Очередь за корюшкой

О начале весны в нашем городе возвещает Нева. Потрескивают и шуршат присыпанные гарью льдины. Изнуренное долгой зимой очищается небо от серых всклокоченных туч. И над соборами и дворцами, шпилями и куполами воцаряется легкомысленный запах свежей корюшки.

В конце апреля – начале мая входит эта мелкая рыбешка, дальняя родственница семейства лососевых, в Неву и Нарову метать икру. В это время и происходит главный улов. И нет на свете для жителей нашего города, весеннего деликатеса, более желанного, чем жареная, или маринованная в луке корюшка.

Продают корюшку с лотков на улицах и площадях. Вот работяга устанавливает на тротуаре ящики. Рядом отдает приказы продавщица Шура, с утра хмельная, с багровым, одутловатым лицом. На ней пуховой платок и пятнистый от грязи, словно маскировочный, халат поверх ватника. Вокруг уже собирается толпа.

– Куда напираешь, – вишь весы еще не привезли!– огрызается Шура, – Да подай ты назад, совсем озверели!

Появляются весы. Шура, не спеша, ворожит над ними, мистическим способом проверяя их точность. Наслаждаясь накалом страстей, высыпает из тюбиков мелочь и мучительно долго изучает накладную. Затем отдирает планки с верхнего ящика, матерится, напарываясь на гвоздь, и запускает руку в плотную серебристую массу.

– Кто без бумаги, граждане, пусть не стоит! – хрипло возвещает она.

Толпа нехотя разматывается в очередь. Торговля началась.

Ах, очередь, очередь, непременная спутница нашей советской жизни! Голова ее и хвост имеют разную температуру, разные политические установки, разное философское мировоззрение. В богатом спектре ее чувств – надежда, страх, отчаяние и торжество!

Главная задача в очереди – дружеский контакт с окружением. Добрососедские связи дают почти неограниченную свободу отлучиться: сбегать в булочную, на почту или за молоком.

Впереди меня за корюшкой – угрюмая дылда с авоськой пустых бутылок. Это - добрый знак, я поймала уже ее подобострастный взгляд. Сзади – ситуация неблагоприятная: бабуся из семейства каракуртов, фея коммунальной справедливости. Оборачиваюсь и бросаю пробный шар:

– Ну, не свинство ли за паршивой корюшкой два часа стоять!

– А не нравится, милая, и не стой, никто не неволит.

Итак, мы прикованы друг к другу... Если только не случится чудо. И оно немедленно случается. За углом на Фонарном разгружают бананы. Смятение в строю, меня обдает теплым светом ее ласковых слезящихся глаз.

– Женщина, вы будете стоять? Мне бы отлучиться ненадолго.

– Конечно, идите, я вас запомню.

И вот уже в кошелке у бабки тропические грозди, и дылда разрешилась от бутылочного бремени, и я вернулась с почтамта, где в окошке "до востребования" мне вручили первое письмо от Стива.

"Дорогая моя девочка, доброе утро! Сегодня - пять дней, как мы расстались. Я столько раз пытался звонить тебе, но Ленинград дают только ночью, и я не хотел тебя беспокоить. Видишь, пишу, как обещал, по-русски. Не смейся над ошибками. И я тоже обещал не горевать /или не огорчать?/, что не скучаю. Но я был бы сказать неправду... (O, my God! I want you to know how terribly I miss you!)

В Париже все время дождь, очень скучно, и я нигде не был, кроме университет. Но лекция прошла хорошо, и меня пригласили осенью читать еще одну. Я выбрал тему завоевание Сицилии норманнами. Я люблю Роджера Отвиля, потому что он был терпеливый к другим религиям".

...Я не заметила, когда появился этот старик. Худой и высокий, он стоял в нескольких шагах от прилавка, в стороне от очереди, и тяжело опирался на палку. Видимо, мучила его одышка, так трудно, с присвистом он дышал. На старике было поношенное пальто, из-под подола свисал кусок ватина. Заросшее седой щетиной лицо выглядело болезненным, но косматые брови над глубоко посаженными глазами и орлиный, костистый нос придавали его лицу выражение гордое и величавое. Вот он поставил палку между ног, вытащил из кармана аккуратно сложенный лист газеты и свернул кулек. Очередь насторожилась.

