Долгая дорога домой (Руфь Зернова)

В том веке я не помню вех,

но вся эпоха в слове «плохо».

Борис Слуцкий

«Конец сороковых годов…»

Семь лет назад, 15 ноября 2004 г., ушла из жизни Руфь Александровна Зернова (родилась в 1919 г., настоящая фамилия Зевина), прозаик, публицист, переводчик, человек щедрой души, с необыкновенно яркой и трудной судьбой. К ней можно с полным правом отнести известные слова Анны Ахматовой: «Когда человек умирает, // Изменяются его портреты. // По-другому глаза глядят, и губы // Улыбаются другой улыбкой…» Смерть высветила и укрупнила те черты духовного облика Руфи Зерновой, которые проявились в ее книгах и статьях, в ее отношении к людям и поведении.

Свидетельством тому – две книги, которые посвящены ей и вышли почти одновременно в 2011 г. – одна в Москве, а другая в Иерусалиме: Руфь Зернова – четыре жизни. Сборник воспоминаний (Изд-во «Новое литературное обозрение»); Книга Руфи. Избранные рассказы Руфи Зерновой. – Из писательских блокнотов. – Фотолетопись жизни (Изд-во «Филобиблон»). Обе книги, дополняя друг друга, дают удивительно полное и яркое представление о писательнице, которую совершенно справедливо называют «национальным достоянием русскоговорящего Израиля».

«Четыре жизни» Руфи Зерновой складываются, как объясняет автор помещенного в сборнике литературно-биографического очерка д-р Валентина Брио, из следующих этапов, привязанных к определенному месту и приведших в итоге к возвращению «домой»: детство и юность в Одессе, Ленинград и лагерь, жизнь в городе на Неве после лагеря и, наконец, – Израиль, Иерусалим и поездки по всему свету. Усилиями многих авторов воспоминаний о Зерновой создается удивительно живой и многосторонний ее портрет.

Исходным этапом этой книги, как сообщают ее составители Марк Серман и Нина Ставиская, послужила встреча 24 апреля 2005 г. в Нью-Йорке в клубе поэзии на Бауери, на которую пришло более ста человек и где определились контингент авторов и состав воспоминаний о Руфи Зерновой. Двадцать четыре автора этого сборника воспоминаний, живущие (или жившие) в России и за ее пределами, воспроизводят не только детали и обстоятельства жизни Р.А. Зерновой и И.З. Сермана на разных ее этапах, но и – что особенно важно - высокоинтеллектуальную и сердечную обстановку их дома – своего рода «Телемской обители» питерской интеллигенции. И душой этого удивительного сообщества, по общему признанию, была Руфь Зернова. «Масштабность кругозора – и географического, на двух континентах, и проникновенно исторического, - читаем в предисловии, - делала общение с Р.А. удивительным, порождало восхищение ее умом и проницательностью. пронизывающее весь сборник. Собранные в нем воспоминания отражают широту охвата современной жизни между двух берегов Тихого океана, которой не обладал ни один из ее современников-литераторов» (с. 6).

