Виталий Гинзбург в воспоминаниях друзей и современников

От редакции

В конце 2011 г. издательство "Физматлит" в Москве выпустило в свет книгу «Виталий Гинзбург в воспоминаниях друзей и современников» (составитель и научный редактор Ю.М. Брук).

Книга посвящена памяти выдающегося физика, лауреата Нобелевской премии, академика Российской Академии наук, замечательного человека Виталия Лазаревича Гинзбурга (1916-2009).

В.Л. Гинзбург написал множество научных работ по теоретической физике (свыше 500), более двух десятков научных книг, переведенных на многие языки мира. Весьма продуктивной была его многолетняя работа по изданию публицистических, научно-популярных и биографических текстов. Общий замысел и идеи его книг раскрываются в рассказах «о науке, о себе и о других». Выдающийся физик и педагог, он много сил потратил на пропаганду физики и астрофизики, на привлечение в науку и воспитание молодых ученых.

В.Л. Гинзбург – физик-универсал, всю жизнь посвятивший поискам физических истин и построению новых физических теорий. В журналах «Заметки по еврейской истории» и альманахе «Еврейская Старина» В.Л. публиковал глубокие и актуальные статьи, неизменно привлекавшие внимание читателей. О В.Л. много писали его коллеги, друзья и ученики. Только в последнее время в наших журналах опубликованы посвященные В.Л. статьи Б.М. Болотовского, М.Я. Амусьи, Б.Л. Альтшулера, Г.И. Мерзона, Г.Е. Горелика.

И вот – книга, целиком посвященная воспоминаниям о человеке, сыгравшем громадную роль в науке, в общественной жизни страны, в образовании, просто в жизни очень многих людей.

Книга уникальна по своему объему, в ней около 630 страниц, она результат коллективного творчества более 60 человек, знавших и любивших В.Л. Гинзбурга. Среди авторов большинство, конечно, физики и астрофизики. Но есть и писатели, врач, композитор, философ, президент страны, называвшейся СССР. Около 20 авторов являются членами Академии наук России, есть и известные ученые, работающие в других странах.

Несколько статей, вошедших в книгу, уже опубликованы чуть раньше в наших журналах.

В этом номере публикуются статьи академика И.М. Халатникова, профессора И.И. Ройзена, киносценариста Я.А. Костюковского и народного артиста России, композитора В.И.Рубина.

Выражаю искреннюю благодарность им и моему коллеге – редактору книги (и директору издательства физико-математической литературы) Л.А.Панюшкиной за разрешение на перепечатку указанных материалов и неизменно доброе отношение к нашим журналам.

Евгений Беркович

Академик Исаак Халатников

Мой друг – Виталий Лазаревич Гинзбург

Я считаю своим долгом и хочу рассказать о В.Л. Гинзбурге, выдающемся физике, человеке, с которым меня связывали не только общие научные интересы, но и многолетняя дружба.

Мы формально принадлежали к разным научным школам, но у нас никогда не было никаких препятствий для общения.

Я считаю себя одним из канонических учеников Л.Д. Ландау. Под словами «канонические ученики» в школе Ландау было принято считать тех физиков, которые сдали экзамены «теоретического минимума», придуманного Ландау еще в его харьковские годы. Я сдал эти экзамены еще до войны и числился в списке сдавших под номером 9. В «близкий круг» Ландау входили, однако, не только его канонические ученики. Были «яркие звезды», которые никогда не сдавали теоретический минимум, но очень высоко ценились Львом Давидовичем. Я бы выделил три такие «яркие звезды» – это В.Л. Гинзбург, Я.Б. Зельдович и А.Б. Мигдал. Они очень много сделали в теоретической физике. Для их отношений с Ландау не играл никакой роли тот факт, что они теоретический минимум не сдавали. Эти звезды-самородки изучали теоретическую физику в процессе самообразования или учились у своих ярких учителей, у которых методы воспитания физиков-теоретиков отличались от того, как это происходило в школе Ландау. В.Л. Гинзбург в своей Нобелевской лекции сказал, что считает себя учеником И.Е. Тамма и Л.Д. Ландау. Думаю, что большое влияние на него оказал также Л.И. Мандельштам. Но были ли у него с Таммом отношения ученика и учителя, я сказать, пожалуй, не могу, я думаю, что у них все-таки были разные научные почерки.

А.Б. Мигдал, Я.Б. Зельдович, В.Л. Гинзбург на вечере, посвященном 70-летию Л.Д. Ландау. Политехнический музей, 02 февраля 1978 г. (фото И.П. Щербакова)

Основными местами встречи теоретиков были, конечно, семинары. Семинары Ландау в первые годы после войны были не очень уж многочисленными. В близком окружении Ландау были Е.М. Лифшиц, А.Б. Мигдал, А.С. Компанеец, В.Г. Левич,… В семинаре участвовали ученики Ландау. Проходили семинары в Институте физических проблем (ИФП), за большим столом собиралось человек 12. Участники семинара были обязаны делать обзорные доклады и реферировать статьи. Чаще всего рассказывали о статьях из Physical Review, отобранных самим Л.Д. При этом сами статьи были из разных разделов физики, а доклады поручались тем, кто сдал теоретический минимум. Это было важно, так как каждый участник семинара должен был разбираться в разных областях науки. Для этого нужна была соответствующая подготовка, а это и было одной из главных целей теоретического минимума. Позднее аудитория семинаров Ландау расширилась и за большим столом в зале ИФП уже не все размещались.

Вторым местом встречи физиков был семинар И.Е. Тамма. На него собирались физики со всей Москвы, и он был более демократичным, чем семинар Ландау. У Тамма докладчики тоже определялись руководителем семинара, но не было условия, что доклады должны делать только сдавшие специальные экзамены.

Надо сказать, что в те послевоенные годы физиков было не так много, как сейчас. Скажем, докторов наук-теоретиков я знал лично. Это упрощало общение.

Я ходил, конечно, на семинары и Ландау, и Тамма. Я не помню, ходил ли В.Л. регулярно на семинары Ландау. Но окружение Тамма и окружение Ландау были в близких отношениях, многие были близкими товарищами. Виталий Лазаревич, например, был близок с Евгением Михайловичем Лифшицем. Вообще эти две школы дружили, никакой конкуренции между школами не было.

Не было в наших научных школах никакой дискриминации и по национальному признаку. Хотя в истории физики в нашей тогдашней стране и упоминается справка генерала Серова (под фамилией Иванов), адресованная в «высшие инстанции», в которой утверждалось, что Ландау набирает учеников-евреев и не допускает не евреев. Правда и то, что евреев в теоретическом отделе ИФП было немало, но никакой селекции Ландау, конечно, не проводил, он никогда не был националистом. С другой стороны, в ИФП и в ФИАНе, как и во многих других учреждениях, кадровики, действительно, ограничивали прием евреев на работу в те годы. Это хорошо известно, но мне кажется, что обсуждать государственный антисемитизм, как и процентное соотношение людей разных национальностей в науке, здесь неуместно. К грехам нашего общества ни Ландау, ни Тамм, ни Гинзбург никакого отношения, безусловно, никогда не имели.

Вернемся к рассказу о научных школах.

Стиль научных школ Ландау и Тамма был разный. Гиганты-самородки вырастали в ходе научной работы, решая конкретные научные задачи. Я.Б. Зельдович вообще не имел формального высшего образования. Но не прослушав стандартный курс математики для студентов, он написал замечательный курс высшей математики для школьников. И конечно, не это было главным. Он решил так много очень важных и сложных задач, что родилась легенда, что под фамилией Зельдович работает целый коллектив высокопрофессиональных физиков-теоретиков и математиков.

В.Л. Гинзбург неоднократно говорил сам, что математику он знал плохо. Конечно, в этом был и элемент лукавства, он осваивал нужные для работы разделы математики, как и Зельдович, самостоятельно и эффективно. В конечном счете он хорошо владел математикой, нужной для решения физических задач. В школе Тамма теоретики учились у многих выдающихся людей, среди которых упомяну еще раз Л.И. Мандельштама.

