«Загадочная корреспондентка Корнея Чуковского»

«Изумительно, невероятно, неужели Соня Г. – не миф, не мираж, не легенда!!!» – писал Корней Чуковский 28 августа 1965 года. Он жил в подмосковном Переделкино, а Соня Г. – в Нью-Йорке.

А, если – да, миф? Да, мираж? Он перестал бы писать? Да Корней Иванович принял бы участие в любой мистификации, когда бы она давала пищу его пытливому уму и пылкому романтическому сердцу.

Как-то в лондонском «Таймсе» появилась заметка о том, что ахматовская «Поэма без героя» нигде не была напечатана. Вслед за этим в газету «Таймс» пришло письмо, где было сказано, что это ошибка, что поэма была помещена в «Воздушных путях» – американском альманахе, выходившем на русском языке. И тогда уже в редакцию этого альманаха пришло несколько строк от Чуковского и проспект его книг. Он мог рассчитывать на несколько слов благодарности, но, к своему удивлению, получил длинное письмо, которое прочел с интересом и несомненным удовольствием.

«4 октября, 1964 года

Дорогой Корней Иванович!

Это было удовольствием и чудесной неожиданностью получить от Вас проспект издания Ваших сочинений и записку. Спасибо Вам.

Я хочу воспользоваться Вашим милым предложением и прислать мне что-нибудь Ваше. Некоторые из Ваших книг я с большим интересом читала и сейчас скажу Вам, что именно. Но что меня особенно интересует, это всё, что написано Вами о Некрасове, и если бы Вы могли прислать мне Вашу монографию о нём или другой какой-нибудь материал, я была бы Вам очень благодарна. Единственное, что у меня есть, это Ваша работа "Жена поэта", напечатанная в Петербургском издательстве "Эпоха" в 1922 году.

Я очень люблю Некрасова, и он несомненно один из замечательных лириков. Меня всегда интересовало также узнать несколько больше о его личной жизни и задевало такое уж слишком отрицательное мнение о нём Герцена. Я знаю, конечно, историю насчёт наследства первой жены Огарёва. Есть у Вас законченное мнение относительно всего этого?

Слышала, что, по мнению некоторых русских образованных людей, три "гражданских" поэта – Державин, Некрасов и Маяковский были заядлыми картёжниками и иногда, не поколебались бы “corriger la fortune?” (испытать судьбу – Ш.Ш.). Много ли правды в этой болтовне?

Должна сказать, что испытала подлинное наслаждение, прочитав несколько недель тому назад Вашу небольшую, но замечательную книжку "Живой как жизнь"! Вы видите, конечно, что у меня огромный интерес к русскому языку. Многое в этой книжке для меня было откровением, и я жалею только, что туда не вошли слова современного русского сленга. Я нашла очень маленькую ошибку, на которую беру на себя смелость указать Вам.

Два издания (1962 и 1966 гг.) книги К. Чуковского «Живой как жизнь»

На странице 183 Вы приводите "малиновый звон" как пример идиоматического выражения (“obikhodnoje slovosochetanie”). Вы считаете, что "малиновый" это от "малина". На самом деле слово "малиновый" в этом употреблении происходит от имени северо-восточного бельгийского города Малин (фламандский Мехлин). В этом старинном городе и поныне производятся замечательные колокола, которые в своё время продавались русским церквам…

Я с радостью буду посылать Вам книги, которые Вы бы хотели иметь, и таким образом создавать так называемый “tovaroobmen”.

Преданная Вам

Соня Г.»

Читатель может себе представить, в каком волнении и восторге он сел писать ответ.

(Приблизительно конец октября, 1964)

«Насчёт малинового звона Вы неправы, дорогая Соня! Я очень хорошо знаю происхождение этого слова, но в том-то и дело, что употребляющие словосочетание "малиновый звон" не имеют ни капли понятия об истории сего словосочетания. Для них, для миллионов русских людей, слово связано с малиновым цветом. Происхождение слова забыто начисто; словосочетание превратилось в метафору, в идиому. Меня при изучении языка больше всего заинтересовала сила забвения, которой держится каждый язык. Только лингвисты знают, что малина здесь ни при чём, что источник этого слова город Малин (Михлин) – а подлинный хозяин языка, народ, уверен, что источник – малина. "Малина" же в народном понимании это счастье, удовольствие, радость – недаром существует поговорка: "Не житьё, а малина"».

