Вернуться в прожитую жизнь

Предчувствие шахмат

Продолжение. Начало в №8/2012

Шахматы по сравнению с рядом более популярных человеческих

стремлений есть занятие ничем утилитарно не оправданное.

Оно как всякое искусство бесполезно.

Но – божественно бесполезно.

Владимир Набоков.

В шахматы я пришел поздно, по нынешнему времени безнадежно поздно, - в тринадцать лет. Это тем более удивительно, что почти мифологизированная атмосфера древней игры присутствовала в нашем доме задолго до моего рождения. Большинство одноклассников моей мамы – Наташи Альтшулер - были страстно увлечены шахматами, что, впрочем, было достаточно характерным явлением для ленинградских юношей тридцатых годов прошлого века. Даже, закончив школу и поступив в вуз, они нет-нет, да и забегали в родной для них шахматный клуб Дворца пионеров…

Но грянула война и, «не многие вернулись с поля». Первый муж моей мамы, остроумный и веселый Иосиф Воркунов, первокатегорник за доской и популярный в этой среде мастер шахматного «звона», знавший чуть ли не наизусть романы Ильфа и Петрова, ушел на фронт добровольцем и погиб, как и большинство абсолютно не подготовленных гуманитариев Ленинградского Университета, в кровавой мясорубке на подступах к родному городу. У нас в доме хранится его единственная открытка, дошедшая до Баскова переулка: «Завтра иду в бой минометчиком: миномет видел на картинке». Эта горькая шутка накануне гибели – красноречивее и страшнее многих томов исследований и мемуаров, заполнивших спустя двадцать – тридцать лет полки книжных магазинов и библиотек.

Хочу еще раз подчеркнуть, что воспоминания близких людей, благодаря эмоциональности их рассказов, как бы проникают в память, и становятся генетически твоими собственными. События, произошедшие до твоего появления на свет, воспринимаются как пережитые тобою, а люди, чей жизненный путь прервался до твоего рождения, каким-то почти мистическим образом, становятся твоими современниками. Это постоянное ощущение дежавю преследует меня на берегах Сестры-реки, обрамленной величественными карельскими соснами. Их могучие корни торчат из песчаных дюн, как щупальца гигантских глубоководных осьминогов. Именно в этом романтическом месте во второй половине тридцатых годов и развивался школьный роман двух счастливых влюбленных Наты Альтшулер и Оси Воркунова.

Часто представляется мне, что бывал я здесь, и в середине 20-х годов, когда по левой стороне этой речной набережной, стояли дачи моих предков, их друзей и знакомых, Часть этих деревянных строений в стиле модерн чудом сохранилась в кровавом безумстве гражданской войны, часть - была восстановлена за мимолетное, и многократно осмеянное, но, на фоне последующих событий, по-своему, уютное, время НЭПа. Это удивительное путешествие на машине времени совершается не только благодаря неоднократно слышанным рассказам, пропечатанным в моем мозгу, но и с помощью группового фотопортрета, сделанного на большой открытой дачной веранде, словно служащей декорацией к пьесам А.П.Чехова, правда поставленным не в современном стиле, а в классической манере старого МХАТа.

Размер веранды позволил фотографу разместить на снимке три поколения моей семьи в полном составе: прадеды и прабабушки, молодые дед и бабушка, и, совсем юные, - моя мама и ее кузены и кузины. Часто вглядываюсь в эту фотографию, каждый раз надеясь увидеть где-то там, внизу на ступеньке, самого себя, но тщетно. Мне кажется, что и я участвовал в этой съемке, но подтвердить эту догадку уже некому. Счастливое мгновение запечатлелось лишь на пожелтевшем снимке и в моем странном воображении. Здесь в Сестрорецком курорте проводили лето мои прабабушки и прадедушки. И хотя я знаком с ними только по старинным фотографиям и воспоминаниям, почти физически ощущаю их присутствие, направляясь по знакомой дорожке в сторону Ермоловского пляжа. В какой-то другой, и все же, - моей жизни, здесь, рядом с представителями старшего поколения, беззаботно резвились юные Альтшулеры: Ната, моя будущая мама, маленькая озорница в розовом платье, и ее двоюродные братья – старший, Гарик, непоседа и выдумщик (что впрочем не помешало ему стать ведущим конструктором подводного военно-морского флота, лауреатом Ленинской премии), и младший – потому всеобщий любимец – не по годам серьезный и задумчивый, книгочей, явно будущий гуманитарий - Толя.

Формой существования нашей семьи во все времена была ирония, а содержанием – любовь. Настойка, составленная из этих внешне несовместимых ингредиентов (почти, как

сарказм и восторг) и поглощенная в детстве в больших дозах, обеспечила стойкий иммунитет, столь необходимый в кровавой сумятице двадцатого века.

 Я попытался передать эти ощущения уже в весьма зрелом возрасте, – в стихотворении 2005 года:

“Чужою памятью живу,

К чужому времени - прикован.

Мой сон пока не растолкован, -

Быть может это дежавю?

Там, где сейчас особняки, -

На соснах гамаки висели.

И деревянные качели

Взлетали в небо у реки.

Мне было – минус двадцать пять,

А маме – года три – четыре.

Мы жили в параллельном мире,

Надеясь встретиться опять”.

Именно так, стал для меня родным и, абсолютно осязаемым образ Оси Воркунова, погибшего за шесть лет до моего появлений на свет. Позволяю себе именовать его так фамильярно не потому, что сейчас я уже старше его в три раза. Так его называли друзья- шахматисты, недавно ушедшие от нас: профессор Исаак Айзенштадт (мой старший товарищ по команде Технологического института); известный тренер и мастер Ефим Столяр, популярнейший доктор (и в силу доброжелательного характера, да и, чего греха таить, в связи с его специфической медицинской специализацией), участник легендарного блокадного чемпионата Ленинграда Аркадий Левин. Кстати, Аркадий Михайлович всю жизнь хранил в своей библиотеке знаменитый труд А.Алехина “Мои лучшие шахматные партии” с дарственной надписью от Оси.

В горниле войны чудом уцелели два его одноклассника - Абрам Трескунов, которого почему-то и в зрелом возрасте называли Гуля, и Давид Гурвич. Оба впоследствии стали моими шахматными партнерами и, несмотря на разницу в возрасте, друзьями.

Трескунов после фронта остался служить в армии, но находил время и для шахмат. Помню, что он прекрасно атаковал, и не так-то просто было держать оборону в излюбленных им острых дебютах - гамбите Шара-Геннинга или контргамбите Альбина.