Некоторые ученики Ландау, тем не менее, свысока смотрели на людей, не сдавших теоретического минимума, и считали, что математики они не знают. Хотя и могут решать задачи, не требующие «высокой» математики.

Есть разные почерки работы в теоретической физике. Одни предпочитают формально и четко ставить задачу, писать сложные уравнения и решать их. Другие стараются сначала понять физическую суть, предсказать ответ или нащупать подход к получению результата. Разумеется, такое деление условное.

Почерк Гинзбурга, скорее, второго типа. Он быстро переключался на задачи из других разделов физики, учился и осваивал новые идеи. Пример такого подхода – его переключение на астрофизические задачи. Астрофизику нужно очень хорошо знать физику. В.Л. эффективно использовал свое понимание физики для решения астрофизических проблем. Всегда очень важно разглядеть аналогии между явлениями, иногда в совершенно далеких, казалось бы, областях. В.Л. это удавалось хорошо. В период бурного развития астрофизики он реагировал очень быстро и получил много важных результатов.

Через несколько лет после войны группа Ландау в ИФП переключилась на решение некоторых задач, связанных с созданием водородной бомбы. В ФИАНе в работах по этой тематике участвовала группа под руководством Тамма. Мы занимались некоторыми специальными расчетами в Москве. В.Л. также «не взяли на объект», ставший позже известным, как Арзамас-16, или Саров.

Поэтому параллельно с этими важными государственными делами у меня была возможность заниматься и другой – открытой деятельностью. Это была развиваемая мною в те годы теория сверхтекучести. Гинзбург вместе с Ландау занимались созданием феноменологической теории сверхпроводимости. В 1950 г. была опубликована знаменитая работа Гинзбурга–Ландау.

Пожалуй, именно в эти годы мы активно пересекались с В.Л. по двум линиям: бомба и сверхтекучесть. У нас сложились довольно близкие отношения, а в 1952 г. В.Л. стал моим оппонентом по докторской диссертации. Кстати, другими моими оппонентами были тогда Н.Н. Боголюбов и И.М. Лифшиц. Существовало много разных толкований об отношениях школ Ландау и Боголюбова. Нужно сказать, что многие легенды об этом – только легенды. Отношения с Н.Н. Боголюбовым были у нас вполне дружескими.

Существовавший в те годы режим секретности в «бомбовых» делах был очень строгим. Я никогда не обсуждал с В.Л. физических вопросов, связанных с взрывом. Существовали правила разделения задач. Расчеты, которыми занимались мы по заданию, написанному рукой А.Д. Сахарова, по указаниям генерала Н.И. Павлова, курировавшего работу и нашей группы, и группы Тамма, мы передали группе А.Н. Тихонова в Институт прикладной математики (тогда он назывался Отделением прикладной математики).

Обмен информацией не разрешался. В дальнейшем наши результаты и методики использовались совсем другими людьми, о том, как именно, нам знать не полагалось. Похожая ситуация была с идеями, высказанными Сахаровым и Гинзбургом. Только много лет спустя А.Д. написал в своих воспоминаниях, что в основу создания ядерного оружия легли «первая и вторая» идеи. Первая – «слойка» – принадлежала самому А.Д., вторая – «лидочка» (об использовании дейтерида лития-6) высказана была В.Л.

Расскажу здесь еще про курьезный случай, несколько выпадающий из основного повествования. П.Л. Капица был увлечен идеей о нагревании с помощью электрического разряда плазменного шнура до таких температур, когда могла бы пойти реакция синтеза водорода.

Он пытался осуществить такой процесс в своей лаборатории. Идея, как потом оказалось, была ошибочной, ну так тоже бывает в физике.

Его сын – С.П. Капица – работал в соседней лаборатории и однажды, зайдя к отцу, пытался дать свои советы по поводу планируемого эксперимента. П.Л. терпеть не мог советов и запретил С.П. заходить к нему в лабораторию. Работа П.Л. была тоже закрытой, каждый должен был знать только то, что ему положено. Вольно или невольно П.Л. распространил действовавшие тогда правила даже на С.П. Принцип формулировался так: «Я ухаживаю за женщиной, а ты приходишь и хочешь воспользоваться моей женщиной, это категорически недопустимо».

Но вернемся к временам работы над бомбой. Не знаю, но возможно, что Ландау обсуждал с Гинзбургом физические процессы при взрыве. Я, как уже говорил, эту тему с В.Л. не обсуждал. Такие были времена. В.Л. был все же очень ограниченно информирован о судьбе его идеи с «лидочкой», главные руководители проекта старались его глубоко не посвящать.

В Сарове я был несколько раз, а в 1955 г. мне пришлось там побывать вместе с В.Л. Мы входили в состав госкомиссии по приемке готового к тому времени «изделия».

Я так и не спросил В.Л. ни тогда, ни позже – как пришла ему в голову идея использовать в водородной бомбе литий-6. Это мне кажется очень интересным. Частично информацию об истории идей «слойки» и «лидочки» в последние годы удалось восстановить благодаря разысканиям Г.Е. Горелика. Один из его текстов опубликован в этой книге, другие в книге «Исследования по истории физики и механики, 2009-2010» (Институт истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова РАН. – М.: Физматлит, 2010).

Я еще расскажу дальше о нашей жизни после того, как мы отошли от бомбовой проблемы и целиком занялись мирной физикой. Но и тогда, кроме научных дел, была и частная жизнь. В.Л. принадлежал к кругу близких друзей Ландау. В этот круг входили В.И. Гольданский, В.Л. Гинзбург, А.С. Компанеец, Я.Б. Зельдович, Е.М. Лифшиц, друзья не только по науке, но и по жизни. Аттрактором была, конечно, Нина Ивановна Гинзбург. Она тоже занималась в те годы физикой, работала на кафедре физики низких температур физфака МГУ у А.И. Шальникова. Удивительно умная и красивая женщина – Н.И. активно участвовала во многих встречах, вечеринках, где придумывались занимательные шарады, своего рода маленькие спектакли. Были в этом кружке и свои поэты – Гольданский, Компанеец, Зельдович. Отдыхать физики тоже умели.

Еще и в те годы, когда мы занимались проблемой ядерного оружия, у нас оставались возможности для занятий «чистой» физикой. Я уже упоминал о работах по сверхтекучести и о создании теории сверхпроводимости Гинзбурга–Ландау. Эта деятельность получила важное развитие. А.А. Абрикосов создал теорию вихревых структур в сверхпроводниках второго рода (он, кстати, в нашем ядерном проекте не участвовал). Было важное отличие в нашей работе в те годы от работы по американскому проекту в Лос-Аламосе. У нас не было какого-то психоза и можно было заниматься фундаментальной наукой. Американские же физики были «спрятаны», прекратились публикации и т. п. Конечно, и у нас необходимость решать важные прикладные задачи бесследно не прошла. Ландау это сильно травмировало, и он мало занимался в те годы «чистой» наукой. Но все же в 1954 г. была опубликована широко известная работа трех авторов (Ландау, Абрикосов, Халатников) по квантовой теории поля.

В 1957 г. появилась микроскопическая теория сверхпроводимости Бардина–Купера–Шриффера (БКШ). Активизировалась деятельность по теории сверхпроводимости и в наших институтах.

Продолжались научные семинары. Я как-то пропустил некий фазовый переход, когда кроме семинара Тамма образовался в 1956 г. отдельный семинар Гинзбурга в ФИАНе. Я продолжал там бывать, но воспринимал оба семинара как семинар Теоретического отдела ФИАН, а потом как общемосковский.

