Лети, корабль, неси меня к просторам дальним…

Вот меня с юности мучило желание путешествовать,

пожирать свет божий.

Набоков

…когда я говорю, что сладостно потом

о странствиях мечтать, о прошлом золотом,

и вдруг припоминать, в тревоге, в умиленье

мучительном не то, что знать бы всякий мог,

а мелочь дивную, оттенок, миг, намек…

Набоков

Великий русский путешественник, бытописатель и литератор, Петр Вайль, любил повторять, что «путешествовать и молчать об этом не только противоестественно, но и глупо». Настоящие заметки – результат моего действенного согласия с этой замечательной формулой.

В октябре 2010 года мы проехали по маршруту Сан-Франциско – Москва, Санкт Петербург, Хельсинки, Стокгольм, Копенгаген – Сан-Франциско.

Описания этих странствий никак нельзя использовать в практических целях в силу их абсолютной бессистемности. О главном – мимоходом, а то и вовсе ничего. О незначительных мелочах – в деталях. Почему? А черт его знает. Просто, по какому-то странному закону сознания запоминается «не то, что знать бы всякий мог», а какие-то неважные, но чем-то милые или забавные для нас пустяки. А через пустяки, как ни скрывайся, нет-нет, да и проглянет главное. Так что пишу без каких-либо ограничений по жанру или стилю, а как черт на душу положит. Но ведь и по местности передвигались примерно также, без загодя проложенного маршрута. Заранее было куплено только два билета - Сан-Франциско - Москва и Копенгаген – Сан-Франциско. Три недели внутри - "Иди, куда влечет тебя свободный ум...".

В этот раз мы почти не ходили по знаменитым художественным музеям (а только по пустующим, литературным или этнографическим), театры не посещали абсолютно (а только, концерты, изредка), да и на выставках, если и показывались, то редко. При этом, проходя мимо культурных объектов, своими глазами видели огромные массы москвичей, питерцев, и гостей обеих столиц, которые в дневное время устремлялись в музеи и выставочные залы, а в вечернее – к театральным подъездам.

Что же мы делали три недели? Так, ничего полезного. Любовались улицами, дворцами и отдельными зданиями, шатаясь по Москве, Питеру и северным столицам Европы. Передвигались между основными пунктами назначения на скоростных поездах и огромных, как гостиницы, паромах, и конечно выпивали и закусывали - т.е. часто и подолгу сиживали в разного качества едальнях. В Москве и Питере – с друзьями, в Стокгольме и Копенгагене – к сожалению, без оных.

Прекрасно сознаю, что фотографии у меня, того… оставляют желать. Текст, кстати, тоже, довольно своевольный и отрывочный. Тем не менее, мне ничуть не совестно представить его на суд читателя. Ведь для практических целей существуют путеводители. А мне остается, следуя максиме незабвенного Петра Вайля, приступить к рассказу о виденных мною городах и весях, причем, именно в той последовательности, в которые я вступала в их пределы во время своего путешествия.

Москва

Рассказ о посещении дома-музея Толстого в Хамовниках и Герцена - в Сивцев Вражек, придется опустить. Слишком многое связано у меня с бывшими хозяевами этих московских особняков, и это многое не стыкуется с полушутейным форматом разговора, заданным вступлением. По той же причине не стану описывать чувства, испытанные во дворе ардовского дома на Большой Ордынке и у входа в цветаевский дом-музей – в начале Борисоглебского. Так уж вышло, что «гостя на земле» в одно и то же время, встретились они (на земле) только раз – в крошечной комнатке Ахматовой на Ордынке. Это было в начале июня 41-го. Никто еще не знал, что одной из них осталось «гостить» в этом мире совсем недолго. Что в последний августовский день того страшного лета, в забытой богом Елабуге… Здесь я, пожалуй, и остановлюсь.

А перейду к значительно более прозаическим вещам. Ресторан «Пушкинъ». Еще дома, готовясь к поездке, я поняла, что это потрясающее заведение нельзя обойти стороной.

