Римские рассказы Альберто Моравиа
в переводе Моисея Бороды

Содержание

Я и Он

Огни Рима

Я и Он

Разговаривать сам с собой начал я вскоре после того как от меня ушла жена – ушла, как она сказала, потому, что устала от моего молчания.

Что говорить? – да, молчаливым с ней я был, как и со всеми другими, но был я с ней таким потому, что её любил. Если любишь, то никакие слова не нужны – так? Хватает ведь и того, что сидишь рядом с любимым человеком, смотришь на него, чувствуешь, что вот он, здесь, рядом с тобой – разве этого мало?

Молчаливый с ней, я, после того, как она от меня ушла, начал разговаривать с собой.

Я, знаете, сапожник, а ремесло сапожника требует, как известно, сосредоточенности, особенно потому, что работа с кожей – дело тонкое. Беда, если ошибёшься: ноги ошибок не прощают.

И вот, когда ты приходишь после работы домой – с воспалёнными глазами, с головой, в которой ещё продолжают стучать удары молотка, с губами, израненными гвоздями – их ведь нужно, прежде, чем забьёшь в подошву, подержать во рту, смочить слюной – и вот, придя в таком виде домой, хочется, ну – увидеть приветливую улыбку, услышать нежное слово, хочется, чтобы тебя поцеловали в лоб, чтобы на столе стоял горячий суп.

А вместо этого: ничего, совсем ничего, и слышишь только, как из крана на кухне капает вода.

Тишина, конечно, дело хорошее, когда рядом с тобой человек, которого ты любишь, когда ты знаешь, что если захочешь, то можешь с ним поговорить. Но когда эта тишина тебе навязана, хочешь ты её или не хочешь, то она – одно мучение и больше ничего. Ну, и так вот получилось, что после того, как моя жена вернулась к её маме, я, оставшись один, готовя себе по вечерам ужин, и потом, за едой, незаметно для себя начал думать вслух.

Вначале это были общие фразы, то, что не касалось лично ни меня, ни кого-то другого. Например, я говорил: "Как же в этом доме холодно, как холодно!" или "Если бы мыши не резвились между потолком и крышей, не слышно было бы ничего, кроме капающей из крана воды" или "Постель уже два дня не убрана. Ну, ничего, уберу завтра".

Говорил я это не просто вслух, но громко, а по временам почти выкрикивал, хотя и были это всё вещи незначительные, но мне нравилось слышать свой голос, как он громким эхом отдаётся в пустых комнатах.

Дальше – больше. В один прекрасный день, сидя на кухне, я сказал: "Хорошая вещь вино. Оно утешает, успокаивает. Выпьешь литр – и все неприятности, все горести уйдут" – но тут же – как будто кто-то заставил меня это сделать – я громким голосом ответил: "Гильельмо, ты несчастен, и знаешь это. Вино, конечно, вещь хорошая, но утешить оно не утешит. И выпей ты хоть целую бутыль, всё равно ты не забудешь свою жену и то, что она тебя оставила. Да, вино хорошая вещь, но быть рядом с женщиной, которую ты любишь, намного-намного лучше".

Правда этих слов меня поразила, и я – точнее, мой первый голос – ответил: "Прав ты. Но что же мне ещё остаётся? Мне пятьдесят, моя жена, которой двадцать пять, меня оставила. Где я найду женщину, которая согласится со мной жить? Кроме вина, мне ничего и не остаётся – не так?" А другой голос: "Послушай, не корчи из себя философа. Знаешь же хорошо, что не можешь забыть свою жену, не можешь от неё отречься". А я: "Кто это тебе сказал? Я её вот именно забыл, вот именно от неё отрёкся!" А он: "Отрёкся – как же! Если бы отрёкся, не вздыхал бы сейчас так при одной мысли о ней, будь то даже в туалете или на лестничной площадке".

В общем, у меня объявились два голоса: один, который был моим, а другой говорил за другого, и этот другой был тоже я, но в то же время и не я. И так случилось, что я, того не замечая, от разговора сам с собой перешёл к обсуждению, к спору с самим собой.

Но не всегда это было спором; иногда мы приходили к согласию.