Теоретики Института физических проблем после печальной катастрофы с Л.Д. Ландау в 1962 г. задумали создать отдельный Институт теоретической физики (ИТФ). Мне пришлось заниматься организацией этого института, теперь я хорошо знаю все проблемы и сложности этого непростого дела. В то время мы не знали многих законов, но мне всегда помогала моя любовь к шахматам, умение рассчитывать вперед какие шаги и как нужно пытаться предпринимать. Так было и с присвоением новому институту (он начал работать в 1965 г.) имени Л.Д. Ландау. Я думаю, что В.Л. очень внимательно следил за нашими шагами в этом направлении, он вообще ревниво относился к деятельности ИТФ. Удалось сравнительно быстро добиться Постановления правительства о присвоении ИТФ имени Льва Давидовича.

Имя И.Е. Тамма присвоить Теоретическому отделу ФИАН удалось по инициативе В.Л. меньшими усилиями потому, что этот вопрос мог быть решен не на таком высоком уровне, как в нашем случае. И.Е. Тамм – «высокий генерал» в науке, а его имя Теоретический отдел ФИАНа получил совершенно заслуженно.

Похожая ситуация была с созданием базовой кафедры МФТИ в ИТФ. Так как сам Московский физико-технический институт создавался решениями ЦК и Совета Министров, то и новые кафедры разрешалось создавать теми же высокими инстанциями. Это был единственный период в моей жизни, когда мне пришлось несколько раз побывать в Кремле. Наша кафедра – проблем теоретической физики была организована в 1965 г., а в 1968 г. В.Л. создал еще одну кафедру МФТИ – проблем физики и астрофизики. И именно обе наши кафедры на много лет стали теми учебно-научными центрами, где воспитываются новые поколения физиков-теоретиков, а на кафедре В.Л. еще и астрофизиков.

Расскажу теперь о некоторых наших совместных зарубежных поездках с В.Л.

В 1965 г. мы еще теснее сблизились с В.Л., участвуя в Международной гравитационной конференции в Лондоне. Я уже начал свою деятельность по гравитации. Была там довольно большая советская делегация. В те времена только некоторые физики на такого рода мероприятия ездили делегатами, значительная же часть ездила в качестве научных туристов.

В почти последний момент меня и В.Л. решили не пускать. Причин те, кто это решал, конечно, не называли. В.Л. отправился просить помощи у М.В. Келдыша, мы были хорошо знакомы с ним во время «бомбовой» эпопеи.

Я пошел к Н.Н. Семенову, который был кандидатом в члены ЦК. Н.Н. помог решить вопрос о моей поездке на уровне соответствующего отдела ЦК.

М.В. Келдыш помог В.Л., по-видимому, на более высоком уровне. И нас пустили. «Система» в те времена работала очень четко. Представьте себе: в понедельник начинается конференция, вечером в пятницу нам привозят наши паспорта. В 3 часа дня в пятницу «принято решение ЦК» о нашей поездке, в 6 часов вечера – паспорта у нас. Кроме въездной визы, которую ставит посольство, нужна была выездная виза. Последняя подписывалась человеком по фамилии Щербаков и на нее ставилась гербовая печать. Только много лет спустя мы узнали, что эту подпись ставят не где-то там «очень высоко». Подпись ставил неприметный человек в Управлении внешних сношений в Академии наук после прихода решения из ЦК КПСС. Скромный такой сотрудник, ходил в домашних тапочках. Я потом его знал.

На конференцию в Лондон мы попали вовремя. Жили мы с В.Л. вместе. После конференции нас пригласили в Кембриджский и Оксфордский университеты. Нас хорошо принимали, мы были известными людьми. Запомнилось общение с известным нам выдающимся физиком Д. Шенбергом (он бывал и даже работал раньше в Москве).

В 1968 г. состоялась инаугурация Института теоретической физики в Триесте, во главе его был А. Салам. Этот институт был создан, как и наш в Черноголовке, в 1964 г. Мне кажется, что в те годы еще наблюдалось некое последействие хрущевской оттепели, хотя Хрущева сняли в 1964 г.

Но именно в тот год мы начинали наши хлопоты о создании ИТФ. У меня ассоциируются в памяти три события того года – создание института Салама, нашего института и театра Ю. Любимова на Таганке.

А в 1968 г. предстояла месячная конференция в Триесте. Я готовил нашу делегацию, в нее входили наши крупнейшие физики – В.А. Фок, В.Л. Гинзбург, Е.М. Лифшиц, Л.Д. Фаддеев, Е.С. Фрадкин,… На конференцию приглашены нобелевские лауреаты, ожидался П. Дирак. И опять – наших официальных делегатов было совсем мало (два экспериментатора из университета, хотя конференция-то теоретическая!). Мы же были научными туристами.

В.Л. приехал в Триест на два дня позже начала. Но впереди месяц!

В этот раз я жил вместе с А.А. Абрикосовым. В нашем номере в течение этого месяца проходили «посиделки». Приходил и Дирак. Ему очень нравились байка Абрикосова о том, как он встретил медведя в горах. В номере была маленькая кухонька, там и расспрашивал Дирак Абрикосова о встрече наедине с медведем.

Салам решил показать нам Италию. Нам четверым (Гинзбург, Абрикосов, я и Лифшиц) дали машину. Дней 5 мы провели вместе, смотрели достопримечательности, шутили, смеялись. Осмотрели великолепные коллекции картин во Флоренции: Галерея Уффици и Палаццо Питти, масса впечатлений. Поездка нас очень сблизила.

Упомяну еще о большой конференции в 1955 г. в Тбилиси. Мы немного возвращаемся здесь назад во времени, но нельзя об этом не сказать. Хотя и в последующие годы мы не раз ездили в Грузию, с грузинскими физиками мы всегда очень дружили.

Итак, мы едем в Грузию. В тот раз В.Л. с нами не ездил, но ездила Нина Ивановна. Весь поезд из физиков. Гостеприимство неслыханное, очень хорошо все организовано. Был там и П.Л. Капица, и я первый раз в жизни видел, что хозяева – грузинские академики переговорили Капицу, он говорил там совсем мало. На этой конференции и во время замечательных экскурсий и застолий блистала Нина Ивановна. Танцевать все хотели только с Н.И. Она была очаровательна и навсегда покорила всех нас. Это одно из самых ярких и очень приятных впечатлений. И так было еще много раз и потом, когда мы общались с Виталием Лазаревичем и Ниной Ивановной – удивительной семейной парой, и наверное завидовали им.

Увлечение шахматной игрой помогает мне до сих пор. Я играю в шахматы и сейчас, теперь уже с компьютером по вечерам. Выигрыш всегда гарантирует хороший сон. Хочу сказать, что прямолинейность не всегда приводит к лучшему решению. Умение «считать ходы» – очень полезно было и на выборах в Академии наук. А.С. Боровик-Романов часто бывал председателем на собраниях, посвященных выборным делам. На встречах с ним обсуждались разные кандидатуры, сильные и слабые стороны кандидатов в Академию. В воспоминаниях некоторых физиков и астрофизиков упоминается, что на выборах в АН «черноголовская мафия решала все». Должен сказать, что никакой черноголовской мафии не было.

Мы действительно обсуждали между собой какие-то кандидатуры. Но такие разговоры были, конечно, и в других местах. Приведу лишь один пример.

Много лет назад я, Зельдович и Сагдеев поддерживали на выборах в члены-корреспонденты Р.А. Сюняева. Думаю, что Гинзбург и Шкловский поддерживали В.В. Железнякова. Не всегда у нас с В.Л. были одинаковые мнения, и вовсе не потому, что предлагаемые им или нами кандидаты не заслуживали избрания в Академию. Не всегда оправдывались и мои «шахматные» прогнозы. Конкуренция на выборах при ограниченном числе мест – это нормальное явление. Выборы есть выборы. В приведенном примере конечный итог выборной эпопеи таков: Р.А. Сюняев и В.В. Железняков в конце концов стали и членами-корреспондентами, а потом и академиками нашей Академии.