И дальше – увлечённо – о книгах американских писателей, имеющихся в его библиотеке. Это и Апдайк, и Чивер, и Болдуин, и даже все книги Эллери Куинн, так как он хотел бы написать эссе об американских детективных романах. Он заканчивает так: «Но мне 83 года и вряд ли мне удастся осуществить сотни планов, теснящихся в уме… напишите о себе».

 Надо заметить, что его корреспондентка пишет по-английски, а он ей на русском, иногда вставляя английские слова.

«Вы просите написать меня о самой себе, хорошо!.. Мне 41 год, я одинока (в настоящее время) и работаю в одной большой фирме моделисткой. Моё "хобби" – языки, главным образом – русский. В свободное время я слушаю лекции по русской истории и литературе в Колумбийском университете. Русский язык я знаю, но не так хорошо, чтобы писать; надеюсь, что смогу это делать несколько позже.

Кто, по Вашему мнению, самый большой поэт из живущих ныне в России? Я имею в виду молодые силы. Жду Вашего письма.

Преданная Вам,

Соня Г.»

Чуковский послал ей свою книгу «О мастерстве Некрасова». Он пишет (приблизительно в начале декабря, 1964):

«Дорогая Соня!

Есть что-то знаменательное в том, что Вы ровно вдвое моложе меня. Когда Вы родились, мне было ровно столько, сколько Вам сейчас. Пожалуйста, не судите обо мне по той книге, которую я Вам послал. Я не люблю этой книги. И в ней я молодые силы не я. И многое там недосказано. Знаете ли Вы мою "От двух до пяти"? Там каждая строчка – я».

Он обещает в новом издании книги «Живой как жизнь», указать на бельгийское происхождение и идиомы выражения «малиновый звон». Его чрезвычайно озадачило, что Соня моделистка, и он не скрывает этого.

«Мне и в голову не приходило, что Вы fashion designer. Пожалуйста, напишите, довольны ли Вы этой работой, много ли времени она у Вас занимает, какое учебное заведение Вы закончили, чтобы заняться такой специальностью».

От двух до пяти. Изд. 1955

Тут же переходит на литературные темы, сообщает, что только что посетил его умный и ироничный Джон Чивер. Что же до лучшего советского поэта, то Чуковский не называет имён, но говорит, что появились сотни даровитых поэтов среди геологов, физиков, химиков, биологов, большинство из которых не печатается и, кстати, среди них много женщин. И все зачитывают его стихами. Однако центрального поэта среди них еще нет… Он спрашивает, бывала ли Соня в России. – Нет, – отвечает она. Но Переделкино она знает по имени… Знает его книгу «От двух до пяти» («Ваша любовь к детям вдохновительна!»). А знает ли он книгу Мандельштама для детей? Поэтика Мандельштама казалась ей «всегда предельно совершенной». Сообщает, что в США опубликовано 60 его стихотворений, прежде как будто неизвестных.

К. Чуковский. Чудо-дерево. Худ. И. Кабаков, изд. 1975

Она просит переслать ей «Чудо-дерево» и «Высокое искусство» – об искусстве художественного перевода. Говоря о книге «О мастерстве Некрасова», удивляется – почему он не любит этой книги? Ей никогда не приходилось встречать такой глубокий анализ мастерства какого-либо русского поэта. Её только удивляют параллели между Некрасовым и Маяковским. И с наивностью иностранки она восклицает по поводу последнего: Что происходило с ним? Ей кажется совершенно очевидным, что «благодаря этой нелепой утрате собственного лица», он «загнал сам себя в тупик, из которого не было уже выхода». Что он думает по этому поводу? Бывали вопросы, на которые Чуковский не отвечал. О Маяковском – ответил:

«Маяковский в 15 году жил у меня в Куоккале. Я писал о нашей встрече в моей книге "Современники". Он писал тогда "Облако в штанах" – чудесную новаторскую поэму. Это был очень прямой, очень гордый, очень убеждённый 23-летний человек. В нём не было ни грамма сервилизма. Он верил во все, о чём писал. В этой вере было его счастье. Какой он был силач, видно из его стихотворения "Во весь голос", но я согласен с Вами – он часто бывал слабоват, когда "наступал на горло собственной песне". Во всяком случае, это был чудесный образец русского человека, верного своим друзьям, прямолинейного, верующего и бескорыстного. Я не всегда был с ним согласен, но всегда любовался им.