Например, как-то в один из вечеров, когда я выпил полтора или даже два литра, я отправился в мою комнату и, став перед зеркалом шкафа, сделал зверскую рожу – чтобы себя рассмешить. А он на это – не без сочувствия в голосе: "Ну вот, ты, как обычно, напился. Счастье твоё, что ты дома, а не на улице. Не стыдно тебе в твои годы вот так?"

Так, в таком то споре, то согласии, прошло месяца два, когда в одну из ночей, выпив больше обычного, я стал, высунув язык, перед зеркалом – и увидел в зеркале Его. Он смотрел на меня с серьёзным выражением лица – ни язык у него не был высунут, ни рот открыт – и с состраданием.

Потом, посмотрев на меня так, сказал: "Устал я от тебя, Гильельмо, надоел ты мне". "Почему", – спросил я.

– Потому что, вместо того, чтобы сражаться, биться, ты сдался, отпустил поводья, смирился с тем, что твоя жена сделала, стал пьяницей, потерял интерес к тому, чем занимался, к твоему ремеслу.

– Кто это сказал?

– Я говорю это. Все уже в квартале знают, что ты пьёшь, и к тебе уже не ходят, подошвы на обувь ставят уже не у тебя, к другим идут. Знаешь, кто ты сейчас есть? Тряпка, развалина.

Меня эти слова задели. Скребя голову, я спросил его:

– Но что мне, по-твоему, надо делать?

– Сражаться, биться.

– Почему, для чего?

– Чтобы вернуть твою жену. Вижу, что без неё тебе жизнь не в жизнь, вот и постарайся её вернуть. Ты муж ей или нет? У тебя что – права нет на то, чтобы её вернуть, чтобы она вновь была с тобой? А есть, так действуй!

– А что мне надо делать?

– И ты спрашиваешь, что тебе делать? Ты очень хорошо знаешь, что надо делать.

– Нет, честное слове, не знаю.

А он, посмотрев на меня пристально: Делать то, чтобы добром или силой заставить её вернуться.

Эти слова, сказанные каким-то особым тоном, меня испугали. Я ответил: Добром я уже пробовал, и ничего не добился. Ну, а силой не хочу пытаться. Не хочу совершать ничего плохого.

Мне показалось, что то, что я говорил, было правильно, что я его убедил, но он покрутил головой и сказал угрожающим тоном: "Ладно. Поговорим об этом позже" – и с этими словами исчез из зеркала.

Встревоженный его словами, я пошёл спать. Но только я потушил свет, как услышал из темноты его голос: "Сейчас, когда ты стал немного спокойнее и хмель у тебя прошёл, я скажу тебе, что ты должен сделать, чтобы вернуть жену. Но не перебивай меня, выслушай до конца".

Я ответил ему: "Говори, я слушаю", и он, вроде полушутя, сказал, что завтра утром я должен пойти в мою мастерскую, взять там сапожный нож, пойти к моей жене, сунуть ей под нос нож и сказать: "Или ты пойдёшь сейчас со мной домой, или... видишь этот нож?"

Я ему на это сразу сказал: "Ты сошёл с ума! Об этом и речи быть не может! Разумеется, я хочу вернуть жену, но так? Грозить ей ножом? Я не хочу попасть в тюрьму". А он на это: "Ладно. Ты не хочешь попасть в тюрьму – это я понял. Но, знаешь, даже в тюрьме тебе будет лучше, чем здесь".

– Что ты хочешь этим сказать?

– Хочу сказать, что в тюрьме ты по крайней мере не будешь в одиночестве. В общем, терять тебе нечего: или ты вернёшь себе жену – тем лучше для тебя – или ты преподашь ей ножом урок, и дело кончится для тебя тюрьмой, но ты хотя бы будешь не один, а в компании других арестантов.

– Да ты сумасшедший!

– Нет, я не сумасшедший. Ты, Гильельмо, так одинок, что даже и тюрьма тебя обрадует.

Эти слова вывели меня из себя настолько, что я поднялся и, сев на кровати, сказал ему твёрдым голосом, решительно:

– Об этом не может быть и речи. И замолчи, заткни твою злобную, преступную глотку и дай мне спать.

