Борис Шапиро

Женька довольно поздно, года в четыре только, выучил слово зайчик. А до этого так и говорил: солнечный мальчик. Когда луч из дырки от выпавшего сучка в ставне скользил утром по стене, Женька просыпался, ловил солнечного мальчика в горстку и удивлялся, как это он не даёт себя поймать и всегда ухитряется оставаться снаружи, просто вылезает из руки на тыльную сторону и лежит на ней приветливо и тепло.

В луче от ставни плавали и сияли пылинки. Они поднимались и опускались, а сосчитать их было невозможно. Женька прекрасно умел считать до тринадцати, а иногда даже до двадцати. Правда, пятнадцать часто шло после восемнадцати, а семнадцать пряталось неизвестно куда. Но двадцать твёрдо стояло на своём посту, венчая ряд.

Однако, не в двадцати дело и не в тринадцати. Пока Женька сосчитывал первые три-четыре пылинки, они уплывали и перемешивались с несосчитанными. Так что на пятой и на десятой Женька переставал знать, сосчитаны они уже или ещё нет. Пылинки были все разные. За какой-нибудь одной проследить было легко, как она медленно кувыркалась и прыгала то туда, то сюда, словно гонялась за незримым мячом. Или вдруг исчезала на границе луча, и сама становилась невидимой. За тремя проследить как-то ещё удавалось. А за четырьмя сразу – совершенно невозможно.

Наигравшись с пылинками, Женечка пробирался в родительскую спальню и нырял под одеяло, ввинчиваясь между папой и мамой. Папа и мама поворачивались друг к другу и обнимали дружка дружку и Женьку. Нежились так минут пять. Потом папа вставал и начинал торопиться. А мама шла посмотреть бабу Хасю, не помочь ли ей встать.

Завтракали быстро, на ходу. Папа целовал маму и Женьку, и уходил в больницу на работу. Там его звали Валентин Львович. А маму звали Раиса Уревна. Мама отводила Женьку в садик и шла в университет, тоже работать.

Из садика Женьку забирала баба Хася, кормила творогом с вареньем и учила с ним еврейский алфавит.

Баба Хася говорила по-русски не очень хорошо. Женька это чувствовал, но не поправлял её. Раз баба Хася так говорила, значит, так было правильно бабе Хасе говорить.

Сначала домой приходила мама, и они ужинали. Потом, когда темнело, приходил папа Валентин Львович, усталый и посеревший. У него всегда были три, четыре, а то и пять сверхурочных операций. Три, четыре и пять Женька понимал хорошо. А про операции – не очень. Они жили недалеко от оперного театра. Но папа же работал в больнице. При чём тут оперный театр?

Папа ужинать не хотел, говорил, что перекусил в перерывах. Его мучила жажда. Мама подавала на стол серебряный ампирный самовар, переделанный в электрический из старого. Самоваром Хенкины гордились, потому что это был самовар дедушки Менахема, папы бабы Хаси. Самовар был, а дедушки Менахема не было. Но из-за самовара дедушка Менахем тоже как бы был.

Когда папа наливал себе девятый стакан чаю, баба Хася подмигивала и говорила очень серьёзно: «Валечка, сколько можно пить горячему чаю? Мочевой пузырь лопнет, так ноги ошпаришь!» Но папа не пугался, а все весело смеялись, и больше всех баба Хася.

А ещё у Женьки, откуда ни возьмись, родилась сестрёнка. Сестрёнку родила мама, а папа сказал, что её зовут Машка. И мама сказала – Машка. Откуда они это узнали, тоже непонятно. Машка ещё не могла ничего сказать. Женька решил, что это сказала тётя Дуся.

Тётя Дуся – о-го-го! Это знали все в Черновцах. В её присутствии царил шахматный порядок. Мама говорила, что тётя Дуся одновременно и король, и ферзь. Женька смаковал странное слово ферзь. Слово было острое и колючее. И почему-то вполне подходило к тёте Дусе, хотя сама тётя Дуся была мягкая и заботливая, даже, может быть, слишком заботливая.

Машке исполнилось четыре, а Женьке восемь. Женька дружил с Зинкой, которой было уже десять. Женька был рыжий. То есть, Женька всегда был рыжий. Но к восьми годам он стал очень рыжий. Зинке нравилось, что Женька рыжий и что он никогда не хнычет. Машка и Зинка тоже дружили. Зинка Машку опекала, а Машка Зинке во всём подражала. Тётя Дуся говорила, что Машка обезьянничает.

Зинка и Нинка бегали дразнить тётю Дусю и брали Машку с собой. Они поджидали, когда тётя Дуся выйдет из дома. Тогда они подбегали к ней сзади и кричали нараспев: «Тётя Дуся барабонька, ноги толстые и зад!» Повторяли так много раз, и убегали. Машка кричала громче всех и заливалась от радости. Нинка говорила потом, что в машкиной радости и был самый цимес. Нинке было девять, а Машке пять.

Тётя Дуся на девчачьи дразнилки не обращала внимания. Может быть, она их просто не слышала, или её величие защищало её от всего такого. Но Женьке эти сеансы дразнения тёти Дуси не нравились. Ему становилось стыдно за сестру и подруг. И вот, однажды, Женька встал на пути у девчонок и сказал, как взрослый: «Я не могу позволить вам издеваться над женщиной».

Зинка расхохоталась: «Ты! Нам? Позволить?!» Она неожиданно ударила его ногой. Женька увернулся, и они стали драться. Нинка стояла рядом и охала. Тётя Дуся пыталась их разнять, но не могла. Машка визжала от страха. Во-первых, Машка никогда не была рядом с дракой, да и драк в Черновцах вроде как бы не было. А во-вторых, от Зинки исходила ожесточённая злоба, и била она всерьёз.

Машке было страшно за Женьку. У Женьки юшка текла из носа. Он и Зинка валялись уже в уличной пыли и тузили друг друга, кто во что горазд. Потом их всё-таки разняли. Женька был малорослый, а Зинка – крупная девочка. Через неделю драка почти забылась. Зинка и Женька продолжали дружить. Только тётя Дуся не забывала Женьке его джентльменский поступок никогда.

