1812
Глава из новой книги 

(продолжение. Начало см. в № 7/2011 и сл.)

Вторжение

I

Александр Первый узнал о переходе границы французской армией на балу - он был гостем Беннигсена в его имении под Вильно. Вряд ли эта весть оказалась для него шоком. Донесения о неизбежности войны поступали к нему из множества источников - и политических, и военных, и дипломатических. План действий тоже был готов - предполагалось отступление. Настоящим рубежом обороны считалась Двина, все территории западнее ее сдавались без боя, даже Вильно.

Превосходно налаженная русская разведка доносила, что переход частей Великой Армии из Германии через Польши сопровождался большими потерями - страна была бедной, расстояния большими, провианта не хватало, а запасы, хранимые в сопровождающих армию обозах, трогать было запрещено. Наполеон предвидел трудности, связанные со снабжением своих войск на огромных пространствах России, и загодя образовал специальную транспортную службу обозов.

Она состояла из 26 транспортных батальонов. Четыре из них было оснащены легкими телегами, грузоподъемностью в 600 килограмм, по 150 телег на батальон. Еще четыре батальона имели телеги покрепче, на 1000 килограмм, а все остальные получили особые повозки, на полторы тонны, те самые, которые Наполеон велел изготовить в предвидении русского похода, и эскизы которых сумел сделать полковник Чернышев.

Упор на повозки повышенной грузоподъемности был сделан для того, чтобы ограничить количество лошадей, потребных для перевозок. Дело тут было в том, что на тяжелый воз требовалась четверка, а на легкий - пара. И интендантская служба генерала Матье Дюма подсчитала, что при использовании легких телег четверка коней в двух повозках перевезет 1200 килограммом груза, а при использовании крепких тяжелых повозок перевезет в одной повозке 1500 килограммов. Так что ставка была сделана на тяжелый транспорт. Беспокойство о снабжении выразилось и в том, что вслед за армией двигались гурты крупного рогатого скота как своего рода запасы мяса, двигающиеся своим ходом. Была даже сделана попытка организовать транспортные колонны, где вместо лошадей в качестве тягловых животных использовались волы - их можно было позднее использовать в пищу.

Русская кампания сильно отличалась от всех прочих, предпринятых до сих пор Наполеоном. Если в ходе его знаменитых итальянских походов солдаты несли на себе трехдневный запас пищи, обходились без обозов, и стремительно двигались вперед, находя себе все необходимое по дороге, то сейчас "возимые запасы" к началу войны составляли 24 дневных рациона на каждого солдата. Это был очень высокий норматив - даже методичные и осторожные австрийцы брали за основу 9-дневные запасы еды.

Просторы и малонаселенность России рассматривались как весомый военный фактор - поскольку конфисковать продовольствие на месте будет затруднительно, его следовало привезти с собой.

Это относилось не только к еде. Как пишет в своих мемуарах граф де Сегюр, в полках были мастера на все руки: и пекари, и каменщики, и портные, и сапожники, и, разумеется, оружейники. Можно было, например, самостоятельно изготовить лафет для орудия, можно было смолоть хлеб без того, чтобы использовать захваченные у врага жернова - честью носимого и возимого запаса Великой Армии были ручные мельницы.

Наполеон полагал, что "... с такими ресурсами мы будем пожирать расстояния ...".

Он заблуждался.

II

Даже сейчас, спустя пару сотен лет, когда многое стало известным, когда мемуары участников событий не только написаны, но уже давно и прочитаны, какие-то вещи остаются совершенно непостижимыми. Географические пределы русского похода были неопределенны. Никаких указаний на этот счет штаб Великой Армии не получил, и даже маршалы о конечной цели кампании ничего не знали - факт совершенно невероятный. Наполеон завел такую систему правления, при которой его решения обсуждению не подлежали. Поэтому о границах его замысла можно только гадать, и гадать с учетом мегаломании императора - об Индии он говорил не только с Нарбонном...

С другой стороны, на всю кампанию 1812 года по планам отводилось всего три недели. Вторжение, комбинированный марш-маневр с целью окружения главных сил русской армии, ее разгром на манер "второго Аустерлица" - и после этого полная готовность к миру - на тильзитских условиях. Как Наполеон собирался согласовать короткую кампанию с ее неограниченным географически горизонтом, знал только Наполеон - и своими мыслями на эту тему он с потомством не поделился.

С другой стороны - Александр о подступающей грозе знал, и очень основательно готовился встретить бурю. Стараниями военного министерства - сначала под руководством Аракчеева, а потом - Барклая де Толли - русская армия была приведена в порядок, наилучший по существующим условиям: было улучшено обучение рекрутов, артиллерия подтянута до европейского уровня, заведена система корпусов, такая же, как в Великой Армии.

24 июня 1812 года русская армия на западных границах была разделена на 1-ю армию, под командой Барклая де Толли, 2-ю армию, под командой Багратиона, и 3-ю армию, под командой Тормасова - Александр НЕ назначил для своей армии единого главнокомандующего.

Факт совершенно непостижимый.

Командующие были друг от друга независимы, и Багратион, и Тормасов превосходили Барклая де Толли по длительности службы в генеральских чинах - но их обе армии были много меньше, чем 1-я армия, даже вместе взятые. Кроме того, Барклай де Толли располагал полномочиями военного министра - что не давало ему командных прав в отношении к Багратиону или Тормасову, но влияло на распределение резервов и припасов.

В довершение к этой неразберихе, при 1-й армии находился и сам царь, со всей своей свитой. Следовательно, на распоряжения, исходящие из ставки Барклая де Толли, Багратион должен был смотреть как на приказы, сделанные по крайней мере с ведома Александра. С другой стороны, сам Барклай де Толли не мог свободно распоряжаться в 1-й армии - одним из корпусов, подчиненных ему, командовал брат царя, Константин Павлович. Мало того, что приказывать такому лицу следовало с большой осторожностью, но Константин Павлович при несогласии со своим номинальным начальником мог в любую минуту пожаловаться самому императору - и приказ был бы тут же отменен.

И тем не менее - вся эта странная структура командования была сохранена. Войскам 1-й и 2-й армий было приказано отступление. А к Наполеону Александр Первый послал верного человека, к нему приближенного – A.Д.Балашова.

III

Александр Дмитриевич Балашов к царю был приближен до такой степени, что до самого недавнего времени был министром полиции, a до этого - санкт-петербургским военным губернатором. После ареста Сперанского Александр взял его с собой в Вильно, a 25-го июня 1812 направил с письмом к Наполеону, с предложением вернуться к статус-кво. Это был своего рода "визит Нарбонна", только в этот раз посланец Александра ехал к Наполеону, а не наоборот. Царь вряд ли рассчитывал на успех. Вот что было им сказано Балашову при прощании:

“…Ты, наверно, не ожидаешь, зачем я тебя позвал: я намерен тебя послать к императору Наполеону. Я сейчас получил донесение из Петербурга, что нашему министру иностранных дел прислана нота французского посольства, в которой изъяснено, что как наш посол князь Куракин неотступно требовал два раза в один день паспортов ехать из Франции, то сие принимается за разрыв и повелевается равномерно и графу Лористону просить паспортов и ехать из России. Итак, я хотя весьма слабую, но вижу причину в первый еще раз, которую берет предлогом Наполеон для войны, но и та ничтожна, потому что Куракин сделал это сам собой, а от меня не имел повеления. … Хотя, впрочем, между нами сказать, я и не ожидаю от сей посылки прекращения войны, но пусть же будет известно Европе и послужит новым доказательством, что начинаем ее не мы…” [2].

Пожалуй, первое, что обращает на себя внимание в царской речи - так это обращение на "ты" к 42-летнему генералу. Ну, таковы были нормы этикета того времени: безупречно вежливый и прекрасно воспитанный Александр Павлович к подданным своим обращался на "ты". Мог даже, с целью ободрить, сказать почтенному старику, что относится к нему по-отечески ...

Балашов отправился навстречу французам, был остановлен на их аванпостах, задержан, и оставался при штабе маршала Даву до тех пор, пока в Вильно, в той самой комнате, из которой пятью днями ранее Александр Первый отправил его с поручением, не встретился наконец с Наполеоном. Состоялся разговор. Он известен нам, в частности, из сцены, вошедшей в "Войну и Мир" - Л.Н.Толстой в своей работе опирался на воспоминания самого А.Д. Балашова, и создал, право же, истинный шедевр - написано так, что создается впечатление присутствия при беседе:

“…Сколько жителей в Москве, сколько домов? Правда ли, что Moscou называют Moscou la sainte? ¹ Сколько церквей в Moscou? — спрашивал он.

И на ответ, что церквей более двухсот, он сказал: — К чему такая бездна церквей?

— Русские очень набожны, — отвечал Балашев.