А он на это: Предупреждаю тебя: Если не сделаешь это ты, сделаю я.

– Я тебе сказал: дай мне спать!

– И сделаю это завтра утром.

– Замолчи!

– В общем, мы поняли друг друга.

Я вскочил с постели и, нащупав в темноте башмак, запустил в него. Но он, хитрый как чёрт, увернулся. Вместо его голоса я услышал треск разбитой посуды и понял, что мой башмак попал в графин с водой, стоявший на комоде. Я провалился в сон.

Наутро, как только проснулся, я сразу подумал, что мне сейчас нельзя терять времени. Пока я буду греть себе кофе, он может отправиться в мою мастерскую (ключи у него были, я ему их, к сожалению, дал), возьмёт там мой сапожный нож, пойдёт к моей жене и... порежет её на мелкие куски.

При мысли, что такое может случиться, у меня всё тело покрылось гусиной кожей. Бросив мысль о кофе, не умывшись и не побрившись, с растрёпанными волосами, я выскочил из дома, уже на лестнице натянув на себя пальто.

Было раннее утро, всё вокруг было покрыто росой. На улицах, стоящих в густом тумане, в эту утреннюю пору не было видно никого, кроме немногих людей, спешащих на работу; я видел, как у них при выдохе возникают около рта облачка пара.

Мастерская моя была на vicolo del Fiume, я уже бежал по via Ripetta, когда, завернув за угол, увидел, как он, крадучись, выходит из моей мастерской и направляется к Тибру.

"Вот, началось", – подумал я. – "Он человек слова, тут ничего не скажешь, сказал – и сделает, как сказал. Я должен преградить ему путь, не дать ему это сделать".

Я побежал к моей мастерской, и тоже взял там сапожный нож – на случай, если он, разозлившись, на меня нападёт. Потом я зашёл в расположенный неподалёку бар, в котором была телефонная кабина.

"Кофе нет, машина испортилась", – прокричал мне с ходу бармен, который меня знал. Я пожал плечами: "Кофе? Не хочу я никакого кофе, у меня сегодня другие дела".

Сказать по правде, в то время как я искал в справочнике номер полицейского комиссариата, у меня от волнения дрожали руки. В конце концов я нашёл номер, набрал, трубку подняли, спросили, что мне надо, и я объяснил: "Вам нужно ехать туда немедленно. Он вооружён сапожным ножом. Дело идёт о жизни человека".

Голос в трубке спросил: "А как его зовут, этого человека с ножом?" Я чуть подумал и сказал: "Паломбини Гильельмо". Так зовут и меня, одно из совпадений с ним. Голос в трубке заверил меня, что они немедленно примут меры.

Я бросился к площади del Popolo: полиция всегда приезжает с опозданием, и лучше, если в дом моей жены, куда отправился сейчас он, отправлюсь и я. Я остановил такси, сел, выкрикнул шофёру адрес и потом добавил: Скорее, ради Бога, скорее, дело идёт о жизни человека"

Шофёр, старичок с белыми волосами, спросил, в чём дело, и я ответил:

– Некто Паломбини, сапожник, вооружённый ножом для резки кожи, едет сейчас в такси к своей жене, которая его оставила, и хочет её убить... я должен ему помешать.

– В полицию ты сообщил?

– А как же!

– А как ты об этом деле узнал?

– Ну, я и этот Паломбини – мы в каком-то смысле друзья. Он мне сам об этом сказал.

Шофёр помолчал, потом сказал: Многие корчат из себя бог знает каких злодеев, делают вид, что рассвирепели, а доходит дело до дела – от всего этого и следа не осталось.

– Ошибаешься, он это на самом деле сделает, я его знаю.

В таких разговорах мы ехали по пустынным улицам по направлению к via Giulia, где жила моя жена.

Такси остановилось, я вышел, расплатился, такси уехало, я пошёл к совершенно пустынной via Giulia, и тут увидел его, негодяя, который в этот момент как раз входил в ворота дома моей жены.