Через год Машка пошла в школу. Женька приготовил Машке подарок к 1 сентября. Он встал на полчаса раньше, чем нужно, разбудил Машку и затащил её к себе в постель. Они лежали, прижавшись друг к дружке, и любовались балетом сияющих пылинок в луче.

В этом году в Женькин класс пришёл новый мальчик. Фамилия у него была нормальная, Шварцман, а имя немного странное – Викторий. Мальчик вошёл в класс и громко сказал: «Здравствуйте все! Я новенький. Меня зовут Вика». «Вика – девчачье имя», сказал Женька. «Я – мальчик, и меня зовут Вика», ответил Вика, «кому не нравится, так это его проблема».

Вика говорил полными предложениями, и лицо его тоже было недетским. И вообще он больше молчал, чем говорил. Учился Вика только на пятёрки. Ребята в классе не знали, что Вика дома грызёт учебники и решает задачки на две недели вперёд, а в школе только повторяет и проясняет для себя, что недопонял. При таком-то характере кто ж не станет отличником!

Больше всего Женька удивлялся викиному спокойствию. Женька и сам не был хныкалой, весёлое расположение духа для него норма. Но Вика был не весёлым и не грустным. Он был просто спокоен.

Как-то в начале летних каникул Вика спросил: «У тебя есть тайна?» «Есть». «Хочешь мне её рассказать?» «Хочу. Только не рассказать, а показать». «Тогда покажи». «Для этого тебе нужно ночевать у нас». «Так это ночная тайна?» «Нет, утренняя». «Да, но меня родители не пустят». «А ты придумай что-нибудь, чтобы пустили». Вика придумал. Он сказал родителям, что на следующий день встанет раньше, чтобы делать вместе с Женькой утреннюю зарядку. И что его пригласили к завтраку.

Женька тоже встал раньше, чтобы делать с Викой утреннюю зарядку. Он ждал его с приоткрытой дверью. Вика появился точно в шесть тридцать, как договорились. Мальчики прокрались в женькину комнату и долго любовались танцующими пылинками. А потом разделись до трусов и делали утреннюю зарядку. Женька всё делал, как Вика, и ему понравилось. С тех пор Женька делал утреннюю зарядку почти всю жизнь.

«А у тебя тайна есть?», спросил Женька после завтрака, когда Раиса Уревна и Валентин Львович оба ушли на работу. «Да, есть». «Расскажи!» «Не расскажу». «Почему?» «Потому что, если я тебе расскажу мою тайну, то она перестанет быть тайной».

«Какие же мы друзья», сказал Женька, «я тебе всё открыл, а ты меня надул». «Я тебя не надул. Когда ты решил раскрыть мне свою тайну, то мы не договаривались, что я тебе за это раскрою мою». «Не договаривались, да, но это подразумевалось». «Я признаю только ясный договор», сказал Вика, «а невысказанные ожидания не признаю».

«Значит, мы не можем дружить? Раз у каждого своё понимание». «Почему не можем? Можем. В дружбу можно войти разными способами». «Гм?» «Например, можно подраться». Они схватились и подрались. Долго катались по полу, стукаясь об углы кровати и ножки стола. И Вика победил Женьку. Он первым встал, протянул руку и помог встать Женьке. «Теперь мы друзья», сказал Вика.

В конце концов, викину тайну поведала Женьке мама Вики, Ревека Моисеевна, но намного позже, когда мальчики уже окончили школу. Ревека Моисеевна рассказывала им про Вику и про их семью. Но при этом всякий раз закрывала наглухо ставни, запирала наружную дверь на два поворота ключа и вывинчивала микрофон из телефонной трубки.

Вика родился в Нижнем Тагиле от «бывших» французских поданных. «Бывших» в кавычках, потому что никто их французского гражданства не лишал, и сами они не отказывались. Просто у них забрали французские паспорта сразу после пересечения советской границы в 1933 году, пересадили всю группу из спального вагона в теплушки и повезли в Сибирь.

Ревека Моисеевна происходила из зажиточной семьи еврейских врачей, а Фавл Лейбович был сыном главного инженера заводов Испано-Свица в Коломбе. Оба получили блестящее образование, она как врач-пульмонолог, он как инженер, специалист по самолётным двигателям. Они познакомились в еврейском коммунистическом кружке и сошлись на том, что коммунизм – это время прихода Мессии.

Ривка верила в коммунизм, а Фейвель в четырёхбуквенное имя Бога. Им бы никогда не понять друг друга, если бы не Мессия, в чьём приходе они оба не сомневались и были готовы сделать всё мыслимое и немыслимое, чтобы ускорить его приход. Руководитель кружка, шамес[1] Мордехай Леваѝ, сказал, что Ленин был предтеча, а Сталин, может быть, и есть настоящий Мессия.

Мировая революция, как они понимали, должна принести счастье всему человечеству. Она не могла быть ничем иным, кроме как установлением Нового Царства, эпохи Счастья и Справедливости для всех людей на Земле. Сталин же строил мировое Новое Царство в отдельно взятой стране России и призывал всех людей доброй воли ускорить своим участием победу коммунизма во всём мире.

Фейвель опасался, что сталинский коммунизм может на поверку оказаться большим мыльным пузырём и страшной ловушкой, потому что Сталин был не еврей. Но теологически более подкованная Ривка приводила в пример царя Кира, который тоже был не еврей. Но отправил же, однако, евреев из вавилонского плена обратно в Палестину и повелел заново отстроить Храм.

В начале XIX века предки Фейвеля бежали во Францию из Вюрцбурга в Германии от погромов. А родители Ривки, марокканские евреи, оба окончили школу Альянсе Израелит Универсель в Марракеше, а потом выучились в Сорбонне на врачей и остались в Париже.

Ривка и Фейвель вступили в коммунистическую партию Франции. Когда Гитлер пришел к власти, они завербовались как иностранные специалисты помогать достраивать коммунизм в Советском Союзе. В Советском же Союзе они оказались под следствием в нижнетагильском пересыльном лагере по обвинению в шпионаже в пользу национал-социалистической Германии.

Почему именно Германии, они так и не смогли понять никогда. В это время Германия и Советский Союз дружили, обменивались техникой и кадрами. Военные наблюдатели обеих стран присутствовали даже на совещаниях штабов и министерств. Генералы читали лекции в дружественных военных академиях и вели дискуссии для офицеров по осмыслению опыта предыдущих войн. Немецкий язык стал основным иностранным в школах и вузах. Обо всём этом писали газеты.