В начале 80-х годов несколько семей московских физиков проводили вместе отпуск на Куршской косе в маленьком поселке на берегу Балтийского моря. В эту замечательную компанию входили Гольданские, Гинзбурги, Харитоны и мое семейство. Мы были обеспечены путевками в тамошний дом отдыха в Прейле благодаря тому, что наш друг В.И. Гольданский был значимой фигурой в Правлении Всесоюзного общества «Знание», а дом отдыха как раз и принадлежал этому обществу. Приезжали туда и мои дочки, и дети Ю.Б. Харитона. Я вообще с начала 80-х годов отдыхать на юг не ездил.

В Прибалтике было хорошо. Хотя море было сравнительно холодное, но приятная обстановка в доме отдыха, замечательная компания, разные шутки, нечастые поездки по окрестностям – отдых запомнился на всю жизнь.

В.Л., кажется, именно там активно увлекался рыбной ловлей, я, впрочем, это помню плохо.

Ю.Б. Харитон был в озабоченном состоянии. Его служебные дела на «Объекте», а он был научным руководителем в Сарове, требовали его внимания даже во время отпуска.

Однажды ему понадобилось срочно позвонить на «Объект», но сделать это можно было только из Калининграда по ВЧ связи. Воспользовавшись этой оказией, мы на небольшом автобусе отправились всей нашей компанией в Калининград, ближе спецсвязи для Ю.Б. не было. Ю.Б. был еще и государственным деятелем, депутатом Верховного Совета. Пока Ю.Б. отыскивал телефон и звонил с помощью местных спецслужб на «Объект», мы решили посетить знаменитый Калининградский зоопарк.

И там В.Л. сразу же обратил внимание на карликовых бегемотов. Не знаю, может быть, он всю жизнь любил этих замечательных, по его словам, и редких животных. Он решил, что они содержатся там в абсолютно нечеловеческих условиях, граничащих с издевательством. Темпераментный В.Л. заговорил на повышенных тонах, он потребовал от сотрудников зоопарка налить бегемотам в бассейн чистую воду, что действия не возымело. Всю обратную дорогу он возмущался и предложил бывшему там с нами мужу моей дочери П. Волковицкому написать вместе с ним статью в газету, со всей прямотой потребовать улучшить бытовые условия карликовых бегемотов. Об этом, впрочем, мой зять тоже написал в этой книге. В.Л. проявил себя в этой истории как человек, очень переживающий за судьбы не только людей, но и животных.

Карликовые бегемоты

Расскажу теперь о выборах на Съезд народных депутатов в 1989 г. Была выделена квота Академии наук – 25 мест, Общество «Знание» тоже получило 10 мест. С первого раза А.Д. Сахарова не выбрали, выбрали при повторном голосовании. В.Л. был в списке от АН и был избран. В.И. Гольданского избрали от Белорусского Общества «Знание». Создавались разные комиссии, которые должны были рассматривать болевые проблемы нашего общества. В.Л. был в комиссии по борьбе с привилегиями. Были подкомиссии по разным видам привилегий. В.Л. выбрал подкомиссию по персональным автомобилям. А.Д. Сахаров выступал с трибуны с пламенными речами о расширении демократии в нашем обществе. Я с некоторой иронией говорил В.Л., что «автомобильная» подкомиссия не совсем по его специальности. Но В.Л. со всей страстностью занимался изучением вопроса о том, кому и когда можно и нужно выделять персональные автомобили. Не знаю, в какой комиссии был Гольданский, но он был более активен, чем В.Л., и выходил иногда на трибуну. Был момент, когда М.С. Горбачев пригрозил уходом со своего места. Гольданский с трибуны и со слезами уговаривал Горбачева не уходить. В.Л., как и некоторые другие депутаты, много писал предложений по разным вопросам, обсуждаемым на Съезде, отвечал на многие просьбы и письма трудящихся. К депутатским обязанностям он относился очень серьезно.

Антиклерикальная позиция В.Л. по поводу преподавания религии в школе естественно вытекает из его убеждений атеиста и гуманиста. Он основательно образовался в области религии, на профессиональном уровне разговаривал с клерикалами. Сейчас вышло уже третье издание его книги «Об атеизме, религии и светском гуманизме» (М., УРСС, 2011), где собраны его статьи, интервью и выступления, посвященные вопросам атеизма, религии, борьбе с клерикализмом в России, защите науки, светского образования и гуманизма. Он всегда темпераментно и азартно участвовал в дискуссиях, много выступал публично и приобрел популярность. К нему прислушивались не только в обществе, но и во власти. И он благодарил родителей и Бога, в которого не верил, за то, что смог всю жизнь заниматься физикой.

В.Л. много писал и научных статей, и книг – научных, учебных, популярных. Он был трибун, много уделял внимания популяризации и пропаганде науки. В каждую статью и книгу он вкладывал частицу своего темперамента.

Когда В.Л. в последние годы болел, он переносил эту беду очень мужественно. Я восхищался им, радовался, что он продолжает активно интересоваться всеми событиями в нашем обществе и государстве. Его интересовали и новости в нашей Академии, и новые статьи в научных журналах, и последние телевизионные репортажи, и, конечно, футбол.

Всего за несколько дней до печального конца он подписывал в печать новые статьи для журнала «Успехи физических наук» (УФН), главным редактором которого он был. Последняя его собственная большая статья посвящена отцу и истории его семьи. Она опубликована в выпуске УФН в ноябре 2010 г., посвященном памяти Виталия Лазаревича, и поражает своей искренностью и глубоким чувством уважения к тем людям, среди которых он жил.

В моей памяти В.Л. Гинзбург остается выдающимся физиком, несгибаемым трибуном, борцом. И замечательным человеком.

Илья Ройзен

Штрихи к портрету

Перебрав с десяток возможных заголовков, я решил остановиться на самом неоригинальном из них. Я полагаю, что так можно было бы назвать любую статью из этого сборника, потому что каждая из них неизбежно субъективна и фрагментарна, а все в совокупности они призваны воссоздать, по возможности, полно и достоверно многогранный человеческий образ поразительной личности по имени Виталий Лазаревич Гинзбург (В.Л.). И это моя лепта.

В моей памяти В.Л. запечатлелся в трех ипостасях: ученый грандиозного научного масштаба, доброжелательный и обаятельный человек в личном общении и знаковая фигура в социальном и политическом контексте. Его активность и влияние выходили далеко за пределы чистой науки-физики. Это стало особенно заметно после присуждения ему Нобелевской премии. Было и пока еще осталось много людей, хорошо знавших и любивших его. Еще больше тех, кто восхищался им издалека. К нему тянулись и к его авторитету апеллировали люди чести и разума. В последние годы, вероятно, не меньше стало и других – мракобесов всех мастей, которые злобно ненавидели В.Л. за его бескомпромиссное гражданское и научно-просветительское подвижничество. У некоторых отношение было не столь однозначным. Но я не знаю ни одного, кого бы он оставил равнодушным.

Наше знакомство произошло весной 1958 г. и было заочным. То есть я-то, конечно, идентифицировал В.Л., а вот он меня – нет. Я тогда заканчивал учебу на физико-математическом факультете Горьковского госуниверситета, а В.Л. работал по совместительству на радиофизическом факультете – заведовал там кафедрой. По хорошо известной причине он долгие годы был накрепко привязан к Горькому, обзавелся там учениками и знакомыми и не торопился бросать это дело, хотя к тому времени обстоятельства изменились к лучшему и ничто сугубо личное его сюда уже не влекло.