Я вспомнил, что в этот час моя тёща, старая ханжа, находится в церкви, что моя жена, таким образом, дома одна и скорее всего, в постели, спит; ленивая, вялая, она любила по утрам спать допоздна. "Ничего не скажешь, хороший момент он выбрал" – подумал я. – "Всё предвидел. Быстро, скорее, бегом, а то он тут устроит бойню".

Я поспешил к воротам, поднялся на лестничную площадку к её квартире и тут увидел его, громко стучавшего в дверь со словами: "Проверка газового счётчика" – верный метод, чтобы тебе открыли.

Я подкрался и стал сзади него. Через какое-то время по комнате прошаркали шлепанцы, дверь приоткрылась и я услышал голос моей жены: "Счётчик на кухне".

Для вида он чуть задержался у двери, потом прошёл в коридор. Я – за ним.

В коридоре было темно. На меня пахнуло знакомым запахом – так пахло от неё, когда она спала, тёплая, юная – и от этого запаха я едва не лишился чувств.

Я прошёл на цыпочках прямо в конец коридора, к её комнате, открыл дверь, которую она, ложась в постель, оставила приоткрытой, и вошёл в комнату. В ней, как и в коридоре, было темно, но я, пусть и смутно, увидел двуспальную кровать, рассыпавшиеся на подушке чёрные волосы и на их фоне – белые голые плечи моей жены, спавшей, лёжа на боку: ответив на "Проверка счётчика", она отправилась досыпать.

Сказать по правде, когда я увидел эти плечи, меня охватила такая тоска по времени, когда я, уходя ранним утром на работу и тихо ступая, чтобы её не разбудить, мог смотреть на неё спящую, что я вдруг забыл Его и то, что у него в руках нож, упал на колени, взял мою жену за руку и сказал: Любимая, сокровище моё, вернись ко мне!

Я уверен, что моя жена могла бы в этот момент дать себя убедить, если бы Он, этот негодяй, не встал бы с другой стороны кровати, подняв руку с зажатым в ней ножом и, тряся мою жену за плечо, произнёс страшным голосом: "Или ты сейчас пойдёшь со мной, или... видишь этот нож?"

Не стану в подробностях описывать, что было потом: я боролся с ним, пытаясь его разоружить, моя жена, полуголая, бегала по спальне, кричала что-то и бросала в нас что под руку попадётся, потом квартира наполнилась какими-то людьми, появилась полиция.

Прыгая по комнате, я кричал: "Арестуйте его, это опасно, берегитесь, у него в руке нож!", но полицейские – видимо потому, что и у меня в руке был нож – без долгих слов взялись за меня, вытащили меня из квартиры и повели с собой. На лестнице, сопротивляясь, я кричал им: "Его вам нужно арестовать, его, а не меня! Это ошибка!"

На улице собралась большая толпа, меня усадили меня в полицейскую машину, и подняв глаза, я увидел его, в наручниках, сидящего напротив меня между двумя полицейскими. С ехидной, злой улыбкой он произнёс: "Ты видел, я сделал это". Я закричал, указывая на него: "Этот негодяй разрушил мне жизнь... Он разрушил мне жизнь!" – и потерял сознание.

И вот сейчас я в одиночной камере с обитыми резиной стенами – под наблюдением, как мне сказали, потому что у меня от горя помутился ум. Я не жалуюсь, но чувствую себя совсем одиноким. Его же поместили в Regina Coelli, и вот так нас разлучили – он в тюрьме, я в сумасшедшем доме.

Так я лишился единственного общества, и нет у меня сейчас никого, с кем я мог бы разговаривать. И поэтому я вынужден молчать – до конца моей жизни.

Огни Рима

После нескольких месяцев в поисках работы я нашёл место в расположенном на via Marsala, прямо у вокзала, баре-кофейне Сабатуччи – большом заведении, с кофейными жаровнями, цинковой стойкой для приготовления фирменных кофейных смесей, витринами с кофе разных сортов и другими колониальными товарами. Дальше, в глубине, среди мешков с кофе из Санто-Доминго и Пуэрто-Рико, стояли столики клиентов.

Сабатуччи – приземистый, коренастый, с длинным, свирепого вида лицом, грубый и немногословный – занимался, вместе с двумя помощницами, продажей, а я и светловолосый придурковатый парень по имени Иджинио были барменами.

