Вернуться в прожитую жизнь

Продолжение. Начало в №8/2012 и сл.

Представление о студенческой жизни у меня было довольно смутное. Оно базировалось на рассказах моего деда, причем возникших из двух, далеко отстоящих друг от друга, временных и социальных периодах.

Мой дед поступил в Политехнический институт имени Петра Великого по конкурсу аттестатов (вступительных экзаменов тогда не было) в 1906 году. Как внук николаевского солдата Николая Альтшулера, прослужившего в Русской армии 37 (!) лет, он имел право жительства в больших городах. Однако, для того, чтобы стать студентом вуза надо было попасть в тонкое горлышко трехпроцентной нормы, выделенной для абитуриентов иудейского вероисповедования. Вступительных экзаменов тогда не было, и зачисление производилось по конкурсу аттестатов. Для поступления в такие престижные институты, как Горный, Путейский или Политехнический, еврею, как правило, надо было иметь золотой или серебряный аттестат. При всей своей дремучести, этот, по сути дела, расовый закон, имел и положительные стороны.

Во-первых, его преимущество, по сравнению, с более близкими к нам, временами, было в предельной гласности. В послевоенное советское время официально объяснить чью-то неудачу при поступлении в институт или на работу, "пятым пунктом", было равносильно идеологической диверсии, почти преступлением. Как говаривал мой дед в те годы: «Бьют, и плакать не дают!" Точную характеристику правящему тогдашнему режиму дал недавно редактор легендарного перестроечного "Огонька", яркий публицист Виталий Коротич: "Жлобократия стала беззаконием, а не тиранией, как многие считали. Тирания – это хоть какие-то законы…"

А, во-вторых, - это дискриминационное положение стимулировало еврейскую молодежь к ответственному отношению к учебе. Уже с приготовительного класса каждый ученик знал правила предстоящей борьбы, и проникался мыслью о необходимости получения высших баллов в гимназии или реальном училище. Жесткий, точнее – жестокий, закон конкуренции заставлял рано взрослеть, не лоботрясничать и серьезно изучать все предметы – от математики до Закона Божьего.

…Мой дед учился очень хорошо, но вот иностранные языки давались ему с трудом.

Помню, и в преклонном возрасте, знакомясь с иностранцами, он смущенно шутил:

«Вот и жена, и дочь у меня свободно говорят по-немецки и по-французски, а я в семье так и остался каким-то печенегом».

На выпускном экзамене в реальном училище задание по французскому языку было не из легких: за короткое время перевести фрагмент из драмы Корнеля.

Находясь в цейтноте, дед был вынужден списать у однокашника финальную реплику – «Кинжал закончил то, что начал я…») - и сдал экзаменационный лист внешне строгому и педантичному учителю. Через несколько дней он получил аттестат зрелости, в котором наряду с пятерками по остальным предметам красовалась столь необходимая отличная оценка по французскому языку!

В 1913 году Россия пышно праздновала 300-летие Дома Романовых, и выпускникам были вручены юбилейные, украшенные императорскими вензелями, дипломы Политехнического института. В том из них, который и поныне хранится у нас в семье, значилось, что «студент Иосиф Альтшулер удостоен звания инженер-металлург и ему предоставляются все права и преимущества, законами Российской Империи с этим званием соединяемые». Замечу, что этих прав и преимуществ у тогдашнего инженера было немало…

Прошли годы. Сменилась эпоха. Однажды на Невском проспекте ученик встретил своего старого учителя французского и поклонился ему безо всякой надежды, что тот его узнает.

- "Здравствуйте, здравствуйте, дорогой мой! Как я рад вас видеть! Должен признаться, что из-за вас я совершил тогда маленький проступок. У Корнеля в последней фразе было: «кинжал закончил то, что начал яд », а не «я». Так что, батенька, я сразу понял, что эту реплику вы второпях у кого-то списали. Но знал я и другое: стоит мне поставить вам хотя бы четверку и из-за одной недостающей буквы все ваши планы получить высшее образование улетучатся как дым. Поэтому, и взял я грех на душу - и не жалею об этом. Да, думаю, и Бог меня за это простит…"

Я много слышал и читал о замечательных людях старой России, но почему-то этот учитель стал для меня символом истинного русского благородства и интеллигентности.

Мне вообще посчастливилось. Мое детство прошло среди людей того давно ушедшего поколения, в которых самым парадоксальным образом органично сочетались внутренний аристократизм с удивительно демократичной манерой поведения. Эти старые по возрасту, но не по мироощущению люди, пережившие революции, войны, террор и голод, до конца своих дней оставались доброжелательными и веселыми, не были заражены микробами зависти и злобы, ядовитыми миазмами которых отравлена окружающая нас атмосфера.

Оглядываясь вокруг, невольно пытаешься найти людей, не подверженных этим болезням; сохранившим чувство собственного достоинства, но не гордыню, здоровое чувство юмора, но не язвительное хамство, и, главное,– способность на благородный поступок, а не на удачно состряпанный донос.

Семья новоиспеченного студента Иосифа Альтшулера была не очень зажиточной и проживала в небольшом флигеле на Бассейной улице (ныне улице Некрасова), напротив Эртелева переулка, носящего теперь имя А.П. Чехова. У владельца типографии Федора Альтшулера и его супруги Леи было четверо детей. Два сына с библейскими именами – Иосиф и Яков и две дочери Роза и Устинья.

Политехнический институт и сейчас находится в Лесном, - от центра на метро - 15-20 минут, но сто лет назад до альма-матер студентам надо было добираться на паровичке и, казалось, что учебные корпуса находятся далеко за городом. Студенты предпочитали снимать там вскладчину небольшую квартирку и приезжали к родителям только на выходные дни и в праздники.

Понятие сессии в современном значении тогда не существовало.

Студенты слушали лекции, проводили лабораторные работы, а на старших курсах им предстояла практика на крупных предприятиях. Так Иосиф Альтшулер в 1912 году был направлен на один из знаменитых уральских металлургических заводов. На старости лет он с удовольствием вспоминал эту поездку и гордился тяжеленной настольной лампой, вмонтированной в чугунную фигуру кузнеца-молотобойца. Этот необычный подарок будущий инженер получил на прощание от рабочих и мастеров завода, с которыми быстро нашел общий язык. Одна маленькая лампочка ввинчивалась в фонарь, укрепленный над всей композицией, а другая, - миньон, расположенная внутри наковальни, и создавала иллюзию раскаленного металла.

Изучаемые предметы сдавали по согласованию с профессорами целыми курсами или отдельными разделами. Наиболее памятным для моего деда был экзамен по физике. Который ему довелось сдавать тогда еще совсем молодому преподавателю- Абраму Федоровичу Иоффе. Будущий выдающийся ученый принимал экзамен в огромном кабинете, по стенам которого располагались книжные шкафы, заполненные фолиантами на многих европейских языках. Задав несколько вопросов экзаменуемому, Иоффе вышел из зала и плотно закрыл за собой дверь.

