Встречи в Вашингтоне*

Проклинаю своё легкомыслие! Ведь отлично понимал, что судьба посылает мне редкую удачу: встречу с выдающимся человеком. Надо было всё записать, запротоколировать. Почему я этого не сделал? А теперь вот, почти четверть века спустя, в ответ на настоятельные призывы Андрея Евгеньевича Крылова, составителя московского альманаха "Голос надежды. Новое о Булате", приходится мучительно выжимать из памяти крупицы воспоминаний – как это было, что он сказал, кто присутствовал? А мне уже восемьдесят, и память слабеет с каждым днём... Попробую вспомнить, что смогу...

***

Итак, с Окуджавой меня познакомил мой хороший друг Володя Фрумкин. В то время он с семьёй жил в Оберлине (штат Огайо), где он и его жена Лида преподавали в местном колледже. Мы с женой давно уже работали на «Голосе Америки» и жили в пригороде Вашингтона. По радио мы выступали под псевдонимами, я Владимир Мартин, она Анна Друкер (её девичья фамилия).

Однажды В. Фрумкин позвонил и сказал: «У нас здесь гостит Окуджава. На днях он должен быть по своим делам в Вашингтоне. Мы его привезём, остановится он в гостинице, но нам бы хотелось познакомить его с вами, посидеть, поговорить в домашней обстановке. Может, мы прямо отсюда приедем к вам? Вряд ли у него найдётся другой свободный вечер».

Конечно, мы с радостью согласились. Надо сказать, что моя жена, Аня, была уже много лет горячей поклонницей Окуджавы – с первого посещения его концерта (кажется, в ЦДРИ в 1959 году), я же поначалу относился к нему скептически – подумаешь, Ванька Морозов... От незнания, конечно. Уже в Америке, благодаря В. Фрумкину, я глубже познакомился с творчеством Окуджавы и полюбил его. Так что его визит к нам был для нас просто праздником.

Между тем Фрумкин заводит такой разговор. Булат с благодарностью принимает ваше с Аней приглашение и при этом спрашивает, нельзя ли также в этот вечер пригласить к вам живущих в Вашингтоне его давних знакомых: Василия Аксёнова и Илью Суслова? Конечно, говорю я, с Васей мы давно знакомы, а Суслов мой друг – мы работали вместе на «Голосе».

В доме В. и А. Матлиных 19 мая 1987 г. с Василием Аксеновым, Майей Фрумкиной, Барбарой Камминс и Гердом фон Дёмингом

Таким образом, в тот вечер 19 мая 1987 года (в дате не совсем уверен, возможно, на день-два раньше) Окуджаву у нас в доме ожидало такое общество: Илья Суслов, Василий Аксёнов с женой Майей и собакой Ушиком, двое наших друзей из «Голоса Америки»: Герд фон Дёминг, начальник советского отдела, и Барбара Камминс, возглавлявшая отдел политического вещания в русской редакции. Окуджаву привезли в Вашингтон Фрумкины – Володя, Лида и девятилетняя Майечка. Ей-то и было суждено стать сенсацией этого вечера...

В доме В. и А. Матлиных 19 мая 1987 г. с Майей Фрумкиной и Барбарой Камминс

Мы собрались в просторной, прохладной family room на нижнем этаже нашего дома. Окуджава выглядел усталым. Он поздоровался со всеми, тихо сел в уголок и замолчал. Суслов и Аксёнов тормошили его расспросами об общих знакомых, а все вместе добивались ответа на один главный вопрос: верит ли он в Перестройку? Он отвечал сдержанно: очень хотелось бы верить... Эту же мысль он высказал в только что написанном стихотворении «Голос надежды», которое прочёл на следующий день в своём выступлении в Кеннан-институте.

В какой-то момент В. Фрумкин вытащил из футляра гитару. Булат протестующе замахал руками: «Нет-нет, сегодня я петь не могу». «Тогда Майка будет петь за тебя», – сказал Володя.

И Майечка запела. Боже, что это было за пение! Только чтобы избежать трюизмов, не буду упоминать ангелов. Чистый, хрустальный голос, проникновенная интонация, возвышенность, теплота, нежность... Вряд ли девятилетний ребёнок понимал глубину окуджавской поэзии, но было в её пении нечто другое. Американская девочка, рождённая и выросшая в Огайо, пела на русском языке о сугубо русских проблемах. Некоторые русские слова она произносила с усилием – «фонаршшик» или там «колено-прекло-нённый». Это было необыкновенно трогательно.