– Не помню, где я занимал, – пробормотал старик и подошел ближе к прилавку. Никто не ответил. – Мне только полкило, – заискивающе посмотрел он на продавщицу.

– Не было тут тебя, – огрызнулась ближайшая тетка. –- И не примазывайся.

– Нет, я стоял, я за бумагой ходил.

– Вот и ищи, где стоял.

Старик пододвинулся ближе.

– Эй там, не отпускайте без очереди! – заверещали вокруг.

Продавщица Шура мельком взглянула на старика и протянула руку за его кульком, но кто-то метким ударом вышиб кулек, и он полетел в лужу.

– Воли-то рукам не давай! – рявкнула Шура, – А то воще торговать не буду!

Очередь заклокотала.

– Наведите порядок!

– Не отпускайте со стороны!

– Выкиньте его оттудова! – неслось со всех сторон.

– Может, человек инвалид и право имеет, – засомневалась угрюмая дылда.

– Как же, инвалид он! – взвизгнула бабка-каракурт, – Это нация их настырная всюду на шармачка лезет. Гоните его в шею!

Из очереди вышел кудлатый парень.

– А ну, папаша, проваливай, понял?

– Да вы нелюди, что ли? – взорвалась продавщица, – Не видите, ноги у человека больные! Давай, дед, три рубля, сорок копеек.

Старик поднял трясущуюся руку, но парень сильно оттолкнул его.

– Вы что... – задыхаясь пробормотал старик и пошатнулся.

– Милицию, милицию зовите! – взвизгнула ближайшая бабка и с наскока ударила старика в грудь. Тот выронил палку, наклонился поднять, но парень шваркнул палку ногой, и она отлетела в сторону.

Старик растерянно оглянулся. Очередь ощетинилась, выжидая. Он снова шагнул к продавщице, протягивая деньги. На него налетели двое, сбили с головы шапку. Старик упал.

– Звери проклятые! Чтоб вы передохли все! – Шура выскочила из-за прилавка и протиснулась к старику. Он лежал на боку и хрипел. Вокруг рта пузырилась пена, пальцы судорожно шевелились, царапая ногтями пальто.

– Уби-или! Человека убили! Пролетел над головами истошный вопль. Очередь смешалась, послышались свистки, сквозь толпу пробивался милиционер. Кто-то бросился в автомат вызывать "Скорую".

Врач и санитары долго хлопотали над стариком, но в сознание он не пришел и постепенно затих. Когда его укладывали на носилки, на его лице уже застыло выражение величавости и гордыни, так не вяжущееся с ободранным пальто и измазанной шапкой, которую второпях, не отряхнув, положили ему в ноги. Про палку забыли, и она осталась на тротуаре.

... "Я еду в Палермо всего на две недели. Потом домой. Сразу же буду высылать тебе приглашение. Ты должна верить, что все будет О.К. Я повезу тебя на La Cubola, тебе там понравится. Об этой романтической вилле писал Боккачио в новелле о Джованно ди Прочида. Обнимаю тебя и помню каждый день. Твой Stephen".

– Нечего и стоять, один ящик остался, – обреченно сказала дылда.

– А пускай полкило в одни руки отпускают, – заныла старушка-каракурт, – А то дежуришь с утра без пользы.

– Корюшка – вся! – заорала продавщица, побеждая нарастающий гомон, – Да что я вам, рожу ее, что ли?

...Весной в нашем городе стоит свойственный только нашему городу, легкомысленный запах свежей корюшки. И если апрельским вечером вы пройдетесь по царственно-прекрасным проспектам и площадям, окутанным сиренево-серебристым сумраком, то сможете заметить пустые лотки, обрывки газет, груду ящиков, поблескивающих от приставшей чешуи, и две-три раздавленных рыбешки на тротуаре.

Это значит, была здесь сегодня очередь за корюшкой.