В те годы ректором ГГУ был невежественный проходимец (кстати, по специальности «физик-ядерщик»), но зато «в доску свой» среди городских партийных бонз, который, разумеется, окружил себя людьми подстать самому себе[1]. Как водится в подобных случаях, это университетское руководство изрядно отравляло жизнь талантливым преподавателям и ученым, особенно, если они были евреями. Не миловали и студентов. Но, конечно же, среди сотрудников были и безусловно достойные, глубоко-порядочные люди. Они не заблуждались насчет того, что при распределении на работу студентов[2] вроде меня очень вероятна какая-нибудь гнусность – такой опыт уже имелся. И тогда они, не слишком надеясь на свои собственные силы, попросили В.Л. – уже в те годы ученого с громким именем, чл-корр. АН СССР – написать в комиссию по распределению письмо с просьбой направить Л.Н. Булаевского (талантливый, широко известный физик-теоретик, сейчас живет в США) и меня (нас считали на курсе самыми перспективными) на учебу в аспирантуре под его руководством. Но и это не помогло – нам было предложено отправиться в Томскую область и там преподавать физику в школе. Другой бы на месте В.Л. отступился – действительно, ведь мы даже не были его студентами. И кто кинул бы в него камень? («Ну, видите, я сделал все, что было в моих силах, – сами понимаете, больше ничего не могу».) Но нет, В.Л. «нажаловался» министру высшего образования – быть может, вспомнил о «злоключениях» своей юности – тогда он, круглый отличник, тоже только волею случайного и счастливого стечения обстоятельств не загремел учительствовать в Верею,– но, думается мне, причина намного глубже – просто такой вот был у человека «категорический императив». И произошло неслыханное: нет, не думайте, что мы стали его аспирантами – сделать это университетскому начальству не позволяла пресловутая честь партийно-антисемитского мундира, – но нам заменили Томскую область на Горьковскую. Стало уже существенно легче – кто знает, как сложилась бы «во глубине сибирских руд» судьба двух неоперившихся домашних мальчиков с такой «врожденной инвалидностью».

Нет никакого сомнения, что в этом поступке В.Л. не было и тени протекционизма по отношению к «соплеменникам» – в дальнейшем я многократно убеждался, что подобная мотивация была ему глубоко чужда. А лучше всего он сказал об этом сам много лет спустя:

Я атеист, не считаю еврейский народ избранным, и вообще интернационалист. Кстати, не знаю я и еврейского языка (как иврита, так и языка идиш). Жалею об этом, но у меня нет способностей к языкам, а необходимости изучать иврит не было. Вместе с тем, если негодяем, жуликом или недостойным человеком какого-то другого типа является именно еврей – мне стыдно, неприятно, чувствую за это какую-то ответственность. Одновременно, если еврей является выдающейся, положительной личностью, я это отмечаю, мне это приятно. Конкретно, я рад, что евреем был Эйнштейн и некоторые другие выдающиеся физики. Ничего стыдного и даже просто отрицательного в таком национальном чувстве не вижу. Стыдиться нужно недоброжелательства и вражды к людям «не своей» национальности только в силу их национальной принадлежности. Это и есть расизм и, в частности, антисемитизм. В случае евреев несомненным проявлением национального чувства является также симпатия к Израилю и желание, чтобы он процветал. Я рад, что имел возможность публично выразить эти чувства. Дело в том, что в 1995 г. я получил премию Вольфа (Wolf prize). Это международная премия присуждается в Израиле представителям ряда специальностей, в частности, физикам, причем вне всякой связи с их гражданством, национальной (этнической) и религиозной принадлежностью. Церемония вручения диплома происходит в Кнессете под председательством Президента Израиля. Получая диплом, лауреат произносит небольшую речь, обычно просто благодарит жюри или говорит кое-что о своей работе. Когда подошла моя очередь, я также поблагодарил жюри, а затем сказал примерно следующее: «Я атеист, но мои родители были евреями, и я счастлив, что существует Израиль, где может найти приют любой еврей». Все встали: Президент, жюри, весь зал[3].

Так получилось, что с самого начала 1961 г. и на всю оставшуюся жизнь[4] я «прописался» в Теоретическом отделе ФИАН, которым тогда заведовал его основатель Игорь Евгеньевич Тамм, а затем в течение последующих 18 лет – В.Л. Так что взаимодействий и впечатлений наслоилось за полвека более чем достаточно – обо всем не расскажешь. Да и не нужно это – постараюсь вычленить то наиболее яркое и непреходящее, что навсегда врезалось в память.

Ну, прежде всего общемосковский теоретический семинар под руководством В.Л. – не упомянуть о нем невозможно, хотя этой беспрецедентной научной цитадели уже посвящена отдельная книга. Общеизвестно, как трудно держать длительное время толпу креативных личностей в добровольном «повиновении». А тут еженедельно 150-200 человек, и так на протяжении 45 лет! Содержательность и высокий уровень для этого необходимы, но совершенно недостаточны. Примеров тому несть числа. Обязательным является и другое: ходят, конечно же, на руководителя, и это своего рода шоу. Необходимое условие обеспечивалось неуемной алчностью и изощренной интуицией, с которыми В.Л. выискивал и угадывал все новое и интересное, что появлялось в печати. Каждую неделю он был первым, кто просматривал в библиотеке новые поступления, отбирал то, что ему приглянулось, просил соответствующих сотрудников посмотреть и, возможно, доложить на семинаре в качестве сообщения по литературе. И горе тому, кто пытался об этом «позабыть», – В.Л. все помнил и такой лени не прощал. Но это не главное – главное происходило на самом семинаре. В.Л. являл собой редчайшее сочетание выдающегося ученого и блестящего оратора – я бы даже сказал, оратора божьей милостью. Человек сильных и открытых чувств и эмоций, импозантный и непосредственный эгоцентрик, он обладал способностью фокусировать на себе внимание, комментируя произносимое докладчиком, аккомпанируя и оппонируя ему одновременно; при этом нередко выяснялось, что он настолько в теме, что даже может выдать определенную фору автору работы на лету, прямо тут же, у доски. Одним словом, щедро «транжирил» энергию, вкладывал всю свою душу и скучать не давал. И в таком вот ритме до 85-ти лет…

Конечно, при таком темпераменте В.Л. не всегда мог быть изысканно куртуазным, прекрасно это понимал и во избежание нелепых недоразумений порой извинялся по ничего не стоящим пустякам. Но уж если он считал, что был прав, то оставался непреклонен. Помню, как-то я делал у него на семинаре обзорный доклад по кварк-глюонной плазме. В первом ряду сидел один известный биофизик и докучал мне довольно-таки неуместными вопросами. В.Л. сделал ему одно замечание, потом второе – более внушительное и, наконец, решительно потребовал не срывать доклад, а если уж совсем невтерпеж, то вообще покинуть зал. Тот замолчал, и рассказывать стало легче. Однако после семинара он нашел меня в моем кабинете, и только тут я осознал, что В.Л. действительно меня «спас». Этот – повторю, хороший биофизик – заявил, что сегодня самый радостный день в его жизни, что они (надо полагать, он и его коллеги) точно знают, где у человека находится душа, а также какого она размера и веса, но только раньше им было неясно, из чего она состоит, – и вот теперь он, наконец, понял, что душа состоит из кварков!

Хотя в течение почти полувека мы с В.Л. и встречались в институте чуть ли не каждый день, разность в возрасте (20 лет) и статусе была такова, что определенная степень доверительности в общении установилась лишь в последние 10-15 лет. По всей вероятности, во многом этому способствовал Евгений Львович Фейнберг, ближайший друг всей его жизни, к которому В.Л. всегда относился с трогательной, ничем не замутненной любовью и заботой. Так или иначе, мы стали нередко перезваниваться; приходя в институт, В.Л. все чаще зазывал меня к себе в кабинет «потрепаться», а после того, как он тяжело заболел, я стал время от времени появляться у него – то в больнице, то дома. Вообще-то «трепом» эти беседы можно назвать довольно условно: расслабиться было трудно – слишком уж часто В.Л. знал наперед то, что я собираюсь сказать, порой создавалось впечатление, что он прямо-таки читает мысли. Ладно еще, когда речь шла о науке, – тут при его-то квалификации и интуиции возможны были всякие «чудеса», но ведь мы говорили практически о чем угодно!

И.И. Ройзен и В.Л. Гинзбург, 2001 г.