 Давид Гурвич стал кандидатом исторических наук, работал в Публичной библиотеке, но во время борьбы с космополитизмом, за ничего не значащий разговор с итальянским коллегой, остался без работы, и, лишь после смерти Сталина, сумел устроиться в среднюю школу учителем истории. В начале шестидесятых годов мы с азартом играли с ним тренировочный матч на даче в Зеленогорске. Необходимо отметить, что довоенные первокатегорники, как их тогда называли, были крепкими орешками, и, думается, по силе игры, не уступали современным кандидатам в мастера.

Мой отец, Ефим Несис, также был первокатегорником, но представителем другой, знаменитой шахматной школы - украинской. В юности его партнером и другом был удивительный человек, и замечательный гроссмейстер Исаак Болеславский. Встречались они и после войны. В нашей семье существует легенда, что первый в жизни апельсин я получил из рук Исаака Ефремовича, вернувшегося в конце 40-х годов с какого-то крупного международного соревнования, и по дороге домой заглянувшего к своему старому другу в Ленинград.

В школьные годы мой отец считался на Украине перспективным шахматистом. Но судьба распорядилась иначе. Получив аттестат зрелости в возрасте 16 лет, он в 1938 году поступил на физический факультет Днепропетровского Университета, а в неполные 22 года с дипломом учителя математики и физики был направлен в Военную Академию химической защиты. Вскоре, в связи с ухудшающимся положением на фронтах, он был отправлен под Сталинград в качестве командира огнеметного взвода, а затем и командиром роты химзащиты. Сталинград, Курская дуга, форсирование Днепра при освобождении Кировограда, сражение в Бессарабии – таков его послужной список.

Лишь во фронтовом госпитале, где он провел более полугода после тяжелого ранения под Будапештом, удалось вспомнить про любимую игру. Затем Ленинград, Политехнический институт, участие в различных соревнованиях, и бесконечные блиц – партии с товарищем по команде, будущим гроссмейстером Леонидом Шамковичем.

Лет десять назад Е.С.Столяр подарил мне таблицу первенства общества “Наука” конца 40-годов, где наряду с именами известных шахматистов послевоенного Ленинграда есть и фамилия моего отца. Но серьезная учеба, защита кандидатской, а затем и докторской диссертации перевесили чашу весов не в пользу шахмат.

В клане Несисов, ведущем свой род из Каменец-Подольской губернии, шахматы были почитаемы и популярны. Об этом поведал мне мой друг и родственник Натан Израилевич Несис – большой любитель и поклонник древней игры. Играл в шахматы и его дед Герц Несис, учительствовавший до революции в городке Синькове на Украине. Обучил он игре и своего маленького сына. В 1920 году в Проскурово во время еврейского погрома, учиненного, как тогда говорили, белополяками, он погиб, оставив двенадцатилетнего Израиля и двух его сестер сиротами. Единственному в семье мужчине надо было помогать матери. Грамотный и смышленый мальчик был принят на работу в местную типографию помощником наборщика. В 19-ти летнем возрасте он был призван в Красную Армию, закончил офицерские курсы, служил в Проскурове, женился, но находил время и на шахматы. Войну он встретил в Киеве в должности помощника командующего бронетанковыми войсками Киевского особого военного округа. К тому времени у него уже было два сына - семилетний Анатолий и четырехлетний Натан.

Характерно, что кадровый офицер, находившийся по долгу службы не где-то, в далеком тылу, а, в прямом смысле, на передовом крае обороны страны, посоветовал своей жене не паниковать, а лишь при подходе немцев к Киеву покинуть вместе с двумя малолетними детьми квартиру в престижном доме, расположенном напротив памятника Богдану Хмельницкому, и на время военных действий переехать на тихую киевскую окраину. Видимо, даже профессионалы, одурманенные сталинской пропагандой, не понимали с каким чудовищным и могучим врагом столкнулись они в битве не на жизнь, а на смерть?!

К счастью, прозорливость его супруги Доры Фукельман, настоявшей на немедленной эвакуации детей на Урал, спасла их от неминуемой гибели.

 Семья Фукельманов была до революции весьма зажиточной и многочисленные братья Доры получили высшее образование. Ее старший брат Леон по окончанию Одесского университета стал экономистом. Прекрасно владея иностранными языками, он был направлен на работу в торгпредство в Ригу, а затем и в Китай. В Советском Союзе он бывал не часто, предпочитая проводить отпуск в соседней Японии. Со своей будущей женой Еленой он познакомился еще во время службы в Латвии. Она была родом из старинного курляндского города Кулдига.

Ее сестра Беатриса - мать известного иллюзиониста Эмиля Теодоровича Кио (Гиршфельда) и приютила в небольшой квартире в городе Молотове дальних родственников из Киева. Приведу еще один пусть и юмористический штрих, подчеркивающий полное отсутствие информации о зверствах гитлеровцев на оккупированных территориях и, как следствие этого - неадекватная оценка угрозы, нависшей над страной. Выросшая в интернациональной и стильной столице буржуазной Латвии, тетя Беатриса где-то в начале 1942 года жаловалась своей сестре, чудом избежавшей ужасов Бабьего Яра:

“Как мы могли эвакуироваться в этот город? Здесь даже негде сделать нормальный маникюр!”

А под Киевом положение Юго-Западного фронта, в штабе которого служил Израиль Несис, стало катастрофическим. Войска вели тяжелые оборонительные бои в Правобережной Украине, но вражеское танковое кольцо вокруг них быстро сжималось. Командующий фронтом генерал-полковник М.П. Кирпонос, поддержанный Василевским, Шапошниковым и Буденным, настаивал на немедленном отводе войск из Киева, и просил разрешение от Ставки на отступление из оперативного мешка, но получил отказ. 7 сентября танковая группа под командованием Г.Гудериана вышла к Конотопу с целью полного окружения сил Юго-Западного фронта. Стало ясно, что Киев надо сдавать. Но Сталин был непреклонен, а попытка маршала Буденного настаивать на единственно разумном решении, только привела к его отстранению от должности командующего Южным направлением. Лишь 16 сентября маршал С.К. Тимошенко, отдал устный приказ через начальника оперативного управления штаба И.Х. Баграмяна об отводе войск. Но время было упущено. Фронт потерял управление, был расчленен на отдельные небольшие группы. Практически все командование, включая и генерала Кирпоноса, погибло в рукопашном бою. Лишь небольшой горстке офицеров штаба во главе с будущим маршалом Баграмяном с боем удалось вырваться из окружения. Среди них был и Несис. Впереди было участие в Сталинградской битве, где два офицера Несиса - мой отец Ефим и Израиль могли встретиться, но такие чудесные совпадения бывают только в кино. Войну подполковник Несис закончил на Эльбе в городе Плау, где произошла другая знаменательная встреча - двух танковых подразделений – американского и советского. Командиры обеих боевых частей сразу нашли общий язык не только в переносном, но и в прямом смысле. Таким эсперанто для них стал язык идиш, который они оба знали с детства. На память в семье остался кожаный футляр от подаренного фотоаппарата с надписью:

“Подполковнику Несису от американского офицера-танкиста Левинсона. 1945 год”.