— Впрочем, большое количество монастырей и церквей есть всегда признак отсталости народа, — сказал Наполеон, оглядываясь на Коленкура за оценкой этого суждения.

Балашев почтительно позволил себе не согласиться с мнением французского императора.

— У каждой страны свои нравы, — сказал он.

— Но уже нигде в Европе нет ничего подобного, — сказал Наполеон.

Прошу извинения у вашего величества, — сказал Балашев, — кроме России, есть еще Испания, где также много церквей и монастырей.

Этот ответ Балашева, намекавший на недавнее поражение французов в Испании, был высоко оценен впоследствии, по рассказам Балашева, при дворе императора Александра и очень мало был оценен теперь, за обедом Наполеона, и прошел незаметно.

По равнодушным и недоумевающим лицам господ маршалов видно было, что они недоумевали, в чем тут состояла острота, на которую намекала интонация Балашева. «Ежели и была она, то мы не поняли ее или она вовсе не остроумна», — говорили выражения лиц маршалов. Так мало был оценен этот ответ, что Наполеон даже решительно не заметил его и наивно спросил Балашева о том, на какие города идет отсюда прямая дорога к Москве. Балашев, бывший все время обеда настороже, отвечал, что comme tout chemin mène à Rome, tout chemin mène à Moscou , что есть много дорог, и что в числе этих разных путей есть дорога на Полтаву, которую избрал Карл XII, сказал Балашев, невольно вспыхнув от удовольствия в удаче этого ответа. Не успел Балашев досказать последних слов: «Poltawa», как уже Коленкур заговорил о неудобствах дороги из Петербурга в Москву и о своих петербургских воспоминаниях…”.

Можно обратить внимание на то, что Толстой пишет фамилию А.Д.Балашова как "Балашев", в других источниках он именуется "Балашовым" или "Балашёвым". Наглядно видно, как нелепо самодоволен Наполеон, и как достойно отвечает ему искренний русский генерал. И как хороши его намеки на Полтаву, под которой был разбит Карл ХII, и на Испанию, где французы вот уж четвертый год напрасно старались положить конец "малой войне", герилье, которая стоила французам по 40-50 тысяч человек ежегодно.

В общем, все это очень хорошо - но вполне вероятно, что ничего этого на самом деле не было.

IV

Л.Н.Толстой для своего романа охотно использовал подлинные документы эпохи, и записки А.Д.Балашoва как раз подпадают под это определение. В конце концов, мемуарист сам говорил с Наполеоном, свидетельство его, что называется, из первых рук - чего же требовать еще? Но примем во внимание, что документы пишут люди, а людям, как известно, свойственно и ошибаться, и заблуждаться, и даже совершенно сознательно лгать. Так что к мемуарам есть смысл относиться примерно так же, как к показаниям свидетелей - "...мемуары современников..." примерно то же самое, что "...свидетельства очевидцев...". Посмотрим на показания Балашoва с долей скептицизма - c таким скептицизмом посмотрел на них Е.В.Тарле. Он жил в опасное время, и не всегда мог позволить себе быть откровенным. Но эпизод с Балашовым относится к темам относительно безопасным. Об этом можно было писать то, что думаешь - и какую же меру убийственного сарказма Евгений Викторович отмерил и Балашову, и его мемуарам:

“…Для изложения беседы Балашова с Наполеоном у нас есть только один источник — рассказ Балашова. Но, во-первых, записка Балашова писана им явно через много лет после события, во всяком случае уже после смерти Александра I, может быть, даже незадолго до смерти самого Балашова; на обложке рукописи было написано: «29 декабря 1836 года», а Балашов скончался в 1837 г. Во-вторых, придворный интриган и ловкий карьерист, министр полиции, привыкший очень свободно обходиться с истиной, когда это казалось кстати, Александр Дмитриевич Балашов явственно «стилизовал» впоследствии эту беседу, т. е. особенно свои реплики Наполеону (о том, что Карл XII выбрал путь на Москву через Полтаву; о том, что в России, как в Испании, народ религиозен, и т. п.). Это явная выдумка. Не мог Наполеон ни с того ни с сего задать Балашову совершенно бессмысленный вопрос: «Какова дорога в Москву?» Как будто в его штабе у Бертье давно уже не был подробно разработан весь маршрут! Ясно, что Балашов сочинил этот нелепый вопрос, будто бы заданный Наполеоном, только затем, чтобы поместить — тоже сочиненный на досуге — свой ответ насчет Карла XII и Полтавы…”.

И дальше, говоря о другом таком же вопросе Наполеона, выдуманным задним числом, Евгений Викторович добрее к Балашeву не становится:

“…Точно так же не мог Наполеон сказать: «В наши дни не бывают религиозными», потому что Наполеон много раз говорил, что даже и во Франции много религиозных людей, и в частности он убежден был в очень большой религиозности и в силе религиозных суеверий именно в России. А выдумал этот вопрос сам Балашов опять-таки исключительно затем, чтобы привести дальше свой тоже выдуманный ответ, что, мол, в Испании и в России народ религиозен…”.

Не знаю, как вам - мне аргументы Тарле кажутся убедительными.

V

Оставляя в стороне достоверность язвительных ответов Балашова на вопросы, которые ему, скорее всего, не задавали, мы все-таки знаем, что сам-то разговор состоялся, и его общее направление мы тоже знаем: Наполеон сожалел об опрометчивом поведении Александра и о его дурных советчиках, гневался по поводу того, что царь дает убежище личным врагам Наполеона - список был довольно длинным, и так далее. Впрочем, распрощался он с Балашовым весьма любезно, распорядившись дать ему самых лучших лошадей.

"...готовы ли лошади генерала? Дайте ему моих, ему далеко ехать !..."

Насчет "...далеко ехать..." - это шпилька на прощание, намек на то, как далеко отступили русские.

Сразу после отъезда Балашова в кабинете императора произошла и еще одна сцена. Нам она известна из мемуаров де Сегюра. Наполеон в ходе своей аудиенции с царским посланцем сказал ему, что он не одинок в своей преданности Александру, и указал на Коленкура. Он еще и добавил, что Коленкур - "...старый царедворец петербургского двора...". Шутка эта, по-видимому, Коленкуру показалась не смешной. При Балашове он, конечно, сохранил молчание. Но после его отъезда, полностью презрев придворный этикет, Коленкур сказал Наполеону, что докажет императору, что он хороший француз, и сделает это именно тем, что будет повторять ему снова и снова, что война с Россией неполитична, что она погубит армию, Францию, и самого Наполеона, и что поскольку император оскорбил его подозрением в недостаточной лояльности, он хочет уйти со своей службы при его особе и просит о переводе в Испанию, где никто не хочет служить, и где он будет как можно дальше от Наполеона.

Ну, это не был язык, к которому привык повелитель Европы. Совсем недавно, в Дрездене, вассальные государи, включая королей и даже одного императора, его собственного тестя, осыпали его самой бесстыдной лестью.

Однако Наполеон не вспылил, как с ним это уже часто случалось при малейшем возражении. Он пытался успокоить Коленкура, не смог, и в конце концов прервал разговор - но на следующий день совершенно формально приказал ему и дальше оставаться в его ставке, и был с ним внимателен и ласков.

Может быть, это было своего рода извинением? Он сознавал, что напрасно обидел верного человека, чью преданность ценил? А может быть, у него было некое смутное ощущение, что кампания идет не так, как задумано?

Сам Наполеон свои взгляды на военное дело в систематической форме никогда не излагал, но кое-что осталось в форме афоризмов, брошенных тут и там. И один из них гласил, что вся трудность заключается в том, что надо устроить так, чтобы армия жила врозь, а сражалась вместе.

При применении на практике это означало следующее:

1. Все огромное скопление людей, именуемое армией, в обычное время следует рассредоточить как можно шире, чтобы его было легче прокормить.

2. B канун сражения огромное скопление людей, именуемое армией, следует сосредочить, чтобы его можно было задействовать - целиком и сразу.

На русскую кампанию 1812 года отводилось три недели - решающая битва ожидалась вскоре после перехода границы, не позднее середины июля. Следовательно, войска было необходимо сосредоточить.

Очень скоро это начало на них сказываться.

VI

Всякая армия того времени в движении теряла людей. Кто-то оставил, кто-то дезертировал - это зависело от многих факторов. Быстрый марш через пустынную ненаселенную местность "съедал" армию. В качестве примера можно привести спешный поход корпуса генерала Жюно через Португалию - ему было приказано успеть войти в Лиссабон к определенной дате, и Жюно к этой дате успел. С ним вместе в столицу Португалии вошли 2000 солдат - все, что осталось от его 25-тысячного корпуса. Сопротивления не было - просто марш на дистанцию в 500 километров, проделанный за три недели[3]. Многие из отставших погибли - жара, безводье, отсутствие еды и крова делали дело не хуже свинца и пороха ...