Здание – великолепная имитация (или реплика) старинного московского особняка. В первый же день по приезде мы там завтракали. Коганы и Сережа заказали, помимо всякого всего, пшенную кашу с тыквой. Я над ними очень потешалась, но на самом деле каша оказалась поистине райского вкуса. На следующий день - обедали. Свидетельствую как на духу, что «борщъ изъ гусиных копченостей с разными капустами» и «разстегай съ семужкою да визигою» – неоценимый вклад славян в историю цивилизации. Лица у официантов одухотворенные, чего не скажешь о большинстве посетителей. При этом, старомодная учтивость в обращении, но не чрезмерная, без назойливости. Тот, что обслуживал нас, обнаружил поразительное знание истории ресторанного дела на Руси. Оказывается, какое-то время назад, чтобы попасть официантом в "Пушкинъ", надо было владеть двумя иностранными языками и продемонстрировать достаточный обще-гуманитарный уровень. Мы решили, что "наш", без сомнения, был принят на службу именно в то время. Интересно, что «туалет» он именовал «уборной». Вот Довлатов бы порадовался. При нем нельзя было произносить такие слова, как «туалет» или «вкуснотища». Он и своих собственных детей за «туалет» жестоко карал.

Ресторанный зал на втором этаже – так называемая «Библиотека». Книги из книжных шкафов брала в руки, вертела, нюхала - ну, чесслово, как настоящие, пушкинского времени. Как будто их рентуют из музейных запасников. Хотя ясно сознаю, что «этого не может быть, потому что не может быть никогда». А вообще-то, черт его знает. В сегодняшней Москве, так же как и в булгаковской, все может быть.

Короче, живущие и работающие сейчас в Москве, Лера и Илюша Коганы, три раза пользовались нами, как ширмой, для посещения этого сногсшибательного места. Будем смотреть правде в глаза: ни в их Тампе, ни в нашем Сан-Франциско такого заведения нет и не будет. Они хотели нас поразить and they did!!

Все те же Коганы предложили нам пойти на выставку с интригующе-веселым названием «Куда король пешком ходил». С подзаголовком «Гигиена в контексте истории». Мы нашли, что отправиться на такую выставку после обеда в «Пушкине» было бы вполне логично. Выставка проходила в Государственном Историческом Музее по волнующему сердце адресу: Красная Площадь, дом 1. У входа мы увидели фигуру богини Гигеи (покровительницы чистоты, от имени которой произошло слово "гигиена"), покоящуюся на гигантском рулоне туалетной бумаги. Вообще-то, этот претенциозно-наивный монумент не показался нам образцом хорошего вкуса, но мы все-таки купили билеты, о чем ничуть потом не пожалели.

Побродив по выставке, мы узнали о культурных особенностях самой что ни на есть деликатной стороны жизни разных народов мира и разных эпох, с Х по ХХ век. Среди огромного количества любопытнейших экспонатов, был один, который особенно поразил мое воображение редким сочетанием изящества формы с глубиной содержания. Это русское деревянное "ретирадное кресло" (в просторечии - стульчак) николаевского ампира со скрытым ватерклозетом, позволявшее его состоятельному обладателю справлять естественные нужды и одновременно принимать гостей.

Хаотически бороздя переулки старой Москвы, мы неумеренно восхищались красотой московских особняков, не замечая новодела, на который нам указывали возмущенные Коганы. И это неудивительно: ведь мы – «гости столицы», в то время как они - коренные москвичи. Но если нам самим, безо всякой подсказки что-то откровенной пошлостью било в глаза, мы не ленились это «что-то» фотографировать. И, вот, поди ж ты, пригодилось.

Пошлейшая «Пушкинская Ротонда» у Никитских Ворот. «Давайте потанцуем», - название бы подошло, правда?