Подследственным не давали видеться друг с другом, но поощряли изучение русского языка, приносили учебники и разговорники. Охране было разрешено отвечать на вопросы и вести простые диалоги по-русски. Среди охранников попадались вполне симпатичные люди. Они даже передавали приветы и редкие записки супругов друг другу.

Так прошло лет пять или шесть. Ревеку Моисеевну допустили работать в лагерной больнице, а Фавла Лейбовича поместили в следственный изолятор. Днём и ночью в его камере-одиночке без окна горела двухсотсвечовая лампа в простом патроне без абажура. На допросы его водили раз в месяц. Следователь убеждал, что если Фавл Лейбович сознается, то его и Ревеку Моисеевну отпустят обратно во Францию.

Фавл Лейбович не сознавался. Во-первых, он не видел в обещаниях следователя никакой логики. Во-вторых, он считал происходящее с ним кошмарной ошибкой и в несчётный раз уверял следователя в том, что они приехали в Советский Союз строить коммунизм, а не возвращаться во Францию из-за первых неудач.

Фейвель говорил, что он квалифицированный инженер, что Сталин, может быть, Мессия, и просил, чтобы их дело было доложено Сталину лично. И даже требовал от следователя расписку в том, что следователь выслушал его просьбу. Про следователя Фейвель не знал, один это человек или несколько неразличимо похожих. Следователь всегда сидел в тени, а Фавл Лейбович под ярким светом.

Фейвель чувствовал себя всё время под ярким светом не столько потому, что на допросах прожектор слепил глаза, а яркая лампа в камере светила через веки и даже через руки зловещим, кроваво-красным, проникающим светом. Ему казалось, что Господь рассматривает его в микроскоп, и что он распластан на пробирном стёклышке. Почти всё время, когда не спал, Фейвель молился или повторял инженерные курсы вслух, чтобы не потерять квалификацию.

«Сегодня понедельник 25 августа, шестьдесят второй день войны», сказал следователь. «Какой войны», удивился Фавл Лейбович. «Войны с фашистской Германией, для которой ты собирался шпионить, когда ехал в Советский Союз». За всё время следствия к нему впервые обратились на ‘ты’. Фейвель понял, что Господь придвигает объектив Своего микроскопа к пробирному стеклу.

Сильным ударом в ухо, нанесённым сзади, он был сбит со стула. Его подняли и посадили. «Как тебя зовут, сволочь?» спросил следователь обычным голосом. Фейвель не успел ответить, как снова был ударом в ухо сбит со стула. «Как тебя зовут, сволочь?» Вопрос, удар, снова вопрос, снова удар. Фавл Лейбович не понимал, что происходит, и сколько времени прошло. Очнулся он на нарах. На подушке запеклась кровь из уха.

«Модэ ани лефанеха, мэлех хай ве-кайям»[2], сказал Фейвель и заплакал. Он молился горячо и бездонно. И просил Господа Имени Его ради, а что ради, о чём просил, сам не знал и не думал. Так просто вопияла душа его к Господу о том, что Он Эхад[3] и о том, что Он Бог. И ещё одна мысль приходила в голову, как же тяжело должно быть Ему видеть и переживать то, что с ним, Фейвелем, происходит.

Когда Фавла Лейбовича следующей ночью волокли на допрос, он услышал голос ниоткуда и сразу знал, что это Голос. Голос сказал: «Не бойся, Фейвель, вегам зе йахаалов![4] Я Сам поддержу тебя». Голос был тихий и твёрдый, он не просто успокаивал. Он обволакивал и наполнял силой. Это был приказ жить, такому нельзя не подчиниться.

Когда следователь снова начал говорить, Фейвель отделился от Фавла Лейбовича и стоял незримо рядом, и видел всё, что было. Фейвелю было страшно, но больно не было. А следователь смотрел в световой конус на Фавла Лейбовича, на его отсутствующую улыбку и думал, что не может так быть, чтобы этот человек не был сумасшедшим.

Неожиданно Фавла Лейбовича оставили в покое. Сколько времени прошло, он не знал, и молился, когда не спал. Ужасную лампу погасили и убрали светонепроницаемую ставню – в камере под потолком находилось оконце, которое Фавл Лейбович раньше не видел. Было холодно, Фавл Лейбович мёрз. Оказывается, ужасная лампа неплохо обогревала. Не было ни числа, ни дня недели, ни времени года. Но зато он теперь знал, когда день и когда ночь.

Фавл Лейбович приспособился различать времена года: летом дожди весёлые, осенью – серые и холодные, зимой – снег, весной – птичьи и лягушачьи концерты. Фавл Лейбович догадался, что где-то близко должны быть опушка леса и пруд или болотце. А ещё летом донимали комары.

Казалось, про него совсем забыли. На допросы не водили, из камеры не выпускали, два раза в день давали баланду и хлебный паёк. Утром приносили ведро колодезной воды на день: хочешь – мойся, а хочешь – пей. И меняли парашу. Фавл Лейбович начал считать дни, придумал себе календарь и стал делать физическую зарядку два раза в день. Охранники не отвечали ни на один вопрос.

Вдруг всё переменилось. Шварцмана повели на допрос утром. Усадили на стул при свете дня и без прожектора. Фавл Лейбович съёжился, ожидая удара. Но удара не последовало. Вместо этого следователь спросил: «Как вы себя чувствуете, Фавл Лейбович?» Фавл Лейбович не ответил, а следователь свой вопрос больше не повторил.

«Сегодня вторник восьмое декабря 1943 года, девятисотый день войны», сказал следователь, «Немцы войну уже по-существу проиграли. Остаётся их добить в их же логове». «А что теперь со мной?» спросил Фавл Лейбович. «С вами?» следователь даже улыбнулся, «Вы приехали строить коммунизм. Вот мы дадим вам возможность доказать, что вы приехали строить коммунизм». «Без моей жены ничего не буду строить», сказал Фавл Лейбович. «Вы увидите её через сутки. Она уже ждёт вас в вашей квартире».