Летом 1812 года Великая Армия начала нести потери еще до начала войны, во время марша через бедную припасами Польшу. После перехода границы положение не улучшилось, и больше всего досталось лошадям. В записках участника кампании, капитана Редера, следовавшего во втором эшелоне, вслед за передовыми частями, говорится, что на относительно небольшом отрезке пути чуть восточнее Ковно он насчитал у дороги больше 3000 лошадиных трупов[4]. Причиной такого падежа он полагает то, что лошади умерли от изнеможения или от жажды, или потому, что объелись свежей травой - но добавляет, что кроме конских трупов, он видел и немало человеческих. Погода была исключительно жаркая, вонь стояла невыносимая ...

Русские отступали. В 1-ю армию, под командой Барклая де Толли, по данным французской разведки входило 6 корпусов. Перед войной она была растянута широкой дугой, от Балтики до верхнего течения Немана. Чем шире была полоса, тем надежнее можно было прокормить и пехоту, и многочисленную кавалерию. Теперь части 1-й армии отходили в общем направлении к Двине, собираясь в единое целое. Они тоже теряли и коней, и людей - те солдаты, что были уроженцами "литовского края" дезертировали при первой возможности.

От русской 2-й армии, которой командовал Багратион, Наполеон ожидал не отхода, а наступления - репутация ее командующего была ему известна. Поэтому были сделаны приготовления для того, чтобы поймать наступающих в ловушку, их собирались буквально размолоть между корпусом Даву и вспомогательными частями вестфальцев Жерома Бонапарта. Однако Багратион отступил. У него было всего два корпуса, и ему пришлось выбрать неизбежное ... Наполеон устроил своему брату головомойку за его медлительность, но он вряд ли был справедлив - в его собственной полосе наступления, уже к моменту занятия Вильно, стало не хватать еды. Обозы безнадежно отстали, он проклинал свои транспортные батальоны, но поделать ничего не мог - Великая Армия просто не привыкла полагаться на обозное снабжения, опыта координации движения войск с движением транспорта не было, и у командиров выбор был между маршем на пустой желудок, или задержкой, за которой следовал неизбежный нагоняй от императора. Командиры, как правило, предпочитали марш, и это обстоятельство с математической неизбежностью отражалось на состоянии их войск – дисциплина падала, солдаты начинали голодать.

Проблемы, испытываемые французской армией, оказались отмечены русским штабом, а два подробных доклада на этот счет попали непосредственно к императору Александру Первому.

Один из них представил молодой кавалерийский поручик, Михаил Орлов. Дело тут в том, что он входил в кавалерийский эскорт, сопровождавший Балашова.

VII

Поручик Орлов, конечно, в своих действиях по принципу "поехать и поглядеть" никакого самоуправства и импровизации не учинял - его и послали с Балашовым именно с целью оглядеться во французском лагере. Что он рассказал царю, неизвестно, но проговорили они наедине больше часа, и государь результатами беседы остался так доволен, что включил поручика в число своих адъютантов. Второй доклад сделал Павел Граббе, бывший российский военный атташе в Мюнхене. Он попал к французам в качестве парламентера после того, как маршал Бертье, начальник штаба Великой Армии, начал переговоры о возвращении во Францию генерала Лористона, французского посла в Петербурге, заменившего Коленкура. При всем том, что война готовилась едва ли не с 1810, формального ее объявления так и не произошло, и Лористон не был своевременно отозван. Ну, времена были такие, что в плену посла не томили - это было бы не по-рыцарски. Вскоре он был возвращен к своим, но Граббе побывал во французском стане, и многое подметил. Его отчет, в отличие от устного донесения поручика Орлова, сохранился, и там отмечается, что он видел и беспорядок, и небрежность, и много лошадей, выбившихся из сил и попросту брошенных.

Это совершенно совпадало с тем, что узнавалось из других источников, и в общем соответствовало замыслу. Согласно оборонительной стратегии, принятой перед войной за основу, предполагалось, что быстрое движение через бедные земли Литвы и Белоруссии ослабит Великую Армию, и уменьшит ее превосходство.

Оставалось и дальше действовать по плану - идти на Дриссу, в укрепленный лагерь, соединится там со 2-й армией, и дать противнику жестокий отпор. Однако очень скоро выяснилось, что и планы русского командования оказались нарушены - войска Наполеона шли вперед, наступая существенно южнее Дрисского лагеря, и оказывались в позиции, при которой их передовой корпус, под командованием Даву, вклинивался между Барклаем де Толли и Багратионом, и угрожал отсечь их и друг от друга, и от подкреплений, которые они могли бы получить из внутренних областей России.

Пришлось бросить все возведенные укрепления и спешно отступать в общем направлении на Витебск. Еще хуже пришлось Багратиону. Если 1-я армия успевала отступать вовремя, и в бой не вступала, то Багратиону все время приходилось еще и отбиваться от преследовавших его войск Жерома Бонапарта. Две попытки прорваться на соединение с 1-й армией сквозь кордоны корпуса Даву Багратиону не удались, ему пришлось, как он говорил, "прогрызаться", спасаясь от окружения и разгрома.

Настроение это все ему не улучшало. 8 июля 1812 он написал Аракчееву:

"...растянули меня как кишку, пока неприятель ворвался к нам без выстрела, мы начали отходить неведомо за что. Никого не уверишь ни в армии, ни в России, что мы не были проданы. Я один всю Россию защищать не могу. 1-я армия тотчас должна идти к Вильне непременно, чего бояться? Я весь окружен, и куда продерусь, заранее сказать не могу...".

То есть разговоры об измене пошли всего через две недели после начала войны.

A 15 июля Багратион нечто очень похожее написал и Ермолову[5]:

"...стыдно носить мундир, ей богу, я болен ... Что за дурак ... Министр Барклай сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать. Пригнали нас на границу, растыкали как шашки, стояли, рот разиля, загадили всю границу и побежали ... Признаюсь, все омерзело так, что с ума схожу ... Прощай, Христос с вами, а я зипун надену ...".

Барклай назван и дураком, и трусом - а письмо между тем адресовано А.Ермолову. Багратион пишет ему вполне откровенно, без церемоний, как человеку, который разделяет его чувства.

Почему же при этом Ермолов, несмотря на это - его начальник штаба Барклая де Толли и как бы заместитель?

Потому, что так устроил царь, Александр Первый.

VIII

Среди послов, аккредитованных при дворе императора всероссийского, Жозеф де Местр[6] занимал особое место. И совсем не потому, что представлял могущественную державу, или мог сыпать золото направо и налево, как Коленкур - отнюдь нет. Он был послом государя Сардинии и Савойи, владения которого после завоеваний Наполеона свелись к одной Сардинии. Жозеф де Местр мог рассчитывать только на те ресурсы, которыми располагал лично: на свой ум, проницательность и силу характера - но уж этих ресурсов у него хватало с избытком. Он считался наиболее проницательным человеком из всех, кто только входил тогда, в 1812, в состав дипломатического корпуса в Петербурге.

Так вот, Жозеф де Местр писал, что одной их характерных черт Александра Первого является то, что он, не доверяя никому, частенько сталкивает между собой людей, соперничающих друг с другом, и намеренно соединяет их по службе. При этом он позволяет лицу подчиненному писать ему лично - стремление"... раскрыть государю глаза на истинное положение вещей ..." всячески поощрялось.

Hy, такие вещи делаются во все времена, при любом правительстве и при любом режиме.

И Наполеон, не надеясь на преданность своего министра полиции, Фуше, заводил параллельные службы безопасности. Но Наполеон, сделавшийся императором без всякого права, кроме собственных свершений, был куда менее подозрителен к своему окружению, чем Александр Первый, в теории получивший свой престол по закону. В общем, это даже и понятно. Как-никак, Наполеон встал во главе Франции в результате заговора, который он возглавлял. Александр встал во главе России в результате заговора, который провели в жизнь другие, которые к тому же убили при этом его отца.

Так что Александр был подозрителен, и распространял свою подозрительность и на лиц, которых ценил и уважал - например, на Барклая де Толли. Он считал необходимым знать как можно больше об изнаночной стороне того, что происходит, и тут неофициальные письма Ермолова, которые он мог сличать с официальными письмами Барклая, были для него очень полезны.

Оснований для беспокойства у царя было хоть отбавляй. Одно дело - рационально задуманная и планомерно осуществляемая Барклаем "стратегия отступления". Другое дело - как это отступление воспринимается публикой. Конечно, слово "публика" тут весьма условно, скорее уж надо было бы сказать нечто более определенное. Ну, скажем, " ... влиятельные круги политического класса России ...", вроде тех, взгляды которых были представлены царю Карамзиным на чтениях у Екатерины Павловны в Твери?

