Как я однажды была училкой

1. Как я давала свой первый урок

Училкой я была недолго, с ноября месяца и до выпускных экзаменов, неполный учебный год. До того я успела официально поработать дворником, препаратором Института гриппа, личным библиотекарем писательницы Н.В. Гернет, экскурсоводом в Пушкинских Горах, уборщицей, «девушкой-на-выданье» научной библиотеки, вооруженным охранником центрального телеграфа г. Ленинграда...

В общем, моя пухлая трудовая книжка, видимо, страшно надоела кафедральному начальству Ленинградского ордена Ленина университета им. А.А. Жданова, и в деканате мне заявили, что на последнем курсе вечернего отделения филфака рекомендуется работать «м-м-м... ближе к будущей профессии, вы меня понимаете?»

Я поняла, и добрые люди направили меня в школу при ленинградской кондитерской фабрике им. Н.К. Крупской – там учительница русского языка и литературы безответственно ушла в законный декрет буквально в начале учебного года.

Здание школы было стандартной скучной коробкой, но вокруг него, во всём районе, всегда восхитительно пахло горячим шоколадом.

Директор этой фантастической школы чем-то напоминал бывшего московского мэра Лужкова – маленький, лысый, энергичный, великолепно играющий во все государственные игры и, конечно, ловящий в этой мутной водичке свою золотую рыбку. В своём роде человек, несомненно, замечательный. Жаль, что я тогда, по молодости лет, не умела наблюдать и понимать.

После я узнала, что эта школа приютила в своей учительской весьма необычную команду: бездельных офицерских жен, подпольных промышленников, крутящих большие дела, и нескольких диссидентов, отважно собиравших смертельно опасный материал о политических репрессиях в СССР и о психушках КГБ, который они переправляли на Запад.

Но я отвлеклась. Поскольку тогда в стране цвела кампания, громогласно заявлявшая, что в Советском Союзе все имеют, как минимум, десятиклассное образование, партийная организация кондитерской фабрики обязала всех рабочих, такового не имеющих, его получить. Для чего им был выделен раз в неделю полный учебный день, который засчитывался как трудовой. А отлынивавших песочили на собраниях, ставили им прогул и «били рублём».

Но вся эта великая идея, несомненно, восходившая к той мифической кухарке, «которая может управлять государством», в результате вылилась в пословицу о лошади, которую можно завести в воду, но заставить пить её не удастся никому.

Насильно загнанные в школу и посаженные за парту работяги учиться математике, физике и – ах, да! – красотам русской литературы категорически не желали. А желали они сбежать в этот день на волю и оттянуться по полной в недальней пивнушке. А администрация школы и учителя должны были этому столь же категорически препятствовать.

Поэтому входные двери в школу запирались с самого утра, превращая храм просвещения в тюрягу. Ученик мог уйти только по предъявлении на выходе записки учителя, позволившего ему удалиться. Директор предупредил меня, что такие записки я не должна давать никому. Что меня, пользуясь моей молодостью и наивностью, будут гнусно обманывать, рассказывая об умирающей бабушке или чудовищных болях в животе.

...Сразу скажу, что держиморда из меня получилась неважная. И не потому, что я наивно верила в сердечный приступ румяного Алёши Поповича, а потому, что уже тогда я считала, что учиться будет только тот, кто этого хочет. И что вообще, образование нужно не всем, и дело это – исключительно элитарное. Так что вожделенные записки я давала легко и щедро.

Директор строго разъяснил мне, что моя задача – вести урок. Невзирая ни на что. Полностью в соответствии с государственной школьной программой, то есть столько-то часов на Достоевского, столько-то на Пушкина. И самое главное – это грамотно заполнять журнал. Чтобы комар носа не подточил. Тема урока, количество опрошенных, количество присутствующих на уроке... Директор уточнил: отсутствовать по журналу могут не больше трёх человек. Я тупо на него смотрела, беспокойно прикидывая, как я впервые войду в класс, что скажу...

Нервировало меня и то, что обе мои родные тётки, носящие ту же фамилию, что и я (традиционно, женщины в нашей семье не брали фамилии мужей, а оставляли свою) были учителями именно русского языка и литературы, и не просто «шкрабами» («школьными работниками»), а учителями знаменитыми, блестящими, известными всему Ленинграду. Так что мне предстояло не уронить, так сказать, чести рода. Это не прибавляло бодрости.

И вот, директор вводит меня в десятый выпускной класс. В классе сидит восемь человек. А учеников там числится тридцать пять. Директор мне шепчет: «Сегодня отсутствуют двое, вы понимаете, двое». Потом он быстренько меня представляет и уходит.