Пересекаясь в чем-то главном, что они отмечают в характере и поведении Зерновой, авторы сборника в то же время обращают особое внимание на те периоды ее жизни и стороны ее облика, которые им ближе или более знакомы. К примеру, Е.А.Марголина, учившаяся с Руней (тогда еще Зевиной) в Одессе, рассказывает о ее школьных годах («Мы, одесские девочки»); дочери академика В.М. Жирмунского Вера Жирмунская-Ацватурова и Александра Жирмунская – о дружбе их матери Нины Александровны с Руфью Зерновой, начавшейся в одесские школьные годы в старших классах и продолжившейся в Ленинграде, куда обе они приехали в 1936 г. поступать в университет на филологический факультет, а также о совместных дачных сезонах под Ленинградом в Комарово и Зеленогорске в 50 – 60-е гг., о круге их общения, в который входили Е.Г. Эткинд, А.Г. Левинтон, Б.Б. Вахтин, Б.Л. Раскин, Л.М. Лотман, В.Е. Шор, Ю.Д. Левин и др.; Александра Раскина, дочь Фриды Вигдоровой, близкой подруги Руфи, - о том, как встречали возвращавшихся из ссылки И.З. Сермана и его жену, об отношении Зерновой к делу Иосифа Бродского и участии в нем Фриды Вигдоровой. Известный литературовед, специалист по русской литературе XIX в. Лидия Михайловна Лотман, учившаяся вместе с И.З. Серманом в аспирантуре Академии наук, а потом ставшая соседкой Руфи по даче в Зеленогорске, видит в ней человека своего поколения со всеми его отличительными чертами («Мы трусливое поколение… - иронизировала Руфь. – Но мы растем, мы взрослеем, мы принимаем решение», с. 181). А ее сын Антон, о котором, тогда пятилетнем, Зернова написала книжку «Рассказов про Антона» (ныне он врач-невропатолог, живет в США), благодарен ей не только за то, что попал в литературные герои, но и за советы, которые она давала («Как-то Р.А. спросила мою жену: «Ты мужем восхищаешься?» Моя жена пожала плечами. «Обязательно надо восхищаться. Я вот Илъей Захаровичем восхищаюсь», с. 101).

По-своему, «с другого берега», увидели Руфь Зернову и Илью Сермана Сэмюел Реймер, славист, историк, профессор Тулейнского университета в США, и Джеральд Смит, профессор русского языка и литературы Оксфордского университета. С этой семьей они познакомились в 60 – 70-е гг. аспирантами, собирая материал для своих диссертаций по русской славистике, и нашли в их доме радушный прием и поддержку (что было тогда скорее исключением, чем правилом). Серман и Зернова помогли им избавиться от западных предрассудков и понять те подспудные процессы, которые происходили в советской жизни. В Р.А. и И.З. эти молодые западные интеллектуалы впервые увидели советских людей, которые прошли трудный путь духовного освобождения: «… после возвращения из ГУЛАГа они с Р.А. твердо решили жить как свободные люди» (с. 79).

Не оставляет равнодушным завершающий книгу рассказ Марка Сермана «Свидание» - о том, как его, пятилетнего мальчика, дедушка привез в Бокситогорск в лагерь на свидание с матерью и как он ее, резко изменившуюся в заключении, не узнал и поэтому «не мог ей тогда ответить ни на поцелуи, ни на слезы, ни на муку в ее глазах» (с. 220). «Детство моих собственных детей было у меня отнято», - скажет Руфь Зернова (с. 97). Этого преступления Илья Захарович не мог простить советской системе, о чем он сказал в заключение своего очерка о Р.А.: «… Но за жену, за варварское отношение к молодой матери, пережившей все трудности первых лет и уже начавшей получать первые радости от подрастающих детей, за неумолимую жестокость приговора, где дети даже не были упомянуты, как будто их и не было, - за это я не могу преодолеть всей силы ненависти к этой системе, которая, кажется, воскресает сегодня вновь» (с. 47).

Представленная в книге колоритная и разностильная мозаика воспоминаний о Р.А. Зерновой, о ее литературных, этических и житейских суждениях пронизана общим чувством невозвратимой потери такого близкого и дорогого человека. Общее настроение выразила в своих стихах «Р.А. Зернова в дни болезни» Нина Королева (Москва):

… Все мне казалось, что это навечно,

Это – галактика в мире огромном:

Питерский дом со святыми дарами,

Руня с гитарой – как весточка с воли…

Как же мне жить, если там за горами

Старший товарищ мой стонет от боли,

Как передать хоть частицу участья,

Как поделиться и силой какою?

Выживи, дай нам последнее счастье –

Не оставляй не забытых тобою!

1 февраля 2001 г.