Возвращение в Киев было не веселым. Город лежал в руинах. Дом, в котором семья жила до войны был взорван. Вскоре боевой офицер был переведен в Белоруссию. Сначала в Брест, а затем в Слуцк. Здесь, в конце 1952 его и настигло позорное „дело врачей”. Оно коснулось не только медицинских работников, Начались массовые увольнения из армии офицеров – евреев. Подполковнику Несису, не мыслившего свою жизнь вне армейской службы, до военной пенсии оставалось всего полгода. Однако, и над ним, - боевым, заслуженным офицером нависла реальная угроза досрочной отставки. Пришлось отправиться за поддержкой в Минск к командующему войсками Белорусского военного округа - маршалу Тимошенко, под чьим командованием он служил еще в конце 20-х годов в кавалерийском корпусе Красного казачества в Проскурове. Семен Константинович не забыл старого боевого товарища и “спрятал” его в маленьком местечке Радашковичи в Западной Белоруссии.

Кстати, видимо, от этого названия и произошла редкая фамилия моего сверстника и партнера по шахматным баталиям в соревнованиях студенческого общества “Буревестник” международного мастера Исаака Радашковича. Мы были с ним соседями во время сеанса одновременной игры, который давал Михаил Таль сильнейшим юным шахматистам города в дубовом кабинете Ленинградского Дворца пионеров. Через несколько дней в газете “Ленинские искры” появилась заметка о встрече с молодым экс-чемпионом мира. Помню заключительную фразу из нее: “единственное поражение гроссмейстеру нанес ученик 9-го класса Изя Радашкович, ничейного результата добились ученик 8-го класса Гена Несис и ученица 7-го класса Лена Бажина”. Головокружительная карьера многосторонне талантливого и целеустремленного Исаака Радашковича, который после эмиграции в Израиль сумел занять важный пост в системе ПВО Ирана во времена правления шаха Мохаммеда Реза Пехлеви, могла бы лечь в основу сценария приключенческого фильма.

Но вернемся в недоброй памяти 1952 год. Старший сын Израиля Несиса – Анатолий – к тому времени закончил в Слуцке среднюю школу с серебряной медалью и направился на родную Украину поступать в медицинский институт. Медалистов тогда зачисляли в вузы вне конкурса, но в разгар борьбы с “безродными космополитами” у него даже не приняли документов. Впрочем, со мной произошла такая же история при попытке поступления в Ленинградский первый медицинский институт в куда более толерантном 1964 году.

И все же с помощью другого сослуживца отца - начальника военной кафедры минского медицинского института - мечта Анатолия - стать врачом, начала осуществляться. Он был зачислен на первый курс этого престижного вуза. Младший брат Натан получил аттестат зрелости уже в Радашковичах, но поначалу и ему не помогла серебряная медаль. При попытке в 1955 году поступления в Военно-медицинскую академию в Ленинграде он не прошел медицинской комиссии. Характерно, что после окончания Первого медицинского института с красным дипломом никаких изъянов в здоровье у него найдено не было. Последовал немедленный призыв в Советскую армию, которой он честно и с достоинством отдал большую и лучшую часть своей жизни.

В 1961 году выпускник ленинградского вуза был направлен врачом в военно-строительный отряд в Архангельскую область. Там его пациенты рубили лес, и было не до шахмат, а вот уже в гарнизонном лазарете, куда он был переведен через год хирургом, партнеры по любимой игре нашлись.

Жена Натана – Людмила Ивановна – была единственным врачом акушером-гинекологом на весь район, расположенный в глубине Архангельской области. И когда она рожала своего первенца Александра, ей пришлось самой руководить действиями местной повитухи – Зои Антоновны, с которой она переписывалась впоследствии долгие годы. В 1967 году Натан все же поступил в Военно-медицинскую академию. После завершения обучения на хирургическом отделении факультета руководящего состава, он был направлен в самую отдаленную точку Забайкалья на границу с Китаем в город Борзя, известный событиями на легендарной КВЖД. В те времена бытовала популярная среди красноармейцев шутка:

“Пекину вшивому грозя,

Стоит надменная Борзя“.

А уже после войны, среди не угодивших начальству старших офицеров, существовала такая успокоительная присказка:

“Меньше взвода – не дадут,

Дальше Борзи – не пошлют!“

У начальника хирургического отделения госпиталя оставалось немного свободного времени, но все же он умудрялся делить его между двумя своими главными увлечениями – рыбной ловлей и шахматами. Пребывание в Борзе имело одно важное преимущество.

Служба там, ввиду невыносимых условий жизни, не могла продолжаться более пяти лет. И вот, после стольких мытарств Натан в 1974 году получает направление в Прибалтийский военный округ в калининградский госпиталь, лучшее, по тем временам, медицинское учреждение Советской Армии.

Огромное, надраенное до блеска помещение на тысячу коек, принадлежавшее до войны Кенигсбергскому военному госпиталю было подчинено блестящему организатору медицины полковнику И. И.Берковичу, ныне проживающему на берегу Средиземного моря в городе Ашдоде. Иосиф Ильич был постоянным партнером Несиса по шахматам во время службы в Калининграде.

Через два года в семье ведущего хирурга главного медицинского центра Балтийского флота Натана Несиса родился второй сын – Виталий. Демобилизовался самый старый по сроку службе полковник только в декабре 1990 года, а уже через две недели 7 января отправился старшим врачом рыболовецкой плавбазы в Англию. Три года он ходил по Атлантике. Наконец, сбылось его старое желание побывать за границей. Во время этих походов он вновь сумел объединить два своих хобби – рыбную ловлю и шахматы. На кораблях было немало любителей, с которыми можно было сразиться во время дальних походов. Натана Израилевича и сейчас можно встретить ранним утром на набережной у Летнего сада, увлеченно занятого ловлей окуньков и лещей. А на торжественном открытии VII-го международного турнира “Юные звезды мира” в 2009 году в Киришах он добился почетной ничьи в сеансе одновременной игры против чемпиона Санкт – Петербурга гроссмейстера Валерия Попова и радовался этому как ребенок.