Ревека Моисеевна ждала Фавла Лейбовича в прибольничной квартирке, в которую её поселили за неделю до приезда мужа. Она была освобождена из-под следствия и работала теперь в городской больнице. А Фавл Лейбович оставался под домашним арестом и мог передвигаться в пределах города, но только в сопровождении охранника.

Вскоре его повели в отдел кадров нижнетагильского металлургического завода и взяли на работу в заводское конструкторское бюро. Фавл Лейбович и работал тоже в сопровождении охранника. И начальник у него был отдельный. Он приезжал откуда-то раз в несколько недель. Заданий никаких не давал, только спрашивал, что у Фавла Лейбовича получается. Фавл Лейбович придумывал турбореактивный двигатель, и весь уходил в работу. Иногда начальник велел делать синьки с чертежей Фавла Лейбовича и увозил их с собой.

Двадцать второго июля 1945 у Шварцманов родился сын. В честь победы его назвали Виктуар. Но в нижнетагильском ЗАГСе отказались записать ребёнка под таким странным именем. То, что имя не странное, а просто французское, чиновников не интересовало. Шварцманам предлагали русский вариант, Виктор. В конце концов, сошлись на компромиссном варианте: Викторий Фавлович Шварцман. А дома он стал просто Вика.

В декабре сорок пятого, на Хануку, Фавла Лейбовича снова повели в отдел кадров. Там сидел его личный начальник. Он сказал: «Вам нельзя больше называться Фавл Лейбович». «А как же мне можно называться?» «Как-нибудь более по-русски. Назовитесь, например, Павел Львович». «Но я же Фавл Лейбович!» возмутился Шварцман. «Фавла Лейбовича мы не сможем провести по разнарядке», сказал начальник, «а Павла Львовича сможем». Фавл Лейбович опять не понял, но подчинился. Боли уже прошли, но правым ухом он почти не слышал.

Из Нижнего Тагила Шварцманов везли в отдельном купе два конвоира и не оставляли Фавла Лейбовича ни на минуту одного. Только в уборную он мог зайти без сопровождения, а один из конвоиров всегда дежурил у двери и отгонял от неё других пассажиров.

Они прибыли в Москву на Казанский вокзал, но оставались в запертом купе с задёрнутыми занавесками, пока поезд не отошёл на запасные пути. Там их пересадили в автобус и отвезли в город Жуковский. В Жуковском Павел Львович Шварцман работал в ЦАГИ. ЦАГИ был секретный и хорошо охраняемый институт. В нём все были как бы под арестом. В институте строили ‘летающую крепость’, огромный самолёт на турбореактивных двигателях Фавла Лейбовича, который теперь стал Павел Львович.

В пятьдесят третьем году Павел Львович вышел на пенсию, и Шварцманы подали заявление на репатриацию во Францию. В репатриации им отказали. Ревека Моисеевна разыскала по переписке с французскими родственниками свою двоюродную сестру Двойру, которая жила в Черновцах. Это и была тётя Дуся. Тётя Дуся тоже хлопотала. Тогда все ещё раз поняли, что тётя Дуся – о-го-го. Потому что Шварцманам разрешили переехать в Черновцы.

На следующий год, когда Женька и Вика пришли первого сентября в школу, оказалось, что половины ребят из их класса нет. А вместо них появились девчонки. Раиса Уревна назвала появление девчонок ко-э-ду-ка-ци-я. Это слово никто из нормальных людей, кроме Вики, выговорить не мог.

Зато теперь в их классе оказались и Нинка, и Зинка. А ещё в их класс пришла умопомрачительно красивая девочка Мина Полянская. Женька и Вика сразу в неё влюбились и в тот же день решили на ней жениться. Мина Полянская ещё ничего об этих планах не знала, но уже смотрела на мальчишек так, будто они были её собственностью.

Женька и Вика не видели ничего особенного в том, что оба решили жениться на одной и той же девочке – они ведь друзья. Проблему они видели в том, как сделать Мине такое предложение, от которого она не смогла бы отказаться. В конце концов, мальчишки поняли: нужно принести Мине ребёночка, которого Мина захотела бы родить. Дальше всё было ясно, сначала ребёночка принесёт один, а через год или два – другой. И так дальше, сколько Мина захочет.

Друзья друзьями, но кто понесёт ребёночка первым? Драться, что ли, или бросать жребий? Бросили жребий. Быть отцом первого ребёнка от Мины выпало Вике. Женька вздохнул и сказал, что дружба дороже. Вика предложил, что он уступит Женьке первую ходку, потому что дружба. Но Женька был джентльмен и отказался.

В ближайшее воскресенье друзья отпросились погулять, и пошли добывать младенчика. Все Черновицы знали, что отцы находят детей в капусте и приносят матерям, а те их берут в живот, вынашивают, а потом рожают. А в байки про аиста и печную трубу никто не верил. Потому что у многих в городе печных труб не было, а дети всё равно рождались. У тёти Дуси не было ни печки, ни трубы, а уже второй ребёнок родился, тоже девочка, оказалась Суламифь. А у тёти дусиной сестры тёти Сары был отдельный дом с печкой и трубой, а дети всё никак не рожались, хотя аисты свили гнездо на каланче совсем близко, прямо на той же улице.

Вика, не спросясь, взял на кухне топорик, которым Ревека Моисеевна рубила мясо и кости, и авоську, и они с Женькой отправились добывать младенца. Шли долго, может, целых полчаса, пока не пришли на колхозное поле. На нём бесконечными рядами росла весёлая белокочанная капуста. Прямо от края поля мальчишки увидели одну особенно большую и белую, как живот, голову. Вика встал на колени и хотел уже подрубить капусту и нести её в укромное место, а может и прямо к Мине на квартиру. Но Женька спросил: «А ты уверен, что в ней ребёночек уже созрел?»

Всё-таки Женька был сыном врача, главного хирурга Черновцов, а значит, понимал в медицине больше, чем Вика. «Так что же делать?» спросил Вика. «Давай посмотрим осторожненько», предложил Женька. Вика стал благоговейно отворачивать один лист за другим. Наружные листья отделялись легко, потом всё труднее. Седьмой и дальше приходилось подрезать с краю, чтобы лист раскрылся, не давя на сердцевину.