Если в сборнике воспоминаний создается коллективный портрет писательницы и человека, то «Книга Руфи» как бы предоставляет слово ей самой, и здесь возникает ее автопортрет.

Выбранное составителями сборника (И.З. Серманом и Н.И. Ставиской) название заставляет вспомнить известный библейский источник, повествующий о том, как моавитянка Рут, пережив страдания и потерю мужа, пошла за своей свекровью Наоми в Эрец Исраэль (Землю Израиля), «прилепилась» к ней и ее народу, стала женой правопреемника рода Боаза и родила сына Оведа, от которого пошла ветвь к царю Давиду. Но если библейская Рут обрела новую родину и еврейский народ стал ее народом, то сквозной сюжет «Книги Руфи» - обретение исторической родины и духовной связи со своим народом.

О том, что чувствовала библейская Рут, принимая судьбоносное свое решение, мы узнаем только опосредовано, из ее слов, сказанных Наоми: «Куда ты пойдешь, туда пойду и я. Твой народ – это мой народ, и твой Всесильный (Б-г) – это мой Всесильный (Б-г)». Руфь Зернова рассказывает о пройденном жизненном пути сама. Ее главная задача – сохранить и передать свой нелегкий женский душевный опыт и найденную на его основе «истинную, может быть – религиозную меру вещей» другим – читателям настоящего и будущего (с. 6).

Составители этого первого посмертного издания рассказов Руфи Зерновой расположили их в книге не по времени их написания или появления в печати, а по хронологии происходящих в них биографических и исторических событий. Получился развернутый рассказ писательницы «о времени и о себе», а вернее – о себе во времени. Несколько выпадает из этой системы рассказ «Ах, Самара – городок…», написанный уже в эмиграции, но на лагерную тему. Повествование в нем свободно переходит от советской действительности 50-х годов к современной израильской и американской жизни. «Таким образом, – пишут составители, – рассказ является своего рода мостом, соединяющим «жизни» Руфи Зерновой» (с. 5). Удачно введенные в книгу в качестве приложения записи «Из писательских блокнотов» и фотолетопись жизни Руфи Зерновой подчеркивают ее документально-художественную основу. «Мы надеемся, – пишут составители, – этой книгой вернуть писательницу Руфь Зернову ее читателям в России, в Израиле и во всем обширном русскоязычном мире». И этой цели они, по-моему, достигли вполне.

Есть в мировой литературе жанр, которому, как мне кажется, соответствует названная книга, – это роман воспитания. Он повествует о духовном становлении и развитии человека во взаимодействии с определенными социальными и историческими обстоятельствами. В «Книге Руфи» этот процесс обозначен тремя этапами, перечисленными в обратном порядке: «лагерное братство, испанское братство, одесское братство» (с. 45).

В «одесском братстве» прошли детство и юность Руфи Зерновой (тогда еще Зевиной). В Испании, куда она была послана переводчицей во время гражданской войны с 3-го курса Ленинградского университета, она мгновенно повзрослела. Ощутила «внезапное расширение мира. И расширение кругозора». Научилась, по выражению Маяковского, «смотреть на жизнь без очков и шор», сравнивать свое и чужое. Ощутила свое духовное родство с теми, кто боролся за свободу Испании. И впервые влюбилась и была любима…

А потом была война, эвакуация и возвращение в Ленинград вместе с мужем Ильей Захаровичем Серманом (1913 – 2010) (поженились в Ташкенте), ставшим впоследствии выдающимся ученым-филологом, рождение детей. И весь этот с таким трудом налаживавшийся послевоенный быт оборвал в 1949 году, в разгар «антикосмополитической» кампании, арест супругов по вздорному обвинению («за разговоры») её – на 10, его – на 25 лет лагерей. Их лагерная эпопея не была слишком длинной (в 1954 г. они были освобождены, а затем реабилитированы), но эти мучительные годы они прошли с достоинством. Руфь никогда не забывала о «лагерном братстве» и свои первые рассказы-воспоминания начала писать еще там.