Огромную роль в моей шахматной судьбе сыграл мой дядя Анатолий Яковлевич Альтшуллер, историк театра, энциклопедически образованный гуманитарий и большой знаток шахмат. В детстве я сыграл с ним два тренировочный матча, что, несомненно, принесло мне необходимый опыт, особенно, в плане разыгрывания сложных окончаний.

Жгуче ощущаю его отсутствие на Земле в моменты удач (ибо мало кто мог оценить их так восторженно доброжелательно и одновременно строго критически) и, особенно при необходимости сверить свои мысли и поступки с высоким нравственным эталоном, каким он являлся для меня долгие годы.

Помню, в знаменитой шахматной секции ленинградского Дворца пионеров, через школу которой прошли многие выдающиеся гроссмейстеры, практиковался такой своеобразный тренерский прием. Юному любителю шахмат предлагалось выбрать лидера, то есть близкого по стилю известного мастера, чтобы строить свой дебютный репертуар, сообразуясь со вкусами мэтра.

Не знаю, насколько этот метод эффективен в педагогике, но в жизни он играет заметную роль. В отрочестве без такого образца для подражания, подчас несколько идеализированного, обойтись довольно трудно.

Мне в этом смысле повезло: такие примеры были у меня с самого раннего детства. Главную роль в моем воспитании сыграл дед – Иосиф Федорович Альтшулер, в котором удивительным образом сочетались тютчевская сентиментальность русского интеллигента с мудрым юмором героев Шолом-Алейхема. Его лингвистически безупречная и даже несколько архаичная речь профессионального лектора (хотя по далеким от гуманитарных наук, техническим дисциплинам), пересыпанная анекдотами, остроумными байками из собственной жизни, рождала незабываемые устные рассказы, вызывавшие неизменный хохот и восторг в любой аудитории, будь то студенческое общежитие или ученый совет вуза, рафинированная публика прибалтийских курортов или разудалая, подвыпившая компания пильщиков дров, собравшаяся в ожидании заказов у популярного в нашем районе пивного ларька.

Когда я стал несколько старше и увлекся филателией, а позднее шахматами и искусством, моим кумиром стал Анатолий Яковлевич - дядя Толя.

Его разносторонние знания, безупречный вкус, детская увлеченность любимым занятием, неподдельный демократизм, уважительное отношение к мнению любого собеседника – все это не могло не вызывать восхищения и сперва почти подсознательного желания подражать своему старшему другу и единомышленнику. Несмотря на разницу в возрасте, составлявшую ровно четверть века, мы были родственниками не столько по крови, сколько по духу.

Любая политическая или культурная новость, требовавшая обсуждения и осмысления, с годами стала вызывать у меня почти рефлекторную реакцию - я автоматически поднимал телефонную трубку, набирал знакомый номер, и эмоционально делился ею с Анатолием Яковлевичем. Его реакция всегда была заинтересованной, как правило, адекватной моим собственным оценкам по содержанию, хотя и более скептической по форме. Нас объединяла не только близость взглядов, но и уникальный культурный феномен, особая область интеллектуальной деятельности – шахматы, Отношение Анатолия Яковлевича к шахматам – тема, без которой биография этого разносторонне одаренного человека воспринималась бы не так объемно.

Однажды в порыве откровенности у него прорвалось потаенное спортивное честолюбие, явно не удовлетворенное в юности. «Ты знаешь, я бы отдал все свои научные степени за звание мастера спорта по шахматам!»

 Эту сокровенную мечту, осуществлению которой помешала страшная война, он пронес через всю свою жизнь. Тонкий знаток шахмат, сильный практик, несомненно одаренный и в этом виде творчества, он имел все основания добиться многого в любимой игре и стать рядом со своими партнерами и сверстниками Марком Таймановым, Александром Черепковым, Николаем Копыловым, Ефимом Столяром…

Его первым учителем был отец – Яков Федорович, предпочитавший, в отличие от своего брата - преферансиста, картам – шахматы.

Младшая сестра Анатолия – Тамара Яковлевна вспоминала: “Огромной страстью Толи были шахматы: ему передалось увлечение отца. Конечно, Толя играл лучше, профессиональнее. Вечерами они часто садились за шахматы, хотя Толе не всегда хотелось играть с папой. Тогда мама убеждала его доставить удовольствие отцу, «уважить».

Наконец, шахматы на столе, карандаши, бумага, часы на месте (все серьезно) Папа сосредотачивался, а Толя ложился на диван и по памяти диктовал ходы. Папу это подчас раздражало, но… ничего не поделаешь! Играть ему хотелось. Часто Толя выигрывал, так как папа «зевал» ходы. Но если папе (с маминой помощью) удавалось выиграть, вечер становился праздничным. Мы с мамой «болели» за папу, а Шуренька (няня) всегда за своего Толеньку. Это были незабываемые вечера. Игра всегда сопровождалась остроумными комментариями. Иногда голоса стихали – значит, ответственный момент. А потом – снова взрыв веселья. Часто Толя играл сам с собой. В доме было много шахматной литературы”.

Дед Анатолия Яковлевича (соответственно, мой прадед) – Федор Николаевич Альтшулер имел право жительства в Петербурге благодаря воинским заслугам своего отца, призванного в русскую армию сразу же после восстания декабристов и восшествия на престол Николая 1 и прослужившего царю и отечеству долгих тридцать семь лет. Не предав веры своих предков, Николай Альтшулер все же считал русского самодержца помазанником Божиим (яркий пример религиозного “двуязычия” российских евреев) и умер в девяностодвухлетнем возрасте, простудившись, приветствуя в крепкий январский мороз, императорский кортеж, проезжавший по Гороховой улице.

Пройдя нелегкий путь от наборщика до владельца типографии и издательства в Эртелевом переулке (ныне улица Чехова), Федор Николаевич сумел дать своим сыновьям прекрасное образование. Иосиф после окончания знаменитого реального училища Я.Гуревича поступил по конкурсу аттестатов в Политехнический институт имени Петра Великого. Юбилейный диплом этого авторитетного высшего учебного заведения, посвященный трехсотлетию дома Романовых, оформленный по эскизу выдающегося русского художника В.Верещагина, хранится у меня как дорогая семейная реликвия.

А младший сын Яков получил высшее инженерное образование в Дармштадте – известном университетском городке неподалеку от Франкфурта на Майне. К несчастью, жизнь этого красивого и яркого человека оборвалась очень рано. Смерть настигла его в Омске, куда, незадолго до блокады, были эвакуированы многие учебные и научные учреждения Ленинграда и где, перед отправкой на фронт, в танковом училище проходил свои короткие военные университеты будущий боевой офицер Анатолий Альтшуллер. В старинном сибирском городе мне побывать не удалось, но всякий раз, проезжая мимо Дармштадта, испытываю особое волнение.