Своей книги "О мастерстве Некрасова" я не люблю, потому что в ней не мой голос. У меня есть другая книга "Некрасов" (1930), там я – я. Книга эта не выходит теперь, но, повторяю, в ней я – я.

Мне почему-то кажется, что вдруг в моей комнате зазвонит телефон – и английский голос скажет по-русски: "Ну вот я и приехала. Еду к Вам в Переделкино". – Кто говорит? – "Sonya"… – Пожалуйста, приезжайте поскорее! Через 40 минут ко мне войдёт милая дама, и мы на смешанном англо-русском языке будем говорить об Анне Ахматовой (которую я знаю с 1912 года), Эмили Дикинсон, о Walt Whitman'e, о Henry James'e, и придут молодые писатели, придёт мой друг Константин Паустовский – а потом пойдём вместе гулять по городку Писателей».

Высокое искусство. Изд. 1941

Не случилось этой встречи, но переписка становилась всё более сердечной, оживлённой.

«Января 7, 1965

Дорогой Корней Иванович,

бессонница – опасная вещь. Вы совсем не спите? Как это возможно? Помню, я читала когда-то очень страшный рассказ Вилье де Лиль-Адана, где бессонница фигурирует, как форма смертной казни у китайцев. Это ужасно, по-моему!»

Они много говорят о переводах. Снова и снова об Ахматовой, Набокове.

Соня:

«Нет никакого сравнения между тем, как переводят с иностранных языков русские и как это делают американцы. Наши переводы очень неполноценны. Это общеизвестный факт. Причина в том, что у русских в этой области столетний опыт. Я читала переводы на русский рассказов Сэлинджера и нахожу, что сделано это совершенно мастерски. Будем надеяться, что англо-американцы будут совершенствовать это искусство, а редакторы перестанут относиться к нему пренебрежительно. Думаю, что Ваша книга "Высокое искусство" исключительно своевременна. Наш лучший переводчик с русского на англо-американский – Ваш земляк, мастер слова, В.В. Набоков. И последняя его работа, перевод "Евгения Онегина", содержит интереснейшую проблему, обсуждать которую сейчас заняло бы слишком много времени.

Посылаю вам несколько книг, весьма непритязательного характера – детективные рассказы, выбранные мной наугад. Это – в искренней надежде, что они, может быть, помогут Вам "скоротать ночи" ("замечательное русское выражение"!).

Ваша книга "Современники" у меня есть. Очень славная книга! Я отметила, что о Маяковском Вы говорите в ней коротко, ограничиваясь лишь ранним периодом. Его портрет того времени вышел очень подлинным, но он изменился в позднейшие годы. Вы знаете, вероятно, что здесь, в Америке, живут некоторые его друзья, знавшие всю его жизнь или большую ее часть».

С какой лёгкостью переносит нас эта переписка через океан! Туда и обратно.

Из Нью-Йорка:

«Уже поздно. Нью-Йорк, который не спит никогда, всё же успокаивается. Снега у нас здесь нет, читала сегодня, что у вас снега 12 инчей».

Из Переделкино:

«У нас чудесный мороз. Лес под снегом, солнце. Я гуляю по лесу в валенках…»

Мне кажется, что пора, наконец, объяснить, как я узнала об этой занимательной, а в ту пору мало кому известной переписке.

После моей радиопередачи о переписке Рахели Павловны Марголиной и Корнея Ивановича Чуковского меня попросили отправить запись обеих частей передачи в музей Чуковского в Переделкино, что я и сделала[1].

И тут вдруг из Нью-Йорка пришла бандероль с «Новым журналом» за 1976 год, номер 123, в котором я и обнаружила публикацию Л. Ржевского, одного из членов редакции журнала. Вот эту самую переписку. В ней 66 страниц. (Разумеется, я цитирую наиболее интересные мне письма).