«Обручалочка» - вывеска над магазином обручальных колец на Старом Арбате. Вообще, нигде пошлость не проявляется как в названиях и вывесках. Крем для рук: «Бархатные Ручки». Салон Красоты: «Карамелька» и т.д., и так на каждом шагу. В кубинском ресторане, куда нас по незнанию занесло, в меню почему-то наличествует окрошка (в октябре!!), селедка под шубой и вареники. Но по стенам развешаны фотографии полуголых кубинских красавиц. Совет: на Старом Арбате не надо обедать. Сама эта улица, воспетая Окуджавой – сегодня, увы – апофеоз пошлости. Пучеглазые матрешки в нескончаемых сувенирных лавках, наглые зазывалы (почему-то в качестве зазывал наняты негры в красноармейских ушанках) и толпы туристов, которые смотрят не на московскую жизнь, а на этих зазывал, матрешек и друг на друга. Памятник Окуджаве, якобы идущему по Арбату, «очень похож» и, вместе с тем, или именно поэтому - ужасен.

Вывеска на Кузнецком мосту. Все смешалось в доме Облонских: В баре/гриле под названием «КГБ» проводится выставка современных российских иконописцев « Свет Троицы»

По фотографиям видно, на какие пустяки мы обращали внимание. Но, один, государственной важности, хотя и незафотографированный объект, вернее, объекты, повергли нас в глубокий шок, когда мы направили наши стопы в Кремль. С изумлением чужестранцев мы увидели, что рубиновые звезды на башнях Кремля до сих пор не демонтированы!!! Я же, по наивности, была уверена, что их давно скинули. Установленные в разгар ежовщины, в ноябре 1937 года, они вовсю сияют и освещают... Поговорив с аборигенами, узнали, что в стране давно идет дискуссия, снимать звезды или нет. "Ведь к ним уже привыкли за 75 лет", - озвучил по телику мнение народа представитель знаменитой фамилии Никита Михалков!! Ну что сказать на это? Это, как если бы сегодня, по фасаду Бундестага пустить свастики с красивой подсветкой.

Переделкино

Как у всех, давно и прочно «подсевших» на семействе Чуковских, давно была мечта – поехать в Переделкино. Мечта сбылась. Поехали туда воскресным утром, на машине. Ехали через пламенеющее золотом и багрянцем Подмосковье. Для таких, как мы, кто годами не видит осеннего леса – уже радость. Коганы решили начать с дачи-музея Пастернака, а мы с Сережей двинули на кладбище.

Так выглядит вход на переделкинское кладбище. На ржавой доске требование ссыпать мусор с могил только сюда.

Пошли по тропинке, ища указатель к могилам Пастернака и Чуковских. Указателя не было. Прошли минут 10. Вернулись. Прямо к кладбищу (через стоянку автомобилей) примыкает Резиденция патриарха всея Руси. На стоянку каждую секунду подъезжали машины. Много молодых семей. Женщины с младенцами на руках. Видимо, в этот день в церкви при резиденции был обряд крещения. Молодые матери пересекали площадку как-то неуверенно, ступали слишком осторожно, как будто у них лезвия ножа, вместо ног, как у Русалочки андерсеновской. Приглядевшись, поняла, что осторожность не от того, что несли конверты с младенцами. Почти все они были в туфлях на ужасающе высоких каблуках. Такая мода нынче в Москве (да и не только в Москве, но нигде больше в Европе ей не следуют столь фанатически) на женскую обувь: закругленный нос, громадная платформа и невероятной высоты каблук-шпилька. Безобразно и к тому же опасно для здоровья.

Время шло, и, отчаявшись, мы стали спрашивать у прибывающих на крестины, не знает ли кто, в каком направлении могилы. Никто не знал. Возможно, что они вообще не подозревали о каких-то знаменитых могилах на этом сельском кладбище. Я успела мельком поговорить с несколькими пожилыми женщинами. У женщин истертые жизнью, страдальческие лица. Они мне рассказали, что приезжают сюда к старцу - отцу Илие. Что он заочно, по фотографии благословляет мужей-алкоголиков на излечение и они излечиваются.