Нас сближали не только общие фамильные корни и воспоминания, но и сходные пристрастия в шахматах. Впрочем, тому есть убедительное объяснение: у нас был один тренер (несмотря на большой временной интервал между нашим шахматным обучением) - Андрей Михайлович Батуев.

Об этом ”диковинном” (такое определение очень понравилось дяде, и он часто повторял его почти нараспев) человеке, рассказ еще впереди.

Будучи высоким профессионалом в области искусствоведения, Анатолий Яковлевич все же относил любимые им шахматы скорее к виду интеллектуального спорта, чем к одному из жанров искусства. В этом плане любопытна зарисовка шахматного журналиста, а, впоследствии, редактора «Спортивной газеты» Владимира Федорова: «Часто я встречал на матче (между Каспаровым и Карповым – Г.Н.) профессора, доктора искусствоведения А.Я.Альтшуллера. Он шахматист с большим стажем, имел первую категорию еще в 30-х годах, участвовал в сеансах одновременной игры, проводимых Эммануилом Ласкером, Хосе Раулем Капабланкой, Михаилом Ботвинником. У него свое отношение к игре соперников: «Мне кажется, что в творчестве Гарри Каспарова и Анатолия Карпова есть общие черты: оригинальная, далекая от шаблона и сложившихся штампов игра. Решения, которые они принимают, неожиданные, труднопредсказуемые. Немного жаль, что двум великим шахматистам приходится постоянно вести изнурительную борьбу, выяснять, кто из них на сегодняшний день сильнейший мире. Это лишний раз подчеркивает, что шахматы, которые мы любим за красоту, тонкость, остроумие, прежде всего - спорт!»

Свой принципиальный взгляд на шахматы он отстаивал, оспаривая мнение даже такого авторитета, каким был для него Михаил Моисеевич Ботвинник. Так, в своем письме, направленном в еженедельник «64» в 1968 году, он критически оценивал некоторые положения статьи чемпиона мира «Искусство ли шахматы?» Уровень полемики можно продемонстрировать следующим фрагментом: «Прежде всего, следует договориться о понятиях. М.М.Ботвинник полагает, что слово «эстетический» уже приближает шахматы к искусству. Разве шахматный этюд, который решается скрытым логическим путем, не производит эстетического впечатления?» - пишет он.

«Еще Эммануил Ласкер, высказываясь за то, что шахматы борьба, высоко ценил эстетический элемент в шахматах», - говорит он в другом месте. Миллионы шахматистов «получают эстетическое удовольствие от шахматных образов» - в третьем. Все это бесспорно, но разве эстетический элемент присущ только произведениям искусства? Он содержится во многих областях человеческой деятельности. Не нам говорить М.М.Ботвиннику - выдающемуся инженеру и ученому, какую роль эстетический элемент, критерий красоты играет в решении математической задачи. От этого, однако, математика не становится искусством».

Парадоксально, но последняя встреча Анатолия Яковлевича с шахматами была связана как раз с именем Михаила Ботвинника и его главного и давнего соперника Василия Смыслова. Весной 1996 года Анатолий Яковлевич на правах радушного хозяина и любителя шахмат пригласил в Зеленый зал Института истории искусств участников турнира, посвященного памяти патриарха, как за глаза еще при жизни называли первого нашего чемпиона все российские шахматисты. Зрители, среди которых было немало известных гроссмейстеров, предвкушали удовольствие от предстоящего концертного дуэта вокалиста Смыслова и пианиста Тайманова. Но их ждал еще один приятный сюрприз - вступительное слово Альтшуллера, которое превратилось в самостоятельный концертный номер. Блистательное по форме и высококомпетентное по содержанию выступление, посвященное истории Зубовского дома, вызвало у гостей живейший интерес. Когда лектор поделился воспоминаниями о довоенном шахматном Ленинграде, в разговор вступил и Марк Тайманов. Диалог давних партнеров и остроумных собеседников напоминал джазовую импровизацию. Вечер явно удался. На другой день Василий Васильевич Смыслов проникновенно сказал мне: «Какой у Вас замечательный дядя! Как приятно было познакомиться с еще одним настоящим петербургским интеллигентом». Анатолий Яковлевич был по-своему честолюбив, может быть, даже чуть-чуть тщеславен, но, как все счастливые и любящие жизнь люди, щедро делился своими успехами со всеми окружающими. Он не прятал удачу от света, как скупой рыцарь, а радовался ей, как большой ребенок. У людей крупных это вызывало ответную добрую улыбку. У людей мелких (и как следствие - недоброжелательных) должно было вызывать зависть. Но кванты его обаяния были настолько всепроникающими, что, как это ни удивительно, он не нажил за свою достаточно сложную жизнь не только явных врагов, но даже агрессивных завистников. Да, он любил демонстрировать свою эрудицию, гордился своей семьей, но, насколько это симпатичнее, чем выискивать чужие недостатки.

Он умел находить удовольствие в самых незаметных, и, казалось бы, незначительных радостях жизни. Будь то рюмка хорошей водки, прогулка с любимой, где-то найденной собакой, выигранная блиц-партия, лодка на берегу озера или большой письменный стол в дачном домике, за которым ему хорошо работалось.

На банальный вопрос: «Как вы поживаете?» отвечал, может быть, не всегда искренне, но неизменно весело: «Прекрасно!» И в этом ответе звучал не показной оптимизм, а уверенное мужество большого и сильного человека, который не хотел своими проблемами напрягать, или как сейчас говорят, ”грузить” своего собеседника.

В последние годы его любимой фразой, его девизом были слова: «Мы еще все успеем. У нас еще все впереди!» Если бы это было так!

В семье Финкельштейнов, из которой происходила моя бабушка Елена Яковлевна, шахматы были не столь популярны. Впрочем, ее любимый кузен Борис Николаевич Финкельштейн – один из создателей знаменитого Украинского Физико-Технического института (УФТИ), а впоследствии, проректор Московского института стали и сплавов, относился к древней игре с уважением. Среди его друзей – крупнейших физиков ХХ века было немало поклонников и любителей шахмат – академики И.М. Халатников, П.Л. Капица, Я.И. Френкель (кстати научный руководитель моего отца в Политехническом институте). Рассказы о шахматах и шахматистах окружали его и дома. Его супруга Екатерина Викторовна в юности брали уроки у легендарного русского мастера Федора Ивановича Дуз-Хотимирского, и всю жизнь обсуждала новости шахмат. Интересовался шахматами и ее отец Виктор Бак – издатель популярной в среде дореволюционной интеллигенции газеты “Речь”, выражавшей взгляды кадетской фракции в Государственной Думе.