К моменту отъезда из СССР Руфь Зернова была известной писательницей, автором семи книг. «Алия» в Израиль в 1976 году позволила ей наконец обобщить духовный опыт своей жизни и жизни своего поколения в книгах, которые она опубликовала в США и стране нового пребывания («Женские рассказы», «Израиль и окрестности»», «На море и обратно»).

«Книга Руфи» повествует не только о жизненном пути ее автора. В своем рассказе Руфь Зернова постоянно «соскальзывает» с избранного сюжетного пути, свободно вовлекая в повествование казалось бы посторонние темы и сюжеты, расширяя круг действующих лиц. Это создает у читателя впечатление панорамs эпохи, которая предстает в книге на разных своих «этажах» – от бытового до исторического и даже философского. Человек и его окрестности – так можно было бы обозначить ход повествования в книге.

Есть в «Книге Руфи» сквозная тема – судьба еврея-интеллигента, выходца из Советского Союза, прожившего большую часть своей жизни в стране, провозгласившей «братство народов». Истоки этой темы – в одесском детстве Руфи. В рассказе «Все обеты», услышав по радио интервью с молодым хазаном (кантором синагоги), она вспоминает далекие 20-е годы в Одессе и семью своей подруги Милки – ее мать и дедушку. И молодого человека, который приходил к дедушке и занимался с ним каким-то странным делом – учился хазануту (канторскому пению). Сталкиваются две позиции. Дочь старика, мать Милки, возмущается: «Дикие люди… Для них как будто не было революции». Молодой человек хочет быть кантором в синагоге. «Синагога! Да их почти все позакрывали. Да и кому они нужны? Ты была хоть раз в синагоге? И Милочка никогда не была. Целое поколение подрастает, кто об этом не слышал даже ничего» (с. 36 – 37). Но старик и молодой кантор сделали свой выбор. «Лучше Б-г, чем шансонетки…» – говорит старик. И с дистанции времени героиня рассказа понимает: «…они делают то, ради чего родились на свет – это как любовь» (с. 40).

Осознание своей еврейской сущности происходит у героини и ее поколения не сразу. Идеология большевистского интернационализма в революционные и послереволюционные годы была особенно притягательна для евреев, только что вырвавшихся из «черты оседлости» и «процентной нормы». Они жаждали равенства: «Мы как все!» И получили, как пишет Руфь Зернова, «равенство перед беззаконием» («Израиль и окрестности». Библиотека – Алия. 1990. С. 262). А заплатили за это утратой национальной самобытности: «…кем мы были? Евреями, воспитанными на Пушкине? Евреями по названию – без религии, без обрядов, без языка? Евреями, принявшими культуру за религию? Усвоившими культуру вместо религии?» (Там же. С. 263).

Первый звонок, пробуждавший национальное самосознание, рассказывает Зернова, прозвучал в 1939 г., когда заключили пакт с Гитлером и со страниц газет стали исчезать еврейские фамилии. Евреев перестали брать в наркоминдел. Это были первые сигналы, несколько приглушенные войной. «А создание государства Израиль вызвало совершенно простодушный восторг – хоть и сторонний и быстро подавленный. Сталин, бог живой, хотел, чтобы те, кто идет за ним, отреклись от всех семейных связей. Отрекались. Тогда он разыгрывал историю Каина и Авеля» (с. 343).

А потом был 1949 год и антисемитская кампания, замаскированная под борьбу с «антипартийной группой театральных критиков» и «безродными космополитами». И.З. Серман и Р.А. Зернова чувствовали, как вокруг них сжимается круг страха и преследования – вызывали на допрос близких им людей. По рассказу И.З., в их квартире была установлена «прослушка». Жить в этой удушающей атмосфере было невозможно. «Не спали по ночам – вот и вся нехитрая подготовка. А арестовали-то днем!» И одно из главных обвинений – донос ближайшей подруги: «Она [Руфь] говорила, что у евреев в Советском Союзе нет будущего» (с. 135). В лагере она не чувствовала себя изгоем. «Лагеря – это был образ жизни того времени. Советский образ жизни. Все слои общества были представлены» (с. 269). «Равенство перед беззаконием».