Работа наша проходила с утра до вечера в одних и тех же заученных движениях: ставить кофейные чашечки в машину, поворачивать рукоятки, разливать кофе в чашечки, подавать их клиентам, обтирать специальной тряпкой стойку и саму машину, ополаскивать чашечки. Движения эти заучиваешь быстро, и через день-два совершаешь их механически, почти не глядя на то, что делаешь. Руки делают одно, а глаза смотрят в другую сторону.

К счастью, бар Сабатуччи не был похож на кафе-бары для маленьких служащих – заведения, в которых, в определённый час, видишь одни и те же лица, одних и тех же людей, которые, выпив в полном молчании свою чашечку кофе, уходят. То, что наш бар был близко к вокзалу – сквозь витрину мне была видна окрашенная в красный цвет вокзальная стена – делало его чем-то вроде морского порта; для такого человека, как я, склонного наблюдать за людьми, развлечений хватало – в театр не ходи.

В бар приходили самые разные люди – кто в ожидании поезда, кто – автобуса. Частыми гостями были всякого рода торговцы, маклеры, торговые агенты – все из провинции, по пути в Рим – простые, грубые, неотесанные, словом, мужики, деревенщина, безвкусно одетые, но с бумажниками, туго набитыми деньгами.

Чаще всего они выпивали свой кофе стоя, но нередко садились вчетвером-впятером за столик и сидели час-другой в пальто и надвинутых на глаза шляпах, обсуждая в тиши и спокойствии свои дела.

Разумеется, я смотрел на них, но в полном молчании, не делая никаких замечаний: Я был барменом, а дело бармена, как известно, обслуживать клиентов.

Сабатуччи мне постоянно наказывал: "Никаких разговоров с клиентами. Заговорят с тобой – ответь, но первым не заговаривай никогда. И в особенности – никаких разговоров с женщинами".

Чтобы понять это последнее предупреждение, надо знать, что заходившие в наш бар мужланы-торговцы с туго набитыми кошельками зазывали к себе обычно какую-нибудь бедную девушку, такую же грубую и неотесанную, как они сами, вытолкнутую голодом из меблированных комнат на Макао, и теперь, стоя на перроне, предлагающую себя, чтобы заработать на хлеб.

Но наказ Сабатуччи не заговаривать с женщинами был лишним, поскольку эти женщины не были для меня ничем, да и потом, я вообще застенчив до робости – кроме всего прочего, из-за моего заикания. В обычные дни оно незаметно, но стоит подуть сирокко, как заикание меня просто доканывает. Вот я и спросил Сабатуччи в ответ на его наказ: "Как же я, заика, стану заговаривать с женщинами?" А он на это: "Тем лучше. Будешь, значит, молчать".

Ну, вот.

Жизнь, знаете, похожа на торт, на каждом куске которого выписано буквами из сахара и сливок женское имя. На моём куске торта, на куске торта моей жизни в ту пору, когда я работал у Сабатуччи, было написано имя Друсилла.

В один прекрасный вечер она появилась в нашем баре и, к моему несчастью, с тех пор приходила и приходила туда, и перестала там появляться с того самого дня, когда ушёл оттуда я.

В тот вечер, когда я впервые её увидел, в баре сидела за столиками небольшая группа торговцев, обсуждавших за кофе свои дела.

Друсилла пришла, села за столик неподалёку от их компании, заказала кофе, достала из сумочки бульварный журнальчик и углубилась в чтение.

Но что делается с мужской компанией при появлении красивой женщины! Стоило Друсилле появиться, как эти торговцы бросили обсуждать свои дела и переключились на неё.

Один из них, сидевший к ней до того спиной, прервав разговор, стал исподтишка, через плечо, её рассматривать. Другой, который сидел к ней ближе других, поперхнувшись очередным словом в разговоре, полуобернулся и смотрел на неё, разинув рот. Третий вообще обернулся к ней всем туловищем и стал в открытую, нагло разглядывать её с головы до ног. Друсилла же, как будто всё происходящее её не касалось, продолжала спокойно, с выражением достоинства на лице, читать журнал.