Уже совершенно разуверившись в успехе, увидели вдруг двух молодых особ, очень уверенно углубляющихся внутрь кладбища вдоль правой ограды. Догнали. Спросили. Да, знают. Но только - к могиле Пастернака. А дальше я уже сама найду. Помнила, что Чуковские и Пастернаки лежат рядом. Обе женщины не по-здешнему смуглые, черноглазые, вполне прилично говорят по-русски, с каким-то милым и неопределимым акцентом. Оказалось – журналистки из Барселоны. Живут в Москве и пишут для тамошней газеты или журнала.

По желтому ковру, под листопадом дошли до тех самых трех знаменитых пастернаковских сосен. С двух сторон от могилы Пастернака - плиты, под которыми лежит его жена, Зинаида Николаевна, и их общий сын Леонид Борисович Пастернак. Остановились. На вопрос, почему они здесь, девушки ответили, что любят Доктор Живаго. Стихов из него не знают. Вообще, стихов Пастернака не понимают. А у меня, как раз, все наоборот. Никогда не смогла себя заставить дочитать Живаго до конца. Стихами же из него жива до сих пор. Начала им рассказывать про Ольгу Ивинскую, (они не знали совсем об этом), про Малую Дачу, которую он снимал в соседних Переделках для нее, про то, как он ушел туда, к ней, с Большой Дачи, в свой последний Новый Год, как только куранты пробили 12. Про Лару из Живаго, что она составлена из З.Н. и Ивинской, почти поровну. Про то, как беременная на девятом месяце З. Н. умоляла его подписать вместе с другими писателями расстрельное письмо в 36-ом («Боря, пожалей ребенка»), а он не подписал, сославшись, что вырос в доме, где был культ Толстого. Девушки выказали невероятную заинтересованность, просили как дети: «Еще, еще нужно рассказать». Не могли понять, почему я с такой симпатией говорю о безалаберной, любящей дорогие заграничные тряпки Ивинской и с такой неприязнью - о практичной Зинаиде Николаевне. «Что плохо, что она всегда имела обед?». Эта тема могла меня завести слишком далеко. И я предложила продвинуться вперед, к могиле Чуковского, имя которого им было неведомо. Они согласились, но попросили прочесть что-нибудь из Пастернака. Прочла из «Августа». А из чего еще читать, здесь...

...И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,

Нагой, трепещущий ольшаник

В имбирно-красный лес кладбищенский,

Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами

Соседствовало небо важно,

И голосами петушиными

Перекликалась даль протяжно...

Нет, понять до конца, до горловых спазм, почему это так прекрасно, нельзя никому, кто не говорит с детства по-русски. Вот, я сама, сколько не подступалась к стихам Одена, не понимаю, в какой момент получать удовольствие. А уже 20 лет в англоязычной среде.

Могилы Чуковского, его жены Марии Борисовны - в двух шагах от Пастернака. Справа от них – могильная плита, Лидина. Крестов на этих могилах нет. Отец и дочь были убежденными атеистами. Собственно, ради того, чтобы постоять у плиты с именем «Лидия Корнеевна Чуковская», я сюда и приехала. Когда-то, она писала:

"Вот так же будут на могиле

Сходиться и мои друзья

Печалясь, что меня зарыли

И услыхать меня нельзя.

И так же будут торопиться

На электричку, по делам,

И впечатленьями делиться

От новых радиопрограмм".

Это место очень часто упоминается в дневниках Корнея Ивановича. Мария Борисовна умерла в 50-ых. 21 февраля, в каждую годовщину ее ухода, он приходил сюда вплоть до самой своей смерти, в 69-ом. «Вот и 8 лет миновало с тех пор как скончалась моя милая Мария Борисовна. Сегодня еду на ее могилу, как всегда растерянный, без какого-нибудь единого чувства… Все мое оправдание перед ней, что скоро, очень скоро я лягу навеки рядом с ней, искуплю все свои вины перед нею, вольные и невольные…»

После кладбища мы воссоединились с Коганами в ресторане с горьковским названием "Дети Солнца": по лестнице вверх, во втором (необычайно унылом, в сравнении с первым) корпусе Переделкинского Дома Творчества. Добротная, безликая еда. Назойливо блеет по кругу Демис Русис. На стенах криво развешенные в дешевых пластмассовых рамочках фотографии "деятелей культуры". Почему Демис Русис? Не знаю. Необъяснимо, особенно когда узнаешь, что имя ресторатора - Иван Панфилов, и что он ни кто иной, как сын кинорежиссера Панфилова и актрисы Инны Чуриковой.