"Сначала я начал готовиться к ответам самостоятельно, но время шло, а преподаватель не появлялся. Я подошел к двери, потихоньку ее приоткрыл, за ней виднелся абсолютно безлюдный длинный коридор. Тогда я вернулся в кабинет, нашел на полке необходимый учебник по физике, и быстро списал с него недостающие данные на свой экзаменационный лист. Аккуратно вернув объемистый том на место, я успокоился и перевел дух. Теперь-то я был уверен, что высший балл у меня - в кармане. Прошло еще томительных полчаса, я уже подумал, что Иоффе просто обо мне забыл. Но вот, наконец, дверь распахнулась и Абрам Федорович, находившийся явно в хорошем настроении, расположился в кресле напротив меня. Я подал ему заполненный формулами и определениями лист. Иоффе лишь бросил на него взгляд, хитро, но доброжелательно улыбнулся и произнес: "а теперь господин студент давайте поговорим о физике…"

Собеседование длилось довольно долго и касалось различных разделов сдаваемого предмета. Не помню, какую именно оценку получил мой дед, но судя по тому, как часто он возвращался к этой студенческой истории, экзаменатор и испытуемый, расстались довольные друг другом.

Когда я учился в девятом классе и проходил еженедельную практику в Институте Полупроводников Академии Наук, то не без гордости распахивал тяжелую дверь на набережной Кутузова, и с удовольствием перечитывал знакомую надпись на медной входной доске: "имени Академика Абрама Федоровича Иоффе".

С именами учителей своего деда, я встречался дважды и в своей студенческой жизни. Речь идет о профессорах Давиде Георгиевиче Ананове (кстати, тесте Михаила Моисеевича Ботвинника) и члене – корреспонденте Ан СССР Павле Павловиче Федотьеве, сын которого, профессор Николай Павлович был руководителем моей дипломной работы в Технологическом институте.

Студенческой компании, в которую входил и Иосиф Альтшулер, покровительствовал богатый зубной врач, холостяк лет 35-ти, эпикуреец, снимавший большую квартиру на Петроградской стороне. Видимо, ему нравилось находиться в окружении молодежи. Пока хозяин принимал пациентов, в его апартаментах можно было выпить вина, сыграть в карты, и, даже, уединиться с барышней. Для этого занятия у стоматолога были припасены дешевые конфеты- тянучки. Они прилипали к небу, и деликатная гостья, не желая показаться плохо воспитанной, стремилась избавиться от них без помощи рук. Это занятие отвлекало внимание и предоставляло свободу рук ее vis-à-vis. О дальнейших событиях мой дед предпочитал не распространяться.

По нынешним критериям мой дед в юности был человеком скромным и даже застенчивым. Он был замечательным сыном и братом, и, пожалуй, единственным его греховным пристрастием были карты. Роль карточных игр в досуге российского общества, начиная со времени правления Анны Иоанновны и ее фаворита Бирона была необычайно высока. Позднее, "язвительный поэт" Петр Вяземский отмечал, что: «Нигде карты не вошли в такое употребление, как у нас: в русской жизни карты одна из непреложных и неизбежных стихий». А состоявший в конце 18-го века на русской службе, француз Шарль Массон в своих "Секретных записках о России времени царствования Екатерины II и Павла I", сравнивая светские развлечения европейских народов, возвысил любовь к карточным играм, чуть ли не до национального свойства русского характера: «У француза забавляются салонными играми, весело ужинают, напевают некоторые водевили, которые еще не позабыты; у англичан обедают в пять часов, пьют пунш, говорят о торговле; итальянцы музицируют, танцуют, смеются, жестикулируют, их разговор вращается вокруг спектаклей и искусств; у немцев разговаривают о науках, курят, спорят, много едят, изо всех сил стараются делать друг другу комплименты; у русских встречается смесь всех возможных обычаев, а чаще всего – азартная игра: это душа всех их собраний и удовольствий, но она не исключает ни одного из других развлечений»

Однажды старшекурсник Иосиф Альтшулер играл в аристократическом клубе в старинную азартную карточную игру Chemin-de-fer или по-простому в железку.

Пожалуй, ни одна карточная игра не имела столь печальной судьбы. Попав в Россию из Франции только в начале XX века, «Железная дорога» феноменально быстро завоевала популярность. В нее играли во всех игорных домах России и на всех сборищах азартных игроков. Об игре упоминают многие писатели и поэты, обращающиеся в этот период к теме азарта, игры, корысти. Возникает даже своеобразный фольклор, посвященный шмендеферу. После революции «Железка» исчезает с такой же скоростью, с какой до этого появилась и уже в середине 20-х годах практически не встречается, просуществовав в России всего около 15 лет.

Правила этой игры были весьма своеобразны:

В игре участвует от двух до пяти человек. В клубах и игорных домах — до двенадцати. На каждого играющего необходима одна колода из 52 листов. Карты имеют определенную стоимость, например: туз — 1 очко, остальные — по достоинству.

Карты собираются в одну колоду и тасуются. Стопка снимается на две или три части. Верхняя карта снятой стопки всовывается поперек в середину колоды. Карты кладут на узкое блюдо боковым ребром вверх, рубашкой к игрокам. Подрезанная карта ставится поперек колоды, т. е. стоймя. В клубах и игорных домах для укладки карт употреблялся специальный лоток. В 1913 году для игры была даже изобретена специальная машинка с сильной пружиной, с тем, чтобы из отверстия ящика всегда была готова выскочить очередная карта.

Банкомет (крупье) назначает банк. Например, 10 рублей. Игрок, сидящий слева от банкомета, ставит любую сумму, но не более банка. Если поставленная понтером ставка менее банка, то следующий может ставить на часть или весь остаток. Также и следующие игроки по очереди имеют право ставить свои ставки в остатке банка.

Затем банкомет, не дотрагиваясь до других карт, одним указательным пальцем правой руки сдвигает верхнюю карту приготовленной колоды и подвигает ее игроку, имеющему право вести игру. Это право принадлежит понтеру, поставившему более всех. Затем банкомет придвигает карту себе, затем вторую понтеру и вторую себе.

Банкомет и понтер смотрят свои карты. 8 и 9 очков («дамблэ») открываются и считаются выигравшими сразу. Если оба имеют по 9 или по 8 очков («En-carte»), то карты скидываются и метка продолжается.

Владимир Маяковский в 1922 году опубликовал в журнале "Крокодил" несколько своих гневных опусов c антирекламой "железки". Работу крупье он охарактеризовал следующим образом:

С изяществом, превосходящим балерину,

парочку карточек барашку кинул.

А другую пару берет лапа

арапа.

Барашек

еле успевает

руки

совать за деньгами то в пиджак, то в брюки.

Минут через 15 такой пластики

даже брюк не остается

одни хлястики.

Без "шпалера",

без шума,

без малейшей царапины,

разбандитят до ниточки лапы арапины.

Вся эта афера

называется шмендефером."

И в финале карточного цикла дал такой суровый совет:

"Удел поэта за ближнего болéй.

Предлагаю

как-нибудь

в вечер хмурый

придти ГПУ и снять "дамбле"-

половину играющих себе,

а другую

МУРу.

Судя по термину "дамбле", с правилами игры великий поэт был знаком не понаслышке.

"Понимаешь, - вспоминал мой дед - как ни подниму карты, так - дамбле! Мне даже становилось неудобно, но карта шла и шла. Со стороны можно было подумать, что играет какой-то фокусник или просто шулер!"

В конце концов, выяснилось, что за вечер студент выиграл 700 рублей золотом. В предвоенные годы - огромные деньги. И главное, у кого, - у голландского посланника. Дипломат был явно смущен – у него с собой не оказалось такой суммы. Выложив из бумажника двести рублей наличными, посол принес свои извинения и осведомился, нельзя ли недостающие пятьсот привести господину Альтшулеру домой. Растерявшийся и смущенный студент сообщил свой адрес, и поскорее покинул помещение клуба.