В первом классе, как большинство домашних детей, я переболел банальными детскими болезнями, которые преследовали меня почти весь учебный год. Сначала – корь, с последующим осложнением- воспалением среднего уха, а затем и скарлатина. Моя первая, уже совсем старенькая, учительница Варвара Ивановна, видя, что, в классе мне особенно делать нечего, относилась к моим пропускам спокойно, и, практически, весь первый класс я проучился заочно.

В том мире, в котором я рос, было принято лечиться дома. Больница становилась лишь вынужденной уступкой неизбежному хирургическому вмешательству. Смена привычного уюта и тепла на казенный мир больницы воспринимался самим больным (особенно, ребенком) и его близкими почти как трагедия. Впрочем, такое же отношение было и к другим местам вынужденного пребывания: будь – то отправка на картошку, на военные сборы, или, не дай Бог, в милицейский участок или в лагерь. Такой, почти метафизический, страх перед любым казенным домом, где отнимается свобода действий, будь-то больница, армия или тюрьма, сохранился у меня на всю жизнь.

Не могу не прибегнуть к набоковскому языку: так, шахматный король под угрозой мата, лишаясь надежной свиты, подчас, вынужден покинуть надежную крепость рокировки и выйти в центр продуваемой всеми ветрами черно-белой доски.

В том мире доктора приходили на дом. Прежде всего, их провожали из передней в ванную, где заранее была включена газовая колонка (горячей воды в ту пору в квартирах еще не было, впрочем ее нет у нас на Басковом и поныне).

После ритуала омовения и без того белых и холеных рук, доктор с задумчивым видом принимал поданное домработницей или няней мягкое вафельное полотенце и, лишь затем, сопровождаемый домочадцами, направлялся к больному. Эскулап весело здоровался с пациентом и начинал его неспешно осматривать, прослушивать и простукивать, одновременно задавая стандартные вопросы озабоченно толпившимся за его спиной, родственникам. Все это сдабривалось набором дежурных шуток, давно уже несмешных, но обязательных, в арсенале любого успешного доктора , считавшего себя и психотерапевтом.

После оглашения диагноза врач садился за большой письменный стол моего деда и выписывал многочисленные рецепты. Затем вырывал листочек из именного блокнота и заполнял его необходимыми рекомендациями; (это могли быть уколы, анализы, горчичники, банки и т.д.), ставил в правом нижнем углу свою треугольную личную печать, и, пожелав больному скорейшего выздоровления, удалялся, не забывая при этом, захватить приготовленный на столике в передней, конверт с гонораром.

Насколько я помню, в те времена профессору было принято давать 150 рублей плюс 50 рублей на такси в оба конца. Личных машин в пятидесятые годы прошлого века у врачей, даже весьма именитых, еще не было.

Нынешний Главный санитарный врач Геннадий Онищенко, тогда видимо еще только появился на свет, но административные правила в области медицины уже были не менее суровы. Обнаружение инфекционной болезни вело за собой принудительную госпитализацию в больницу. Мой участковый педиатр доктор Карлинская при всей симпатии к нашей семье, не могла нарушить действующее постановление, и, после консультации с врачом-инфекционистом, выписала направление в соответствующий стационар.

Но мой дед был не из тех людей, которые сдают своих без боя. Он предложил организовать карантин мне на дому. По предложенной им легенде, со мной в квартире будет находиться только бабушка, которая ни с кем извне общаться не будет. Что касается работающих членов семьи, то есть, дедушки и мамы, то они, на время моей болезни, переедут к родственникам. Естественно меня будет посещать медсестра с тем, чтобы делать инъекции, но это ее профессиональный долг. Этой задумке надо было придать правдоподобный характер. С этой целью был куплен большой навесной замок, укрепленный на двери маминой спальни. Как только раздавался звонок в прихожей, дедушка и мама забегали в эту комнату, а бабушка спешно закрывала их под замок. Ни одной эпидемиологической комиссии не удалось застать моих близких врасплох, и от всех болезней я излечился, не покидая своей квартиры.

Вот в таком добровольном заточении я провел большую часть первого класса школы.

Естественно, мне было скучно, хотя уже тогда я много читал. Моим первым педагогом была бабушка Елена Яковлевна, получившая блестящее гуманитарное образование сначала дома с гувернантками, затем в Петербургской Мариинской гимназии и на Высших женских курсах в Петрограде. Человек, удивительно доброжелательный и деликатный, она, тем не менее, обладала сильным характером, и тяжесть важнейших решений в истории нашей семьи ложилась на ее плечи. Именно она настояла на эвакуации в Омск с последним, прорвавшимся из блокированного Ленинграда, эшелоном. Эта она - хрупкая, некогда избалованная женщина, вставала в четыре утра и шла по морозным темным улицам сибирского города с тем, чтобы успеть до начала своего рабочего дня, отоварить хлебные карточки и накормить своих близких. После возвращения в Ленинград, бабушка продолжила свою преподавательскую деятельность на кафедре иностранных языков в Стоматологическом институте. Моя мама в 1945 году закончила Юридический факультет Университета и вскоре, пройдя стажировку у одного из самых известных адвокатов страны - Якова Семеновича Киселева, была принята в Ленинградскую городскую коллегию адвокатов. Вскоре на свет появился и автор этого повествования. Могло на миг показаться, что жизнь налаживается. Но даже великая победа в страшной войне не удовлетворила кремлевского Дракона. Ему нужны были новые жертвы. Сначала было сфабриковано “ленинградское” дело, а затем началась средневековая охота на ведьм под лозунгом борьбы с “космополитами”. В это трагическое время, которое еще ждет своего суда и осмысления, заодно с врачами-вредителями, без работы оказалась и моя бабушка. Ее вина была в том, что обучала немецкому языку будущих врачей, и не важно, что зубных! Не без труда ей удалось устроиться учительницей в сменную школу рабочей молодежи при прядильно-ниточном комбинате имени Кирова. Впоследствии ее многолетний педагогический труд был щедро оценен пенсией размером в 49 рублей.

Исключена была из адвокатуры и моя мама. К тому времени с моим отцом они уже расстались. Трагифарсовая эпопея ее восстановления в коллегии, длившаяся почти шесть лет, заслуживает отдельного рассказа.