Вот что писал видный член кружка старо-руссов, новоназначенный государственный секретарь Шишков[7]:

"Как? В пять дней от начала войны потерять Вильну, предаться бегству, оставляя столько городов и земель в добычу неприятелю, и, при всем этом, хвастать началом кампании? Да чего же еще недостает неприятелю? Разве только того, чтобы без всяких препон приблизиться к обеим столицам нашим? Боже милосердный! Горючие слезы смывают слова мои!".

Что же должен был думать и говорить Шишков, когда 17 июля было решено без боя оставить Дрисский укрепленный лагерь, и немедленно отступать дальше на восток, к Витебску?

Государственный секретарь решил, что его долг попытаться сделать все, что он может и вмешаться в происходящее.

Он хотел, чтобы царь оставил армию.

IX

Мотивов для этого у Шишкова было хоть отбавляй. Российское самодержавие было именно самодержавием - никакого баланса власти и взаимного сдерживания различных ее ветвей не предусматривалось, слово самодержца все решало простым "...быть по сему...". Но отсутствие сдержек предполагало, что на самом верху находится человек, чье "божественное право" на власть подкреплено и естественным правом - самый умный, самый решительный, наконец - самый жестокий ... Слово Петра Первого потому-то и не оспаривалось.

Но сейчас, в середине июля 1812 года, у власти находился не Петр Первый, а Александр Первый. И вот в его уме, решительности и твердой воле сомневались самые верные его сторонники, и даже его ближайшие приближенные. Известно было, что мнения царя могли быть переменчивы, что он, не доверяя себе и собственному суждению, прислушивался к посторонним советам.

Советы же ему давали многие, и всех этих людей он держал при себе, в составе своей свиты. Каждый из них старался обратить на себя внимание, считал, что знает путь к победе - и делал это очень смело, потому что ни за что не отвечал ... Отвечал же за все тот, кто принимал конечное решение, то есть сам царь. Но он не доверял и советникам, и частенько сталкивал их мнения.

B итоге выходило нечто - как бы это сказать помягче - не вполне целостное ...

Короче говоря - в кругу людей добропорядочных и по симпатиям своем относившихся к лагерю "старо-руссов", возникло намерение уговорить государя оставить действующую армию и со всей своей свитой удалиться куда-нибудь подальше в тыл.

Шишков был одним из них[8] - но с ним полностью соглашались и другие видные лица. В итоге на свет появился документ, коллективное письмо к царю, подписанное, помимо Шишкова, еще и Аракчеевым, и Балашовым. Выражаться авторам следовало чрезвычайно дипломатично - царь был и обидчив, и злопамятен.

В общем, в итоге царю решились все-таки написать все трое, а текст составил Шишков - из всей троицы человек наиболее литературно одаренный. Есть смысл привести один отрывок из этого письма:

“…Примеры государей, предводительствовавших войсками своими, не могут служить образцами для царствующего ныне государя императора, ибо на то были побудительные причины. Петр Великий, Фридрих Второй и нынешний наш неприятель Наполеон должны были делать то: первый — потому, что заводил регулярные войска; второй — потому, что все его королевство было, так сказать, обращено в воинские силы; третий — потому, что не рождением, но случаем и счастием взошел на престол. Все сии причины не существуют для Александра Первого…”.

Цитата приведена по книге Е.В.Тарле, и к ней помещен и его комментарий на тему того, что все-таки немного странно сравнивать своего государя разом и с Петром, и с Фридрихом Великим, и с Наполеоном - но как-то вот авторы письма такой бестактности не заметили.

Они многое оставили вне текста письма, так сказать, за полями - ну, например, тот факт, что само по себе факт присутствия царя при армии требовал экстраординарных мер по защите его персоны - при битве на одно это потребовалось бы выделить целый корпус. Была и еще одна важная причина, по которой присутствие Александра при армии было нежелательно. Шишков помянуть ее не решился, но любимая сестра царя, Екатерина Павловна, могла позволить себе быть более откровенной. В ответ на то, что он пожаловался ей, что она буквально гонит его из армии, она написала ему следующее:

“….Если я хотела выгнать вас из армии, как вы говорите, то вот почему: конечно, я считаю вас таким же способным, как ваши генералы, но вам нужно играть роль не только полководца, но и правителя. Если кто-нибудь из них дурно будет делать свое дело, его ждут наказание и порицание, а если вы сделаете ошибку, все обрушится на вас, будет уничтожена вера в того, кто, являясь единственным распорядителем судеб империи, должен быть опорой...”.

Простыми словами это означало – “…неудача очень возможна, и ответственность в этом случае должна пасть не на вас, а на лицо, вами назначенное…”.

Неизвестно, кого царь послушался - Шишкова с его друзьями или Екатерину Павловну - но в Полоцке, на краткой стоянке по дороге отступления 1-й армии на Витебск, он собрался и уехал в Москву.

Перед отъездом Александр Первый повидался с Барклаем де Толли, и, по свидетельству адъютанта Барклая, сказал ему:

"Генерал, я оставляю мою армию на вас. Помните, другой у меня нет".

X

Первое столкновение между отступающей на восток 1-й армией и преследующими ее французскими войсками состоялось под Островно, на подходах к Витебску. Случилось это 25 июля 1812 года, то есть через месяц и один день после начала русской кампании.

К этому времени русская армия уже два дня стояла в Витебске, отдыхая после форсированных маршей. Французские передовые разъезды были обнаружены буквально в окрестностях города. Подход их главных сил ожидался вскоре - и Барклай де Толли в качестве арьергардного заслона выставил 4-й пехотный корпус, усиленный несколькими полками кавалерии. Выбор именно этого корпуса был обоснован качествами человека, который был его командующим.

Как писал начальник штаба 1-й армии, Ермолов: "...Надобен был генерал, который дождался бы сил неприятельских и они бы его не устрашили…”.

Граф Александр Иванович Остерман-Толстой как раз и был таким человеком. В ходе военной кампании 1807 он сумел сдержать удар на его позиции корпуса Даву и стал по сути спасителем всей армии, так что у Барклая были все основания доверять его воинскому умению и его храбрости. Доверие он оправдал. Его корпус встал на пути французского авангарда, и несмотря на крупные потери, не отступил. И солдаты дрались отчаянно, и командующий на вопрос: "Что делать?", заданный ему после того, как иссякли артиллерийские заряды, ответил коротко:

"Ничего. Стоять и умирать".

В общем, делать этого не пришлось. Французским авангардом командовал Мюрат, сил для сокрушительного удара у него не хватало, и когда французские атаки прекратились, корпус Остермана-Толстого сумел отступить в порядке, поредевший, но по-прежнему готовый сражаться. Его сменила дивизия генерала Коновницына - и она задержала французов еще на один день.

Ночью 26 июля 1812 Барклай де Толли от прибывшего к нему адъютанта Багратиона получил известие о неудаче 2-й армии - 23 июля корпус Даву не позволил ей пройти к Могилеву, и вынудил к дальнейшему отступлению на восток, без всякой надежды на соединение с 1-й армией.

Это меняло ситуацию.

Барклай, возможно, действительно собирался дать французам сражение под Витебском. Во всяком случае, на него сильно давили обстоятельства - месяц непрерывного бесконечного отступления породил большое недовольство и при дворе, и в армии, так что командующий говорил всем и каждому, что бой неминуем. И армия была готова сражаться насмерть - бои арьергарда показали это с полной очевидностью. С другой стороны, следовало учитывать, что французские войска совсем не обязательно атакуют 1-ю армию, стоящую в оборонительной позиции у Витебска - они вполне могут частью своих сил обойти ее и выдвинуться к Смоленску. В это м случае 2-я армия будет отсечена уже окончательно.

В общем, все понимающие дело люди в штабе Барклая де Толли советовали ему немедленное отступление на Смоленск - и так он и решил. Вполне возможно, он решил так сделать еще и до обсуждения вопроса, но в данном случае прикрытие в виде общего мнения ему очень пригодилось.

Оставалось только исполнить то, что было задумано - и это было сделано с большим искусством. Кавалерия под командой Петра Палена[9] весь день 27 июля действовала очень успешно. У Наполеона создалось полное впечатление, что назавтра произойдет наконец генеральное сражение, которого он так желал.

Войска 1-й армии, скрытые кавалерийской завесой Палена, тем временем отступали на восток. Ночью с 27 на 28 июля казаки жгли костры в покинутом уже русском лагере, создавая впечатление, что все там осталось, как и прежде. Ближе к рассвету лагерь оставили и они.

Утром передовые французские части на месте огромной стоянки, где размещалось больше 100 тысяч человек, обнаружили только брошенные шалаши.