Прошло пару дней, и Иосиф стал уже забывать о столь неожиданно выигранных деньгах. Семья Альтшулеров в полном составе обедала в своей скромной квартире на Бассейной улице, и, вдруг, в их дворик въехала роскошная карета, украшенная золочеными вензелями Голландского Королевского дома. Из нее вышел сотрудник посольства в расшитом мундире. Раздался звонок, и Иосиф бросился открывать дверь. Голландский чиновник поклонился и вручил господину Альтшулеру запечатанный плотный конверт с сургучной печатью. Это был первый крупный гонорар моего деда, заработанный за ломберным столиком.

Можно себе представить удивление моей прабабушки Елены Григорьевны, молча наблюдавшей из-за стола за этой, почти, театральной сценой. На другой день она получила от сына роскошный подарок - мешок зерен, самого дорогого тогда, ароматного гватемальского кофе.

Мне самому довелось видеть деда за карточным столом нечасто. Были у него постоянный партнеры – два старых холостяка - преподаватели математики. Заядлые преферансисты занимали квартиру на первом этаже в одном из домов Невского проспекта с окнами, выходящими непосредственно на главную городскую магистраль. В домработницах у них жила моя бывшая нянька Ольга Яковлевна. В молодости она работала кухаркой "за повара" в богатой немецкой семье, и не привыкла экономить на своих гастрономических изысках, впрочем, надо отдать ей должное - готовила она превосходно. Иногда она заходила к нам и жаловалась на своих новых хозяев. Ей не нравилась их скаредность, и. главное, непривычный режим дня. Видано ли дело , когда мягко говоря пожилые люди ( старшему из них – Абраму Яковлевичу Шнеерсону было почти восемьдесят) еженощно принимают у себя партнеров и, чуть ли не до утра, расписывают пульку. Пару раз они играли и у нас на Басковом.

Моя студенческая жизнь тоже, как это ни странно, началась с увлечения картами. Правда, играл я не в азартные игры, а в преферанс – игру, по словам моего деда, - "коммерческую". Моими партнерами были и бывшие одноклассники, и коллеги по шахматам, и даже мой недавний соперник Валерий Бахрах, к тому времени также, как и я потерявший надежду на завоевание Наталии Левитиной. Она поступила в Кораблестроительный институт, где познакомилась со своим будущим мужем Николаем Чечиком. Вскоре они влились в диссидентское движение, и после долгой борьбы за возможность покинуть страну перебрались в США.

Среди моих карточных партнеров бывали и весьма примечательные личности. Пожалуй, наибольшее впечатление на меня произвела игра в преферанс с популярнейшим в те годы композитором и обаятельным человеком В.П. Соловьевым-Седым. Зимние каникулы на втором курсе проводил я в Доме Творчества ВТО в Комарове.

Один из первых читателей этой рукописи, – старый мой приятель, опытный скрипач, более известный как автор популярных романов Леонид Гершович сурово указал мне, что истинный петербуржец должен говорить как Анна Ахматова: "в Комарове". Эти слова меня задели. Тем более что под моим любимым, пронзительным по искренности и понятным всякому немолодому человеку "Приморским сонетом":

"Здесь все меня переживет,

Все, даже ветхие скворечни

И этот воздух, воздух вешний,

Морской свершивший перелет…"

 Рукой Анны Андреевны выведено:

"Комарово

1958"

И все же, я продолжаю говорить, что "частенько посещаю Пенаты в Репино" или, что "недельку до второго собираюсь провести в Комарово", а не в Комарове.

Для меня все же малой родиной остается Зеленогорск, где прошло мое летнее детство. Комарово осталось в моей памяти как миф о дачной жизни советской интеллигенции. Пожалуй, откровеннее всех описал этот "поселок Солнца" Даниил Гранин:

"Комарово – это эпоха нашей российской интеллигенции, которой уже не существует. Интеллигенция кончилась. Остались интеллигентные люди более или менее. Во время расцвета Комарова оно было причалом интеллигенции как некой функциональной части общества, которая имела возможность соединяться ради каких-то акций, каких-то требований. В пределах тоталитарного общества, конечно, не более того. Но все-таки это было достаточная сила, которая перед лицом этого государства хотела, пыталась и могла объединяться.

Наша власть – глупая, всегда была глупее, чем народ. Сосредоточила в одном месте в непосредственной близости несколько домов творчества – писателей, композиторов, кинематографистов, театральных работников, журналистов, архитекторов. Надавала дач ученым и деятелям искусства. Наша глупая власть исходила из того, что «мы их тут сосредоточим - легче будет присматривать за ними, собирать информацию на них, они и сами будут стучать друг на друга – это очень удобное дело». Они не понимали, что люди, которые живут вместе поблизости – общаются. Сам по себе процесс общения, он, конечно, революционный процесс всегда. В этом смысле власть просчиталась.

Поскольку сейчас тоталитарного государства нет, функция интеллигенции кончилась, и нам не вокруг чего объединяться, разве только для временных разовых акций. Раньше в Комарове всегда вырабатывались какие-то мнения, происходили споры, в результате которых люди сходились вокруг того, что хорошо и что плохо, что надо и что не надо. Сейчас это людей интересует гораздо меньше, люди этим не заняты. Интеллигенции как социальной прослойки нет, и Комарово стало фактом истории."

В середине шестидесятых годов сомнительный комфорт, предоставляемый в этом заведении (с раковиной в номере и удобствами в коридоре) устраивал неизбалованных, несмотря на высокие звания, театральных деятелей. Кроме главного корпуса, в саду располагался еще один флигель. Кажется, когда-то он служил дачей прославленной русской актрисы Екатерины Павловны Корчагиной - Александровской. Именно туда и направили моего тогдашнего друга – студента Консерватории по классу скрипки и меня. В дачном домике условия, учитывая морозную зиму, были уж и вовсе спартанские. Мы там только ночевали, а время проводили в общей гостиной. Компания была у нас веселая – студенты творческих вузов, популярный актер ТЮЗа Евгений Шевченко, обучавший нас пить водку "из горла", запивая ее молоком. Как-то после ужина, пока не наступило время богемных развлечений, коротали мы вечер у телевизора, перекидываясь в картишки, и вдруг раскрылась дверь и на пороге появился, судя не столько по габаритам, сколько по покрытой инеем шубе, представительный мужчина с рассеянным взглядом и растерянной улыбкой на лице. Так улыбаются сильные и добродушные люди, проведшие некоторое время в одиночестве, и испытывающие желание присоединиться к какой-нибудь компании, причем вне зависимости от ее возрастного, интеллектуального или сословного состава. Такой выход из вакуума, возникшего по причине длительного запоя или нахлынувшего творческого озарения, необходим для быстрой адаптации во внешней социальной среде.

Оглядев присутствующих, припозднившийся гость уверенно направился к нашему столику:

- "Ну что, молодые люди, не желаете ли сразиться в преферанс?

Мы неуверенно переглянулись, узнав, знакомые по телевизионному экрану, и фотографиям в прессе черты Василия Павловича Соловьева- Седого, или, как называли его ленинградцы за глаза, - знаменитого ВПСС. Не обращая внимания на нашу растерянность, композитор, уверенным жестом швырнул свою шубу куда-то на диван, и с явным удовольствием плюхнулся в свободное кресло. Из карманов он достал явно заготовленный заранее сложенный вчетверо плотный лист бумаги, уже расчерченный под пульку, и граненый красный карандаш, толщиной в большой палец:

"- Привык, знаете, свои висты им записывать", – как бы извиняясь, объяснил нам Василий Павлович.