Через некоторое время Вика добрался до самого нутра. Там на ребёночка не было даже намёка, одна только большая почка. «Или ещё не созрел, или эта капуста не детородная», промямлил Женька и добавил, «или не оплодотворена». Он и сам не знал, откуда у него это «оплодотворена» появилось.

Вика встал с колен и окинул поле проникающим как рентген взглядом опытного капитана, когда тот оценивает небо перед бурей. Он чувствовал, буря надвигается на его отцовство. А первенец его любимый спит сладко где-то рядом, в какой-то из голов, сосёт, наверное, палец и ни гу-гу. Хоть бы пискнул, стервец!

Ах, как зовут нас нерождённые дети! Как восхитительны их призывы! Мы слышим их, сколь они ни тихи. Если жизнь и видна когда-либо во всей своей полноте и целостности, счастливая, исполненная радости и смысла, то вот в этот момент, когда мы слышим и знаем: где-то здесь, рядом совсем, близко и неотделимо самое важное, самое-самое, то.

Вика окинул поле всепроникающим взором и уверенно направился шагов за тридцать к другой голове, такой же большой, но не такой белой. «Белая, значит незрелая», подумал он. А Женьке кивнул, оставайся мол, где стоишь, и Женька понял. Вика шёл на встречу с сыном.

Так же благоговейно Вика снова опустился на колени и так же благоговейно стал отворачивать листы и раскрывать голову. Но и эта голова оказалась бесплодной. Вика замер и снова окинул взглядом поле.

Неужели так вот близко друг от друга надежда и предательство? Да и предательство ли это? Мёртвое белокочанное поле, насмехающиеся головы капусты. Чёрная под ними земля. Буря разразилась над Викой. Капустные грядки качались так, что трудно стало стоять. И отступать было некуда. Вика закрыл глаза и старался обрести спокойствие. Но не тут-то было. Его взорвало, и он принял вызов.

С каменным лицом, как застывший взрыв, Вика отошёл на край поля и начал систематически, одну за другой, но на всякий случай осторожно, разрубать топориком головы одну за другой, борясь с бесплодием. Одну за другой. А Женька стоял на атасе. Вика рубил минут сорок, пока не упал в изнеможении. Женька теребил Вику, но без проку. Вика в себя не приходил. Тогда Женька, плача, побежал за подмогой.

В больнице Вика пришёл в себя только на другой день. Связи Валентина Львовича помогли отмазать Шварцманов от ответственности за вредительство и порчу народного достояния. Сделать Мине предложение без ребёночка мальчики так и не решились.

Черновцы говорили по-румынски, по-украински, по-русски, немецки, французски, польски, чешски и кое-где даже по-фински и по-английски, но общим для всех языком был идиш. В Черновцах мало кто знал меньше четырёх языков, особенно из старшего поколения. Дома Шварцманы говорили по-французски, со знакомыми и родственниками на идиш, на работе по-русски. Вика и Женька учились в русской школе. В дополнение к английскому Раиса Уревна давала им обоим уроки немецкого так, на всякий случай. У Зинки Хоменко и Нинки Нестеренко были русский, украинский и английский, и идиш, конечно, тоже, хотя обе были нееврейки. В доме Полянских и Штивельманов были идиш, румынский, украинский, русский и английский языки.

На Женин выпускной бал Машка разоделась, как на старинных портретах. Баба Хася уже не вставала. Но всё равно связала крючком Машке воротник, как шляпа. Мама накрахмалила его в волнистую складочку. Округлый воротник так подпирал подбородок, что Машкина голова казалась поданной на блюде. Машка вдруг похорошела и стала обрастать очарованием и какой-то потаённостью.

В Машку Хенкину без ума влюбился Борька Штивельман. Однажды он всю ночь проторчал в палисаднике под её окном, чтобы слышать, как Машка спит. И слышал, и наслаждался, и млел. Хотя Машка в эту ночь дома вовсе и не была, а была у Зинки, чтобы Зинке не быть одной. В эту неделю у Зинки на руках умерла мама. А папы не было уже давно. После смерти мамы Зинка начала заикаться. Под утро Борька всё же задремал, а Раиса Уревна выковыряла его из-под окна к завтраку.

Стоял июнь. Что там лето, – вступительные экзамены были в разгаре, и у наших ребят дым шёл из ушей. Поступили все, Вика на физфак в МГУ, Женька и Зинка прошли в медицинский, Нинка в харьковский физтех, Мина Полянская на филфак в ленинградский пединститут, Борька Штивельман поступил на физмат в Новороссийске. С Машкой у Борьки ничего не вышло. Не вышло, и всё тут. Женька женился на Зинке, а Нинка вышла замуж за Вику. Разлетелись соколики во все стороны. И пошла машина щёлкать годами жизни быстрее и быстрее. Непонятно, как вообще удаётся что-либо успевать.

Может быть, детское время и есть самое главное, от которого больше всего остаётся? А то человек всё учится, учится, а жизнь всё наполняется и наполняется аксиомами. А когда приходит мудрость, то жизнь становится полна и, значит, противоречива, потому что некуда становится складывать науку. Не от этих ли мы противоречий умираем?!

Все сознательные годы, начиная с шестого класса, Вика укреплял силу воли, тренировал самообладание. Учился ходить по проволоке и преодолевал страх смерти, оставаясь под водой дольше, чем мог. Во владении собой он видел явление Духа. А в том, что хочется или не хочется – проявление Природы и Души. Поэтому – думал он – когда Душа соприкасается с действительностью, то возникает страдание. Дух же должен быть в состоянии превозмочь страдание и наполнить Гармонией мир.

Женька с самого начала хотел быть врачом, как папа Валентин Львович и как дедушка Лёва, и победить рак. Женьке не нравились Викины упражнения. Он считал, что Вика теряет чувство меры. Баба Хася говорила когда-то: «Чувство меры – это источник доброты».

Диплом Вика делал по астрофизике о чёрных дырах. Чёрные дыры – это тоже солнца, то есть звёзды, но такие тяжёлые, что на них падает всё и их собственный свет тоже. Поэтому они должны быть чёрные, раз от них не уходит даже собственный свет. А значит, их и увидеть невозможно, потому что они не светят. То есть, они светят, но свет от них не уходит, а это всё равно, что не светят. В телескоп такое не обнаружить никак.