Наконец, входим на территорию Дома- Музея Чуковского и идем бродить по участку.

Летний домик, без фундамента, который Корней Иванович подарил Лидии Корнеевне. В семье Чуковских его называли "Пиво-Воды". Чтобы писать, ей нужна была абсолютная тишина. А на даче бесконечно гостили, шумели приходящие к дедушке Корнею дети, безобразил подросший племянник, Женя, с которым она не ладила. В «Пиво-Воды» написана большая часть ее гениальной публицистики. «Прорыв Немоты». "Процесс исключения". Написаны уходившие в самиздат «Открытые Письма» в защиту Бродского, Даниеля и Синявского, Сахарова и до последнего дня ее жизни боготворимого ею Солженицына.

В этом месте нельзя не вспомнить ее стихи о себе. О своем даре.

Маленькая, немощная лира.

Вроде блюдца или скалки, что ли

И на ней сыграть печали мира!

Голосом ее кричать от боли.

Неприметный голос, неказистый,

Еле слышный, сброшенный со счета.

Ну и что же! Был бы только чистый.

Остальное не моя забота.

Как и договорились, встретились с испанскими девушками у Чуда-дерева, обвешанного настоящими детскими ботиночками. Лицезрение этого дерева с сопутствующими разъяснениями вызвало у них детский восторг.

Вместе с ними и Коганами идем на экскурсию по Дому. Там Наташа. Чудная. «Мы все тут Чуковскими зараженные», - говорит Наташа, и я сразу ее полюбляю. Живет она в Клину. Оформлена второй ставкой сторожихой. Домой ездит раз в неделю. Простое, курносое лицо. Говорит изумительно, вольно переходя от главного объекта – Дома Чуковского - к друзьям дома – Ахматовой, Пастернаку, Паустовскому, но неизменно возвращаясь к Дому с его уникальными экспонатами и к его Хозяину. Говорит, как говорят с друзьями, в формате диалога, а не начетнически. С особым удовольствием отвечает на вопросы о Солженицыне, который в этом доме несколько раз находил убежище. «Вот за этим столом Ал. Исаевич написал свое знаменитое «Письмо Вождям». Смотрю, трогаю, с благоговением. Студенткой его наизусть заучила, это письмо.

Спрашиваю ее об отношениях между отцом и дочерью. «Он ведь не любил Лиду, правда? Ценил, уважал, доверял, но не любил?». Не шарахается от вопроса. «Она ото всех, и особенно от отца, ожидала такого же мужества, которое для нее самой было будничным, ежедневным делом… Таких людей любить трудно. Но отец понимал, что называется, «масштаб личности», и изо всех своих потомков, именно ей и ее дочери, Елене Цезаревне, завещал архив и доходы от продажи своих книг,– отвечает Наташа. И добавляет: "Если бы не Елена Цезаревна, нам конец. У федералов на наш музей денег почти нет". В это время чужестранные девушки шепчут мне что-то в самое ухо. С трудом разбираю слова: "Мы дали ей вопрос (имеется в виду экскурсия в Музее Пастернака)– кто есть Олга Ивински? Она нам дала ответ - это имя не должно здесь говорить".

Надо же. Как чувствовала, что не надо туда идти. И Коганы подтвердили, что там было скучно. Потому, что там нет такой Наташи. А, кажется, невестка З.Н. водит экскурсии. Она, правда, недавно переиздала переписку между З. Н. и Пастернаком.

Он так ее (З. Н.) любил когда-то, что ревновал к ней антресоли, которые сверху любуются ее прекрасными плечами.

«Как то, что даже антресоль при виде плеч твоих трясло".

Ну, все, Остапа понесло. Надо остановиться, оставить место для Питера.