Играли мы некрупно. Наш именитый партнер прекрасно понимал, с кем имеет дело. Сначала наша команда держалась скованно. Конечно, опытный игрок и прекрасный психолог это сразу почувствовал, и, для разрядки обстановки, рассказал пару еврейских анекдотов. Мы восприняли их довольно сдержанно. Не почувствовав поддержки, автор "Подмосковных вечеров", ставших с легкой руки, или, в прямом смысле, с легких рук Вана Клиберна, - музыкальной визитной карточкой России, внимательно нас оглядел и мгновенно среагировал на увиденное:

- "Вы только, друзья, не подумайте, что я антисемит! У меня же жена - еврейка."

Это было произнесено так искренне и серьезно, что мы все расхохотались, и лед был сломан. Не помню, кто и сколько выиграл в этой пульке. Разве это имело значение. Мы были горды, что общались абсолютно на равных с таким талантливым и ярким человеком.

Те давние зимние каникулы подарили мне еще одну встречу.

В дальнем одноместном номере, который, несмотря на обычное отсутствие удобств, был объектом вожделений ленинградской театральной элиты, поселился человек средних лет, старавшийся на фоне студенческой молодежи. В его облике парадоксальным образом сочетались черты опытного, много пережившего мужчины и любознательного, смешливого мальчишки. Тогда еще немногие знали его в лицо, хотя за его удивительными пьесами и сценариями начинали охотиться известные театральные и кинорежиссеры. Это был Александр Моисеевич Володин. В воскресенье в Доме Творчества было много гостей. Утром навестить драматурга приехал его сын – студент- математик Володя Лившиц, а днем в фойе появилась очаровательная пара – моя бывшая одноклассница- Лена и ее мама, слывшая первой красавицей филологического факультета довоенного Ленинградского Университета, и по-прежнему, эффектная Софья Львовна Донская. Именно, в их огромной квартире на улице Красной связи (ныне этот, расположенный параллельно Баскову, переулок носит старое приличное название – Виленский), я впервые услышал запрещенные песни Александра Галича. Маленькие новеллы, каждая из которых воспринималась как завершенное драматургическое произведение, ошеломили меня. Большинство из этих текстов вскоре уже я знал наизусть. Лена Донская – изнеженная девочка с ангельским лицом и голубыми глазами, училась в параллельном классе и перешла к нам, кажется, только на пятом году обучения. Причиной тому была антисемитская обстановка в ее классе. Странно, что в одной и той же школе, в одно и тоже время, эта, весьма заразная бацилла, действовала, как и вирус СПИДа,- избирательно. Видимо, это зависело и от личности классного руководителя, и от тех ребят, кто верховодил в каждом коллективе.

Первую сессию я сдал без четверок, и получил повышенную стипендию. Впрочем, надо признать, что и здесь на моей стороне было везение. При полном отсутствии пространственного представления (что невероятно затруднило мне достижение высоких успехов в очных шахматах), осилить такой предмет, как начертательная геометрия, казалось невозможным. Но на экзамене мне достался удивительный для подобной дисциплины, "гуманитарный" вопрос: "История развития начертательной геометрии в России". Вот где пригодились мне рассказы моего деда о Давиде Ананове – одном из основоположников методики изучения этого предмета в нашей стране. Дело в том, что преподаватель моего деда в Политехническом институте предложил не только вычерчивать эпюры на листе ватмана, то – есть, на плоскости, но и склеивать геометрические объекты в объемном виде. Мой подробный рассказ настолько заинтересовал пожилого экзаменатора, что он решил не задавать мне больше вопросов, и в моей зачетке появилась первая отличная отметка.

Остальные предметы – физика, неорганическая химия и, конечно, необходимая будущему технологу, история КПСС - проблем для меня не представляли. В это время начался мой короткий роман с физикой. Я даже вступил в студенческое научное общество, где проводил интересные исследования акустике жидкостей. Моей руководительницей была Ксения Маринина – опытный педагог и представительница ушедшей петербургской интеллигенции. Она относилась к своим студентам тактично и уважительно, как к младшим коллегам. Мы вместе обсуждали результаты опытов. Это не могло не льстить самолюбию первокурсников, и служило дополнительным стимулом для их работы. Возможно, интерес к удивительным свойствам, различных по химическому составу, растворов возник у меня генетически. Мой отец – профессор Ефим Несис почти полвека посвятил изучению молекулярных взаимодействий, происходящим в трудно познаваемом и изменчивом мире веществ, находящихся в жидкообразном состоянии, а главный труд его жизни "Кипение жидкостей" переведен на многие языки мира.

Во время первого семестра я сыграл всего несколько партий в командных соревнованиях – в чемпионате Ленинграда среди спортивных обществ и в первенстве вузов. Самой памятной стала матовая атака, проведенная мной в поединке против Николаева. Эта комбинация с жертвой ферзя вошла в знаменитую "Энциклопедию шахматных миттельшпилей", вышедшую в Белграде в 1980 году. Среди моих соперников был уже хорошо знакомый мне Александр Чумаченко, выступавший за сборную "Буревестника" и один из лидеров команды Педагогического института имени А.И. Герцена, энциклопедически образованный профессор Захар Каплан, чудом сумевший вырваться из оккупированной фашистами Польши. Остроумный и неутомимый рассказчик, проживший драматическую жизнь, он стал для меня, несмотря на огромную разницу в возрасте, одним из самых ярких собеседников. Своеобразный польский акцент, сквозь который иногда пробивалась и интонационная мелодика языка идиш, придавал его речи какую-то особую притягательность.

По итогам соревнований 1964 года команда Технологического института получила играть в первой лиге первенства вузов. Для того чтобы иметь возможность выступать за сборную своего института, мне пришлось покинуть ФСО "Динамо", и стать членом студенческого спортивного общества "Буревестник", старшим тренером которого, к тому времени стал, знакомый мне по шахматному клубу, мастер Ефим Столяр. Шахматная комната располагалась над боксерским рингом в Доме физкультуры имени Мягкова на улице Софьи Перовской (ныне Малой Конюшенной).

Там проходили квалификационные турниры, а также личные первенства студенческого общества. Сразу же после окончания моих первых зимних каникул, весело проведенных благодаря моему дяде Анатолию Альтшулеру в студенческом лагере ВТО в Сестрорецке, я стартовал в полуфинале чемпионата "Буревестника". Сделав очередной ход, я выходил из душного помещения на своеобразную балюстраду, но амбре, возносившееся к куполу здания от разгоряченных боксерских тел, быстро возвращало меня в турнирный зал. Скорее всего, это соревнование, не осталось бы в моей памяти, если бы не случившееся тогда знакомство с замечательным человеком, дружбой с которым я дорожу уже сорок пять лет. Почти на каждом туре поднимая голову от доски, я встречался с дружелюбным и чуть ироничным взглядом коротко стриженного молодого человека, внимательно наблюдавшим за ходом моих поединков. Это был Вадим Файбисович.