Когда она закончила, Булат, утирая слёзы, сказал:

– Самое лучшее исполнение, какое я слышал.

В течение всего остального вечера он сидел с ней в обнимку. Все по очереди подсаживались к нему, обсуждали свои вопросы. Герд фон Дёминг, скорей всего, обсуждал с ним русское вещание по «Голосу». Что конкретно говорил ему Булат, я не знаю, но Герд остался беседой доволен.

В доме В. и А. Матлиных 19 мая 1987 г. С Анной Матлиной, Майей Фрумкиной и Барбарой Камминс. Фото В. Матлина

На следующий день, 20 мая, Окуджава выступил с концертом в Кеннановском институте, в помещении Смитсоновского «замка». Народу было полно, и помимо обычных на его концертах славистов и эмигрантов, были люди из советского посольства – а как же, ведь Перестройка!.. Существует полная запись этого концерта, который вели профессор Джозефина Уолл (Wall) и Владимир Фрумкин, так что пересказывать нет смысла. Окуджава выглядел вполне здоровым, хотя ощущалась усталость от долгого путешествия по Америке. После концерта он почувствовал себя плохо. Помощь ему оказали находившиеся в аудитории два врача – супруги Ян и Валерия Койфманы.

Ещё через два-три дня мы встретились для интервью. Помню, был нерабочий день – так что, вероятно, это была суббота 23 или воскресенье 24 мая. Разговор состоялся в гостинице, в его номере. Я принёс с собой магнитофон «Сони-5000», но только один микрофон, так что приходилось передавать его из рук в руки (отчего на оригинальной записи шум). Разговор касался, в основном, трёх тем: цель приезда в Америку, события в России, впечатление от Америки. Полная запись этого интервью приводится ниже.

После интервью я спросил, не нужно ли куда подвезти – у меня машина. Булат ответил, что у него куча всяких поручений от друзей – купить то да сё – и он был бы очень благодарен, если бы я помог. Мы поехали в какой-то «драг-стор», то есть аптечный магазин, и он накупил всяких мелочей. Расплачивался сам до цента.

Был жаркий день, и когда вышли из магазина, Булат сказал:

– Посидеть бы в холодке, пива выпить... Есть такое место?

Конечно есть – мой дом. Поехали ко мне. Аня встретила нас радостно. Мы сели внизу, в family room, достали из холодильника пиво и продолжили беседу. (Фрумкины уже уехали к себе в Огайо).

Это, конечно, самое важное – что он говорил. Изо всех сил пытаюсь вспомнить. Ну, хорошо помню, что много говорилось об отношениях в их писательском кругу. Он поблагодарил меня, что пригласил тогда к себе Васю Аксёнова. Он считал для себя возможным встретиться с ним только «на нейтральной территории».

– У нас там на него многие обижаются, – сказал Окуджава. – Он затеял эту историю с «Метрóполем», а сам уехал в Америку. Есть писатели, которые пострадали из-за его затеи, а он, вроде бы, пожинает плоды известности. С ним пытался на этот счёт поговорить Евтушенко. Они встретились здесь, в Америке, но общего языка не нашли, разговора не получилось.

Я спросил БШ, были ли у него личные отношения с двумя другими знаменитыми бардами того времени – А. Галичем и В. Высоцким. Он очень тепло отозвался о Володе, о его таланте и человеческих качествах. Они не были близкими друзьями, но отношения между ними установились самые добрые.

– Мы помогали друг другу, – добавил Булат.

Что это означало, я, правду сказать, не понял.

О Галиче Окуджава говорил сдержанно. Признавая за ним большое поэтическое и исполнительское дарование, он явно не одобрял какие-то его поступки. Я пытался добиться, какие именно. Булат помолчал и резко сказал: «Он враль». И перешёл к другой теме.

БШ, в отличие от многих других визитёров из России, живо интересовали разные стороны американской жизни. Помню, когда мы подъезжали к дому, он стал расспрашивать меня, кто мои соседи, кто живёт в таком вот пригородном посёлке, называемом в Америке suburb, к каким социальным слоям общества принадлежат эти люди. Дочка наша к тому времени окончила университет, и это обстоятельство тоже вызвало поток вопросов: какую она приобрела профессию, как устроилась на работу и т. п.