Но знаете: женщина чувствует взгляды, которые на неё бросают, кожей. И вот Друсилла медленно перевела руку от журнала к себе на колено, чтобы все видели, какая у неё нежная, красивая рука.

Бросил взгляд на Друсиллу и я.

Тёмно-коричневые, зачёсанные за уши волосы, невыразительный взгляд чёрных с блестящим отливом глаз, напоминающих глаза животного, красивые брови, нос с сильной горбинкой, красные губы, бледное удлинённое лицо.

Её походка, когда она – рослая, хорошо сложённая – шла с высоко поднятой головой по залу бара к столику, напомнила мне походку крестьянок, несущих на положенной на голову подушке наполненный водой кувшин.

Потом я увидел, как кто-то из торговцев, желая завязать с ней разговор, предложил ей сигарету; она с улыбкой – зубы у неё были ослепительной белизны, как они бывают только у ребёнка или у дикого животного – отказывалась.

Торговцы – грубые мужланы, не привыкшие к отказам приходивших в бар женщин – чувствовали себя оскорблёнными, и смотрели на Друсиллу озадаченно, пытаясь понять, или даже как бы спрашивая её, такая ли она, как те, с которыми они привыкли не церемониться, или не такая. В конце концов они все, кроме одного, встали и, не без того, чтобы в последний раз окинуть Друсиллу взглядом, ушли.

Оставшийся, брюнет маленького роста, закутанный в длиннополое, доходящее ему до щиколоток пальто, с хозяйским жестом в сторону Друсиллы подошёл к её столику и уселся на свободный стул с ней рядом. Она подняла на него взгляд и улыбнулась.

"Ну вот, – подумал я. – Сначала жеманство и 'мы не такие', а потом всё кончается как у всех других".

Через некоторое время я услышал моё имя – "Туллио!" – и подошёл к их столику. Мужлан, говоря вполголоса о чём-то с Друсиллой и не подымая на меня глаз, произнёс: "Кофе с молоком и пирожные!"

Надо сказать, что бар-кофейня Сабатуччи была знаменита во всей округе своими печёными изделиями. Настоящая римская выпечка! – не то, чем потчуют народ на via Veneto, где четыре пирожных едва могут составить одно нормальное. Нет, пирожные Сабатуччи были огромными, как следует наполненными кремом и сливками. Наполеоны – пальчики оближешь, ромовые бабы – размером с пробку для бочки.

Я положил на блюдо пять огромных, великолепных пирожных, поставил рядом большую чашку, кофейник с кофе и молочник, и отнёс это к столику Друсиллы.

Мужлан продолжал ей что-то говорить, но она сразу переключилась на пирожные, выбрав самое большое, и начала есть. Он говорил, она ела, и продолжалось это, кажется, без малого десять минут.

Она съела четыре пирожных, выпила кофе с молоком, вполуха слушая говорящего и сказав ему под конец жестом: "нет", сопроводив жест улыбкой и доедая последнее пирожное.

Торговец был взбешен. Он подозвал меня, расплатился и вышел, не попрощавшись с Друсиллой. Она посидела ещё какое-то время, читая свой журнальчик, потом встала и, с явным выражением удовлетворения на лице, высокая, элегантная в своей чёрной блузке и зелёной юбке, ушла.

Вначале я ничего не понял, но потом, когда та же сцена повторилась несколько раз, до меня дошло.

Друсилла вела себя ровно так же, как и в первый день, когда я её увидел: садилась близко к компании мужланов, один из них клевал на эту удочку, угощал её пирожными и кофе – и уходил несолоно хлебавши, униженный, с обломанными рогами.

Прошло время – и мы с Друсиллой подружились, стали даже в каком-то смысле сообщниками. Я выбирал для неё самые большие, до краёв наполненные кремом пирожные, и она поняла, что я это делаю специально для неё, и благодарила меня каждый раз своей особой улыбкой, так похожей на улыбку дикого животного.

Как-то в один из вечеров, когда в баре никого из мужланов-торговцев не было, а Сабатуччи куда-то ушёл, я завязал с Друсиллой разговор, начав его издалека: "Ну вот, сегодня не будет ни кофе с молоком, ни пирожных – увы!"