Питер

Путешествие из Москвы в Петербург» совершили на скоростном «Сапсане». Не помню, что играли 20 лет назад при отправлении с Ленинградского вокзала «Красной Стрелы», но за те годы, что я не передвигалась между двумя столицами на поезде, «новые песни придумала жизнь». На отбытие «Сапсана», в пафосной манере Краснознаменного хора гремит на весь вокзал знаменитая гамзановская «Москва».

Продолжается русский язык.

В ярком злате святых куполов

Гордо множится солнечный лик.

С возвращеньем двуглавых орлов

За пять часов дороги попутчики многое нам разъяснили, про то, что здесь есть и что будет. Само собой, возникает соблазн описать попутчиков... Но, нельзя. Надо переходить к делу. Необходимо только упомянуть, что попутчики наши, прознав, что мы давно не были в Питере, в один голос засылали нас в ресторан «Палкинъ», на углу Невского и Владимирского. В мою бытность там был кинотеатр «Титан». А в конце 19-го века здесь тоже был ресторан, которым владел один из представителей известной династии рестораторов Палкиных. Постоянными посетителями этого знаменитого места были Чайковский, Чехов, Куприн, Блок, Бунин, Менделеев, Достоевский. Это последнее обстоятельство и решило вопрос в пользу посещения «Палкина».

Ресторан «Палкинъ». В сортире много позолоты, как в церкви.

В воскресенье, в пять вечера, в огромном зале окнами на Невский был занят только один столик – наш. Зато обносили этот единственный столик четыре молодца. По одному – на каждого едока. Почему зал был пустой – поняли слишком поздно, уже после того, как отобедали. Названия блюд в этом ресторане такие же помпезные, как и сортир, к тому же очевидное вранье: «МРАМОРНОЕ МЯСО ВАГЬЮ ОБЖАРЕННОЕ НА ВУЛКАНИЧЕСКОЙ ЛАВЕ». Цены астрономические. Еда, в отличие от названий, вполне заурядная. Халдеи навязчиво и притворно лебезят на один манер. Лица молодые, но стертые, как пятаки. Выражение на лицах - торжественное, как будто они высшей силою призваны тут служить. Весь обед утомляли перечислением полезных минералов и витаминов, которые содержат заказанные нами блюда. Как будто мы пришли в аптеку.

Вырвались из «Палкина» на Невский. Дождь, все мерзнут, а мне кажется, что дождь теплый. В первый день в Питере мне все нравится, решительно все, без исключения. И так бывает каждый раз, когда я приезжаю в родной город. А за 20 лет эмиграции я приехала сюда уже в седьмой раз. Пешком идем на Лиговку, к Октябрьскому залу, на концерт Монсерат Кабалье. Друзья сделали нам такой подарок. С ужасом узнаю, что билет в 16-м ряду стоит 150 долларов. Зал, между тем, почти заполнен. Интеллигентных лиц почти нет. Где эти лица возьмут 150 долларов за один билет? Поет знаменитая дива, если это слово применимо к женщине 77-лет, с петербуржским симфоническим оркестром, но дирижера привезла своего. Выходит, опираясь на палку. Вернее, он ее выводит. После каждой арии, так же медленно, держа его под руку, уходит за сцену. В конце, великая старуха не убоялась и выдала под восторженные выкрики из зала Хабанеру из Кармен!! Когда зал бисирует, она сидит, видимо, не в силах уже стоять, даже опираясь на палку. К ней бегут по проходам с цветами. Десятки людей. В основном женщины. Каждый подноситель цветов страстно ее лобызает, вручая букет. Она, надо полагать, от этого в полном ужасе, потому, что дождь, осень, грипп.