XI

У Наполеона была исключительная память. Мемуары современников пестрят сообщениями о том, как император мог страницами цитировать своим юристам однажды прочитанный им Код Юстиниана, и как он указывал офицеру, инспектировавшему береговые укрепления, на две пушки где-то в богом забытом месте, которые офицер упустил, составляя свой отчет.

Может быть, еще лучше это его свойство проиллюстрирует уж и вовсе анекдотичный случай: на параде, в котором участвовали десятки тысяч людей, Наполеон углядел на одном из адьютантов маршала Бертье меховую пелерину с бриллиантовыми застежками. Это был собственный подарок императора его легкомысленной младшей сестре, Полине. Наполеон не только узнал пелерину по застежкам, но и мигом сделал выводы из своего наблюдения.

Он подозвал к себе Бертье - и уже через полчаса красавец-адъютант был отправлен со срочным поручением в Португалию, с припиской, что после доставки пакета он остается в распоряжении тамошнего командования. Говорили, что Полина была безутешна - по крайней мере, некоторое время ...

Крупному военному лидеру вообще требуется некий необходимый набор качеств - интеллект, наблюдательность, способность к мгновенной переработке информации, решимость в принятии решений, и неуклонное стремление к поставленной цели...

Всеми этими качествами Наполеон обладал в количествах экстраординарных, превосходящих любые человеческие нормы - иначе он не стал бы тем, кем он стал. Ho вот сейчас, в Витебске, он сидел в своем кабинете, наскоро оборудованном в брошенном дворце герцога Александра Вюртембергского (дяде царя по его матушке, Марии Федоровне, урожденной принцессы Вюртембергской)[10], и не знал, на что решиться.

Собственно, сразу после того, как открылся отход армии Барклая де Толли - осуществленный ночью, тайно, но в полном порядке - Наполеон заявил, что все, что можно сделать в этом году, уже сделано. Он так и сказал Мюрату, рвавшемуся вдогонку отступавшей русской армии:

"…Первая русская кампания окончена. В 1813 году мы будем в Москве, в 1814 - в Петербурге. Русская война - это трехлетняя война…".

28 июля 1812 года он собрал что-то вроде военного совета. Конечно, назвать это "советом" можно только с некоторой долей приближения - все важнейшие решения Наполеон всегда принимал сам. Тем не менее, он собрал людей, которым доверял - Мюрата, Бертье, Дюрока, Коленкура, Евгения Богарнэ - и запросил их мнения по поводу того, что следует предпринять.

Все, кроме Мюрата, высказались за прекращение кампании. Коленкур был против войны с самого начала, и мнения своего от Наполеона не скрывал еще со времени их памятного разговора в Тюильри в мае 1811 года. Теперь, летом 1812, говорить о нежелательности войны с русскими было уже поздно. Но на совете и Бертье, и Дюрок, и Евгений Богарнэ говорили о явной опасности дальнейшего продвижения вглубь России. Они опасались, что русские будут отступать и отступать, безмерно растягивая и без того растянутые линии сообщения французской армии с Европой, и говорили о скифах, заманивавших неприятеля в глубь своих пустынных, негостеприимных земель.

Наполеон слушал их и не спорил. Казалось, что он последует их совету. Но уже в начале августа он поменял свое решение. Маршалам было велено готовиться продолжить наступление, и идти на Смоленск . Однако необходимость в остановке была очевидна- надо было привести войска в порядок, дать им отдохнуть, надо было подтянуть безнадежно отставшие обозы, подождать подхода отставших на марше солдат, организовать медицинскую службу - в армии началась форменная эпидемия дизентерии. Император гневался, и угрожал отправить своих медиков в Париж - "...лечить шлюх, потому что они годны только на это...".

Великая Армия стояла в Витебске и не трогалась с места. Такая операционная пауза была вещью странной, совершенно непохожей на предыдущие военные кампании Наполеона. Почему это произошло?

Вопрос нуждается в серьезных комментариях, и начинать придется издалека ...

XII

У нас был уже случай поговорить о том, что Наполеон не признавал ни равенства, ни партнерства. Единственный вид отношений, который был ему по нраву - его собственное полное и неоспоримое господство.

Но до поры до времени он все-таки считался с политической реальностью.

Когда после захвата власти в декабре 1799 года генерал Наполеон Бонапарт, теперь уже в качестве первого консула Франции, обратился к английскому и австрийскому монархам с публичными письмами, в которых призывал их “…отказаться от войны во  избежание кровопролития...”, он прекрасно знал, что война неизбежна. Целью обращения было вызвать нужную реакцию общественного мнения - страна жаждала мира, и было очень важно предстать перед ней в качестве ее защитника.

Все по тем же соображениям командование главными силами Республики - Рейнской Армией - было вручено генералу Моро, популярному и в народе и в армии. А когда дела пошли не так, как хотелось бы, и когда Моро начал более или менее игнорировать те "...пожелания...", которые приходили ему из Парижа, Наполеон Бонапарт не решился сместить Моро с командования, а предпочел возглавить Резервную Армию, числом втрое меньшую, чем та, что была у Моро, и самолично отправиться походом в Италию. Он решил исход войны одной-единственной битвой под Маренго, упрочил тем свою власть - и после этого уже ни с какой внутренней оппозицией не считался.

После разгрома Австрии и России под Аустерлицем в 1805, разгрома Пруссии в 1806 под Иеной, а потом и России - в 1807, под Фридландом - Наполеон перестал считаться и с внешней оппозицией. Он вел себя так, как если бы на континенте Европы не было никакой другой власти, кроме его собственной.

Наконец, после 1808, когда в результате неудачной попытки захватить испанский престол он оказался втянут в нескончаемую, неутихающую войну в Испании, он перестал считаться уже и с объективно существующей реальностью. На Пиренейском Полуострове застряла по крайней мере половина его Великой Армии, повстанцы терпели поражения, но с помощью английских денег и английского оружия восставали опять и опять, и французы в Испании и Португалии контролировали только те пункты, где непосредственно стояли их войска. Выиграть войну было явно невозможно - но император настаивал на своем, и упрямо держал там сотни тысяч солдат.

Наконец, оставалась Англия.

Первую попытку нанести удар этому самому упорному из врагов революционной Франции Наполеон предпринял еще в качестве генерала Французской Республики. Он считал, что достаточно коснуться французской шпагой Ганга для того, чтобы рухнуло все это здание меркантильного могущества. Поход в Египет и затевался для того, чтобы сделать это - конечной целью считалось перенесение военных действий в английскую Индию. План не удался - Нельсон уничтожил французскую средиземноморскую эскадру, и армия Наполеона в Египте оказалась отрезанной от Франции.

Вторую попытку сокрушить Англию Наполеон предпринял уже в качестве главы государства - в Булони был создан огромный военный лагерь, и велись самые интенсивные приготовления к десантной операции вторжения. Англичане сорвали и этот план, сперва сумев организовать коалицию против Франции, а потом и уничтожив французский флот в грандиозном морском сражении при Трафальгаре.

Наконец, в 1806, после полного разгрома Прусии, Наполеон предпринял третью попытку - он объявил Англии полную блокаду. Она получила название "континентальной" - отныне всякая европейская держава, которая дерзнула бы продолжать свои торговые отношения с Англией, тем самым становилась врагом Французской Империи. Лишение рынков сбыта должно было уничтожить то, на чем держалось могущество Англии - ее торговлю и ее индустрию. Это был страшный удар.

Но еще сильнее он ударил по самому Наполеону.

XIII

Ну, первоначальные результаты блокады были с точки зрения Наполеона вполне положительными: на английских складах застряли тысячи и тысячи тонн самых разнообразных товаров, предназначенных для Европы, от тканей до колониальных товаров вроде рома или корицы. Последовала череда банкротств. Но уже через год-два положение Англии улучшилось: на континент хлынул поток контрабанды. Таможенников подкупали по всей береговой линии от Гелиголанда и до Салоник. Испания, в которой в результате непрерывной и повсеместной войны таможни не функционировали вообще, из системы блокады вышла практически полностью.

Англичане резко усилили сбыт туда, куда европейские товары могли попадать только с их соизволения - например, в Латинскую Америку, в Турцию, в Индию, и даже в Соединенные Штаты.

При всех проблемах, вызванных французской политикой, Англия в ходе войны с революционной Францией даже увеличила свой экспорт: с 21,7 миллиона фунтов стерлингов в год (1794-1796) до 37,5 миллионов (1804-1806). И никакая блокада, объявленная ей Наполеоном в 1806, не помешала англичанам (правда, только к 1814) увеличить общий объем экспорта до 44,4 миллиона фунтов[11].

Припомним, что один фунт стерлингов в то время был равен примерно 24 франкам, и что общие доходы французского казначейства в период перед Революцией составляли всего 475 миллионов франков, или менее чем 19 миллионов фунтов стерлингов.