Как-то, вскоре после появления первого тома монографии «Двести лет вместе», В.Л. спросил, как бы между прочим, каково мое мнение о Солженицыне – антисемит он или нет, и вообще, могу ли я дать четкое определение, кого следует считать антисемитом?[5]

Конечно, имелись в виду не примитивные «зоологические» и даже не более «рафинированные» и не столь кровожадные, но все же откровенные антисемиты – те и другие позиционируют себя сами, – а «благорасположенные» и при этом иезуитски фарисействующие особи. Поначалу этот вопрос показался мне слегка надуманным, и я стал довольно уверенно импровизировать. Но очень скоро мне стало ясно, что вопрос был задан не с кондачка – В.Л. уже основательно поразмыслил и, вероятнее всего, обкатывал на мне свои соображения. Насколько мне помнится, в конечном счете, мы все-таки несколько продвинулись – в основном, от противного, т. е. по части определения подлинного неантисемита (если бы это получилось, то тогда остальное было бы делом простой арифметики), но тема неизменно уводила в такую необозримую и туманную даль, что формализовать задачу так и не удалось. Все же примерно в это самое время вялотекущее эпистолярное общение между В.Л. и Солженицыным оборвалось.

Присуждение Нобелевской премии в 2003 г. придало неугомонному В.Л. новый импульс. Это был практически «подарок» к его 87-летию – почти день в день. В.Л. по этому поводу отшучивался, что ему, мол, просто повезло, и он все-таки дождался, потому что долго живет. В шутке была изрядная доля правды – премия действительно сильно запоздала. Но, так или иначе, его вес и влияние существенно возросли[6]. И он развил в высшей степени общественно-полезную просветительскую деятельность по защите науки от суеверия и разного рода псевдонаучных химер, расцвет которых является непременным атрибутом смутного времени. Несколько раз он показывал мне подготовленные к публикации рукописи на этот счет, комментарии и «придирки» всегда принимал с благодарностью и порой даже кое с чем соглашался. Кроме того, он вместе с рядом других известных ученых (и не только ученых) с обостренным чувством справедливости и гражданского долга решительно вступился за попавших «под раздачу» коллег, доказывая власть предержащим, что люди несправедливо осуждены по облыжным и, подчас, просто смехотворным обвинениям за несовершенные ими преступления. К сожалению, пока мало кого удалось «отбить», но все-таки, похоже, что спланированный тотальный наезд прекратился.

Не все получилось и в «родном доме». В свое время они вдвоем – В.Л. и Е.Л. – с честью провели отдел, сотрудником которого был в то время шельмуемый властью, а потом и просто опальный Андрей Дмитриевич Сахаров, через труднейший период реакции и застоя в нашей стране. Можно сказать, – «по одной половице». Но после того как в 1989 г. В.Л. отказался от дальнейшего руководства отделом (к тому времени он стал именоваться отделением, но это неважно), отдел вздрогнул. Было ясно, что теперь следует ожидать перемен, и были большие сомнения в том, что они пойдут отделу на пользу. Не потому, что В.Л. был блестящим администратором (он, кстати говоря, это занятие не любил) или никогда не совершал никаких ошибок – просто слишком уж ощутима была разница в личностном классе между ним и любым из возможных преемников. Опасения – увы! – оправдались, хотя поначалу и казалось, что урон почти незаметен – сработала мощная благотворная инерция, заданная в свое время Игорем Евгеньевичем Таммом и энергично подпитываемая ими (В.Л. и Е.Л.) – его учениками. Ее хватило лет на десять с небольшим. Но потом негативные процессы стали очевидными, и тогда уже тяжело больной В.Л. предпринял отчаянную попытку переломить этот удручающий тренд: в связи с предстоявшим переизбранием руководителя отдела он во всеуслышание предложил сделать довольно резкое телодвижение и пригласить на эту должность человека извне – сравнительно молодого академика М.В. Садовского, учившегося когда-то у нас в аспирантуре, – и вскоре поставил его в известность о ходе обсуждения этого вопроса. Казалось бы, перспективность такого шага была очевидной – что и было главным аргументом В.Л., но самые весомые его ученики «почему-то» резко высказались против. А лучшего друга рядом уже не было.

Хотя основным хобби В.Л. была работа, но все же, как говорится, не хлебом единым… Будучи человеком открытым и динамичным, он не особенно жаловал интеллектуальные развлечения – например, был довольно равнодушен к шахматам. Но зато до самых последних дней оставался завзятым футбольным болельщиком – возможно, таким образом релаксировал после интенсивных упражнений по теоретической физике. Он неоднократно пенял мне за то, что я пропустил трансляцию того или иного интересного матча и теперь нельзя обсудить перипетии происходивших там событий.

В.Л. очень отрицательно относился ко всяческой показухе, пустозвонству и неоправданному надуванию щек, фальши и лицемерию.

В частности, активно противился избранию в Академию по разного рода «околонаучным» соображениям. Однажды он спросил меня, что я думаю об одном весьма известном, но уже довольно давно ушедшем человеке. Впрочем, это было и так понятно, но я попробовал было уклониться от прямого ответа, промямлив расхожую фразу, что вот, мол, так уж принято – об умерших либо хорошо, либо ничего. В.Л. встрепенулся и немедленно возразил и притом весьма решительно, как он умел это делать в определенных ситуациях: «Послушайте, я с Вами совершенно не согласен. Что это за должность такая – покойник! Ну ладно, в ходе траурных мероприятий непосредственно после кончины – это еще куда ни шло, но потом нужно обязательно поставить все на свое место. А то так ведь можно договориться и до того, что не следует воздать «по заслугам» и таким матерым преступникам, как Гитлер и Сталин».

Вспомнив об этом эпизоде, я подумал – вот что уж точно никогда не омрачит воспоминаний о В.Л., так это красноречивая немота или натужная лукавость посмертных речей и оценок. Потому что он принадлежит к очень немногочисленной, но драгоценной, плеяде блестящих и независимых интеллектуалов, которые, как правило, не занимают официально никаких оглушительных должностей, – их с избытком компенсирует высокий и непринужденный пиетет в глазах окружающих. Дела этих людей праведны, и они не нуждаются в подчистках или лакировке ни при жизни, ни после смерти: тут ничего не приходится ни замалчивать, ни выдумывать – ни одно слово не вымучено, и все слова стоят на своем месте.

Яков Костюковский

Мемуаразмы

Эти воспоминания в форме коротких диалогов называются мемуаразмами, потому что, с одной стороны, это неприхотливые мемуары, с другой, – вполне объясняемый в моем возрасте легкий маразм.

***

– Я часто вспоминаю, Виталий Лазаревич, как мы с Вами в Малеевке бегали на лыжах.

– «Бегали» – это сильно сказано. Бегал там только Виктор Шейнберг с сыновьями.

– Ну, ходили.

– Тоже не совсем точно. Ходили на лыжах Ная Лазарева и моя Нина. А мы с Вами, дорогой Яша, не бегали и не ходили, стояли на лыжах. Выбирали тихую поляну, стояли и болтали.

– А помните, как в Малеевке, мы почти ежегодно 5 марта отмечали день смерти Сталина?

– Да, конечно. И Вашу шутку помню.

– ?!

– Мне рассказывали, что когда в 53-м году все гадали, где похоронят Сталина, Вы сказали: «Лишь бы не на Голгофе, там воскресают…»

***

Как-то во время наших «лыжных стояний» Виталий Лазаревич обронил фразу:

– Однажды меня вызывают в партком…

– А Вы член партии?

– Да, этот непоправимый шаг я сделал еще во время войны…

Прошло несколько дней, он опять к чему-то упомянул о парткоме. Я сделал вид, что впервые слышу о его членстве в партии. А он, забыв о нашем предыдущем разговоре, опять стал ссылаться на молодость и войну. Так продолжалось несколько раз. Наши общие друзья умирали со смеху.

И тут не выдержала его жена Нина Ивановна Гинзбург:

– Яша, как не стыдно пользоваться рассеянностью Виталия! Я вот тебе сейчас кое-что расскажу, и ты, надеюсь, прекратишь свой неуместный розыгрыш… Представь себе раннее утро, полумрак, Виталий встает с постели, нащупывает ногами тапочки и говорит: «Сволочи!»… Знаешь, кого он имеет в виду? Партком.