Ещё он с увлечением говорил о замысле своего нового исторического романа: о двух российских офицерах, которые накануне русско-турецкой войны были направлены в Турцию с разведывательной миссией, а там познакомились с двумя прелестными девушками – дочерьми американского дипломата. После войны они совершили путешествие в Америку, чтобы отыскать своих прелестниц, а вместо этого угодили в пекло американской гражданской войны... Окуджава пожаловался, что из-за краткости пребывания в Америке не успел как следует поработать в архивах, но нашёл здесь людей, которые обещают выполнить для него эту работу.

Потом мы славно пообедали втроём с Аней, и я отвёз его в гостиницу.

После его отъезда из Вашингтона я видел Булата только один раз. Произошло это в 1991 году, в Лос-Анджелесе. Окуджава оправлялся после сложной операции на сердце. Он лежал в доме у своего друга, нашего эмигранта Александра Половца, который, собственно говоря, организовал финансирование этой операции. Никто не знал, как БШ чувствует себя, как идёт на поправку: его супруга Ольга Владимировна не допускала никакого контакта с журналистами. Разумеется, из лучших побуждений. Я позвонил Саше Половцу, моему старому доброму знакомому, и просил его походатайствовать за меня непосредственно перед БШ. Что он и сделал.

– Никаких журналистов, – сказала Ольга Владимировна, – он ещё очень слаб.

– Нет, – сказал Булат. – Матлина из «Голоса» я приму.

И я помчался в Лос-Анджелес, и он меня принял. Конечно, не ввиду каких-то моих достоинств, а скорей всего потому, что в те времена «Голос Америки» пользовался в России большим авторитетом и популярностью.

Выглядел Окуджава, как и должен был выглядеть человек после тяжёлой операции. Но был на удивление в хорошем настроении. Верил в своё скорое выздоровление и возвращение к работе. О чём и сказал, обращаясь к радиослушателям «Голоса».

Вот и всё, что я могу рассказать о встречах с Окуджавой. Хотел бы добавить, что вспоминаю его как очень хорошего, доброго, справедливого к людям человека. Ну а талант его открыт всем – в его стихах, песнях и прозе. Есть люди, знавшие его долгое время и близко, – пусть они расскажут больше. Меня его биографы убедили в том, что даже такое незначительное свидетельство об этом замечательном человеке представляет собой интерес. Рад буду, если так.

Интервью Булата Окуджавы «Голосу Америки», май 1987

– Вот, заканчивается ваш визит в Америку. Как он прошёл – успешно? Какая была цель визита?

– Ну, в какой-то степени успешно. Я был приглашён Институтом Кеннана. Они знали о том, что у меня есть такой... в голове созрел сюжет, <в основе которого> – подлинный исторический факт, связанный с русско-американскими отношениями XIX века. И у меня... созрело желание писать роман об этом. Это довольно любопытный сюжет. Мне, в общем, всё время хотелось как-то приехать в Америку, ну, и немножко порыться в архивах, может, и немножко «нанюхаться» как-то и ощутить себя... в этом воздухе.

Ну вот, это осуществилось, значит. Институт Кеннана явно заинтересовался, пошёл навстречу, но, к сожалению, срок был очень небольшой, поэтому, значит, ничего особенного я не успел обнаружить. Но есть люди, которые этим заинтересованы и которые будут продолжать поиски, и будут мне в Москву <сообщать результаты>. Значит, у меня будет какая-то информация. Хотя, в общем, <располагая сюжетом>, роман можно писать и не имея, там, вот этих всех подробностей. Но какие-то реалии мне необходимы, в общем, – американские.

– А не могли бы вы хоть немножко, хоть вкратце рассказать о сюжете этого романа?

– Да. Значит, обстоятельства были такие. В 1854 году царь Николай пригласил к себе двух морских офицеров и поручил им отправиться с дипломатической миссией в Константинополь[1]. (Но в цивильном, конечно, в гражданском.) Значит, пожить в Константинополе и вести светскую жизнь. Но главной задачей было – снять чертежи... схемы морских военных укреплений Константинополя.

– То есть, у них была разведывательная миссия?

– Да-да-да-да-да. Ну вот. <Николай> пошутил ещё на прощание – он сказал: смотрите, не увлекитесь турчанками... И они поехали. Два молодых человека. Они поехали с миссией генерала Граббе[2].