Сравним эти 19 миллионов фунтов стерлингов доходов французского государства с 44 миллионами фунтов стерлингов, составлявших сумму английского экспорта - и мы увидим, какую гигантскую экономическую силу попытался сокрушить Наполеон, и насколько ему это не удалось.

Разрыв установившихся торговых связей бумерангом ударил и по Франции. Скажем, спрос на французские ткани с прекращением английского подвоза резко возрос, но французская промышленность потеряла важнейшие источники сырья: хлопка и красителей, которые поступали из колоний. А колонии – как и вообще все, что лежало за "... соленой водой ..." - оказались отрезаны встречной блокадой, которую завели англичане.

Странам, жившим торговлей с Англией, таким как Голландия, пришлось хуже всех, но и положение России после Тильзита оказалось вовсе не радостным. Канцлер Румянцев был одним из немногих сторонников союза с Францией, в частности, и потому, что ему не нравился слишком уж узкий список товаров российского экспорта: в основном зерно, лес да чугун. Он надеялся, что в условиях блокады российская промышленность понемногу сама начнет производить то, в ввозе чего страна нуждается. Идеи Адама Смита уже были известны и в России, и канцлер сильно надеялся на “…невидимую руку рынка…”.

И она, собственно, и сработала, но самым неудачным для России образом: лес англичане стали привозить из-за океана, зерно - из балканских провинций Турции, а выпуск железа резко увеличили сами: с 244 тысяч тонн в 1806 до 325 тысяч тонн в 1811. Так что на Румянцева посыпались упреки не только в том, что его политика вела к разорению российского дворянства - курс рубля через год после Тильзита упал чуть ли не вчетверо - но и за то, что выгодный английский рынок начал уходить от России уже насовсем[12]...

В общем, недовольство было такое, что уже через год после заключения соглашения в Тильзите у Александра Первого появилось чувство, что держаться политики дружбы с Наполеоном для него становится опасным. В результате во франко-русском союзе 1807 года начались трения, и пунктом преткновения, который было никак не обойти, оказалось соблюдение - или, вернее, несоблюдение - Россией условий "континентальной блокады". Самым настойчивым образом Наполеон требовал прекращения торговли с Англией под прикрытием флагов нейтралов. И его требования раз за разом самым ласковым образом отклоняли. И чем больше он гневался на Александра, тем меньшего успеха он достигал.

Император Франции был великим полководцем, и связь могущества с военной силой понимал, как никто другой. Но на экономику он смотрел с позиций физиократа - важно то, что может быть произведено земледелием или промышленностью, торговля - это вторично. Поэтому стране надо производить как можно больше, покупать как можно меньше, а золото накапливать на случай какой бы то ни было неожиданной нужды.

Англичане смотрели на вещи совершенно иначе. Деньги, в отличие от императора Наполеона, они не накапливали, деньги в их понимании выполняли функцию крови в организме. Важно было не их накопление, а их непрерывное обращение. И уж тогда "невидимая рука рынка" произведет с их помощью все нужные товары, и создаст условия для всех нужных услуг и даже политических действий. Короче говоря - с точки зрения англичан, экономику Наполеон не понимал.

Вопрос, положим, дискуссионный.

Но вот уж в российской внутренней политике Наполеон действительно совсем не разбирался.

XIV

Раз за разом он наталкивался на нежелание Александра Первого выполнять свои "обязанности союзника" так, как их понимал Наполеон: соблюдать "континентальную блокаду", выставлять вспомогательные войска (например, против Австрии в 1809), следовать общему политическому курсу Франции, и так далее. Сперанский, хорошо знавший Александра, как-то обмолвился, что “…он слишком слаб для того, чтобы править, но слишком силен, для того, чтобы быть управляемым…” - и, наверное, Наполеон подписался бы под этим определением.

Решительно все французские требования к России встречались ласковыми словами в сфере дипломатических нот, и тихим саботажем в сфере практического выполнения. Угрозы в виде создания на русских рубежах Великого Герцогства Варшавского, концентрации французских войск в Польше и в Пруссии, общее усиление французских вооружений - увы, все эти меры никакого целительного эффекта не оказывали.

И уже с 1810 у французского императора стали возникать мысли о том, что Александр Первого следует встряхнуть и напомнить ему о его “… союзнических обязательствах …”. А поскольку слово "союзник" для Наполеона имело только одно значение - "вассал" - то такому вот лукавому и нерадивому вассалу следовало задать показательную трепку.

Последней каплей, переполнившей чашу терпения Наполеона, стал, по-видимому, запретительный торговый тариф на ввоз в Россию предметов роскоши. Он бил в первую очередь по французским товарам, а поскольку в 1811 во Франции случился экономический кризис, Наполеон усмотрел в введении тарифа прямое враждебное действие. То, что кризис был вызван в первую очередь падением платежеспособного спроса на французские товары, а спрос упал в первую очередь из-за систематического обирания побежденных и из-за последствий "континентальной блокады", уронившей, например, русский рубль почти вчетверо - этого он как-то не увидел.

И вот теперь, в самом конце июля 1812 года, Наполеон сидел в Витебске, и не знал, что делать. Он начал войну с Россией, надеясь "...дать пинка..." Александру Первому и добиться от него приказа: закрыть русские порты для нейтральных судов. Но результата нет - поймать русскую армию и принудить ее к генеральному сражению никак не удается. Великая Армия тает от нехватки припасов и от болезней. Дизентерия носит настолько повальный характер, что французские разъезды опознают брошенные бивуаки по консистенции оставленных там человеческих экскрементов - если они жидкие, значит, тут стояли французы. Доклад государственного секретаря, главного интенданта Великой Армии, графа Дарю, оказался более чем неутешителен. Он собщил императору, что за время похода от Вильно до Витебска армия потеряла больше трети того количества лошадей, с которого поход начинался.

Обозы с продовольствием выручают мало, а местных ресурсов практически нет. Он добавил еще и вот что:

"…Не только ваши войска, но и мы сами не понимаем ни целей, ни необходимости этой войны…".

Ни пресечение английской контрабандной торговли, ни восстановление Польского Королевства вроде бы не стоят похода полумиллиона человек вглубь России? Дарю рекомендовал заключение мира. Наполеон ответил ему - и в очень раздраженных тонах:

"Я хочу мира, но чтобы мириться, надо быть вдвоем, а не одному".

Визит Балашова в Вильне, увы, оказался последним. Больше никаких посланцев в лагерь Наполеона не прибывало, и ему оставалось решить вопрос - каким образом заставить царя вступить в переговоры?

Можно было оставаться на месте. Но в этом случае сразу же возникала проблема о пропитании многочисленной армии в бедной и уже разоренной войной местности.

Можно было повернуть на Петербург. В этом случае теоретически было бы возможно получить поддержку от действующих в районе Риги войск маршала Макдональда. Но тогда правый фланг и тыл Великой Армии попадали под удары русских армий.

Можно было пойти им навстречу, под Смоленск. Но в этом случае возникал риск, что они опять не примут боя, и начнут дальнейший отход вглубь России.

Трудно сказать, что именно решил бы Наполеон в отношении "витебского стояния" без внешних воздействий - но его, что называется, подтолкнули...

XV

2 августа 1812 года авангарды двух русских армий, 1-й и 2-й, соединились наконец около Смоленска. Командующий 1-й армией, генерал Барклай де Толли, встретил командующего 2-й армией, генерала Багратиона, одетым в полную парадную форму и при всех орденах. К моменту подхода передовых частей 2-й армии к городу там уже стояли некоторые полки, загодя отправленные туда Барклаем, так что он встречал Багратиона как бы на правах хозяина. При встрече командующие обнялись, и Барклай де Толли лично показал своему гостю весь лагерь. Это была высшая форма военной вежливости того времени - Барклай как бы отчитывался перед Багратионом.

В свою очередь командующий 2-й армией выразил готовность признавать верховное командование Барклая де Толли над объединенными армиями. Их "…единство и согласие…", которые оба они старательно демонстрировали своим солдатам, закончилось в ту же минуту, когда дело дошло до обсуждения плана совместных действий.

В общем, им обоим было понятно, что оставаться в Смоленске надолго нельзя. Город не представлял собой сильной оборонительной позиции. Армии соединились именно в Смоленске просто по обстоятельствам военного времени, здесь, кроме старого города, не было никаких подготовленных укреплений, не было и припасов, достаточных для пропитания такого количества людей и лошадей. По поводу наличия припасов - ну, тут есть смысл привести свидетельство осведомленного человека, Е.В.Тарле:

“…Интендантская часть была поставлена из рук вон плохо. Воровство царило неописуемое. Вот вступает в Поречье отходящая от французов армия Барклая (дело было в конце июля 1812). Обнаруживается, что нечем накормить лошадей. А где же несколько тысяч четвертей овса, где 64 тысячи пудов сена, которые должны находиться, по провиантским бумагам, в магазинах Поречья и за которые казна уже уплатила все деньги? Оказывается, как раз только что провиантский комиссионер распорядился все это сжечь, полагая, по своим стратегическим соображениям, что Наполеон может захватить Поречье.