Я начала урок, как задумала: тепло и неофициально. Представилась. Сказала, что мне двадцать один год, что я студентка университета, не замужем, увлекаюсь поэзией, туризмом, йогой. Призналась, что это – первый урок в моей жизни, попросила их помогать мне.

– ...И мы вместе, общими усилиями, я надеюсь, успешно закончим этот год, и вы все прекрасно сдадите выпускные экзамены. Мне хотелось бы, для знакомства, просто почитать вам несколько своих любимых стихов. А потом, может быть, и кто-то из вас захочет прочесть что-нибудь своё любимое?

Я прочла сначала « Не дай мне, бог, сойти с ума». Потом «Марбург». Потом много Цветаевой, я тогда ею болела. Периодически я выныривала и спрашивала: «Может, теперь кто-нибудь?.. Нет? Ну, тогда ещё вот это...» У меня когда-то была сумасшедшая память на стихи.

Передо мной сидели работяги, от двадцати до сорока лет. Их загнали в клетку ненужного им образования, в лживую и лгущую школьную систему, для которой были важнее всего галочки для идеологического отчёта райкому, который, в свою очередь, бодро отчитывался горкому или обкому, а тот – Москве, что поставленная задача выполнена, все рабочие получили диплом об окончании средней школы.

И я для них была очередной шестерёнкой этой системы. Поэтому им только в кайф было, что ходит у доски эдакая дурында, болбочет что-то невнятное, вопросов дурацких не задаёт. Солдат спит, служба идёт.

Звонок прозвенел для меня неожиданно на «по губам меня помажет пустота, строгий кукиш мне покажет нищета...» В момент моих учеников вынесло из класса. Я осталась одна, с открытым ртом и журналом, в котором надо было записать тему урока («Тургенев. «Отцы и дети». Образ простого народа в романе»), отметить двух отсутствующих и расставить несколько оценок «за устные ответы».

2. Как я преподавала русскую литературу

Постепенно я, со свойственной нашему поколению сообразительностью, усваивала законы своей работы. Я честно готовилась к каждому уроку, просиживая в Публичке, и добросовестно заполняла журнал. В разбивку отмечала отсутствующих. Расставляла отметки непонятно кому за устные ответы. Иногда писала: «диктант». Или «сочинение». И всему классу выставляла оценки.

И все были довольны. Деканат университета получил справку, что студентка последнего курса филфака работает по специальности (у них свой отчёт перед вышестоящими), я – зарплату, школа – педагога, ученики – не самого вредного преподавателя.

В классе на уроке могло оказаться пятнадцать учеников. А могло - трое. Причём, всякий раз приходили другие ученики. Как они утрясали формальную сторону этого, я не знаю. Думаю, что была какая-то договорённость между администрацией фабрики, которая вовсе не хотела оставаться полный день без необходимых производству рабочих, и администрацией школы, что-то с этого имевшей.

Не знаю, не знаю, всё это мои домыслы. Но полностью свой класс я увидела только на государственном выпускном экзамене, о котором речь впереди.

На одном из уроков в классе неожиданно оказались две девчушки, лет семнадцати. Они достали зеркальца, косметички (запись в журнале: «Лермонтов. Печорин – герой своего времени») и тихонько, сосредоточенно, в течение всех сорока пяти минут урока намазывали на глаза жуткую «Ленинградскую тушь», от которой ресницы слипались в ком. Щёточки у них были у каждой своя, а коробочка туши общая, куда они поочерёдно плевали.

Мне они не мешали, и я решила не мешать им. К концу урока неземная красота была наведена, отягощенные тушью ресницы девушек торчали кольями, опасными для мужских сердец, а верхние веки одинаково раскрашены синими жирными тенями. Видимо, они готовились к вечеринке.

Убедившись, что читать книжки здесь никто не собирается, я на ходу стала изобретать, как же мне всё-таки вести урок. Как понятно, опыт моих талантливых тёток, с их знаменитыми литературными вечерами, пригодиться мне не мог.

Я приходила в класс. Видела – иногда в первый и последний раз – группу учеников. Быстро рассказывала им сюжет. Дальше пыталась втянуть их в какую-нибудь занимательную дискуссию. Скажем, о дуэлях.

Я часто вспоминала тогда рассказ из американской фантастики, где речь шла о школе далёкого будущего, когда педагог ведёт уроки через телекоммуникационные системы с десятками тысяч учеников, сидящих дома. Пригодность учителя определялась рейтингом, поэтому педагоги изобретали разные способы удерживать учеников от того, чтобы они переключали каналы. Одна молодая красивая преподавательница во время урока показывала стриптиз. Но не до конца, каждый раз обещая, что бюстгальтер, возможно, упадёт на следующем уроке.