Они приехали туда, жили в Константинополе, бывали на дипломатических приёмах, значит, – всё как полагается. Там, на одном из приёмов, они познакомились с дочерьми американского представителя, вот я не знаю, кто <он> был – консул или посол, – как он назывался, я не знаю.

Значит, две дочери – семнадцати и девятнадцати лет. И у них начался роман, и они стали встречаться. Они стали встречаться. Началась любовь, и очень серьёзная...

Но близилось расставание: срок кончался. И они, значит, в последнюю ночь перед отъездом, проливая слёзы разлуки, расставания, вспомнили всё-таки о том, что у них есть задание. И они сели ночью, значит, смеясь и обливаясь слезами, начали придумывать эти... схемы, планы эти. Придумали там что-то такое, начертили, в общем, не видя даже этого ничего. И повезли с собой. (Или отправили с курьером, – я сейчас не знаю этого всего.) И отправились обратно.

Но пока они ехали обратно, началась русско-турецкая война[3], – на их счастье. И эти планы никто не проверял, их сунули в архивы, и они там потонули, в архивах. На их счастье, в общем, потому что если б проверили, им бы было...

Ну вот. Но любовь осталась. Любовь осталась. И это продолжалось несколько лет. Пока они с одним из кораблей российских не отправились к берегам Америки. По другим делам. И в Америке в это время началась Гражданская война[4]. И они сошли на берег. У них была задача найти этих дам. Вот. Но они – хотели не хотели, вольно или невольно – вмешались в эти самые события. Но самое интересное заключается в том, что один из них, происходивший из бедных помещиков, из бедных дворян, и мечтавший, в общем, разбогатеть как-то и почувствовать себя нормально, он пошёл сражаться на стороне южан. А второй, богатый дворянин, интеллигент, напичканный идеями освобождения крестьянства, пошёл сражаться на стороне северян (смеётся). Да. Так, сражаясь, они встретили своих дам. Те были замужем уже, и там уже ничего не могло продолжаться. Ну и всё. Больше ничего я не знаю.

– Остальное – дело художественного воображения...

– Да, конечно. Да дело даже не в этом, а просто само по себе интересно всё это.

– Какова судьба этих двух людей? Они потом вернулись в Россию? И кем они стали? Ничего не известно?

– Нет, они вернулись в Россию. Их вытребовали обратно. Они живы. Они вернулись в Россию. Вот я не знаю до конца, кем они стали. Я буду рыться ещё, – может быть, узнаю. А не узнаю – тоже небольшая беда.

– Это выглядит очень любопытно...

– Нет, важно, во что это реализуется, конечно. Я не знаю, сейчас пока трудно говорить. Да. Но если всё это удачно получится, получится так, как я задумал, – я думаю, что это будет интересно.

– В связи с написанием этого романа у вас есть планы снова посетить Америку?

– У меня есть, да, есть желание, конечно. Мне необходимо будет; если я начну этим заниматься, то передо мной встанет очень много конкретных каких-то, мелких вопросов. Конечно, будет желание. Но есть вот сейчас какие-то предположения, что меня пригласят разные университеты, и всё это... Я этим воспользуюсь, если всё будет хорошо. Воспользуюсь, и здесь опять немножечко пособираю то, что смогу.

– Я знаю, что эта поездка у вас была очень напряжённая и кратковременная, но всё же я рискну вас спросить о ваших впечатлениях о Соединённых Штатах, тем более, что вы ведь не первый раз уже здесь.

– Ну, общие впечатления у меня остаются те же, что были и в семьдесят девятом году. Значит, я видел здесь очень много всяких негативных проявлений и всяких проблем, которые естественны во всяком человеческом обществе, – без них не бывает. Рая на земле без ада не бывает. Это только идеалисты могут себе представлять рай без ада. Но я увидел, что это великая страна. Очень здоровая, очень конкурентоспособная, талантливая. И очень много общего я нахожу с Россией. Очень много общего.

– Вы бы могли развить эту мысль?

– Ну, по сравнению со многими... Я не хочу обижать другие страны, значит, но тут есть известное такое, напоминающее российское: и дружелюбие, и широта... Ну, способность к великодушию. Вот это всё... Есть коллективистские принципы какие-то – в деятельности, в мировоззрении. Есть умение, если нужно, собраться миром, так сказать, и что-то совершить. Или перед лицом беды объединиться. Вот это я всё заметил. Правда, на очень беглый взгляд, но, в общем, насколько мог, я это всё заметил.