В письме израильским писателям (через Рахель Марголину) Чуковский говорил: «Мне весело знать, что я для вас не чужой. Верю и знаю, что вы достойны своих замечательных предков, обогативших дарованием и мудростью столько литератур всего мира».

Израиль он называл «близкой своему сердцу страной». И желал блага всем живущим в ней, от мала до велика. А так уж водится, что мы любим любящих нас – как говорил Агнон, а, впрочем, то же говорили и до него. Всё, что касается Чуковского, дорого и нашему сердцу. И я просто делюсь с вами дорогим и сегодня подарком.

Получив от Рахели Марголиной открыточку с изображением Стены Плача в Иерусалиме и четырьмя строками из Пушкина, возможно, Чуковским призабытыми, он был очень взволнован, о чём свидетельствует то, что он тут же переписывает их в письмо к другому адресату – Юлии Ратнер: «… Кто сей народ? и что их сила? / И кто им вождь, и отчего / Сердца их дерзость воспалила, / И их надежда на кого?..»

Последнее «на кого?» Чуковский подчёркивает. Раздумья над этими строками обретают более глубокий смысл, когда мы узнаём, что он их повторяет всего через две недели после окончания Шестидневной войны.

А что же его загадочная корреспондентка Соня? Вернемся к ней.

Оказывается, Соня знакома с Набоковым, и даже с Ицхаком Башевисом-Зингером.

Чуковский пишет, что получил недавно четырехтомник «Евгения Онегина» в переводе Набокова:

«Есть очень интересные замечания, кое-какие остроумные догадки, но перевод плохой, – хотя бы уже потому, что он прозаический. И кроме того, автор слишком уж презрителен, высокомерен, язвителен…»

Соня встаёт на защиту Набокова:

 «Вашу характеристику этого "монстра" разделяют многие. Кроме меня – потому что я очень хорошо его знаю. Набокову приходилось жестоко бороться за признание своего таланта».

К Набокову они вернутся ещё не раз.

Соня пишет, что прочла несколько советских публикаций, будучи знакома с их оригиналами, и потрясена той страшной трансформацией, которая совершается «в советских лабораториях», дабы доказать, что Чехов и Гоголь, Достоевский и Толстой были предтечами советского режима. А как изменили автобиографию Чаплина в «Иностранной литературе» за 1965 год! «Чаплин, – восклицает она в гневе, – неузнаваем!»

Чуковский сообщает, что Ахматова в мае собирается в Оксфорд. В Италии ей не понравилось, но в Оксфорде у неё много почитателей. В журнале «Юность» выходят её стихи, с его, Чуковского, предисловием. Его же предисловие должно войти и в сборник Пастернака. И крутой поворот темы:

«До чего мне хотелось бы повидаться с Вами! Я – в воображении – приписываю Вам такие достоинства, которых, боюсь, у Вас нет. Откуда у Вас такое обширное образование? Почему Вы не пишете книг? Вращаетесь ли Вы в литературных кругах? Знаете ли Дос Пассоса? Чивера? Updike'а? Сэлинджера? Почему не приезжаете в СССР? Здесь теперь очень интересно – я рад, что дожил до этого времени. 1-го апреля мне исполнилось 83 года и вышел 1-й том собрания моих "Сочинений". Видите, как много я Вам пишу, а Вы – столько недель ни строчки. Прислали бы хоть портретик, если не жалко».

Она пошлет ему фотографию через год!

Чуковский:

«У вас отличный диван – чёрный с золотыми цветами – и отличная пёстрая кошка. На полке много книг, но я даже в лупу не могу разглядеть их titles, т.е. названия на корешках».

Это и было фото? А где она сама? А сейчас представим его фигуру, когда он с лупой наклоняется рассмотреть фотографию, присланную Соней из Америки, как любознательный мальчик, пытаясь проникнуть в глубь снимка, прочесть в нём больше, чем это возможно, может быть, разглядеть свою Соню?..