Ермолову это показалось подозрительным, он потребовал справки: когда велено было закупить и свезти весь этот овес и все сено в магазины Поречья? Оказалось, что всего две недели тому назад. А так как перевозочных средств было очень мало (почти все подводы были уже взяты армией), то в такой короткий срок свезти все было никак нельзя. Наглая ложь комиссионера выяснилась вполне: он, конечно, и не думал ничего покупать и свозить, а просто сжег пустые магазины и этим аккуратно свел баланс в отчетной ведомости.

Ермолов, обнаружив это, сказал Барклаю, что «за столь наглое грабительство достойно бы, вместе с магазином, сжечь самого комиссионера». Но к этой мере не прибегли. Да и было бы бесполезно: нельзя же было сжечь все провиантское ведомство в полном личном составе. И поплелись дальше некормленые лошади, таща артиллерию и голодных всадников.…”[13].

В общем, оставаться на месте было нежелательно. Багратион стоял за наступление. Наиболее полным образом его взгляды изложил, однако, не он, а начальник штаба и прямой подчиненный Барклая де Толли, А.Ермолов. Он доказывал, что пассивная защита Смоленска ничего не даст, потому что в городе армия уязвима и может быть обойдена. Если противник обнаружится в тылу, на дороге, ведущей в Москву, ей придется срочно отступать, чтобы избежать окружения. Значит, надо перехватить инициативу и немедленно пойти вперед, на Витебск, где неприятель все еще стоит на месте и никуда не двигается.

Но написал он об этом не Барклаю, а самому царю.

И прибавил, что единственной преградой на пути к этому блестящему плану является его начальник, генерал Барклай де Толли, и добавил следующее:

"...он не скрыл от меня волю вашего величества в этом вопросе...".

Таким образом, Александр, который знал и из множества других источников о том, как непопулярна в армии и в обществе стратегия бесконечного отступления, оказывался как бы ответственным за нее. А быть ответственным за непопулярные вещи император всероссийский, Александр Первый, очень не любил. В итоге русская армия, несмотря на огромные колебания ее командующего, двинулась из Смоленска навстречу французам.

Двигаясь впереди армии, казаки атамана Платова 8 августа 1812 столкнулись с французской кавалерией генерала Себастиани и разгромили ее.

10 августа об этом событии узнал Наполеон.

XVI

Предварительные действия французской армии начались уже 11 августа, а в ночь 13-го на 14-е генерал Эбле, начальник саперных частей Великой Армии, закончил наведение понтонных мостов через Днепр у местечка Росасны. Идея заключалась в том, чтобы перехватить линию отступления Барклая де Толли к Москве и заставить его принять сражение. 175 тысяч человек переправились на левый берег Днепра и двинулись на Смоленск. У Красного, в 50 километрах от города, французский авангард столкнулся с дивизией Неверовского, которому Барклай приказал охранять подступы к Смоленску именно с той стороны, с которой французы и напали. Если бы не это распоряжение, Мюрат оказался бы в Смоленске, в русском тылу, уже к вечеру 14 августа.

Неверовский, у которого не было и 10 тысяч человек, с боем отступал, потерял убитыми и ранеными добрых три четверти своего отряда, но успел известить обоих командующих, и Барклая де Толли, и Багратиона. Они оба начали немедленное отступление на восток, в надежде достигнуть стен Смоленска до того, как путь будет перехвачен французами. В авангарде войск Барклая шел корпус под командой генерала Раевского, который и к утру 15 августа успел занять старый город. Ему помогла задержка французских войск - Наполеон почему-то решил устроить им смотр по случаю своего для рождения. Императору исполнилось 43 года.

На рассвете 16 августа передовые части кавалерии Мюрата вступили в бой с русским охранением, а к 10 часам утра к Смоленску подошел корпус маршала Нея. У него под рукой было не больше 18 тысяч человек, и силы Раевского он оценил как превосходящие. Он воздержался от немедленной атаки - решил подождать подкреплений. К нему действительно подошли части корпусов Понятовского и Даву. Но и к Раевскому на помощь прибыл целый корпус под командой генерала Дохтурова.

Дальше началась дикая неразбериха, причем с обеих сторон. Одно время казалось, что мечта Наполеона о генеральном сражении сбудется - наступавшие непосредственно на Смоленск французские части, казалось бы, приковали к себе все внимание русского командования. Маршал Даву посоветовал императору перейти Днепр в стороне, где-нибудь выше по течению, и зайти в тыл обороняющимся - знаменитый наполеоновский "...маневр вне поля боя..." решил бы исход сражения. Но это не было сделано. Д. Чандлер, автор книги "Военные Кампании Наполеона", считает, что в тот момент французский император из-за упадка сил утратил должную энергию и позволил событиям выйти из под его контроля, маршалы действовали сами по себе, без координации. Есть и другое мнение, согласно которому Наполеон так боялся, что русские, опасаясь окружения, снова отступят, что решился лучше уж на лобовой удар, лишь бы они в общем остались на месте. Попытка обхода все-таки была предпринята, но командование при этом почему-то поручили генералу Жюно, который промедлил и с делом не справился.

В итоге русские отступили - Барклай ни за что не хотел ввязываться в генеральное сражение. Ему приходилось сражаться не столько с Наполеоном, от которого он всеми силами стремился уйти, сколько со своими собственными генералами и офицерами - в мнении о необходимости отступления командующий 1-й армией оказался в меньшинстве, состоящем буквально из него одного. А взгляды большинства - и при этом огромного большинства - представлял командующий 2-й армией, генерал Багратион.

Разве что выражался он больно уж резко.

XVII

В большой и очень хорошо документированной работе Е.В.Тарле "Нашествие Наполеона на Россию" есть много выдержек из писем Багратиона, написанных им в августе 1812 года. Пишет он, в общем, друзьям и единомышленникам. Прибавим, что князь Багратион никогда ни в каком лукавстве замечен не был, а напротив - считалось, что он прямодушен, иной раз до неприличия. Упорядочим его письма по хронологии, и получится у нас вот что:

1. Багратион – Ермолову, 10 августа. 2-я армия идет через Рудню, вслед за уже прошедшей 1-й армией Барклая: “… два дни пробывшая здесь первая армия все забрала и все съела... Неприятель может из Рудни занимать нас фальшиво, а к Смоленску подступить; тогда стыдно и нехорошо! …”.

2. Багратион – Аракчееву, 10 августа. Письмо, конечно, предназначено для передачи царю: ”… со мной поступают так неоткровенно и так неприятно, что описать всего невозможно. Воля государя моего. Я никак вместе с министром [Барклаем де Толли, в то время не только командующим 1-й армией, но бывшим еще и военным министром России] не могу. Ради бога пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу; и вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого нет. Ей богу, с ума свели меня от ежеминутных перемен... Армия называется, только около 40 тысяч, и то растягивает, как нитку, и таскает назад и вбок… Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу…”.

3. Багратион – Ростопчину, 14 августа: “… Я обязан много генералу Раевскому, он командовал корпусом, дрался храбро... дивизия новая... Неверовского так храбро дралась, что и не слыхано. Но подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию. Я просил его лично и писал весьма серьезно, чтобы не отступать, но я лишь пошел к Дорогобужу, как (и он) за мною тащится... клянусь вам, что Наполеон был в мешке, но он (Барклай) никак не соглашается на мои предложения и все то делает, что полезно неприятелю... Я вас уверяю, что приведет Барклай к вам неприятеля через шесть дней... Признаюсь, я думаю, что брошу Барклая и приеду к вам, я лучше с ополчением московским пойду …. Отнять же команду я не могу у Барклая, ибо нет на то воли государя, а ему известно, что у нас делается …”.

4. Багратион- Барклаю, записка 17 августа: “… побуждаюся я покорнейше просить ваше высокопревосходительство не отступать от Смоленска и всеми силами стараться удерживать нашу позицию... Отступление ваше от Смоленска будет со вредом для нас и не может быть приятно государю и отечеству…”.