– В ходе вашей поездки по Соединённым Штатам вы трижды, по-моему, дали концерт, на котором в основном присутствовали недавние эмигранты из Советского Союза. У вас были контакты с этими людьми. Какое они на вас впечатление произвели?

– Ну, я не впервые встречаюсь с русскоязычной аудиторией, с эмигрантской аудиторией на Западе. И здесь, в Америке, встречался в семьдесят девятом году, и сейчас тоже мне пришлось. В основном это была русскоязычная публика, эмигрантская публика, ну, частично были американцы, слависты... Вот.

Ну, какое впечатление? Мне всегда грустно встречаться с эмигрантами. Грустно. Потому что мне бы не хотелось, чтобы в мире была ситуация, когда люди вынуждены были бы эмигрировать и бросать своё отечество. Мне бы не хотелось. И я не могу к этому равнодушно относиться.

– Концерты, которые вы давали, были в Нью-Йорке, скажем, и – в Лос-Анджелесе. Вы заметили разницу в аудитории, в её уровне?

– Ну, самый интересный концерт у меня был в Нью-Йорке, конечно. Самый большой. Самый большой. Потом было очень большое количество записок, вопросов, на которые я отвечал как мог. А количество записок всегда говорит об интересе о каком-то и об обоюдном общении. Двухстороннем общении. Ну, вот в Лос-Анджелесе записок, например, не было. Может быть, просто характер вечера был другой, потому что (раньше, я помню) публика там тоже интересная достаточно. В Чикаго тоже было очень много записок, и тоже был очень такой интересный обоюдный разговор. Вот. Но в общем все три вечера – и четвёртый в Вашингтоне, – все они интересны по-своему, все интересны, и очень доброжелательны, и очень как-то сердечно проходили.

– Что вам известно о русской культуре в Америке? Были ли у вас какие-нибудь контакты, были ли у вас возможности ознакомиться с публикациями на русском языке на Западе?

– Если говорить, в общем, всерьёз, <то,> конечно, нет, потому что эта торопливость поездки и всё это, – она очень снижает возможности. Но, в общем, конечно, так, краем глаза, я посмотрел, и кое-что интересное мне попадалось – из публицистики и из поэтического творчества. Но в большинстве своём всё это на среднем уровне весьма, и на низком уровне, – но, в общем, так в литературе обстоят дела. И у нас тоже. Хорошего много не бывает, в общем...

– Вам, конечно, известно, что здесь, в Америке, вышло уже два тома ваших песен, с переводом на английский язык и с нотами[5]. Что вы можете сказать об этих публикациях, об их искусствоведческом уровне и об их составителях?

– Ну, по-моему, для меня это очень большой подарок, потому что... у меня не выходили ещё книги с нотами на таком уровне и в таком объёме. Первая попытка была сделана в Польше, но это двадцать лет тому назад. Это была небольшая книжечка на польском языке, но с нотами[6]. Вот. А такая попытка – первая, и для меня это большая честь, и радость как для автора. И на очень хорошем уровне всё это составлено. Мне трудно судить о переводах, потому что я не знаю английского языка, но люди, сведущие в этом, говорят, что это... на хорошем уровне сделано. Вот. Что я могу сказать?.. Что автор может сказать?..

– А о составителях?

– И составлено прекрасно. Составлено прекрасно. С любовью и с уважением ко мне... Ну, а составлял эту книгу Владимир Фрумкин, музыковед и прекрасный специалист в этой области, который знает меня давно, и мою работу в этом жанре знает уже, наверное, лет двадцать пять. Он это всё сделал, и прекрасно сделал. Но что больше всего меня порадовало и умилило сейчас, в этот приезд, – когда я слушал исполнение моих песен им и его дочерью маленькой, Майей, девятилетней, как они на два голоса всё это разложили и пели. Это поразительно совершенно, просто поразительно. Я взял с собой кассету и покажу своим друзьям... Вот.

– Тем более что Майя родилась в Америке, и её родной язык – английский.

– Да, её родной язык английский, но она русского языка не забывает и поёт на чистом русском языке, очень трогательно и с большим умением, просто я поражён совершенно её исполнением.