Не помню, в какой, конкретно, момент случился наш первый разговор, но, пожалуй, в последующие тридцать лет не было ни одного дня, когда, находясь в Питере, я не набирал бы привычный номер. Думаю, что суммарное время наших телефонных переговоров, если таковое где-нибудь фиксировалось (что, впрочем, исключить невозможно) должно быть представлено как рекордное для занесения в книгу Гиннеса. Я бы дорого дал за эти многокилометровые пленки записей наших вечерних, а порой и ночных, диалогов. В них были отражены все новости политической, культурной и, конечно, шахматной жизни города, страны и мира за довольно значительный и, насыщенный событиями, период нашей истории. В те годы Вадим не пропускал ни одной театральной или кинематографической премьеры. Он всегда был в курсе свежих социально-политических событий, стремясь получить информацию из всех доступных тогда источников. Конечно, в наших беседах было немало смеха, шуток и откровенных оценок происходящего, сделанных эзоповым языком.

Мой друг был и остается для меня современным олицетворением часто упоминающегося, но редко встречающегося на практике, понятия – "Fair Play". Это словосочетание, насколько мне известно, впервые применил Вильям Шекспир в "Жизни и смерти короля Джона", и относилось оно к законам рыцарских поединков.

Приведу один пример, такой "Честной игры", свидетелем которого довелось мне быть самому.

Когда судишь себя, ищи вину там, где вины не видно.

Тогда твои добродетели еще более упрочатся.

Хун Цзычен. "Вкус корней".

На повидавшей виды сцене шахматного клуба сражались два известных в городе мастера, чемпионы Ленинграда разных лет, внешне – абсолютные антиподы. Игравший белыми грузный мужчина лет пятидесяти с прибалтийско-белесыми несколько выпученными глазами был похож на уставшего и подвыпившего Деда Мороза, только что сбросившего свой маскарадный костюм и, зачем-то, переодевшегося в потертую офицерскую форму. Он уверенно мастерил каждый свой ход, словно ввинчивая фигуру в деревянную столешницу, а затем удовлетворенно откидывался на спинку стула и задиристо поглядывал на соперника с видом столяра-краснодеревца, знающего цену своей работы.

Напротив него расположился коротко стриженный молодой человек с большим лбом и подвижными восточными глазами. По напряженному лицу его (неуловимо схожему с фотографией нового хозяина Белого дома) периодически пробегала нервная гримаса. Ему явно не удавалось скрыть эмоции, обуревающие всякого творца в момент создания или первого исполнения своего произведения. Взявшись за фигуру, он медленно поднимал ее над доской, подолгу удерживая в руке, и, лишь затем, опускал на намеченное поле, причем не в середину квадрата, а ближе к его уголку. Ожившие фигуры, подражая своему аниматору, старались не выявлять своей значимости и стремились ненароком не побеспокоить расположенную по соседству коллегу (вне зависимости от ее принадлежности к белой или черной армии). Фигуры эти чем-то напоминали рефлектирующего интеллигента в переполненном ленинградском автобусе.

Время на обдумывание, как, впрочем, и всякое отпущенное нам время, неумолимо убывало, а позиция оставалась весьма запутанной. В докомпьютерную эпоху такие ситуации оценивались банально, а главное, безответственно: "со взаимными шансами".

Такая формулировка ни к чему не обязывает, так как прекрасно подходит как к средневековой табии, так и к исходной расстановке фигур в суперсовременных шахматах Фишера.

Итак, время истекало, и соперники начали повторять ходы, молчаливо смиряясь с ничейным исходом. Преодолев некоторое смущение (положение соперника объективно выглядело перспективнее), молодой мастер все же решился первым предложить ничью.

Опытный боец, относившийся к своему коллеге с явным уважением, бегло глянул на часы, крякнул, как будто опрокинул стопку водки на посошок, и протянул руку в знак согласия. Молча оформили бланки и приступили к традиционному анализу. Ветеран, несколько раздосадованный упущенными по его мнению возможностями атаки, поначалу довольно быстро и без особого азарта передвигал фигуры, но как только на доске возникла финальная позиция, он словно опохмелился, - поднатужился и, неожиданно уверенно, продемонстрировал форсированный путь к победе.

Со стороны показалось, что его партнер схватился рукой за оголенный электрический провод. Впрочем, замешательство длилось недолго. Извинившись перед своим старшим товарищем за предложенную ничью, молодой мастер поздравил его с победой и, исправив на бланке нейтральные половинки на заслуженные ноль и единицу, спрыгнул со сцены в зрительный зал и быстро покинул здание клуба.

Прошло тридцать пять лет, но побелевшее лицо моего друга и сегодня стоит у меня перед глазами.

Уточню, что в этом эссе речь идет о поединке Вадима Файбисовича и Константина Кламана.

Итак, с переходом в общество "Буревестник" моя шахматная жизнь возобновилась с новой силой. В 60-70-е годы командные первенства вузов были наиболее популярными и представительными соревнованиями в городе. Каждое воскресенье в период проведения чемпионата Первой лиги в Городском шахматном клубе имени М.И. Чигорина буквально яблоку было негде упасть. Здесь встречались студенты и профессора, тренеры и зрители, друзья и болельщики. За доской можно было увидеть и Марка Тайманова и юного Анатолия Карпова, опытных мастеров старшего поколения и абитуриентов. Именно, здесь встретил я своих будущих друзей Вячеслава Осноса и Александра Корелова, Геннадия Сосонко и Игоря Блехцина. Именно общение с ними привело меня в шахматное сообщество. Каждый из этих талантливых и своеобразных людей заслуживает отдельного рассказа.

Прежде всего, считаю своим долгом вспомнить недавно ушедшего из жизни замечательного человека, истинного русского интеллигента - Александра Павловича Корелова.

- Спрашиваю, господа военный совет, считать ли нам,

что в сей хитрой игре король Карл выиграл у меня фигуру:

одним ловким ходом на Нарву оборонил Кексгольм?

Или продолжать нам быть упрямыми и вести гвардию на Кексгольм?

Алексей Толстой «Петр Первый»

Древняя русская крепость Корела, захваченная шведами и переименованная ими в Кексгольм, была возвращена России в 1710 году. Среди особо отличившихся при ее взятии был и предок Александра Павловича. За проявленный героизм ему был присвоен офицерский чин, пожаловано потомственное дворянство, а также фамилия по названию крепости – Корелов.

Дед Александра Павловича по материнской линии, Иван Иванович Корелов, вместе с братом владел конным заводом в Воронежской губернии. Имея два высших образования, юридическое и ветеринарное, он предпочел посвятить себя не исцелению социальных язв, но излечению и воспитанию благородных скаковых лошадей, что вызвало удивление и даже неприятие у соседей по уезду. Именно поэтому он не был принят в высшее губернское общество, хотя конный завод находился неподалеку от имения предводителя воронежского дворянства Александра Ивановича Алехина – отца будущего чемпиона мира.