– Ну, раз так, все, сдаюсь…

***

– После лыж, перед обедом хорошо выпить рюмку водки. Почему, Виталий Лазаревич, Вы к нам не присоединяетесь? Считаете, что алкоголь вреден?

– И да, и нет. Тут нет однозначного ответа. Знаменитый выпивоха старик Ной прожил 950 лет, но умер, по моим сведениями, все-таки от очередного запоя…

***

Как-то в Малеевском Доме творчества во время обеда в столовую вошла дежурная и закричала:

– Гинзбурга к телефону!

Вскочило несколько человек: Галич (Александр Гинзбург), Лагин (Лазарь Гинзбург) и почему-то поэт Сергей Островой (хотя он не Гинзбург, а Фукс).

– А Вы, Виталий Лазаревич, почему не реагируете? Ведь Вы же настоящий Гинзбург.

– Это не важно. У нас сейчас псевдогинзбурги имеют преимущество…

***

– Скажите, министр строительства Гинзбург – Ваш родственник?

– Что Вы, мы даже не однофамильцы…

***

– Виталий Лазаревич, мне рассказывал мой сосед, Александр Бек, что начиная с 1949 г. Сталин был опасно болен.

– Сталин был более опасен, когда был здоров…

***

– Вам привет, Виталий Лазаревич, от моей жены.

– Очень кстати! Это дает мне основание задать Вам давно интересующий меня вопрос: почему Ваша Фира такая молчаливая?

– Не знаю.

– А я, пожалуй, знаю. Она очень красивая и ей незачем привлекать к себе внимание пустой болтовней…

***

– На независимую ассоциацию писателей «Апрель» напало общество «Память». Едва я вышел на сцену ЦДЛ и успел сказать «Дорогие друзья!», как какой-то мерзавец крикнул мне из зала: «Твои друзья в Израиле!»

– А Вы знаете, Яша, он по существу был прав.

– Вот-вот, и моя дочь так говорит…

***

– Помните, как глушили «Голос Америки», Бибиси?

– Это, Яша, не Бибиси, а нас с Вами глушили…

***

– Вся беда, Виталий Лазаревич, что народ безмолвствует.

– Как же он безмолвствует, когда Лубянка получает каждый день почти три тысячи доносов…

***

Подслушанный разговор Виталия Лазаревича с одним из авторов в редакции журнала, главным редактором которого был Гинзбург.

– Почему Вы с таким опозданием принесли свою статью? О том, что сегодня будет сто лет со дня рождения Резерфорда, стало известно уже на второй день его жизни…

***

– Знаете ли Вы, Яша, что Трофим Денисович Лысенко свою докторскую диссертацию склеил из чужих статей. И когда иногда он говорил, что у него работа не клеится, это звучало буквально…

***

Мне пришла в голову забавная мысль: если бы в нашей стране все чтили Уголовный кодекс, у России не было бы истории…

***

– Так этот N – чистый еврей.

– Абсолютно чистых евреев не бывает, Яша. Как и, впрочем, чистых немцев. И чистых русских не бывает. Русские – это смесь Рюриковичей с Рабиновичами…

***

– Согласитесь со мной на минутку, Виталий Лазаревич, что все на свете создал Бог и создал замечательно.

– Ну, ладно, на минутку могу. А к чему Вы это?

– А вот к чему. Есть исключение. Единственное, что у Бога не получилось, – это человек.

– Согласен. И объяснение здесь очень простое: Бог создавал человека в последний момент, когда уже сильно устал…

***

– Меня очень беспокоит судьба Млечного пути.

– Как астрофизика?

– Вот именно. Сейчас в России развелось столько голубятников, и они так интенсивно машут своими длинными шестами, что могут сбить Млечный путь в масло…

***

– После моих попыток изучения Космоса я понял, Яша, одну важную вещь: нельзя серьезно относиться к людям, которые не видят дальше своего носа, то есть не видят дальше одного-двух миллионов километров.

***

– Виталий Лазаревич, как Вы относитесь к введению единой валюты «евро»?

– По-моему, все, что объединяет Европу, – это хорошо. Но есть и другие мнения. Например, математик Игорь Шафаревич вообще считает, что «евро» означает «евреи России»…

***

– Телеэкран все обнажает, Вы видели, Яша, как Жириновский бил в Думе женщину? Больше всего меня потрясло его искаженное злобой лицо. Если воскресну, я узнаю это лицо и через пятьсот лет…

***

– Что это Ваш коллега академик Алферов вдруг стал горячим сторонником правящей власти?

– А он как физик просто переполюсовал свои взгляды: сменил минус на плюс, а плюс – на минус…

***

– Если человек все время спрашивает у Вас «как здоровье», – это фарисейство. Его Ваше здоровье не интересует, если он, конечно, не гробовщик…

***

Когда в Доме ученых с большим размахом отмечали Нобелевскую премию Виталия Лазаревича, он вдруг спросил у меня:

– Ну, и как Вам это торжество?

– Вполне нормальное торжество.

– И Ваша Инна так считает?

– Да, в данном случае моя дочь со мной согласна… Она другим огорчена. Понимаете, она долго искала для Вас какие-то особые хризантемы, а Вы их передали не Нине, а какой-то тете…

– А мы подаренные нам цветы не домой увозим, а тут же раздаем… Так как все-таки Вам показалось сегодняшнее действо?

– Я же сказал: нормальное торжество.

– А, по-моему, скучно. Лучше бы какой-нибудь капустник устроили. И пасквиль про меня сочинили. Хотя бы завистники были довольны…

Владимир Рубин

Роскошь человеческого общения

«Под старость краток день,

а ночь без сна длинна…»

В последнее время в моих «длинных ночах» стал часто возникать образ моего доброго и светлого приятеля – Виталия Лазаревича Гинзбурга. Общение и беседы с ним на протяжении многих десятков лет глубоко укоренились в моей памяти. Ее неожиданно яркий и бурный наплыв привел к появлению этих кратких заметок.

Как завязываются дружеские нити, как устанавливаются доверительные отношения между людьми очень разными по мироощущению, по основному занятию в этой жизни, по возрасту – «нам не дано предугадать». Виталий Гинзбург посвятил себя постижению и раскрытию тайных процессов, происходящих в недрах материи самой жизни. Я же всю жизнь занимаюсь сочинением музыки, комбинацией звуков, очень надеюсь, что они произведут благодеятельное воздействие на души людей. Что нас сблизило известно одному Богу, в которого Виталий Лазаревич, по многочисленным своим высказываниям, не верил. Осмелюсь заметить, что дело с этим кардинальным, таинственным вопросом бытия здесь обстоит гораздо сложней. Вспоминаю много лет спустя после нашего знакомства, в дивный весенний день, у меня дома мы с ним слушали великое сочинение Малера «Песнь о Земле». Впечатление, которое произвело это сочинение на не намоленное музыкой ухо Виталия было оглушительно, сильно, своеобразно и глубоко. Только душа, испытывающая подлинно религиозное чувство (к какому Богу она наклоняется здесь несущественно), способна на такую пронзительную реакцию.

Наше знакомство и возникшее вместе с ним взаимное душевное расположение на долгие годы произошло в богоизбранном месте, в Сортавале, на берегу Ладожского озера в августе 1974 г. Там находился наш, так называемый композиторский «Дом творчества». Он представлял собой несколько десятков деревянных финских домиков, добротных, но уже тронутых временем. В них мы жили и сочиняли свою музыку. В центре этого поселка – каменное добротное финское строение, в котором находились столовая, библиотека и клуб. Это каменное строение, как впрочем и иные строения такого типа в Финляндии, проходило под мифическим названием – вилла Маннергейма, думается это творимая легенда. Весь поселок расположен был в самой близи Советско-Финской границы и для попадания в него требовался специальный пропуск. Место было замкнутое и довольно пустынное. Как во всяком маленьком корпоративном обществе все обо всех много судачили и знали. Пересуды и слухи были в чести. Я давно слышал от коллег, что в Сортавале среди них летом обосновался и проживал со своей женой – Ниной Ивановной знаменитый физик академик Виталий Лазаревич Гинзбург (Нобелевская премия догнала его много, много, много лет спустя).