– К сожалению, – ответила она тихо.

– Ничего, я всё равно подам Вам и пирожные, и кофе.

Она же сразу: А кто заплатит?

– Ну, я угощу Вас.

Она согласилась мгновенно, заметив: Предпочитаю, чтобы угостили меня Вы, чем другие.

– И почему?

– Потому что Вы по крайней мере не просите ничего в ответ.

Так началась наша дружба, именно дружба, ничего больше. В конце концов она пригласила меня прийти к ней домой на завтрак, чтобы, как она сказала, меня отблагодарить. И вот в одно из воскресений, когда у меня был выходной, я отправился к ней.

Жила она в маленьком домике на San Lorenzo у своей тёти, работавшей приходящей прислугой. Занимали они две комнатушки с выходом на террасу, рядом с фонтаном, в котором стирали бельё. Приглашение на завтрак состояло в том, чтобы поесть вместе то, что ей прислали в пакете из её деревни: большая, деревенской выпечки, булка, немного салями, кусок овечьего сыра и пара сухофруктов.

Ели мы, сидя на железной кровати в крохотной, почти голой комнатке, в которой не было даже шкафа, и всё, что Друсилла имела из одежды, висело на вбитых в стену гвоздях.

Жуя сыр, холодную, жёсткую колбасу, и такие же жёсткие, как колбаса, сухофрукты, запивая это водой из крана, налитой в стакан для полоскания зубов, Друсилла объяснила мне, как ей удаётся жить в Риме, не работая и, с другой стороны, не предлагая себя, как это делают многие другие:

"Я честная девушка, и тот, кто меня хочет, должен на мне жениться. Как я живу? А вот как. Захожу в бар – в Сабатуччи или в какой-нибудь другой похожий, делаю так, что меня угощают кофе с молоком и потом говорю тому, кто меня пригласил, что со мной ничего не выйдет, так как у меня есть жених. Ну, или останавливаю на дороге машину, усаживаюсь, позволяю пригласить себя в тратторию, съедаю пиццу, тарелку спагетти, потом придумываю причину и ухожу одна, назначив моему кавалеру свидание на следующий день – свидание, на которое я, конечно, не прихожу.

Мужчины, в основном, бывают вежливы, и таким вот образом я живу, прокармливаюсь. Ну, а сегодня утром ем то, что мне прислали из дома".

В то время как она говорила – с безмятежностью, перед которой, что называется, язык во рту застревает от удивления – я глядел на неё, на сырую, в зиму непременно холодную, неотапливаемую, голую, без единой мебели, комнатушку, и у меня сжималось с сердце.

Под конец я спросил Друсиллу: А твои родители, чем они занимаются в своей деревне?

 – Содержат тратторию, дела у них идут хорошо.

– Но тогда разве не лучше было бы тебе оставаться дома, быть вместе с твоей семьёй, чем жить впроголодь здесь, в Риме?

Она ответила тихим голосом, проговаривая слова быстро-быстро, как говорят крестьянки:

– Ты скор говорить так, потому, что всегда жил в Риме. А ты знаешь, что такое жить в Campagnato, ты знаешь? Здесь, в Риме, есть всё – магазины, кино, кафе, машины, улицы, полные народа, везде горят огни, везде огни, а в Campagnato нет ничего этого. Ложишься спать с курами и встаёшь с курами. В шесть вечера на дорогах уже темно. И ты не видишь никого, кроме крестьян.

– Но, послушай, что же ты собираешься делать дальше?

– Останусь в Риме. В один прекрасный день, может быть, что-то подвернётся, что-нибудь да произойдёт.

Это "что-то" произошло – но совсем не то, чего ждала Друсилла.

В один из вечеров, когда она сидела у нас в баре – как обычно, в ожидании, что её кто-нибудь пригласит – вошёл какой-то субчик, типичный деревенский торговец, со злым выражением на заострённом как у куницы лице, одетый в ветровку с лисьим воротником, в брюках, заправленных в ботинки из жёлтой яловой кожи.