Вика понял: можно обнаружить, нужно только знать, как смотреть на небо. Такие звёзды, будто пылесос, будут всё высасывать на себя из окружающего пространства. Их тяжёлая сила разорвёт любую материю, любой электрон, при падении на дыру. А материя при разрыве будет светиться особым светом. Об этом и был Викин диплом, что чёрные дыры должны ярко светиться, но не собственным звёздным светом, а светом материи, разрываемой на куски при падении на дыру. Как будто материя этим светом кричит от боли, а мы будем слышать и сострадать.

Научным руководителем Вики стал «великий Яков», знаменитый Яков Борисович, в фамилии у которого была цифра три. Великий Яков был очень пунктуальным и никогда не опаздывал. Но однажды он не пришёл на лекцию, а студенты ждали и не расходились. Потом Яков Борисович всё-таки пришёл и, извинившись, сказал в необычайном волнении: «Товарищи, друзья, я опоздал потому, что обсерватория кембриджского университета зарегистрировала радиосигнал от внеземной цивилизации, а наша обсерватория подтвердила это открытие!» Аудитория взорвалась аплодисментами. Трудно было себе представить, что вот дожили, что не постепенно, а прямо здесь и сейчас, сразу на наших глазах начинается эпоха звёздоплавания, и мы станем не только Человечество, но и Вселенский Разум.

Это была сенсация. Обсерватория ГАИШ[5] подтвердила мощный пульсирующий сигнал с периодом примерно в одну секунду. Конечно, какой же ещё сигнал будет посылать звёздная цивилизация, чтобы дать о себе знать?! Вика сразу сказал, что как позывной этот сигнал слишком прост. Скорее всего, это не позывной, а звёздный маяк. Для путешествий в пространстве на сотни световых лет нельзя будет обойтись без звёздных маяков.

В Кембридже был обнаружен новый тип звёзд, пульсары, быстро вращающиеся нейтронные звёзды. Они очень плотные, состоят почти из одних только нейтронов, а светят узким лучом вдоль магнитной оси и вращаются быстро-быстро. Если же их магнитное поле наклонено, то луч нейтронной звезды обегает пространство, как луч маяка, и чиркает всплесками света по нас, по Земле. А мы случайно оказались на его пути. Только вот с внеземными цивилизациями получалась капуста.

Человек не может быть один, и человечество тоже. Вселенская любовь – наша мечта о Контакте. Но знаем ли мы просто друг друга? Доверие к человеку – уже контакт с ним. А ведь он другой, можно ли ему доверять? А самому себе разве можно доверять? Руку на сердце положа, читатель, разве можно тебе доверять? А мне разве можно? Вот то-то и оно! Но доверяем же. Это что, смелость, или, может быть, безрассудство? Нет, это и есть любовь. Доверие есть любовь. Даже если оно безрассудство. А вдруг мы уже в контакте с инопланетянами и только не осознаём, что это контакт?

Вика всегда отстаивал, что в развитой цивилизации обязательно должна быть развитая гуманистическая этика. А иначе цивилизация не будет развитой и не сможет освоить звёздных технологий. Поэтому цивилизациям в звёздных мирах обязательно нужно и можно доверять.

Одним из соприкосновений викиной души с действительностью оказалась проблема, где жить после окончания аспирантуры. Пока Вика был студентом и аспирантом, у него было место в университетском общежитии. Великий Яков брал Вику на работу. Но, чтобы иногороднему получить разрешение на работу в Москве, нужно было сначала получить разрешение на прописку. Для этого нужно было или жениться на москвичке, или уже иметь работу, или же получить на это специальное разрешение Мосгорисполкома. В Мосгорисполкоме сказали, что письмà из Академии Наук за подписью академика недостаточно, и что нужно ещё получить визу «органов». В «органы» Вика сам попасть не может, так что Мосгорисполком снесётся для Виктория Фавловича с «органами» по почте. Через три месяца Вике в разрешении на прописку было отказано без объяснения причин.

Яков Борисович попытался хлопотать и снёсся как-то с «органами» напрямую. Но ему сказали: «Ваш Шварцман сын французских подданных. Каким образом им удалось получить советские паспорта, до сих пор окончательно не выяснено. Вы что, не понимаете, чем это может для вас лично кончиться, несмотря на все ваши четыре сталинских премии за бомбу?»

Как прозрачны становятся иногда стены, и как проницаемы времена. Вика стоял незримо рядом, отделённый от Виктория Фавловича, и видел всё, что было. Яков Борисович и Викторий Фавлович посмотрели друг другу в глаза и опустили взгляд. Лицом к лицу стояли два гения, объятые общим страхом и неразрывной связью с судьбой этой страны. «Идите, Витя, идите», сказал Яков Борисович подавленным голосом. Викторий Фавлович ушёл, не поднимая глаз.

Вика вышел на улицу и вдруг увидел себя и сразу всех. Все стояли рядом с самими собой и видели, что было, и что есть. Их страх был, как земля, на которой они стояли, только серый с чёрными блёстками. Они стояли и ели землю.

Женька стал хирургом. Пока он ждал очереди в аспирантуру, успел за три года набрать больше четырёх с половиной тысяч операций по всей стране, куда его забрасывала судьба, на Чукотке, на Колыме, на Ямале, врачом на рудниках, в стойбищах, рабочих посёлках. Женька редко знал, где окажется через день или через неделю. Лечил, резал, шил, ампутировал, утешал, веселил, делился тушёнкой и хлебом, а спирт и водку не пил. Но его и без водки уважали и любовно звали в лицо и за глаза: рыжий доктор.

Однажды его снегоход отказал на морозе. Женька стал мёрзнуть и обморозил ноги, пока ждал помощи. Он надел унты на руки, потому что нельзя хирургу без рук. Но повезло, его нашли скоро, и ноги удалось сохранить.

Наконец-то, он смог поступить в аспирантуру в Медицинский Радиологический Институт в Обнинске и заняться проблемой лечения рака вплотную. Иногда Женька наезжал в Москву в гости к Вике и Борьке. Иногда друзья посещали его и Зинку в Обнинске. Приезжали со своей простынкой: у Хенкиных в Обнинске простынок было две, одна в стирке, другая под ними. Ещё две детских не в счёт, на них спал маленький Женечка. Благополучия на аспирантскую стипендию не было, но счастье было. А вот мышей генетически чистых линий для опытов Женьке приходилось покупать на свои.