Доброе отношение к животным передалось и Александру Павловичу. Во всяком случае мой, весьма настороженно относившийся к новым людям, дог по имени Шах (не могу себе позволить слово « кличка » по отношению к существу, которое было моим близким другом) сразу же признал в нем « своего» и в течение восьми лет короткой собачьей жизни радостно приветствовал его приход в наш дом…

Далекий от политики и демократически настроенный Иван Иванович поначалу отнесся к новой власти довольно лояльно, но… без взаимности. Долгое время он не мог устроиться на работу. Кроме явно непролетарского происхождения, главным минусом его биографии было наличие двух дипломов. При очередной попытке заняться любимым делом Иван Иванович пошел на хитрость и в графе « образование » нарочито корявым почерком вывел – начальное. Уловка помогла, и бывший правовед и ветеринар высокой квалификации был зачислен на должность старшего конюха. Казалось бы, можно было перевести дух. Но известность скакунов сыграла с их хозяином злую шутку. Дело в том, что на бегах при представлении лошади оглашается не только ее родословная, но и имя коннозаводчика. Совпадение фамилий было сразу же замечено, и Иван Иванович вновь остался без работы…

В конце концов дед перебрался в Ростовскую область, где и трудился в качестве зоотехника. Тем временем в семье росла дочь Лена (будущая мама шахматиста), с которой родители связывали большие надежды. Недаром: она стала прекрасным врачом. Два года проработала в Камбодже, а затем была направлена в знаменитый русский госпитале в Эфиопии, основанный еще в прошлом веке. Довелось ей повидать и императора Хайле Селассие, и его сына, гордившегося своим дальним родством с Пушкиным и в этой связи демонстративно облачавшегося в русскую крылатку. Во время революции в Эфиопии госпиталь попал в зону боевых действий, но даже в таких условиях Елена Ивановна оказывала помощь больным и раненым. По возвращении на родину она была награждена орденом Ленина.

Такая яркая карьера могла бы послужить сценарием для еще одного фильма « Светлый путь», если бы… не один эпизод в биографии героини. В начале 1937 года был арестован ее муж, зам. начальника мурманского облздравотдела, и Елена Ивановна осталась одна с восьмимесячным Сашей на руках. По доносу коллеги Павлу Семеновичу было предъявлено фантастическое обвинение в попытке организации эпидемии холеры… в Заполярье! На допросах он держался мужественно: ничего не подписывал и ни на кого показаний не давал. Во время короткой бериевской « оттепели » его неожиданно освободили, но не довольствуясь этим, он потребовал рассмотрения своего дела в суде – и был полностью оправдан! Этот смелый и необычный для того времени поступок, видимо, и спас его от последующих репрессий.

Вскоре началась война, и Павел Семенович совершил еще один смелый шаг: не подчинился приказу о сдаче личных радиоприемников. И маленький Саша начал постигать политграмоту, слушая с отцом первые передачи « Голоса Америки» и « Би-би-си » на русском языке. Эта привычка сохранилась у него на всю жизнь. Он мне рассказывал, как на тренировочных сборах в Зеленогорске (пригород Ленинграда) гроссмейстер Игорь Захарович Бондаревский каждый раз после ужина громогласно приглашал к себе «послушать музыку», и молодые Борис Спасский и Александр Корелов устремлялись в номер тренера. Прием вдали от «глушилок» был вполне приличным, да и слушать « музыку» в такой блестящей компании было очень приятно.

Любовь к классической музыке пришла к Корелову также с помощью радио, точнее – легендарной радиотарелки, имевшейся в каждом доме. А когда появились первые радиолы, он начал собирать пластинки с записями симфонической и оперной музыки. Не прошел и мимо первых магнитофонных кумиров – Окуджавы, Высоцкого и, особенно близкого ему по духу, Галича. Прекрасная фонотека Корелова, которой он охотно делился со своими коллегами, известна далеко за пределами Петербурга.

…Его первым шахматным учителем был отец, использовавший в качестве учебника «Мою систему» Арона Нимцовича. Затем Корелов прошел прекрасную школу под руководством известных ленинградских мастеров Давида Ровнера и Александра Черепкова. А его шахматными университетами стали совместные анализы неоконченных партий с гроссмейстером и академиком эндшпиля Юрием Авербахом во время командного чемпионата СССР в Риге (1954). Там 18-летний перворазрядник, завоевавший в ходе спортивного отбора место в сборной «Зенита», был по указанию начальства заменен на более опытного мастера. Но… нет худа без добра. Оказавшись в тренерах, Корелов не только получил возможность поработать с лидером «Зенита» Авербахом, но и избрал себе профессию на всю жизнь.

В 1961 году за успешное выступление в сильном чемпионате Ленинграда Корелову было присвоено звание мастера спорта. На следующий год пришелся пик его достижений:

Чемпион СССР в составе сборной Ленинграда, где его товарищами по команде были Б.Спасский, В. Корчной, М. Тайманов и А. Толуш, победа (вместе с Н. Крогиусом) в первенстве

«Труда» и, наконец, участие в юбилейном, 30-м чемпионате страны в Ереване.

В 1963 году Корелов окончательно вступил на тренерское поприще, что лишило его возможности самому играть в сильных турнирах. На чемпионатах страны он помогал Ю.Авербаху, Н. Крогиусу, Л. Шамковичу; был консультантом Аллы Кушнир в ее матче на первенство мира с легендарной Ноной Гаприндашвили (1972).

Познакомиться с достоинствами игры по переписке Корелов смог благодаря матчу Ленинград - Гамбург, стартовавшему в 1965 году. Две партии с известным немецким мастером Людвигом Рельштабом сделали его поклонником этого вида творчества на всю жизнь. Корелов успешно играл в заочных чемпионатах Европы: в седьмом (1970 – 74) - 2-5-е места, в восемнадцатом (1977-82) – 2-3-е, и, наконец, 1-е место и звание чемпиона Европы в 23-м!

По итогам 13-го чемпионата мира на конгрессе ИКЧФ (Международная федерация игры в шахматы по переписке) в Норвегии (1995)Александру Корелову было присвоено звание гроссмейстера…

Более 35 лет трудился он тренером-преподавателем шахмат на кафедре физического воспитания в том самом Политехническом институте (ныне Санкт-Петербургский Государственный технический университет), о котором шла речь в прологе. В 70-х – начале 80-х здесь стремились учиться многие способные молодые шахматисты. Естественно, в тот приснопамятный « застойный » период никакой официальной « процентной нормы » не существовало, и все же… Некоторые анкетные данные могли стать препятствием для поступления в престижный вуз. Не секрет, что Корелов оказывал таким абитуриентам, а затем и студентам, абсолютно бескорыстную помощь. А в ней нуждались даже такие талантливые шахматисты, как Алексей Ермолинский, ставший впоследствии чемпионом США или, исключенный из института за инакомыслие, один из сильнейших гроссмейстеров мира, автор капитального труда по истории и философии древней игры »Тысячелетний миф шахмат», ныне также проживающий за океаном Леонид Юдасин. И когда, при заполнении представления на звание « Заслуженный мастер спорта России », мне задали вопрос: кого записать вашим тренером? – я после некоторого раздумья назвал Корелова. Строго говоря, он никогда не был моим наставником, но наши совместные анализы, а чаще просто дружеские беседы создавали мне долгие годы тот независимый и эмоциональный настрой, без которого немыслимы никакие спортивные и творческие достижения.

Думаю, будь жив тот дедушкин учитель французского, он с удовольствием пожал бы руку своему идейному и нравственному наследнику.

Если быть совсем точным, то мой шахматный дебют в первый студенческий год состоялся не в большом игровом зале Городского клуба, а в скромном методическом кабинете кафедры физвоспитания ЛТИ имени Ленсовета, где проходило первенство факультетов в рамках Спартакиады нашего вуза. Состав первых досок выглядел достаточно внушительно, так что моими соперниками были такие яркие представители ленинградской шахматной школы как Александр Шашин и Марк Цейтлин.