Арест и заключение сыграли в судьбе Зерновой и Сермана судьбоносную роль, заставив их искать ответ на вопрос, «кто же мы такие?». На них, как пишет Зернова в очерке «Наши дороги домой» (1990), «стало нападать – толчками, перебежками, захватывая в душе пядь за пядью – национальное самосознание». Начавшееся прозрение привело в тюрьму и в лагерь. Но она не считала эти годы потерянными: «они здорово отмыли мне душу и научили некоему смирению и умению слушать» («Израиль и окрестности». С. 267).

 Эта линия судьбы прослеживается и в их дальнейшей, послелагерной жизни. Казалось бы, благополучная жизнь ученого-филолога и писательницы оборвалась в 1976 году не только по внешним причинам (эмиграция дочери с ее мужем и позорное даже по тем временам изгнание его из Пушкинского дома, ее – из Союза советских писателей). Они приняли осознанное решение уехать в Израиль. Руфь Зернова вспоминает, как родившаяся в Ираке еврейка Малка спрашивала ее уже в Израиле: «И квартира у вас была? И телевизия? И все-таки уехали?» И, объясняя, почему, приводит последние слова Пушкина: «Кончена жизнь. Тяжело дышать, давит».

«Мы все знали это чувство, потому что наша жизнь в России кончалась.

Внезапно наступившее удушье почувствовали многие, среди них прекрасно устроенные. <…> Не это ли чувство испытывали наши пращуры в Испании пятнадцатого века, когда все заколебалось и реальность перестала быть реальностью; и те, в Египте, у которых горшки с мясом так и остались томиться на огне. Пришло время, пора! Одних выгнали, другие ушли сами, одни были рабами, другие банкирами. Ни те, ни другие не хотели уходить, но – ушли. Не могли не уйти.

Потому что историческая роль сыграна. Мавр сделал свое дело» (с. 302-303).

Но мало было решиться на отъезд, обрывавший, как тогда казалось, навсегда многие дружеские и родственные связи. Надо было еще ощутить свое родство с древней страной прибытия. «Сознание того, что Израиль – наш дом пришло к ней [Руфи Александровне] не сразу, – свидетельствует И.З. Серман. – Слишком многое надо было в себе преодолеть, и прежде всего свою неприязнь к местечковости, к идишу, на котором говорила ее бабушка, неприязнь, вернее, непонимание той части Израиля, которая диктует правила жизни и запрещает общественный транспорт по субботам. Надо было порвать со всем, что связывало нас с Россией, с тем, что было так дорого, – с ее природой, с ее людьми, а главное – ее языком, русским языком, тем главным сокровищем, которое <…> было вывезено нами из России. <…>

Постепенно, – продолжает И.З. Серман, – писательница нашла для себя объяснение места и судьбы еврейства в истории вообще и в своей личной судьбе. <…> Не претендуя на историософское величие и непререкаемый авторитет, Руфь Александровна для себя поняла исторические судьбы еврейства в масштабе земного шара.

«Евреи тысячу лет, – писала она, – вкладывали все, что могли, в цивилизацию и культуру тех, кто давал им приют. Кончалось это всегда одинаково. Их изгоняли. В лучшем случае, конечно. И все-таки что-то они всегда уносили с собой. Не материальные сокровища. Память. Добрую и недобрую. Они никогда и ничего не забывали. Среди других народов они были и учителями, и учениками – иначе не бывает. Расставаться необходимо, чего там. Наш срок там кончился – одни почувствовали это раньше, другие позже. Но лучше бы расставаться по-благородному, “без перечня взаимных обид” на коммунальной кухне».

