормально взвинченном состоянии. Любая мелочь страшно выводила его из себя.

Так случилось, что приехав в очередной раз к сыну, повидаться с ним и двумя внуками, увидел его за столом, с бутылкой коньяка. Плохо соображая, что делает, он сильно ударил его по лицу. Они поссорились, и Григорий улетел домой. Долгое время не мог сам себе объяснить свой поступок. А потом понял, что его гнев вызвало подозрение, что сын бездельничает и пьет на его деньги.

В начале 2012 года по заказу одного московского издательства ему пришлось очень интенсивно работать над статьей посвященной страшным событиям 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке. Эта работа почему-то страшно измотала его и физически и духовно. Он потерял интерес к жизни. Перестал посещать спортклуб, встречаться с людьми, интересоваться событиями, происходящими в мире и вокруг него. У него самого не было рациональных объяснений этому его состоянию. Когда он обратился к врачам, они поставили диагноз - клиническая депрессия, и положили в госпиталь, где он пробыл два месяца. Когда он вышел из госпиталя, ему захотелось поехать к сыну, в Таллинн. Он считал, что смена места, окружения, семья сына, живительный Балтийский климат помогут ему вернуться в нормальное состояние. Жена решила поехать с ним. Он не понял, для чего ей было это нужно. Поездка не принесла ожидаемого облегчения. Он чувствовал себя равнодушно-отчужденным от всех, даже от своих собственных внуков. После двух недель пребывания в Таллинне жена предложила поехать на пару недель в Москву. Он, видимо, пребывал уже в таком состоянии, что не смог отказать ей в этой совершенно ненужной ему поездке, а сын не воспрепятствовал его решению.

В Москве они поселились у дочери жены, на 11-м этаже. Каждый день он подолгу стоял у окна и наблюдал за крошечными фигурками бегущих по своим делам людей. И у него все чаще стала появляться мысль о бессмысленности жизни. Все чаще возникало желание самому оборвать ее.

Я познакомился с Григорием Рыскиным 22 года тому назад. Мы были в близких дружеских отношениях и доверяли друг другу самые сокровенные тайны. На первых порах меня особенно поражала в нем одна черта: безмерная честность по отношению к себе и к другим.

Он знал, что я храню дома разные виды оружия и часто просил меня показать ему что-то из моей коллекции. Я доставал пистолет из запертого сундучка и показывал ему. Тогда следовал вопрос: " А мне бы ты это дал". Я всегда отвечал - нет, не дал бы. Тогда он говорил - "А что же мне делать?" И сам отвечал: "Надо, наверное, запасаться таблетками". Вот такие разговоры у нас часто бывали. Я пытался, как мог, доказать ему, что как литератор он вполне в Америке состоялся. Что у него больше десяти книг, множество статей и стихов. Я также доказывал ему, что он сумел помочь сыну, выгодно вложив честно заработанные своими руками деньги. И что, мол, не у каждого эмигранта на счету есть такие достижения. Этими разговорами я надеялся помочь ему перестроить свою психику. Но, по всей видимости, мысль о самоубийстве его не покидала.

В 1990 году, как раз, когда я приехал с семьей в Америку, он написал статью, в которой возмущался государственными благами, получаемыми новоприбывшими эмигрантами и сравнивал их благополучное ничегонеделание с тем поколением работающих эмигрантов, которые часто живут хуже потребителей многочисленных пособий. В этой статье было все: и его честность, и его необъективность. Когда он писал эту статью, он не вспомнил, что его мать тоже сидела дома, не работая, и тоже получала все причитающиеся ей блага. Эта статья вызвала большое недовольство в русской общине, и у него появилось много недоброжелателей.

Первым человеком, с которым я познакомился, поселившись по приезде в Джерси Сити, была мама Григория Рыскина. Она показывала мне их с Григорием квартиру и его комнату. Впечатление было жалкое: почти полное отсутствие мебели. Одна какая-то железная кровать в маленькой комнатушке. Вот так, через маму, мы с ним и познакомились. Потом, когда я приходил к нему туда, где он жил с женой, я слышал, как она "доставала" его. Ее "замечания" были такого рода, что мне неловко их здесь приводить. Я ему говорил, что с такой женой я бы и дня жить не стал. Мы часто гуляли в парке. Во время этих прогулок он читал на память стихи известных и совсем неизвестных мне поэтов. Я никогда не увлекался поэзией, но слушая, как он читает стихи, и я стал находить в поэзии особую красоту.

Я всегда честно говорил, что я думаю о его поступках. Так, я крайне неодобрительно отнесся к рассказу о том, что он сделал со своей первой женой, или к тому, что он ударил сына, заподозрив его в пьянстве и тунеядстве на переданные ему из Америки деньги. Я сказал ему однажды, что у него совершенно отсутствуют центры торможения и самоконтроль. Из-за этого между нами возник конфликт. Случилось это так. Однажды, в заранее обговоренное время я ждал его у его дома. Прождав его более часа, я собрался уходить. По дороге домой встречаю его, и выражаю недоумение, что он где-то ходит, когда я его жду. Вместо того, чтобы извиниться, он стал громко сквернословить, и мы поссорились и какое-то время не общались.

Мне кажется, что прожив много лет в Америке, он заразился некоей пагубной формой крайнего индивидуализма, что толкало его на жестокости в отношении даже с самыми близкими ему людьми. К тому же, у него развилась жажда любой ценой добиться журналисткой известности, литературного успеха. Для этого в 1990-м он написал свою скандальную статью о получателях бесплатных благ - русских эмигрантах. С этой же целью в 2012-м он послал в одно московское издательство рукопись под названием "Новый Американец". В ней он вывел образ русского еврея в таком отвратительно-неприглядном виде, что мне было стыдно это читать, и я ему прямо об этом сказал. Эту книгу, разумеется, с радостью напечатали в Москве. Для них было подарком, что эмигрантский писатель-еврей с таким отвращением говорит о своих соплеменниках. Он получил от издательства 2000 долларов, но очень многие люди от него окончательно отвернулись из-за этой книги, которую в Нью-Йорке никогда бы не напечатали.

Он был очень неоднозначным и многомерным человеком. С одной стороны - умным, одаренным, добрым. Помню, как не однажды приглашал он на прогулку одинокую старушку - свою соседку по дому. С другой стороны - несдержанным, жестоким, несправедливым. Он мог высказать правду-матку любому человеку, за что жестоко потом расплачивался.

К моменту, когда московское издательство заказало ему эту последнюю в его жизни работу об 11-м сентября, он уже был душевно надломлен, физически истощен, и страшно неудовлетворен своей личной жизнью. Это все, в совокупности, и могло привести его к тому страшному решению, которое он принял, прежде чем убрать с подоконника детские игрушки и ринуться с него, как в омут, на московскую мостовую.