Единственным добытчиком в доме оставался мой дед, которому шел уже шестьдесят седьмой год. Ощущение тревоги, охватившее в это страшное время многие еврейские семьи, передавалось и детям. Впрочем, в каждой трагедии можно найти и светлые моменты. И у бабушки, и у мамы образовался избыток свободного времени, который, в основном, доставался мне.

В пятилетнем возрасте я под руководством бабушки одолел свою первую книгу, попутно выучив и алфавит. Это был роман Д.Свифта «Путешествие Гулливера в стране лилипутов». Великая сатира, предназначенная автором для взрослых современников, как это часто бывает с истинными явлениями искусства, полюбилась и юным читателям многих последующих поколений. У нас было хорошо иллюстрированное издание с прекрасным крупным шрифтом, вполне заменившее мне букварь.

Ну, а кроме чтения, чем еще можно заняться, во время болезни? Ни плейеров, ни, тем более, компьютерных игр, тогда еще не изобрели. Правда, у нас уже появилось чудо техники – первый телевизор КВН-49 с выпуклой линзой, заполненной дистиллированной водой. Но передачи шли только вечером и только по одному каналу. А что делать днем? Может быть карты? Пасьянс хорош тем, что отнимает много времени и не требует партнера, но увлечься им в семилетнем возрасте довольно трудно. Другое дело – игра, требующая интуиции и расчета. В карты я начал играть очень рано, и, впоследствии, (в студенческие годы) уделял им довольно много времени, но здесь уже необходима компания, а, находясь в карантине, пульку не составишь. Это, конечно, сказано для красного словца - преферанс в моем арсенале появился позже, но в старую еврейскую игру шестьдесят шесть (сочно описанную еще у Шолом-Алейхема) я уже сражался. Моим первым карточным тренером была София Яковлевна Барштак (Рошаль) – прекрасный стоматолог и заядлая картежница. Летом 1953 года наши семьи снимали соседние комнаты в доме на Вокзальной улице в Зеленогорске. В общем палисаднике стоял грубо сколоченный стол и две такие же скамейки - типичные экспонаты садовой мебели послевоенных коммунальных дач Карельского перешейка. Несмотря на серьезную возрастную разницу (моя наставница, а затем и спарринг-партнерша была старше меня более чем на шестьдесят лет), игра шла азартно. Самыми популярными карточными играми моего детства были “Тысяча” и “Пятьсот одно”, чуть позднее – “Кинг”. Сейчас я вряд ли даже вспомню правила этой игры, но в юности она была моим коньком. Летним воскресеньем 1968 года на почти уже опустевшем, послеобеденном зеленогорском пляже в карты сражались два Игоря и два Геннадия. Солнце скрылось за облаками, поднялся ветер, но соперники должны были довести игру до конца. Мои партнеры были на несколько лет старше меня, но мне кажется, в тот день я был удачливее своих друзей, и будущего капитана сборной команды Нидерландов, известного гроссмейстера и литератора Генны Сосонко, и будущего авторитетного экономиста профессора и международного мастера Игоря Блехцина, и виолончелиста Игоря Шахина.

Прекрасную альтернативу картам открыла для меня мама. Шахматы - вот идеальное занятие в осадном положении больного! Помню, что именно она показала мне, как передвигаются по доске фигуры и пешки, познакомила с первыми дебютными ходами. Мама играла в шахматы еще до войны. Как я уже рассказывал, многие ее школьные друзья, были большими любителями шахмат, и конечно, это увлечение не могло пройти мимо их компанейской и любознательной соученицы. Официально у мамы в школе была 4-я категория. Девальвация разрядов и званий привела к исчезновению таких градаций (сейчас квалификационная система начинается сразу с 3-го разряда). Но, все же, представление об игре мама бесспорно имела. Итак, на огромной кровати, цвета слоновой кости, украшенной цветочными виньетками и розовыми бутонами, словно не выточенными из дерева, а сотканными из воздушных кружев, возникла простая картонная клетчатая доска и легкий металлический ларец на ножках, тоже с какими-то завитушками, как мне тогда показалось, серебряными. Мама приподняла крышку ларца и опрокинула его содержимое. На доску с глухим стуком посыпались деревянные фигурки. У Набокова маленький Лужин услышал “особый деревянно-рассыпчатый звук, от которого стало жарко, и невпопад стукнуло сердце”. Много лет спустя, когда в партии приближался цейтнот, и стрелка на моих часах катастрофически быстро поднимала флажок, мне самому становилось жарко, да и биение сердца явно не укладывалось в положенную синусоиду. Но в детстве, я не испытал особого волнения от знакомства с диковинными фигурками, оставшимися в нашем доме в качестве, пожалуй, единственного материального воспоминания о моем отце. Происхождение необычного ларца оказалось не столь драматичным. Как я установил впоследствии, в таких серебристых коробках из дешевого легкого сплава, продавался - до революции - развесной чай в дорогих магазинах колониальной торговли; а во времена НЭПа, - такие ларчики можно было увидеть на витринах коммерческих магазинов, и позднее возникших, торгсинов.

Я быстро запомнил правила игры, и через несколько дней, играл не только с мамой, но и с … самим собой. Герой С. Цвейга, находясь в несравнимо худшем положении, вынужден был играть сам с собой, не имея доски и фигур: “…игра в шахматы с самим собой - бессмыслица, но все же существовала бы какая-то минимальная возможность для такой игры, если бы передо мной была шахматная доска, потому что доска, будучи осязаемым предметом, создавала бы известное чувство пространства, намечала бы какую-то материальную границу между “игроками”.

Эта была первая, слабая попытка разбора партий. Может быть, уже тогда зародился во мне будущий интерес к анализу, столь важному в игре по переписке. Кстати, этот странный вид шахматного искусства, ныне переживающий кризис, вызванный распространением мощных компьютеров и сильных игровых программ, спустя много лет был мне весьма прозорливо рекомендован в качестве перспективного занятия моим vis-a-vis по родному переулку Геннадием Сосонко. Возможность заниматься любимым делом, не выходя из своей крепости, всегда была моей мечтой и, в какой-то мере, она осуществилась.

Учеба в школе давалась мне легко, и из класса в класс я переходил с почетными грамотами, Без особых проблем достался мне и диплом уважаемого в стране Технологического института, да, и работа на ювелирном заводе “Русские Самоцветы”, куда я был направлен по распределению, была также не очень обременительной. Но, боже мой, как я не любил все эти заведения! Каким счастьем было увидеть на градуснике заветные цифры 37 и две десятых, и, со спокойной совестью, вызвав врача, остаться дома.

