Еврейская смерть

Вот уже год, как ушла от нас Майя Каганская…

Поставив запятую в конце предыдущего предложения, я написал очевидное «выдающаяся» и остановился в затруднении. Писательница? Но Майя не писала традиционной прозы, хотя литературная наполненность ее текстов сделала бы честь любому мастеру. Публицист? Но публицистика предполагает определенную регулярность, в то время как статьи Каганской появлялись в печати эпизодически, с большими перерывами. Эссеист? Но ей явно претила наукообразная выспренность, неизбежно сопровождающая этот жанр. Культуролог?.. Литературный критик?..

К Майе Каганской применимы все вышеупомянутые титулы, и, тем не менее, просто перечислив их через запятую, я бы погрешил против истины. Потому что перед нами тот случай, когда результат оказывается намного большим, чем простая сумма составляющих. Майя была образцом, во многом определившим интеллектуальный облик русскоговорящей части израильского культурного пространства. Она была личностью – в том понимании, которое сама вкладывала в это понятие:

«Для меня парадокс личности заключается в том, что она начинается там, где кончается личный опыт. Что и сколько из внеличного захватывает человек, такая ему и цена. Никакой «сипур иши» (персональная история - АТ) не объяснит «Войну и мир», перевоплощение Флобера в мадам Бовари или зацикленность Эйнштейна на тайне пространства-времени».

Каганская представляла собой элиту культуры – опять же, в своем собственном понимании, сформулированном ею с характерной исчерпывающей точностью:

«Культурная элита – это сословие личностей. Только личность творит культуру, и только через культуру личность… способна опознать, застолбить и утвердить себя».

Именно в «опознании и утверждении» собственной самости посредством человеческой культуры она видела смысл своего существования. Именно так она и жила, прекрасно сознавая свой масштаб и не испытывая никакой необходимости извиняться перед пигмеями за свой немалый рост. Аристократка духа, она демонстративно презирала «урчащую и орущую чернь». Королева слова и логики, она имела полное право на свое великолепное высокомерие.

И вот теперь ее нет, и можно произнести вслух еще одно слово, так или иначе сопутствующее подобным личностям – Трагедия. В данном случае трагедия заключалась в том, что Каганской так и не суждено было «опознать и утвердить» себя в рамках общеизраильской культуры, хотя она наверняка стремилась к этому.

«Еврейская смерть – полиглотка, сегодня она продирается сквозь горловую сушь арабской речи, вчера изъяснялась на сыром наречии Гете и Гейне», – писала Майя в очерке о высоко ценимом ею поэте Михаиле Генделеве. Ее собственная смерть играла в пристенок звонкими алтынами и пятаками русского языка. Играла – и проиграла: «застолбить» себя на иврите столь же высокого уровня Майя, приехавшая в Израиль в возрасте 38 лет, не смогла бы, даже если бы очень захотела. А другой уровень ее просто не устраивал. Не Майя Каганская владела русским – русский владел ею. И в этой неизбывной кабале заключалась ее главная трагедия.

Но не только (и не столько) языковой перфекционизм Каганской сделал невозможной ее интеграцию в систему культурного израильского истеблишмента. Едва приехав сюда, она первым делом стала искать «своих», то есть, пользуясь ее же словами, «представителей слоя, которых в России именуют интеллигентами, а здесь – интеллектуалами. Но, как их не назови, они – та природная среда естественного для меня социального обитания, та «малая родина», вне которой родина большая, историческая, превращается в пустой знак фантомного пространства».

Но именно здесь Майю ждало глубочайшее разочарование, даже потрясение:

«Отказ от истины в угоду идеологической вере, таков был главный урок и первый удар, который я получила при первых же контактах со своими ивритскими односословниками. Урок я усвоила, от удара не оправлюсь никогда.

…Именно здесь, в этой самой горячей точке миропонимания («Что есть личность?», «Что есть культура?») между израильтянами и выходцами из России обнаружилась пропасть такой глубины и ширины, что перекинуть через нее мост – не дано».