Войдя, он сразу направился к столику Друсиллы и без церемоний взял её за руку со словами: "Наконец-то я тебя нашёл. Так-то ты приходишь на свидания. А теперь вставай, и пойдёшь со мной".

Она, смеясь, стала сопротивляться, он же, подлинный мужлан, рванул её за руку, заставляя встать.

В этот час бар был полон до отказа, вокруг столика Друсиллы мгновенно собрались люди. "Туллио!" – раздался крик Друсиллы.

Услышав её голос, я оставил всё, бросился к ней и заорал на мужлана, продолжавшего тянуть её за руку: Постыдись! Так обращаться с женщиной. Руки прочь от неё!

– Ты кто ещё здесь такой?

– Я тот, кто тебе говорит, что ты хам, неотесанный мужик!

– Гляди, с кем говоришь, а то...

– А то? Ну-ка, поглядим на тебя, что ты собираешься мне показывать.

Заикаясь больше обычного, я схватил его за лисий воротник и собирался уже бросить на мешки с кофе, когда прозвучал голос Сабатуччи: "Это вы делайте на улице, не в баре".

Кончилось дело тем, что мы оказались в полицейском участке, где Друсиллу и мужлана после официального выговора, освободили. Я же потерял работу, поскольку, я, как сказал Сабатуччи, скомпрометировал доброе имя заведения.

Друсиллу я тоже потерял из вида. Несколько раз мне казалось, что я видел её в саду у вокзала, но это был обман зрения: многие молодые женщины были в такой же, как у неё, чёрной блузке и зелёной юбке.

Со временем я нашёл другую работу – вторым водителем грузового мотороллера; возил в селения, расположенные в Lazio, образцы товаров домашнего обихода. В один из таких рейсов посетили мы и Campagnato, расположенный на via Flaminia. Campagnato, как и следует из его названия, невелик: два ряда домов, пара домов с квартирами, сдающимися внаём, и позади домов – зелёные поля.

Я вспомнил о Друсилле и стал искать тратторию её родителей.

Траттория оказалась большой, тёмной, с тёмными стенами комнатой, в которой стояли грубо сколоченные столы и соломенные стулья. Из окна были видны поля с оливковыми деревьями и виноградники.

Сидя в темноте, я вдруг услышал знакомый голос, заставивший меня вздрогнуть: "Ну, вот, мы и увиделись снова".

Это была Друсилла – в одежде судомойки, в затянутом на талии переднике. "Видишь, как поворачивается жизнь" – сказала она, смеясь, обнажив в улыбке белые как у дикого животного зубы – "В Риме меня обслуживал ты, в Campagnano обслуживаю тебя я".

Она поставила на стол то, что у них на этот момент было: макароны с соусом, немного свёклы и кусок буйволиного, твёрдого как камень, сыра. Потом она села со мной рядом и рассказала, как закончилась её римская жизнь.

В бар-кофейню Сабатуччи она, после той сцены, больше не возвращалась, но обычную свою жизнь – кофе с молоком, пирожные, пицца за чужой счёт – продолжала.

В один прекрасный день она, однако, встретилась на этом пути с мужланом, который не дал себя провести на мякине и не поверил её обещаниям свидания на следующий день.

Был вечер, он повёз её на своей машине, и они были уже за сотню километров от Рима, на via Flaminia. Они ехали уже среди полей, когда он начал к ней приставать. Она стала защищаться, и после короткой драки он без лишних слов выбросил её из машины на изгородь из колючего кустарника, расцарапавшего ей лицо и руки, и уехал, оставив её в темноте посреди сельской дороги.

По счастливой случайности, это место было всего в десяти километрах от Campagnano. В Риме у Друсиллы не было ничего; чёрная блузка и зелёная юбка, в которых она появлялась, и в которых она оказалась теперь, были единственными вещами её гардероба. И так одетая, с расцарапанным лицом, она доплелась до Campagnano и осталась там.

Но Вы поверите? В конце своего рассказа она сказала мне: "И всё же, как только найду возможность вернуться в Рим, я уеду отсюда". Я: "Но почему?" Она же: "В Риме, даже когда у тебя нет ничего, ты, идя вечером по улице, видишь огни".