Совершенно разные по темпераменту, шахматному стилю и отношению к жизни, оба они вскоре стали моими друзьями. У Александра - прекрасного педагога и своеобразного шахматного философа, - мне довелось даже быть свидетелем на свадьбе, а с Марком (ныне - неоднократный чемпион Европы среди сеньоров и маститый израильский гроссмейстер) я сотрудничал в качестве секунданта на Всесоюзных отборочных турнирах в Ростове-на Дону и Даугавпилсе в конце 70-годов, а затем, мы, уже совместно, готовили юного Гату Камского к матчу с Алексеем Шировым (Клайпеда-1987 г.) и к чемпионату мира среди юношей (Инсбурк - 1987 г.). Сейчас уже трудно вспомнить какое отношение имел вечный армеец Цейтлин к "Техноложке". Кажется, в тот учебный год он числился студентом заочного отделения. Но продержался он там недолго. Химия явно не была его стихией.

Зато в острых комбинационных осложнениях за шахматной доской, он чувствовал себя как рыба в воде. Эффектные атаки Марка Цейтлина всегда были украшениями городских первенств, и вызывали восторг его многочисленных болельщиков и, особенно, болельщиц, среди которых в те годы он был очень популярен. Мне кажется, что его уникальный талант при ином образе жизни должен был привести Марка на вершину шахматного Олимпа, но индивидуальная история жизни человека, также, как и, история целого государства или иного сообщества, не терпит сослагательного наклонения. Без загульного, богемного образа жизни, без, завораживающей женщин всех возрастов полу смущенной улыбки, без ночных бдений за карточным столом и, казавшегося бессмысленным, азартного отношения к коллекционированию почтовых марок, открыток, монет, - Цейтлин был бы просто другим персонажем нашей шахматной истории.

С отъездом в Израиль он изменился, как-то потускнел. Впервые, я это почувствовал в Риме, когда мы, возвращаясь с турнира на острове Иския, сняли номер в дешевой гостинице неподалеку от вокзала и пробродили полночи по великому городу. Со смехом вспоминали мы нашу ленинградскую жизнь, но былого блеска в глазах у Марка уже не было. На чемпионате Европы среди сеньоров в Давосе в 2006 году мы вновь оказались в одном отеле. На этот раз, Цейтлину не удалось отстоять свой титул чемпиона, впрочем, не достался он и несгибаемому Виктору Корчному. Партии его, как всегда привлекали внимание коллег, но победы доставались без привычной легкости, в нервной, изнурительной борьбе. Сделав очередной ход, он рассеянно выходил из душного турнирного зала, жадно курил, и по старой привычке, подходя ко мне, бубнил какие-то варианты, пытаясь доказать прежде всего самому себе правильность только что избранного продолжения.

А я видел его молодого, одержавшего одиннадцать блестящих побед в 15 партиях чемпионата Ленинграда, вспоминал его знаменитые испанские поединки с гарцующими белыми конями на королевском фланге противника, и оттого становилось грустно.

Первое студенческое лето запомнилось самостоятельной поездкой с моим лучшим другом тех лет - Виктором Лисняком (правда, под присмотром его родителей) по водному маршруту Москва- Волгоград- Ростов и обратно.

Удивительно, но первая прогулка по столице абсолютно не отложилась в моей памяти. Может быть потому, что последующие визиты в Москву были настолько насыщены встречами и событиями, что затмили тот суматошный день, расплюснутый между перроном Ленинградского вокзала и сходнями, по которым мы поднялись на теплоход. Лишь на языке причудливо сохранился вкус игристого и загадочного коктейля "Шампань-Коблер", который мы впервые (в описании этой поездки не обойтись без тавтологии – многое было для меня внове) продегустировали с Виктором после обеда в баре какой-то престижной столичной гостиницы, кажется "Москвы".

В 60-е годы такой познавательно - созерцательный вид отдыха был очень популярен у не имеющего возможности выехать заграницу, не входящего в номенклатуру, но все же верхнего слоя, гуманитарной, и, особенно, технической интеллигенции Москвы и Ленинграда. Сословный принцип существования, так называемого, "социалистического" общества соблюдался не менее строго, чем кастовая принадлежность в Индии. Даже внутри Обкомов партии существовали три вида столовых с пропусками разных цветов, чтобы третий секретарь, не дай Бог, не оказался бы во время обеда за соседним столом с рядовым бойцом партийного фронта. Знавал я одного такого секретаря, одно время возглавлявшего нашу городскую шахматную федерацию. Видимо, проштрафившись, он был переброшен на профсоюзную работу. Однако, по чьему-то недосмотру, у него сохранился заветный пропуск в ту самую, престижную столовую для партийного начальства. И вот он, несмотря на вполне приличный кухню во Дворце Профсоюзов, ежедневно мчался через весь город обедать в Смольный, чтобы тем самым, продемонстрировать свое, якобы сохранившееся, высокое сословное положение. Срок действия волшебного пропуска вскоре истек, и облик его владельца как-то потускнел. Но пришли новые времена, и в начале 90-х годов я встретил бывшего третьего секретаря уже в новом качестве – директора крупного художественного издательства. На традиционной книжной ярмарке во Франкфурте-на-Майне он выглядел даже эффектнее и вальяжнее, чем в партийном кресле. Узнав, что немецкие издательства рекламируют мои книжки на столь представительном международном салоне, он стал со мной особенно учтив, и мы расстались, как представители одной касты, обнявшись на прощание.

Родители Лисняка были типичными представителями советской технической интеллигенции. Родом они были из Астрахани. Отец – Давид Израилевич – ведущий инженер в одном из закрытых конструкторских бюро судостроительной промышленности, человек самых разнообразных интересов, весьма начитанный и любознательный. Из каждой поездки по Волге, а они вместе с супругой Татьяной (Таубой) Михайловной,- педантичной и тонной дамой, заведовавшей одной из технических кафедр Ленинградского Текстильного института, - совершали такие путешествия каждый сезон 16 лет подряд, старался он извлечь максимум информации. С утра в официальном костюме и с неизменном беретом на лысеющей голове занимал Давид Израилевич свой белый столик на открытой палубе, раскладывал на нем географические карты, путеводители, а также необходимые оптические приборы - бинокль, очки – (солнцезащитные и для дали), лупу для чтения мелких надписей и, конечно, фотоаппарат. Восстанавливая в памяти образ этого восторженного идеалиста, мне видятся в нем черты двух симпатичных персонажей из французской литературы - восторженного профессора Паганеля и, изучающего по карте маршрут своих предстоящих странствий, Тартарена из Тараскона.

Купить путевки на такие круизы в свободной продаже было невозможно. Они распространялись только по профсоюзным организациям крупных заводов, конструкторских бюро и НИИ, в основном, входившим в военно-промышленный комплекс.

Это была моя первая в жизни поездка, в которой со мной не было моих близких, и с каждой стоянки я отправлял им открытку с подробным описанием своего путешествия. С первого дня плавания у нас с Виктором образовалась небольшая и странная по составу, но неразлучная компания – пара московских молодоженов Юра и Инна, в которую мы оба дружно влюбились и высокий статный старик, оказавшийся дипломатическим генералом в отставке.