Как-то раз Борька возвращался от Женьки, а Женька ехал в Москву в гости к Борьке. Короче, они ехали вместе из Обнинска. На Киевском вокзале сошли от главного выхода по ступеням на площадь и стали протискиваться сквозь толпу полупьяных мужиков. Мужики были болельщики и ждали автобусов, чтобы их отвезли в Лужники. Стояли болельщики довольно плотно, тесниться не собирались, чтобы пропустить, да ещё обозвали Борьку и Женьку жидовнёй. А над всеми ними витал терпкий дух жигулёвского пива.

Женька потащил Борьку обратно по ступеням наверх. «Ты что?» «Ничего. Давай сыграем им сцену-памятник экспромтом». «То есть, как?» «Сейчас увидишь. Только подтяни рюкзак потуже и приготовься бежать, как от чумы», сказал Женька скороговоркой. Он вытащил из борькиного рюкзака простыню и завернул Борьку в неё с головой.

Так вот, стоя над толпой, Женька стал кричать, как зазывала: «Товарищи болельщики, любители спорта и культуры! Специально для вас, небывалое зрелище, впервые в Советском Союзе и в мире…» Толпа заметила уже, что что-то происходит на площадке над ними, и развернулась к спектаклю всем своим многоголовьем. «… смертельный номер без подстраховки и на свою ответственность, сальто кардинале, исполняемое без подготовки под ваши аплодисменты – кое-где заплескали жиденькие аплодисменты – по-настоящему вверх по лестнице, ведущей круто вниз, сейчас и навсегда раскрываю во имя и без поручения задвиг на подвиг (эффектная пауза): человек-еврей, ЧЕЛОВЕК-ЕВРЕЙ!»

При этом Женька сдёрнул с Борьки простыню, и оба ринулись, сломя голову, сверху по ступеням прямо на толпу. Толпа дёрнулась и от неожиданности расступилась. Мальчишки рванули через площадь на Калининский мост к Смоленской. Погоня заулюлюкала, но быстро отстала. Борька и Женька долго не могли просмеяться.

Евгений Валентинович приехал с семьёй в Черновцы на похороны отца. Весь город провожал Валентина Львовича Хенкина, а панихиду устроили в оперном театре.

Женька проснулся на своей старой юношеской кровати оттого, что солнечный мальчик ласково грел ему щёку. Радужные пылинки танцевали в луче, плавали, кувыркались и никуда не торопились. Женька не стал их ни считать, ни отслеживать, а просто пристально вглядывался, как будто у него был микроскоп в глазу, и он приближал к ним рыбий окуляр. Пылинки были люди, болезни, страдания, красота тундры. Синхронизация деления клеток. Убивать одни клетки, чтобы спасать другие. Что если рак не знает, что он зло. Гнать эти глупости из головы. Отец вдруг приблизился, присел на край кровати, как когда-то, когда Женька болел. Панихида в театре. И жизнь театр, и смерть. Есть ли жизнь без театра, и есть ли театр после жизни? Ну не может же жизнь просто так кончаться! «Да, не может», сказал Валентин Львович и тоже стал пылинкой.

Женька нашёл такое лекарство, что если его принимать недели три, то все клетки организма начинают делиться ровно в одно и то же время, и здоровые, и раковые. А когда клетка любая делится, она совсем беззащитна, как роженица. Вот тогда-то и надо облучать опухоль, радиоактивные лучи на неё фокусировать, а здоровые клетки наоборот, беречь от воздействий. Женька на мышах доказал, что так можно рак костей и рак молочных желёз излечить. Но синхронизирующее лекарство оказалось ядовитым для человека. Не совсем, правда, но всё же ядовитым.

Защититься Женьке дали, но дальше дело не пошло. Тему его как перспективную передали в Москву в Институт Раковых Исследований на Каширском. А Женьке пришлось остаться в Обнинске не у дел. Неужели рак тоже имеет какое-то отношение к чёрным дырам? А чёрные дыры? Что если природа вовсе не может без чёрных дыр? И мы, и общество в целом? Обидно до черноты, и непонятно, кого тут жалеть и кого лечить.

Из своей судьбы глядя, кажется, что это такая несправедливость! А мышам ни в чём не повинным прививать рак, а потом лечить их и резать, считая метастазы, пусть даже под наркозом. Это что, справедливость? Это для нас справедливость, стараться излечить рак, изучая его на мышах. А для вполне здоровых мышей?

Если у Евгения Валентиновича просто так могли забрать тему в Москву, а его самого как бы выкинуть почти что на помойку, то это тоже что ли как пищевые цепочки в биоценозе? Кошки ведь не завязывают знакомство с мышами, они их просто едят. С точки зрения кошек так вполне справедливо. Кошки приходят к мышам, значит кошки пришельцы.

Мыши не участвуют в цивилизации кошек, хоть и входят в неё в виде пищи. Но мыши тоже, может быть, думают о контакте с вне-мышиными цивилизациями. Или хотя бы о том, как такой контакт предотвратить. А что если у мышей тогда только и есть цивилизация, когда они о контакте с вне-мышиными думать могут? Да, но и Женька тоже, получается, пришелец к мышам? Он гнал от себя такие мысли и не знал, что ему думать.

Борька Штивельман и Женька Хенкин уезжали в Израиль и поехали прощаться с Викой на Кавказ. Недалеко от станицы Зеленчукской в долине был построен гигантский радиотелескоп. А на горе Пастухова, на «верхней площадке» над станицей строилась обсерватория с огромным оптическим телескопом с шестиметровым зеркалом. Такого телескопа ещё не было нигде в мире. Благодаря этим телескопам Вике удалось найти бюджетную поддержку и образовать в Зеленчукской рабочую группу для поиска сигналов от внеземных цивилизаций.

Звёзды нигде не были такими крупными и спокойными, как на «верхней площадке». Такое звёздное небо потрясало. Но звёзды были физические тела, а небо – величественная, но картина. «Что же такое цивилизация», спросил Борька, «что это, чего сигналы ты ищешь?» Вика ответил: «Цивилизация – это мы. Мы ищем себе подобных». «А мы это кто», спросил Женька, «поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что, и чтобы это ничего не стоило?! А когда принесёшь, то самоуничтожься». «Женька говорит, что цивилизация – это отношение власти», прокомментировал Борька. «Пойдёмте, я покажу вам, что такое цивилизация», сказал Слава.