Пока идем к Лиговке, видим бесконечные рекламы японской еды. Sushi Rolls называются здесь очень забавно - «роллы». Как видите, любой гражданин может пойти в Мастер Класс и бесплатно выучиться катать эти самые ролы, и тем самым приобрести модную и востребуемую профессию. Этот дикий перевод рекламы капучино выставлен в окне вполне респектабельной кофейни. Вообще, безграмотные, в силу абсолютно непрофессионального (дословного) перевода рекламы, вывески и билборды преследовали нас и в Москве и в Питере на каждом шагу. Да, что – билборды! Тот русский, на котором когда-то (лет двадцать тому) говорил, даже когда перебирал по части матерка, питерский народ, нынче в России не в ходу. Кругом, в магазинах, в метро то и дело слышны обрывки какого-то дикарского новояза: креативные тренды, зафейсбученные френды и дешевые секонд-ханды. За что они так с «языком своей матери»? Дальше не пойду - не мой вопрос.

Вот оно, ЩАСТЕ.

После 10 октября резко похолодало, как это всегда бывает в Питере. Я помню это, до сих пор помню. А мы все тянули, пока было тепло, так и не успели покататься по каналам.

Канал Грибоедова. Встретились здесь с нашим институтским приятелем. (по ЛЭТИ). В те незапамятные времена, когда мне было 18, а ему пятью годами поболее, я была в него глубоко-безнадежно влюблена. Он мне только что показал фотографию любимого внука, а я, за неимением оных, хвастаюсь перед ним августовской «Звездой», где опубликована «В переулке Ильича».

Подошли к дому номер 38 на Гороховой. Тот самый, помните, который «этот был большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры дом». Считается, что именно здесь Рогожин прирезал Настасью Филипповну. Но нас в этом доме ждала нечаянная радость. Там оказалось крошечное кафе с обычной (как когда-то) вывеской «Пышки». Мы, конечно, рванули вовнутрь, в момент позабыв о несчастной судьбе самой инфернальной из всех инфернальных героинь Достоевского. Там тоже все было, как раньше - т.е. простой стеклянный прилавок, а за ним пышки. Взяли только по одной (боялись поправиться, идиоты), щедро обсыпанной пудрой и к этому - по молочному коктейлю. И то и другое было точно такого вкуса, как когда мы поженились. За это неслыханное наслаждение мы заплатили не больше двух, трех долларов. Понимаете, к чему я клоню: а в "Палкине"…

Летний Сад закрыт на ремонт. Гуляли в Михайловском. Вдруг увидела, что старушка передо мной наклонилась над своим правом ботинком, и пытается правой рукой (ручкой) застегнуть застежку, левой опираясь при этом на палку. Помогла ей, через «Ничего, доченька, сама управлюсь». Бывший блокадный ребенок. Выжила. Живет одна, пока “управляется”. А башмачки у нее на липучках, между прочим, а не на каких-то старомодных шнурках. Слезящиеся глаза, бледное, в синеву, лицо, на котором выражение необычайной кротости. Хотела попросить разрешения сделать фотографию, но не стала, и сняла ее со спины, уходящую по дорожке сада. Нет ничего грустнее и поэтичнее, чем спины уходящих стариков.

Подвальные окна Лаборатории Бесконтактной Техники. Переулок Ильича переименовали обратно в Казачий Переулок. А в подвале, где так счастливо протекала описанная мною 30 лет спустя жизнь – теперь швейная мастерская. За углом, на Загородном, где была булочная, и к булочке, облитой сладко- белой помадкой можно было за 10 копеек прикупить благородный напиток белого цвета, отдаленно напоминающий кофе с молоком, там теперь интернет-кафе. Сидят молодые люди, барабанят как зайцы по клавиатуре. Пьют кофе-лате из высоких бумажных стаканов. Все как у людей. Я зашла туда и не сдержалась… заплакала от нестерпимо ярких воспоминаний…

Пошли по Загородному, по направлению к дому у Пяти Углов (Утюг). Дом памятный. Здесь жила Лидия Чуковская и Матвей Бронштейн. Я не знала, с какой стороны установлена мемориальная доска, с Рубинштейна или с Загородного. Стали искать. Нам в помощники (за определенное вознаграждение, разумеется) напросилась группа «свободных художников». У того, что стоит позади меня, тапки привязаны к голым ступням грязными веревочками. Все конченые, но все равно – люди, и довольно смышленые, живые, шуткуют, хотят блеснуть. Выговор у наших ленинградских алкашей чистейший. Беспримесный питерский говорок, и все на «Вы» ко мне, исключительно на «Вы». А меня это одно уже к человеку располагает… Услышав фамилию Чуковского, почему-то развеселились. Наверно подумали, - вот тетенька такая взрослая и дяденька седой, а интересуются глупостями. Муха-цокотуха, МойДодыр…