До стриптиза я не дошла, но из кожи вон лезла, чтобы ученикам было интересно. Помню, страсти разгорелись по поводу «Княжны Мери». Мои ученики свернули, неожиданно для меня, с основной линии повести в сторону и бурно ратовали за то, что «эту распутную Верку ейный муж должен был сам прибить».

Именно на этом уроке, куда почему-то пришло довольно много народу, сидящая за одной партой парочка стала целоваться. Я растерялась, сделала вид, что этого не замечаю. Но пример оказался заразительным, другая парочка занялась тем же самым.

Продолжая урок (княжна Мери, Грушницкий), я, проходя по классу, периодически бросала реплики, как спортивный комментатор: «Лидирует пара у окна, пара на задней парте отстает. Надо поднапрячься!» В конце концов, другие ученики потребовали, чтобы романтики прекратили свои радости, больно народ увлёкся вынесением княгине Вере приговора «за аморалку».

3. Как я пыталась рассказать ученикам о «Двенадцати» Блока и к чему это привело

Честно говоря, я вообще не понимаю, чьим упущением это сложнейшая и совершенно антисоветская вещь попала в школьную программу тех времён. Идёт по тёмному городу, под кровавым флагом, группа молодых убийц и палит из винтовочек вокруг себя: «Трах-тах-тах!»

Как можно понять эту поэму без «Снежной маски», «Возмездия», без цикла «Страшный мир»? Без точного и опасного знания о событиях, происходивших в Петрограде? «Больно тема-то какая-то склизкая, не марксистская, ох, не марксистская!»

Ну, да ладно. На поэму отведено было программой пять часов, и я опять придумывала увлекательные ходы для учеников: история с Катькой, частушки и романсы того времени, которые я отыскала в Публичке. Не преуспела слишком. Ученики менялись, как в калейдоскопе, и я должна была новой порции зашедших на урок рассказывать что-то занимательное, не повторяясь, при том, что они не были на уроках предыдущих.

Но вот, к моей радости, один ученик проникся. Он приходил на каждый – на каждый! – урок по Блоку, садился на заднюю парту и не спускал с меня глаз. Не отвлекался, не целовался с соседкой, записок на выход не просил. Честно говоря, меня это очень вдохновило. Хоть одного я увлекла красотой слова. Может и читать теперь начнёт, чем чёрт не шутит? И почувствует радость от открывшегося ему волшебного мира литературы! И я стала вести урок для него. Всё время на него посматривала, спрашивала: «Вы со мной согласны?» Он кивал молча. На более распространённые вопросы отвечать отказывался.

После урока ученики вывалились из класса, а этот остался, подошёл к столу, где я заполняла журнал.

– Татьяна Львовна, можно с вами поговорить?

Я была польщена, не скрою. Хорошо моей тёте работать в математической школе с избранными ребятами из интеллигентных семей! А вот рабочего человека увлечь красотами изящной словесности – это гораздо большего стоит.

– Садитесь, пожалуйста! Я вас внимательно слушаю.

Он сел, сосредоточенный, чисто выбритый, в костюме.

– У меня к вам просьба, и я прошу вас отнестись к ней серьёзно...

Я кивнула, со всей приветливостью.

– ...Я прошу вас выйти за меня замуж. Мне тридцать два года, я – механик третьего разряда, скоро сдам на четвёртый. Получать буду, со сверхурочными, около трёхсот. Или даже триста пятьдесят. Кооператив мне обещали от завода через год. Жена моя работать не будет, незачем это, пусть хозяйством занимается и детьми. Я хочу двух детей. Мальчиков. Я уже неделю к вам присматриваюсь, и вы мне подходите – вы красивая и образованная.

Всё это говорится деловито, без всяких эмоций. Мол, дело есть дело.

«Теперь, с их позволенья, прошу я петербургских дам представить ужас пробужденья Натальи Павловны моей и разрешить, что делать ей?»

Заржать нельзя. На лице волевым усилием я удержала выражение серьёзности и доброжелательности. Один единственный вопрос пришёл мне в голову:

– Ну, красивая, понятно. А зачем вам жена с образованием? Вы ведь хотите, чтобы она не работала.

– А чтоб родне показать было не стыдно. Родня моя вся в Омске. У меня брат старший (презрительно) на подавальщице в столовке женился. А я привезу жену из университета. Нос ему утру. Подумайте неделю, а потом мне скажете, согласны вы или нет.