«От удара не оправлюсь никогда» – она и не оправилась, до самого конца. Здесь нужно еще раз вспомнить, что для Майи главное проявление человеческой сути заключалось в выходе за собственные пределы («Что и сколько из внеличного захватывает человек, такая ему и цена»). Поэтому «отказ от истины» со стороны лживой политкорректной левотни, которая, увы, занимает господствующие (а заодно и подавляющие, вытаптывающие, зубодробительные) позиции в израильской культуре, автоматически воспринимался Каганской как нечто не просто неправильное, но глубоко аморальное, античеловеческое, низкое. Приверженность к левым убеждениям трактовалась ею прежде всего с моральной точки зрения – не как мыслительная (а потому простительная) ошибка, но как нравственный ущерб, низость души, подлость характера.

«Я решительно отвожу все возможные источники – научные, художественные, политические - и оставляю только одно понятие морального ряда: низость.

На стержень низости свободно нанизывается связка ее семантических двойников: подлость, мерзость, гнусность и т.п. Все правильно, все в точку. Низость- это воздух, которым мы дышим, слова, которые мы слышим, новости, которыми нас отвлекают, эстрадные телепрограммы, которыми нас развлекают, - их бездарность столь оглушающе демонстративна, что ее невозможно объяснить одним лишь отсутствием талантов или культуры, - только органический моральный вывих так парализует творческие возможности, все равно - большие или малые.

Поэтому даже национальная катастрофа, которая ото дня ко дню, от часа к часу все необратимей переходит из сослагательного наклонения в действительное, никак, ну никак не выписывается у нас в трагедию, не тянет на нее: трагедия, как известно, высокий жанр, а низость - она и есть низость».

Ясно, что подобная постановка вопроса нравилась далеко не всем – особенно носителям подлости, никак не ощущающим себя таковыми. Но это мало заботило Каганскую, никогда не делавшую уступок политкорректности в ущерб истине. Советский опыт выработал в ней принципиальное отвращение к политике. Но ощущение надвигающейся катастрофы жило в Майе так сильно, что она не позволяла себе оставаться в стороне от здешнего судьбоносного политического дискурса.

«"Мирный процесс" все поставил на жизнь - и получил смерть», – писала она.

И продолжала: «Меня часто спрашивали раньше (теперь, правда, все реже и реже), как я смею подозревать в сознательном загублении страны людей, которые ее создавали, их прямых наследников и восприемников? Отвечаю: они строили свою страну, а сдают чужую».

Чужую – потому что Страна не принадлежит левой низости, которая оккупировала ее и топчет сообразно своим заскокам, фобиям и капризам. Эта Земля – Израиля, а не оседлавшей ее компании Гроссмана, Оза, Бейлина, Тумаркина, Авнери и прочих моральных уродов.

И здесь нельзя не сказать о второй составляющей трагедии Майи Каганской – ее мировосприятии, принципиально советском в своем антисоветском пафосе. Ушибленная довлевшими над ее жизнью марксистскими бреднями, с детства принужденная если не верить, то хотя бы молча терпеть насаждаемую вокруг веру в неизбежность светлого коммунистического будущего, Каганская вывезла из России инстинктивное отвращение к любой вере, любой детерминистской модели.

«…я не вижу в истории экзамен, который Высшая Сила устроила человеку и человечеству, дабы испытать их на предмет искупления грехов и возвращения к первоначальному единению с Создателем. Более того, я отвергаю – как интеллектуально подозрительную – любую детерминистскую концепцию истории, будь то эволюционистская доктрина (саморазвивающийся прогресс) или марксистское учение.

Иными словами: история есть действие, поддерживаемое нашим желанием его продолжать, то есть увязывать со всеми предыдущими действиями и навязывать последующим».

Человеку, написавшему такое, неимоверно трудно было выжить именно в Израиле – государстве, созданном и существующем вопреки и назло человеческой логике, человеческому желанию «его продолжать, то есть увязывать со всеми предыдущими действиями и навязывать последующим». Эта Страна живa лишь неистребимой верой в лучшее; невероятная по природе своей, она плевать хотела на теорию вероятностей. В ответ на вопрос «как же так?» здесь лишь улыбаются, разводят руками и указывают вверх, на источник того самого детерминизма, который Каганская принципиально отказывалась признать существующим.

Она ушла от нас в канун праздника Песах, знаменующего свободу и избавление от рабства. От рабства чужой страны, чужих идеалов, чужого языка. Ушла, не дожив до него нескольких часов. Да будет благословенна память о ней. Как и память о других - вышедших, но не дошедших.