– В культурной жизни Советского Союза сейчас происходят существенные изменения. И к ним приковано внимание людей здесь. Можно вас спросить следующее: как это коснулось лично вас? Какие-нибудь произведения, которые раньше вы не могли опубликовать, может быть, вам сейчас удаётся?..

– Это достаточно широкий вопрос... Ну, вам <всё это> уже хорошо известно, вы следите за прессой и имеете представление об общих процессах, происходящих у нас. Конечно, пресса несколько опережает события, но в общем это нормально, так и должно быть. Ну, вот этот процесс, который у нас начался, он только начался. Он связан с очень большими сложностями и трудностями, и мне трудно сейчас предрекать и предсказывать его развитие. Хотя я полон надежд, как и многие знакомые мне люди. Полон надежд, что этот процесс неостановим и будет продолжаться. Ну, со взлётами и с падениями, естественно, преодолевая препятствия. Но особенно он проявился в первую очередь в области культуры, конечно. И появилось много произведений, которые раньше даже нельзя было себе представить увидеть опубликованными: на экранах, на сцене, в публикациях.

Ну, что касается конкретно меня, то я опубликовал за последний год два рассказа автобиографических, которые я два года назад и не смог бы, конечно, опубликовать. Но вот сейчас это совершилось. Так что, что касается меня лично, у меня всё хорошо сейчас. Всё хорошо. Вот я стал чаще выезжать и как-то представляю свою страну за рубежом. Мне стали больше доверять, и не только мне. Вот сейчас недавно здесь были и Чухонцев, и Битов. Была здесь Белла Ахмадулина. Это говорит о том, что какой-то есть в атмосфере... есть какая-то, ну, разрядка, что ли. Дай бог развитию этого процесса.

– Вы могли бы нам рассказать, что намечается с кооперативными издательствами? Это очень интересное явление, и все всегда спрашивают о том, что происходит... я помню, и на встрече с вами здесь, в Вашингтоне, вас расспрашивали. Что это будет, во что это выльется? Что вы будете издавать?

– Ну, сейчас очень сложно говорить, потому что окончательно вопрос ещё не решён. Хотя уже пресса об этом раструбила, и уже представители издательства об этом в прессе высказывались[7]. Я вхожу в число... как это называется – пайщиков, или учредителей, – я не знаю. Есть такая группа писателей, которые объединены вот в этом самом издательстве. Будет кооперативное издательство такое; как я себе представляю. Со своим уставом. Сейчас вот уже есть очень благожелательное отношение Союза писателей, Комитета по делам печати. Мы предполагаем издавать книги неизвестных авторов, которым по тем или иным причинам трудно пробиться в большие издательства. Талантливых людей. Мы постараемся, чтобы это было талантливо и ярко, чтобы серость хотя бы в нашем издательстве не появлялась. Таким образом, будем по-здоровому конкурировать с большими издательствами. В этом смысле – в смысле качества.

Ну, а время от времени, видимо, для финансовой поддержки будем издавать книги хороших писателей с именами. Большими тиражами, чтобы как-то покрывать расходы, потому что книги неизвестных авторов мы будем издавать сначала маленькими тиражами, пробными, так сказать. Вот.

– Ваше творчество существует не только, так сказать, в печатном виде, но и в звуковом виде. Вот в этом смысле – что вы ожидаете? Намечается ли издание ваших пластинок?

– Вот только что, месяца три тому назад, вышла моя новая пластинка с новыми последними песнями.

– Какими – не можете перечислить?

– Ой, я не могу... Ну, там восемнадцать песен есть, я сейчас не могу <их> перечислить[8]. Значит, она вышла. Затем вот издательство «Музыка» заключило договор, хочет издавать книгу с нотами моих песен.

– Такую, как издана в Америке?

– Да. Да. Ну, не такую, но, в общем, такого типа. Такого типа, да. Ну, в ГДР вышла такая книга, очень объёмистая, большая, тоже с нотами[9].

– С переводом на немецкий?

– На немецкий, да, двуязычная. Ну, вот теперь в Москве, значит, хотят сделать[10]. Теперь новый директор <у> издательства «Музыка», и что-то такое у них тоже завертелось.

Примечания

* В осному этих воспоминаний положена статья автора в альманахе «Голос надежды. Новое о Булате». Выпуск 8. Москва: БУЛАТ, 2011. С. 44-57.