Утверждать, что шахматы сразу же заняли в моей жизни важное место, было бы явным преувеличением. Главным увлечением моего детства были почтовые марки. Именно филателия стала основой моих первых гуманитарных знаний, катализатором моего интереса к информационной литературе – энциклопедиям, словарям, справочникам. В круг моего чтения входили в основном произведения исторического и приключенческого жанра. К восьми годам я одолел почти всего, доступного в те годы, Жюля Верна, любил фантастику – Уэллса, Беляева, Алексея Толстого. К детективным авторам относился равнодушно, разве что за исключением Конан-Дойля. Стихи я запоминал очень быстро, но Поэзия вошла в мою жизнь несколько позднее с томиком Лермонтова.

Когда мне исполнилось 10 лет, во мне проснулся новый интерес – журналистика. Первая моя публикация датирована 1957 годом, когда я стал юнкором газеты «Ленинские искры». В Питере у меня хранится удостоверение участника слета юных корреспондентов - своеобразного праздника издания, популярного у ленинградских школьников. Проходил он в старом здании ТЮЗа на Моховой, где сейчас находится учебный театр нашей Театральной Академии. Был концерт, встреча с редакторами детских журналов. Во время антрактов юнкоры дежурили в помещениях театра, следили за порядком. Мне достался пост N 1 у кабинета создателя и руководителя первого детского театра - Александра Александровича Брянцева. Антракт подходил к концу. Прозвенел звонок, и я уже собирался бежать в зрительный зал, как вдруг, дверь кабинета неожиданно распахнулась и мне навстречу какой-то легкой, совсем не старческой, даже, как мне показалось, веселой походкой вышел великий режиссер, давно уже отметивший 70-летний юбилей. С удивлением обнаружив дежурного с красной повязкой у своего кабинета, он с хитринкой спросил:

- «А что ты тут делаешь?»

-«Я - дежурный, мне поручили охранять этот кабинет» - с волнением ответил я.

- «Меня охранять не нужно, я никуда не убегу», - пошутил Брянцев, - А ты раньше бывал в нашем театре?”

- “Конечно! Много раз!” – мой голос уже прозвучал увереннее.

- «Прекрасно! Тогда беги в зал и приходи к нам еще!”

Эта мимолетная встреча с истинным петербургским интеллигентом почему-то запомнилась навсегда.

Были у меня и спортивные пристрастия, но они носили сезонный характер. Ни болельщиком, ни тем более, фанатиком какого-нибудь вида спорта я никогда не был. Но лето я не представлял себе без велосипеда и настольного тенниса. Я не просто любил велосипед, - в дачное время я совсем переставал ходить пешком. Помню, как однажды нас с мамой пригласил на свой юбилей ее друг и коллега известный адвокат Юрий Лурье. Торжество проходило в самом популярном пярнусском заведении тех лет ресторане “Раннахооне”. Московские и ленинградские дачники переиначили это сложное название в более понятное для большинства из них “Рошошоне” (от Рош а-Шана - еврейского Нового Года). На свой первый в жизни банкет я прибыл на велосипеде, который, после трудных переговоров с администратором, удалось на вечер оставить в вестибюле.

Проводя лето в самой спортивной республике, нельзя было не увлечься и невероятно популярным в Эстонии настольным теннисом. Практически каждой двор в Пярну, Эльве или Усть-Нарве украшал теннисный стол, причем прекрасного, по тем временам, качества. Со спарринг-партнером мне повезло. В соседнем доме на улице Папли отдыхал полковник в отставке из Москвы. Звали его Леонид Маркович. Этот, как мне тогда казалось, пожилой человек сохранил не только чувство юмора, но и прекрасную физическую форму. В этом я смог убедиться уже после первой партии с ним. Он разгромил меня, чуть ли, не с сухим счетом. Позднее, я узнал, что мой соперник в тридцатые годы был одним из сильнейших игроков страны. Играл он по-прежнему блестяще, и гонял меня по всей площадке, умело чередуя направления шарика, то к самой сетки, то на дальний край стола. Выматывался я ужасно, а он почти не сходил с места и не менял своей профессиональной стойки. Конечно, техники защиты у меня не было, но оборонялся я самоотверженно и отбивался до последнего. Однажды, находясь в азарте борьбы, я умудрился раскроить себе ракеткой голову. Шрам от этого удара остался на всю жизнь. Постепенно я набирался опыта, и выиграть у меня прямой атакой, лишь за счет сильных ударов, стало непросто даже рослым эстонским игрокам, но хитроумный Леонид Маркович продолжал меня обыгрывать, хотя уже не с таким крупным счетом. Отсутствие профессионализма компенсировалось честолюбием – очень уж не любил я проигрывать. Думаю, что такое качество характера необходимо для достижения успеха в любой области человеческой деятельности.

Помню, как однажды в одном из Домов творчества под Ленинградом, довелось мне встретиться за теннисным столом с выдающимся шахматистом, который вместе со своим секундантом готовился к матчу претендентов на первенство мира. В начале я не мог приноровиться к его стилю игры, но постепенно нашел свою игру и счет по партиям остался в этом неофициальном матче за мной. Ведя в счете, мой уважаемый соперник был настроен весьма дружелюбно, но по мере изменения ситуации он мрачнел и сражался все с большим ожесточением. Со стороны можно было подумать, что в этом товарищеском поединке решается его судьба. В итоге он был явно расстроен, пожалуй, даже взбешен, и отправился на обед, со мною не попрощавшись. Читатель, знакомый с героями шахматной сцены, поймет, что мне противостоял великий боец - Виктор Львович Корчной.

Известный своей эмоциональной выдержкой, внешне невозмутимый Анатолий Карпов не менее честолюбив и так же азартно стремится к победе, играя даже в ”подкидного дурака” или в бильярд. Честолюбие – свойство не избирательное.

Девиз уверенных в себе людей можно сформулировать так: “Во что бы, ни играть – только выигрывать!” Я исповедовал менее амбициозный принцип: “Если играть, то стараться не проигрывать! “. Осуществить в жизни такой подход, конечно, тоже непросто. Видимо, он и стал причиной того, что в течение шести лет после знакомства с шахматами я относился к ним довольно равнодушно. В школе проходили какие-то соревнования, но некоторые одноклассники играли лучше меня, и центробежной силой самолюбия шахматная игра неизбежно выталкивались на периферию моих интересов. У меня было много других увлечений, и особенной мотивации для серьезного занятия шахматами я не ощущал. Но любовь случилась, и, как всякая любовь, пришла неожиданно. Превращение предчувствия в реальность не всегда легко датировать. Но в моей биографии эта точка на оси времени установлена точно - последние дни мая 1960 года.

(продолжение следует)