Как бы это ему сказать так, чтобы его не обидеть и чтобы эту тему снять в принципе?

– Я очень тронута вашим предложением. Но, к сожалению, принять его не могу. У меня уже есть жених... И, – решила я добавить для надёжности, – мы подали документы в загс.

Он немедленно встал, извинился и вышел. Больше я его на своих уроках не видела.

4. Как я писала сочинения по «Малой Земле»

И вот наступило время выпускных экзаменов. Дело это ответственное, о чём на учительской летучке нам ещё раз напомнил директор. Настоятельно обратил наше внимание на то, что экзамены должны сдать все. «Понимаете, ВСЕ!» И весь дружный коллектив школы должен этому способствовать. Я тогда, по свойственному юности эгоизму, ещё не знала, что коллектив – это – о-го-го! – какая сила.

Экзамен по литературе. Наконец передо мной сидел весь мой класс, все тридцать пять человек. Большинство из них я видела впервые. Ученики, как и учителя, все были нарядные и серьёзные – дело шло о дипломе о среднем образовании, не фунт изюму. Кажется, на производстве, при наличии диплома, рабочему полагались какие-то денежные надбавки. Классная комната парадно прибрана, с портретов основоположников стёрта пыль, на столе стоят букеты.

Появляется товарищ из отдела просвещения горкома. Он произносит речь о ценности образования, об СССР – стране победившего социализма, где каждый может получить образование бесплатно, в отличие от гниющего капиталистического мира, где, как скажем в Америке, до сих пор бьют негров...

Рассказав всё, что он знал по этому вопросу, инструктор горкома торжественно разрывает конверт и достаёт листочек, где написаны три предлагаемые советским просвещением темы сочинений. Я их помню до сих пор.

1. Онегин и Печорин – «лишние люди» своего времени.

2. Маяковский – певец Революции.

3. «Малая Земля» – как произведение, отражающее великий подвиг советского народа во время Великой Отечественной войны.

Я дрожащей рукой выписываю эти темы на доске, а горкомовский товарищ, пожелав всем удачи, уходит.

Дальше спектакль театра абсурда, где я играю с ноября месяца, достигает своего кульминационного момента. Ученикам предлагается самим выбрать тему сочинения. И четырнадцать этих идиотов выбирают «Малую Землю»! То, что они не читали это бессмертное произведение генсека СССР товарища Л.И. Брежнева, удостоенное всеми возможными наградами за бесценный вклад в сокровищницу родной литературы, не удивительно, но его не читала и я! Ну, не дошли у меня как-то руки, каюсь. Что я, помертвев, и сообщаю шепотом директору.

Вы не были в ставке Наполеона во время битвы при Аустерлице? Нет? Я тоже не была. Но я увидела воочию, как в экстремальной ситуации гений своей волей поворачивает неблагоприятные обстоятельства в свою пользу.

Прежде всего, директор послал секретаршу узнать, ушёл ли горкомовский товарищ из школы. После этого было отдано несколько точных коротких приказаний, и панический страх схлынул, все занялись своими прямыми обязанностями.

Из библиотеки было принесено двадцать экземпляров «Малой Земли». Физики и математики патрулировали коридоры и стояли на стрёме при входе, чтобы свистнуть, если пожалует какая-нибудь проверяющая комиссия. Историк, географ и биолог, как люди грамотные, бродили по классу, исправляя в сочинениях ошибки. Скажем, «подвих савецкава народа» на что-нибудь иное.

Я же, вооружившись «Малой Землёй» и листая её на ходу, металась по классу и каждому диктовала по фразе.

– Так, пишите: «В своём произведении Леонид Ильич Брежнев показал беспримерное мужество и искренний патриотизм простого солдата». Написали? Ничего, что с ошибками, исправят. Теперь переписывайте цитату – отсюда и досюда. Я сейчас к вам вернусь.

И – рывком – к следующему абитуриенту. Это был сеанс одновременной игры на многих досках. Нет, о «лишних людях» и Маяковском я тоже диктовала, не подумайте. Но четырнадцать сочинений по «Малой Земле»! Рядом с этим всё остальное было августовским отдыхом в Коктебеле. За этот незабвенный день я потеряла два килограмма и остатки последнего уважения к советской системе образования.

Через две недели выяснилось, что экзамен сдали все. Директор прочувственно пожал мне руку и пожелал дальнейших успехов в профессиональной сфере и счастья в личной жизни. На этом мы расстались. Учительница литературы возвращалась из декретного отпуска на работу, а я получила диплом русского филолога и поступила на искусствоведческие курсы в Эрмитаже. Но это уже совсем другая история.