Вот это исторически вынужденное расставание с Россией не уходит из сердца, из сознания писательницы: «Россию жалко! И не потому, что мы не можем унести ее на подошвах сапог. Она в нас, так же как Испания – в сефардах, Персия – в выходцах из Бухары, Польша и Германия – в ашкеназах. Она в нас. <…> Бег. Бег. Бег в лабиринте. Бег по виткам, по восьмеркам истории. Обратно – к нашему дому, между Средиземным и Красным морем. Теперь мы тут. В Израиле. Дом».

Это глубоко прочувствованное сознание своего дома проявилось внешне очень скупо: она стала читать молитву в пятницу и поститься в Судный день. В синагогу она не ходила, так как не одобряла отделения женщин от мужчин…» («Руфь Зернова – четыре жизни». С. 40-41).

Мы привели этот большой отрывок из очерка-воспоминания И.З. Сермана «Заманчивая судьба», потому что в нем – аналитический взгляд на судьбу Р.А. Зерновой самого близкого ей человека.

Теперь, когда опубликованы записи из блокнотов и воспоминания о Руфи Зерновой, мы можем видеть, как изменялись и усложнялись ее взгляды на современную израильскую действительность и рождалось новое понимание меры вещей. Чтобы убедиться, достаточно прочитать найденный после смерти в ее бумагах отрывок «Кредо» («Руфь Зернова – четыре жизни». С. 8 – 9), в котором она размышляет о пределах возможностей человека и о его дерзком противостоянии Б-гу:

«И если он в несколько секунд может уничтожить…

Стоп-стоп-стоп! Вот тебе и предел твоих олимпийских соревнований, твоего стадионного богоборчества. Придержи мысль, не давай шпор ускорению, посмотри вокруг, задумайся, наклонись над цветком, разгляди его тычинки, помедли, еще вглядись, попробуй объяснить этот цветок – попробуй объяснить мир – накопи параметры, сколько сможешь…»

И вывод: «Неисповедимость – непознаваемость. Никто не шагнул дальше». Это уже мотив «Коэлета (Экклезиаста)» царя Шломо…

В жизненном плане это новое видение привело Руфь Зернову от неприятия обычаев религиозного Израиля (на недоумение одного из знакомых, почему на входе в ее дом нет мезузы – ведь религиозные к ним не придут, она ответила «Ну и пусть не ходят!») к пониманию, что «без них мы не были бы собой. Кто-то сказал: это наше мясо. Не мясо – хребет. Не дрожжи, а закостенелость. Не будет этого хребта, не будет окостенелого позвоночника – все размякнет, расплывется, растворится в национальном перегное» (с. 286).

Это становится решающим в оценке человека, его жизненной позиции. Она восхищалась стихами одного тяжело больного поэта и даже плакала над ними Правда… «поразило: про уродливых раввинов, что трясут бородами над пыльными фолиантами – а за окном где-то елка и лик Христа… <…> А потом оказалось, что он крещеный, т.е. выкрест. И вдруг весь смысл стихов пропал. Исчез начисто подтекст. Который в моем понимании был: да, там красивее. Но я тут стою. Там милее. Но я тут стою, хоть и сознаю, и страдаю о «там», потому что и красивее, и милее, и нежнее. Но я тут стою» (с. 354-355).

Этот выбор «дороги домой» вместе с Руфь Зерновой (а может, и благодаря ей) сделали и делают многие бывшие ее соотечественники.

«Человек умирает, – записывает в блокнот писательница. – Остается память, остаются книги, остаются дети. От иных людей остается чуть ли не больше, чем было, как от Кафки, например. Но с другими безвозвратно уходит нечто, уходит частица мирового добра. Уходит безвозвратно их доброта… Что же нам делать?» (с. 338).

Но из глубины времен пришли к нам слова: «Мир построен добротой» (Теилим, 89). А значит, мировое добро не умирает, как и та частица его, которая заключена во всем том, что оставила нам Руфь Зернова.