5. Багратион-Аракчееву, 19 августа, уже после сдачи Смоленска: “…таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву …, — надо собрать 100 тысяч под Москвой: … или побить, или у стен отечества лечь, вот как я сужу, иначе нет способа ... Чтобы помириться, — боже сохрани! После всех пожертвовании и после таких сумасбродных отступлений мириться! Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир... война теперь не обыкновенная, а национальная, и надо поддержать честь свою... Надо командовать одному, а не двоим... Ваш министр, может быть, хороший по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества... Министр самым мастерским образом ведет в столицу за собой гостя…

Большое подозрение подает всей армии флигель-адъютант Вольцоген. Он, говорят, более Наполеона, нежели наш, и он все советует министру … Я не виноват, что министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества.

Вся армия плачет и ругает его насмерть… Ох, грустно, больно, никогда мы так обижены и огорчены не были, как теперь... Я лучше пойду солдатом в суме воевать, нежели быть главнокомандующим с Барклаем …”.

Багратион был не одинок. Примерно то же самое писали царю и Беннигсен, и Ермолов. В Дорогобуже к великому князю Константину Павловичу явились все командиры корпусов, и жаловались ему на бедственное положение армии, и на то, что так продолжаться больше не может, и что дела при сохранении командования в руках Барклая де Толли не улучшаться. Сам Константин Павлович после сдачи Смоленска устроил Барклаю сцену в присутствии младших офицеров, и заявил ему, в частности, что не место немцу-колбаснику во главе армии, и что защита отечества не должна быть поручена тем, в чьих жилах нет русской крови.

Записать в колбасники потомка древнего шотландского рода было неслыханным оскорблением. Не будь великий князь Константин отпрыском царствующей фамилии и наследником престола, дуэль была бы неизбежна. Довод же о русской крови, необходимой для защиты отечества, был и вовсе довольно скользким - Романовы в геральдических справочниках именовались Романовы-Готторпы, бабушка, мать, и жена самого Константина Павлович были немецкими принцессами[14].

После скандала великий князь Константин уехал из армии, пообещав сообщить царю, своему брату, все, что он думает о состоянии дел. Результаты, конечно, не замедлили сказаться - царю стало понятно, что оставлять Барклая де Толли на его посту и дальше невозможно.

И очень скоро Багратион стороной (скорее всего, от Аракчеева) получил радостное известие: к армии вскоре должен прибыть новый главнокомандующий.

XVIII

Багратион-Барклаю, 28 августа:

“Милостивый государь Михаил Богданович! По мнению моему, позиция здесь никуда не годится, а еще хуже, что воды нет. Жаль людей и лошадей. Постараться надобно идти в Гжатск. Но всего лучше там присоединить Милорадовича и драться уж порядочно. Жаль, что нас завели сюда и неприятель приблизился. Лучше бы вчера подумать и прямо следовать к Гжатску, нежели быть без воды и без позиции; люди бедные ропщут, что ни пить, ни варить каши не могут. Мне кажется, не мешкав, дальше идти, арьергард усилить пехотой и кавалерией и уже далее Гжатска ни шагу. К тому месту может прибыть новый главнокомандующий. Вот мое мнение; впрочем, как вам угодно. Посылаю обратно план, который снят фальшиво, ибо торопились снимать.

С истинным почтением ваш покорный слуга

кн. Багратион”.

Письмо это ядовито до крайности. Во-первых, и Багратион, и Барклай де Толли оба находятся в одной и той же деревне, Максимовке, и при желании Багратион мог бы попросту сказать своему адресату все, что он думает - но, однако, предпочитает написать ему. Во-вторых, выражения вроде того, что "...план позиции фальшив..." скорее годятся для обвинительного заключения, а не для дискуссии. Наконец, в-третьих, Багратион обращается к Барклаю так, как можно было бы обратиться к покойнику: новый главнокомандующий и решит все вопросы, так что все, что бы ни сказал Барклай де Толли, все равно прах и пепел, и ничего не стоит. Коли так - зачем же князю Багратиону вообще писать Барклаю? А вот именно поэтому. Князя буквально душит ненависть, и ему хочется ткнуть в нос своему оппоненту факт, о котором тот пока ничего не знает: он смещен, царь отказал ему в своем доверии.

Информация у Багратиона совершенно точная - он уже получил копию рескрипта Александра Первого о замене командующего.

Армии же рескрипт был объявлен на следующий день, 29 августа, в месте под названием Царево-Займище. Новым главнокомандующим был назначен генерал-от-инфантерии Михаил Илларионович Кутузов, который в это день и вступил в свои полномочия. Выбран он был как бы по методу исключения: в русской армии в 1812 году имелось только три крупных генерала, со значительным опытом руководства военными действиями - Багратион, Беннигсен и Кутузов. Багратион был очень уважаем за храбрость, и все знали, что на его решительность можно положиться в любых обстоятельствах - но даже самые преданные друзья генерала не утверждали, что он разбирается в вопросах большой стратегии.

Беннигсен имел огромный опыт, и был чуть ли не единственным полководцем в Европе (исключая разве что эрцгерцога Карла, брата австрийского императора), кто под Эйлау сумел добиться ничьей в сражении с Бонапартом.

Eгo, однако, сильно не любили за гордость и неприкрытое честолюбие, да и царь его не выносил - Беннигсен непосредственно участвовал в заговоре против Павла Первого.

К тому же члены комитета, назначенного Александром Первым для выбора нового главнокомандующего - Салтыков, генерала Вязмитинов, Лопухин, Кочубей, Балашов и Аракчеев - знали, что запальчивые речи Багратиона о "...немцах, которые повсюду...", отражают мысли очень многих, так что замена генерала по фамилии Барклай де Толли на генерала по фамилии Беннигсен мало чему поможет.

К тому же за Кутузова горой стояли его друзья из кружка "старо-руссов", сгруппировавшегося вокруг любимой сестры царя, Екатерины Павловны, и в который входили и Ростопчин, и Шишков. Аракчеев считал безусловную преданность монарху нерушимым принципом, так что политики избегал. Но он, в общем, держался сходных мнений - недаром Багратион дружески с ним переписывался.

Александр Первый Кутузова не любил. Причин на то было много. Царь, как ни странно, питал расположение к людям, далеким от придворного образа мыслей - и к этой категории лиц он Кутузова не причислял, считая его льстецом и старым сатиром. А после Аустерлица он и вовсе держал его в отдалении. Но в августе 1812 выбора у него не было, и он утвердил рекомендацию комитета.

Новым главнокомандующим стал М.И.Кутузов.

(продолжение следует)

Примечания

1. Данные о транспортных батальонах Великой Армии взяты из книги Д.Чандлера, "Военные Кампании Наполеона", стр. 464.

2. Текст цитируется по книге Е.В. Тарле, "Нашествие Наполеона на Россию", собрание сочинений, том VII.

3. Эти данные приведены в книге Д. Чандлера, "Военные Кампании Наполеона", Москва, Центрполиграф, 1999, стр. 369.

4. Д. Чандлер, "Военные Кампании Наполеона”, стр. 476.

5. Текст цитируется по книге Е.В.Тарле, "Нашествие Наполеона на Россию", собрание сочинений, том VII, стр. 477

6. Жозеф-Мари, граф де Местр (1753-1821) – французский (сардинский) католический философ, литератор, политик и дипломат, основоположник политического консерватизма. Известен как один из наиболее влиятельных идеологов консерватизма в конце XVIII-начале XIX веков.

7. Текст цитируется по книге Е.В. Тарле, "Нашествие Наполеона на Россию", собрание сочинений, том VII, стр. 465

8. “Цари больше имеют надобности в добрых людях, нежели добрые люди в них”. Из записок адмирала Шишкова.

9. Сын П. Палена, сыгравшего решающую роль в убийстве Павла Первого.

10. Александр Фридрих Карл Вюртембергский (нем. Alexander Friedrich Karl von Württemberg, 1771-1833) - герцог, член Вюртембергского дома, российский генерал от кавалерии, генерал-губернатор Белоруссии.

11. Все цифровые данные, приводимые ниже, имеются к книге “The Rise and Fall of Great Powers”, by Paul Kennedy, Random House, New York, 1987, pages 130-131.

12. Особенно активно критиковал Румянцева за поддержку "континентальной блокады" адмирал Мордвинов.

13. Е.В. Тарле, “Нашествие Наполеона на Россию”, собрание сочинений, том 7-й, стр. 483.

14. Бабушка Константина Павловича (и царя Александра Первого): Екатерина II Великая (Екатерина Алексеевна; при рождении София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская, нем. Sophie Auguste Friederike von Anhalt-Zerbst-Dornburg. Мать Константина Павловича (и царя Александра Первого): Мария Феодоровна; до перехода в православие - София Мария Доротея Августа Луиза фон Вюртембергская (Sophia Marie Dorothea Augusta Luisa von Württemberg). Жена Константина Павловича: Юлианa Генриетa Ульрике, третья дочь Франца Фридриха Антона, герцога Саксен-Кобург-Заальфельдского (в православии Анна Фёдоровна).