Один, самый живописный, отделился от группы, чтобы попросить меня о дополнительном вознаграждении за хлопоты по поиску доски. Убеждал он меня очень смешно: «Дайте хоть сколько, на поправку, и эти (презрительный взгляд назад, на оставленную группу) меня сегодня обыщутся». Я вняла и дала. Просто объясняю, почему я так безобразно и неуместно скалю зубы под доской, установленной 26 марта 1997 года, с таким текстом: "В этом доме с сентября 1935 года жили: до мая 1941 г. писательница Лидия Корнеевна Чуковская (1907-1996) и до ареста в августе 1937 г. физик теоретик Матвей Петрович Бронштейн (1906-1938, расстрелян). Здесь в 1939-1940 гг. была написана "Софья Петровна" - повесть о большом терроре". Формат этих заметок не позволяет рассказать о леденящей кровь истории времен ежовщины, случившейся с Лидией Корнеевной, когда она жила в этом доме. Интересующихся отсылаю к уникальному материалу опубликованному в 1999-м в «Звезде».

Пока пешком добрели до Театральной Площади – стемнело. Здесь, в славном, тихом заведении под непритязательной вывеской «Театральное Кафе», с окнами на Мариинку и Консерваторию, мы провели последний питерский вечер. С нами были замечательные питерские люди: Самуил Лурье и его жена Эля. В продолжение темы: Лурье был близко знаком с Лидией Корнеевной, писал предисловия к книгам о ней. Теперь поддерживает отношения с дочерью Л.К., Еленой Цезаревной. Мы поведали ему о встрече с алкашами у Пяти Углов. А он, как будто бы восстанавливая некий необходимый баланс, рассказал, как добивался открытия этой самой мемориальной доски, писал для нее текст, и присутствовал при ее открытии. Еще он рассказывал ошеломительные вещи о верующих паломниках из Архангельска и других северных городов, которые почитают атеистку Лидию Корнеевну, как святую, и приезжают в Питер, поговорить о ней, дотронуться до нее через тех, кто ее знал. Почитают они ее за «Софью Петровну». За то, что первой (е 1939-ом) бесстрашно встала против Тотального Зла. Вот здесь есть немного об этих удивительных людях. Это какое-то новое движение в среде русского православия. «Разумные верующие», - как сказал Лурье. Кроме Чуковских меня с этой парой сближает еще одна тема: Герцен. Лурье принадлежат к тому маргинальному и на глазах исчезающему типу людей, которые читают Герцена просто так, для удовольствия, на сон грядущий. У нас начался разговор о только что изданной книжке Ирены Желваковой о Герцене, которую я надыбала всего неделю назад в Доме Музее Герцена на Сивцев Вражек, в Москве. Оказалось - Лурье эту книгу рецензировал. В книге впервые в герценоведении детально говорилось о любовной переписке между Натальей Герцен и поэтом Георгом Гервегом. Письма в книге не приводились, но пересказывались. Это было условие потомков Герцена в Швейцарии. Иначе они не дали бы автору их прочитать. Перипетии этой самой (для меня) захватывающей в мире любовной драмы (просто оттого, что один из участников – Герцен!) пунктиром обозначены в «Былое и Думы». Я выразила мнение, что в новой книге взята неверная интонация. Дамская, наивно-восторженная и к тому же неуемно патетическая, и потому - анти-герценовская. Лурье же, со своей стороны, заметил, что кроме благодарности, мы автору ничего не должны. Короче, три часа были проведены в разговорах самых для меня упоительных. Завтра – Хельсинки.

(окончание следует)

Сан-Франциско