К слову, если мы – музыканты жили хоть и в небольших, но отдельных домишках, то академик с женой проживал в одной комнате общего дома, где господствовал запах сушеных белых грибов, собранных неутомимой Ниной Ивановной, удивительно пластично и обаятельно вписывающейся в диковатую приозерную природу, ради общения с которой они жертвовали вполне доступным им цивилизованным комфортом.

Владимир Рубин

Познакомил нас мой ныне покойный друг, прекрасный композитор Алексей Александрович Николаев. Не могу не сказать несколько слов и о нем. Кроме того, что это был замечательный музыкант, он интеллектуал в подлинном значении этого понятия. Кроме консерватории он окончил как искусствовед Московский университет. Природа и он в Сортавале были нераздельны. Неутомимый ходок (вся округа им исхожена вдоль и поперек), превосходный рыбак, грибник. Своими руками искусно усовершенствовал наш неприхотливый быт – вообще яркая и обаятельная личность. С его легкой руки стихийно образовалась небольшая, удивительно приятная компания-содружество: Виталий Лазаревич Гинзбург с Ниной Ивановной, Алексей Александрович с Натальей Сергеевной и я со своей Машей Скуратовой. Алеша и Виталий – страстные, умелые и добычливые рыбаки. Виталий, как человек науки вел еще реестр добычи. Пойманные им рыбы были тщательно им вымерены. Вспоминаю эффектное появление на моем дне рождении Виталия и Нины с двумя, уже выпотрошенными и переложенными крапивой щуками весьма солидного размера (около 80 см). Нина и Наташа были великими мастерицами «грибной охоты». Грибы никогда не исчезали из нашего рациона. По вечерам, до глубокой ночи у самой воды Ладоги (Алеша своими « золотыми руками» соорудил специальные для этого мостки) происходили регулярные ритуальные посиделки. Коптилась свежевыловленная рыба, появлялись свежесобранные грибы (жаренные, маринованные, соленые), другая изысканная снедь, все это не без возлияния…

Но главное – беседы, беседы, беседы… О чем? Как водится на Руси – обо всем. От насущной прозы жизни, проблем искусства, политики до сакраментальных вопросов жизни и смерти, до космоса. Правда «черных дыр» в присутствии Виталия касались с любопытством, но осторожно. На протяжении многих лет дальнейшего общения с Виталием Лазаревичем меня не оставляло застенчивое, в некотором роде, мистическое чувство. Думалось: «Боже мой! Куда его сознание, его мозг имеют возможность погружаться. Какие запредельные для меня миры, схваченные его интеллектом, облаченные в знаки-формулы, ему доступны, и какие таинственные процессы жизни материи перед ним приоткрываются».

Смущение овладевало душой моей. Воображение и фантазия застывали. В моем сознании эта сторона жизни души Виталия Лазаревича так и осталась глубокой тайной. Это неравновесие, а неравновесие заключалось в том, что глубина его научного постижения жизни так и осталась для меня terra incognita, а он посещал концерты, где исполнялась моя музыка, и имел возможность соприкоснуться с некоторыми сокровенными сторонами души моей. Несомненно эта неравновестность наложила ощутимый отпечаток на наше общение, но наличие взаимно притягивающихся точек дало возможность сохранить интерес и сердечное дружеское расположение друг к другу. При всем своем Богом данным огромном глубоком таланте ученого Виталий Лазаревич был прелестно прост, обаятелен и, я даже сказал бы, наивен в общении. Никакого академического дурновкусия, пошлого чванства в сознании своей исключительности и в помине не было. Живой, естественный, чрезвычайно ранимый, проницательный с большим чувством юмора собеседник. На протяжении десятилетий общение наше происходило по самым разным поводам: на торжествах, юбилеях, на траурных событиях, но большей частью мы встречались просто так, по зову души. Происходили наши встречи на разнообразных широтах: в Москве на квартирах (они у нас менялись) у них и у нас. На дачах (они не менялись) у них в Ново-Дарьино и у нас в Жаворонках, на концертах в Большом и Малом залах консерватории, в доме творчества писателей в Малеевке, где они любили бывать – всего не перечесть. Встречи эти отличала атмосфера дружелюбности, взаимно заинтересованности и, как правило, совпадение взглядов на происходящие вокруг нас события. А они бывали весьма остросюжетны, многочисленны и разнообразны. На наших глазах происходил грандиозный, не всегда осязаемый очевидцами процесс, по выражению Мусоргского «Крушение царств», оползень, распад империи и естественно связанное с этим смятение чувств, хаотическое состояние в душах людских.

Виталий Лазаревич в силу своего темперамента был активно вовлечен в этот космический процесс, а в одно короткое время даже окунулся непосредственно в политику, став депутатом Верховного Совета СССР. С государством он был непосредственно завязан своей научной деятельностью. Будучи человеком страстным и ранимым все перипетии этих отношений: обиды, несправедливость, подлость, жестокость принимал болезненно близко к сердцу. Вся история с академиком Сахаровым, сотрудником его лаборатории, дорого ему далась. Посещения опального ученого в Горьком часто становились сюжетом его горьких рассказов. Сложные отношения с женой Сахарова его тяготили. Насыщенные, самые разнообразные события быстротекущей российской жизни находили у него необыкновенно яркий отклик, ставя его в центр публичных дискуссий по разнообразным жизненным проблемам, возникающим в полубезумном сознании нашего общества.

В наших беседах разговоры на «Божественные темы» занимали значительное место. Свои письменные высказывания по этому поводу он считал нужным временами пересылать мне по почте. Тема эта, одна из самых таинственных и глубочайших в нашем земном жизненном пути, как и всякого крупной души человека, особенно в преклонном возрасте, не оставляла его в покое. В одном из самых последних, а может быть, и в самом последнем разговоре с моей Машей по телефону он спросил: «А что Володя еще верит в Бога?» Тема эта иногда была прикрыта живительным юмором. Как известно Нобелевский комитет с большим опозданием присудил Виталию Лазаревичу премию, которую он уже давно, давно заслужил. Виталий Лазаревич, обладавший чутким чувством юмора, очень смеялся, когда я, поздравляя его, с присуждением премии сказал: «Виталий, а Бог-то все-таки есть!»

Литература, живопись, скульптура (он был большой неизменный поклонник скульптора Сидура), музыка, по моим наблюдениям естественно, омывали его душу, в разумных пределах, не захлестывая. Но все же, главной доминантой души его была наука и любовь в высшем духовном понятии этого чувства. Нравственный устой души его был непоколебим. Человеческие слабости также были не чужды ему, но проявлялись в столь обаятельной непосредственности, что вызывали только еще более приязненные чувства к его личности. Ощущалось его не совсем утоленное чадолюбие. Его отношение к своей Нине Ивановне было необычайно трогательное. История их знакомства чисто «советская» по фабуле и дальнейшие сложные хитросплетения их жизни были частым сюжетом его живых рассказов-воспоминаний. Они того стоят и, кроме того, из них всплывает притягательный образ его Нины, образ женщины, про которую чуть перефразировав строчку поэта Наума Коржавина можно сказать: «…и в кибитках снегами настоящие женщины поедут за нами…»

О профессиональных достоинствах ученого Виталия Лазаревича Гинзбурга написаны сотни ценных страниц. В моей же душе он укрепил веру – человек создан по образу и подобию Божьему. Порука тому его нравственная чистота, подлинная органическая честность, прекрасная наивность.

Радостно, что на мою долю выпало испытать одно из самых ценных человеческих состояний (по меткому выражению Экзюпери) – «роскошь человеческого общения» с ним.

 Примечания