Соня собирается в Оксфорд – присутствовать на торжествах... Ахматову ждут великие почести, и она им рада. Может, удастся с ней встретиться. Но Чуковский предупреждает об одном щекотливом обстоятельстве – у Ахматовой ослабел слух и с ней нужно говорить очень громко. «Уверен, что Вы её полюбите, она подлинно величава и мужественна». Он и сам бы поехал в Англию сопровождать Анну Андреевну, когда бы не был болен. В это время он получает сборник рассказов Ицхака Башевиса-Зингера на английском в переводе с идиша.

И не дождавшись ответа на предыдущее письмо, буквально разражается новым, полным восклицательных знаков:

«Соня! Соня! Милая Соня!

Что Вы сделали со мною? Вы прислали мне “Short Friday” (книгу Башевиса-Зингера – Ш.Ш.) и тем погубили меня. Мне нужно написать статью к сроку, я и так опоздал, но не могу оторваться от этих гениальных страниц. Когда я прочитал первые два рассказа – “Taibele and her Demon”, “Big and Little”, я думал, что это еврейский "Декамерон", но когда я прочитал: “Blood”, “Esther Kreindel the Second”, и особенно “Jachid and Jechidah”, я понял, что на земле существует великий писатель, о котором я до сих пор не имел ни какого представления!

Новый метод мышления, новый голос, новые интонации, но этого мало – новое небо и новая земля! Воображаю, как великолепен он в подлиннике, если он так магичен в переводах. Так чудесно он реставрирует мировоззрение местечковых еврейских начётчиков. И черпаю здесь столько поэзии! В сущности, им владеют две могучие темы: Смерть и Sex, но как величаво он трактует их, как одухотворённо и мудро! Нет ли у Вас его портрета? Пришлите, пожалуйста!»

«Май 11, 1965

Дорогой Корней Иванович,

Должна признаться, что в отношении Исаака Сингера (так в письме – Ш.Ш.) – я ни при чём. Это дело рук какого-то конкурента. (Это Рахель Марголина послала ему книгу Башевиса-Зингера – Ш.Ш.). Но признаюсь и в том, что всегда хотела послать. Теперь Вы знакомы уже с этим шедевром, я вижу. Посылаю Вам воздушной почтой две книги его повестей и рассказов… Я постараюсь снабдить Вас дополнительно его книгами и пришлю Вам его портрет. Случайно – он мой сосед».

Отныне в каждом письме Чуковского есть хотя бы несколько строк о Башевисе-Зингере.

«9/22/.5.65

Милая, загадочная Соня! "Спиноза с базарной улицы" великолепен. Какой мастерище!.. Загадочной я называю Вас потому, что, судя по Вашим письмам, Вы принадлежите к литературному цеху. Пишете стихи под псевдонимом…?»

И он начинает вычислять её псевдоним… Лоуэлл? Уилсон?

Соня отвечает:

«Мне очень лестно Ваше предположение, что я могла бы быть Робертом Лоуэллом в поэзии, или Уилсоном в критике. Но – нет, я просто люблю мастерские вещи… пришлю Вам еще Зингера. Мне хочется, чтоб Вы прочли его роман "Раб"».

«Июль 12, 1965

Должна извиниться за молчание – только что вернулась из-за границы и так была занята, что времени для письма не находилось… Я последовала Вашему совету – как Вы помните, мне хотелось встретиться лично с прославленной поэтессой. Увы, это мне не удалось».

5 июля 1965 года в Оксфордском университете Ахматовой вручали диплом о присуждении ей почетной степени доктора. Биографы Ахматовой, впрочем, и она сама тоже, совершенно правильно предположили, что в присуждении ей почетной степени немалую роль сыграл Исайя Берлин (1909-1997), английский философ и ученый, специалист в области политических наук, давний знакомый и Ахматовой и Чуковского. На самой церемонии Соня была, но подойти к Ахматовой помешал ей «некий тучный господин», которым и был «церемониймейстер оксфордского торжества сэр Исайя Берлин». Вскоре уже сам И. Берлин прислал Чуковскому фото Ахматовой с церемонии этого награждения. Соня пишет, что разочарована была не только она, но и те, что виделись с Ахматовой.

По поводу фотографии Чуковский пишет:

«Я чуть не заплакал от жалости». У Ахматовой в лице он увидел «что-то мрачное, скучное, отчуждённое».

И еще: «Для меня она навек останется той гибкой, тоненькой, застенчивой женщиной, к которой подвёл меня её муж».