Слава Артёмов был композитор и тоже в гостях у Вики. «Боря, у тебя ведь совсем нет слуха». «Ну да». «Тогда садись за пианино». «Но я же не умею». «Садись и бренчи, как угодно». Борька сел, а Слава подсел рядом. Борька брякнул руки на клавиши, пианино застонало и издало скорее истошный крик о помощи, нежели звук из разряда музыкальных. «Очень хорошо», сказал Слава, «а теперь сделай то же самое и продолжай в том же духе, пока не надоест».

Борька снова брякнул руки на клавиши, а Слава нажал другие какие-то одновременно с ним. Получился удивительно звучный, возвышенный аккорд с вопросительной интонацией, а следующий стал ответом. Что бы Борька ни делал, как бы не исхитрялся, вместе со Славой получалась музыка, живая, чуть ироничная. Тогда Борька отдался ей и поплыл руками её потоком всё смелее и душевнее. Всё быстрее закручивалась мелодия, всё острее становился ритм. И, когда созрело, Борька и Слава замерли вместе в последнем, восхитительном аккорде.

«Что это было?» спросил Вика. «Это был обучающий пример. Цивилизация, по-моему, – это технология взаимопомощи и взаимоподдержки. Это – культура помогать друг другу созидать красоту», ответил Слава Артёмов. «Ну, да, так это ещё уметь нужно», отозвался всё ещё потрясённый Борька.

Первую в СССР международную конференцию по проблемам контакта с внеземными цивилизациями Шварцман организовал в Бюраканской астрофизической обсерватории в Армении. После неё Вика получил приглашение от Национального центра Астрономии и Ионосферы США поработать с группой анализа дальних космических сигналов в обсерватории Аресибо в Пуэрто-Рико. Но в Пуэрто-Рико его не пустили. Вместо Аресибо начались депрессии и страхи. И ещё чувство, что какая-то очень важная струна жизни напряглась до предела, и что кто-то смотрит на Вику невидимым рыбьим глазом, невидимо, но ощутимо близко смотрит.

Они пришли втроём в обсерваторию на «нижней площадке» и втиснулись без стука прямо к Викторию Фавловичу в его малюсенький кабинет. «Ведь вы нас боитесь», сказал один из них, «и правильно делаете». «Страх несовместим с достоинством человека», ответил Вика. «Поиск сигналов внеземных цивилизаций ничем не оправдан. Вы даже не знаете, что вы ищите», продолжил серый, незапоминающийся собеседник. «Мы ищем артефакты, сигналы, происхождение которых нельзя объяснить законами простой физики». «Вот видите, сколько у вас «не», а положительного ничего нет. И пользы для народа от ваших занятий нет, и не будет». «Человек один не может быть человеком. И человечество тоже не может быть по-настоящему цивилизованным, если оно одно во Вселенной». «Человечество может, а вот вы просто никому не нужны кроме ЦРУ[6]». «Как ЦРУ?» «А вот так, ЦРУ использует результаты ваших исследований для обезвреживания советских военных спутников». «Я об этом ничего не знаю. Все наши результаты публикуются в открытой печати». «Вот мы и изучим, что вы знаете, и чего не знаете, и какое у вас сотрудничество с ЦРУ, косвенное или прямое, и за какую плату».

На этот раз Вику отпустили, взяв с него подписку о невыезде из района Зеленчугской.

Если есть у тебя воля, тогда победи депрессию. Да и можно ли? Но как победить невежество в другом и раба в себе? Как победить в себе раба и как изжить страх? «Как тебя зовут?» слышал Вика чужой безразличный, будто инопланетный и не из нашего времени, голос и ещё другой, тихий и твёрдый. Тихий голос не просто успокаивал. Он обволакивал и наполнял силой: «Не бойся, Викале[7], вегам зе йахаалов! Ничего не бойся!»

Но Вика боялся вязким, серым с чёрными блёстками страхом, накопленным многими поколениями. Страх вязкий и такой тяжёлый, что в него падает всё, даже то, что порождается им самим. Его тяжёлая сила парализует волю жить и быть самим собой. Жизнь в страхе светится, но не собственным светом, а светом души, разрываемой на куски при падении в страх. Страх обволакивает мозг и холодит дыхание. Страх этот – цивилизация той страны. И многих ещё стран цивилизация. Серый вязкий страх – тоже ведь контакт с внеземными, которым не должно быть места на нашей Земле.

Вика не мог не бояться, но и бояться не мог. Потому что страх не совместим с достоинством человека. Он победил депрессию и победил страх, применив силу воли. Достоинство у него никто не смог отнять. Но цена?! Он ушёл от инопланетян, отказался от второй встречи с ними, но отнял себя и у нас. Вика был романтик и исчез раньше времени в черной неминучей дыре, как Мазепа, страданью волю подчинив, и тоже стал пылинкой в луче. От Виктория Фавловича остались строчки:

Прошли годы. Боря Штивельман основал в Израиле общеобразовательную школу имени Виктория Шварцмана. Женька Хенкин написал ставшую знаменитой книгу «Тридцать три шага к здоровью». А умер он от рака обмороженных когда-то до костей ног и тоже исчез на границе света, стал невидим, но никуда не делся, как дед Менахем. Ему для этого даже самовар не был нужен.

Самовар, всё-таки, серебряный, как зеркало телескопа, с гнутыми боками, и блестящий что твоё зеркало, только кривое, праздничное на скруглённых ампирных гранях. Гляжусь в него, а навстречу расплывается в улыбке солнечный мальчик – человечество родных физиономий.

Примечания

[1] Идиш: синагогальный служка.

[2] Древнееврейский: Благодарю Тебя, Царь, живой и сущий.

[3] Древнееврейский: Единый.

[4] Древнееврейский: И это пройдёт.

[5] ГАИШ, Государственный астрономический институт им. П.К. Штернберга, научно-исследовательский институт, одно из подразделений МГУ им. М.В. Ломоносова.

[6] ЦРУ – Центральное разведывательное управление США.

[7] Идиш: ласково-уменьшительное от Вика.