Он пишет о доброте Анны Ахматовой, о том, что во время голода она подарила ему жестянку сгущенного молока для его умирающей от голода дочери. И как будто спохватывается:

«Почему я пишу Вам так много? Ведь мы не знакомы. А на столе у меня десятки неоконченных писем».

Он прочел еще одну книгу Башевиса-Зингера «Сатана в Горае» и пишет из больницы (14) 9 ноября, 1965:

«“Satan in Goray” – одно из самых оригинальных, ни на что не похожих сочинений. Книга создает новое небо над вами и переселяет вас в фантастический мир, который кажется вам более реальным, чем тот, в котором вы приучены жить. Это квинтэссенция еврейства, так густо настоянная на Талмуде, на Торе, на мессианизме, что этой настойки хватило бы на двадцать бутылей».

Он говорит, что получил два «дивных» портрета от самого писателя – Соня связала их, и он счастлив:

«…в моей палате это единственное украшение».

Его мучает бессонница и в этом слове он вычленяет корень:

«бес-Сон-ница… Соня».

24 письма его, 20 писем её.

Десятки, а может и сотни имён. Круг общих интересов обширен. Читается на одном дыхании.

Мне дорога эта переписка ещё и тем, что высказывая своё мнение, Чуковский мог признать (допустить!) несправедливость его, учитывая незнание нового поколения, молодой аудитории, таков, к примеру, их спор о Евгении Евтушенко.

Я думаю, читатель согласится, что интересно сравнивать, соотносить свои чувства, свою память, свои знания с такими собеседниками, час-другой провести в «хорошей компании», просто насладиться стилем письма, блестками деталей, и, наконец, романтикой чувств Корнея Ивановича Чуковского. Только подумать, что человеку за 80! К концу же их переписки, в 1967 году, Корнею Чуковскому было уже 85!

«Мне всё чудится, что откроется дверь и в мою комнату войдёт быстрая, красивая, шумная, моложавая дама и скажет, – я Соня!».

Кто такая Соня? Она была и её не было. Софья Михайловна Гринберг (1902-1980) была женою Романа Николаевича Гринберга[2] (1893-1969). Но она только подписывала письма, а писал Чуковскому он. Учился на двух факультетах Московского университета – историко-филологическом и юридическом, изучал латынь, греческий, был человеком образованным. Уехав из России, жил в Германии, Италии, Франции, затем в США. Был и предприимчивым бизнесменом и меценатом, с Набоковым не только дружил, но в определенный период (до коммерческого успеха «Лолиты») помогал ему и материально. Широкая известность пришла к Роману Гринбергу, когда он основал альманах «Воздушные пути» (1960-1967), был его составителем, редактором, издателем, иногда и автором. Софья Михайловна (урожд. Кадинская) – художница, автор обложки журнала «Опыты» (1953-1958), где ее муж был редактором первых трех номеров (из девяти), который издавала в Нью-Йорке Мария Самойловна Цетлина[3]. Софья Михайловна пережила обоих – и Романа Николаевича и Корнея Ивановича. Оба они ушли из жизни в 1969 году, с разницей в два месяца. Как мы видим, Гринберг правильно рассчитал, недаром слыл умным человеком, что если напишет Чуковскому от своего имени, от имени редактора американского альманаха на русском языке, едва ли Корней Иванович станет ему отвечать, и подписался именем своей жены.

«Милая Соня! Почему я зачислил Вас в друзья – неизвестно. Но с этим уже ничего не поделаешь. Забавно. Люди, разделённые океаном, такие разные, с такими не похожими биографиями, никогда не видавшие друг друга, заведомо знающие, что никогда не увидят друг друга, и почему ж такая нитка, как подводный кабель вдруг возникает между ними? Говорю, конечно, только о себе. И я сержусь, что ж это давно не было от Сони весточки на тонкой бумаге? Почему она молчит? Неужели не знает, что каждое её письмо для меня радость?»

Вот такая чудесная мистификация… Люди уходят, а образы их остаются, да, живые как жизнь. Порою уже не верится, что и мы писали письма когда-то, а впрочем, совсем недавно, на бумаге и иногда даже «на тонкой бумаге»…

Примечания