Юрий Коннов – выпускник престижного технического вуза, не принадлежал к числу столичных мажоров, и внешне напоминал молодого столичного интеллигента – шестидесятника. Присутствовавшая в отношении к нам некоторая, впрочем, вполне тактично проявляемая, снисходительность могла быть объяснена лишь разницей в возрасте (все-таки он был старше нас на пять – шесть лет), но никак не его происхождением из номенклатурной семьи. Хорошее воспитание и сдержанность Юрия прекрасно оттеняла его юная жена – смуглая, обаятельная, разговорчивая одесситка с удивительными карими глазами, хранящими грусть, даже в самые счастливые моменты жизни. Такими глазами Природа, и даже в большей степени, История,- наградила прекрасных представительниц двух народов с трагической биографией - армянок и евреек. Я откровенно восторгался Инной, делал какие-то робкие предложения, но отчетливо понимал, что мои желания невыполнимы. Мы виделись еще пару раз и в Москве и в Ленинграде, но затем, я потерял ее из виду. На память о нашей встрече осталась лишь сентиментальная строфа в моем блокноте, датированная сентябрем 1965 года:

И.К.

Нас разделяют дальние маршруты,

Немного возраст и чуть-чуть – судьба.

Все это вместе составляет путы,

С которыми, бессмысленна борьба.

Теперь несколько слов о загадочном одиноком генерале. Запомнился он мне, и специфической военной выправкой, угадывающейся, под курортной формой одежды, и, непривычным для петербургского уха, московским говором, ярко расцвеченным французскими идиоматическим выражениями.

В разговоре с ним, я старался, по - возможности, соответствовать его уровню, и щеголял, весьма скудным, набором французских словечек, услышанных в недалеком детстве. Именно на этом, волшебном языке общались между собой мои бабушка и мама, обсуждая табуированные для меня темы. Как раз эти, запретные темы часто затрагивал в своих монологах наш, умудренный опытом, собеседник. Рассказывал он не только о встречах с великим кормчим Мао, но и о посещении роскошного интернационального Дворца свиданий в Париже. Впрочем, для привилегированных гостей подобное заведение существовало и в закрытом коммунистическом Пекине, где он служил в годы советско-китайской дружбы. Конечно, подобные рассказы будоражили наше неискушенное воображение, и мы с Виктором ловили каждое слово генерала. Сложнее было понять его более завуалированные советы в области интимной жизни, о которой наше поколение в 18-19 лет имело весьма смутное представление.

Сексуальная революция в нашей стране началась лишь спустя лет двадцать после описываемого путешествия, поэтому некоторые назидания нашего спутника дошли до меня с большим опозданием.

В этой поездке я впервые почувствовал красоту и раздолье России.

Неухоженность деревень и городских окраин с лихвой компенсировалась умиротворенностью и спокойствием, исходившим от бескрайних просторов волжских берегов, а центральные улицы некогда богатых купеческих городов Нижнего Новгорода, Саратова или Самары не могли не вызвать уважения, (во многом, книжного, ностальгического) к трагически короткой капиталистической истории нашей страны.

Для меня, ленинградца, родившегося в десяти минутах ходьбы от Невского, прогулки по старинным деревянным городам с удивительными названиями – Углич, Кострома, Кинешма, - воспринимались как путешествия во времена убиенного царевича Дмитрия или основателя Дома Романовых - Михаила Федоровича.

Иные ощущения остались в памяти о посещении Казани. В столицу Татарии мы пришли ранним утром. Молодежная часть нашей компании, во что бы то ни стало, решила побывать в местной мечети. В этот неурочный час она оказалась закрытой, но мы были настойчивы. Разыскали настоятеля. Узнав, что мы из Ленинграда и интересуемся историей ислама, он принес огромный ключ, ловко отомкнул огромную входную дверь, и мы оказались на пороге мечети. Сняв обувь, вошли в молитвенный зал. Священнослужитель предложил нам посмотреть редкие книги и манускрипты. Мы с благоговейным трепетом рассматривали старинные фолианты, разукрашенные ярким восточным орнаментом, перелистывали тяжелые страницы, испещренные тонкой арабской вязью, и, в тот момент, казалось немыслимым, что невежественные потомки великих мудрецов и художников, врачевателей и астрономов, математиков и шахматистов, создавших на южных границах варварской Европы великую культуру средневекового халифата, цинично используя цитаты из священных для любого мусульманина книг, попытаются повернуть человеческую цивилизацию вспять. Тогда мы еще ничего не слышали о шахидах, да и террористическая идеология, в наших головах скорее ассоциировалась с народовольцами и эсерами, чем с зеленым знаменем Пророка. Впрочем, до Шестидневной войны оставалось всего два года…

Парадный сталинский Волгоград особенного впечатления на меня не произвел. Показной монументализм этого героического города, который довелось защищать и моему отцу, выглядел каким-то нарочитым и искусственным. Я вообще не поклонник имперской или тоталитарной архитектуры, подавляющей человека, но в таких столицах как Лондон и Вена (в меньшей степени это относится к Берлину), этот стиль воспринимается легче и естественнее.

Зато казачьи станицы, словно сошедшие со страниц "Тихого Дона», и, удивительным образом сохранившие свои названия,- "Александровская", "Николаевская",- смотрелись вполне органично. Прямо сойдя с теплохода, мы попадали на импровизированные рынки, и не могли удержаться от покупки огромных мясистых помидоров или ароматных дынь.

К сожалению, в детстве никто не обучал меня профессиональному плаванию (как, впрочем, и другим моим пристрастиям, - шахматам, журналистике, преферансу или настольному теннису), поэтому, во всех этих сферах, я был и остался самоучкой, и в определенном смысле, любителем. Правда, если в европейских языках понятие "amateur" звучит несколько уничижительно, то в русском, оно своим корнем (и в грамматическом, и в смысловом значении), связано с глаголом "любить" и ближе к греческому высокому "φιλέω", ставшему основой таких прекрасных явлений человеческого духа как философия и даже филантропия.

Плавание, а проще, купание в любом природном водоеме всегда было для меня ни с чем несравнимым удовольствием. В течение долгих лет в моем сознании при слове "счастье", прежде всего, возникал образ освещенного солнцем песчаного пляжа, медленно уходящего в глубину бесконечного водного пространства. Этот мираж был вполне материален, впитав в себя все лучшее, что было в жизни – прекрасный мир неомраченного потерями детства, ощущение свободы, юношеское предвкушение чего-то запретного и радостного, непривычное для городского жителя чувство единения с природой, с прохладным ветерком, напыляющим твое разгоряченное тело тончайшим слоем золотистых песчинок и радужных водяных брызг. Это мог быть золотой пляж Зеленогорска, где я провел лучшие дни своей юности, или Ермоловский пляж в Сестрорецком курорте, где отдыхали еще мои прабабушки и прадедушки, и, конечно пляжи моей любимой Эстонии в Пярну, Усть-Нарве и Эльве. Воспоминания о черноморском побережье уже не вызывает у меня таких эмоций. Что касается Средиземного моря, ставшим для меня доступным значительно позднее, то уютнее всего чувствую я себя на скромном и нераскрученном туристическими фирмами, пляже израильского города Ашдода, хотя изредка туда и долетают самодельные ракеты из ныне ХАМАСовской Газы.

Итак, наша команда завоевала право выступить в первой лиге чемпионата вузов. Это первенство было необычным. Так как кроме звания чемпиона города, в нем разыгрывались путевки на всесоюзный отборочный турнир общества "Буревестник". Каждое воскресенье всю осень 1965 года я проводил в Городском шахматном клубе на улице Желябова. Выступать за свой институт было престижно и ответственно. За партиями наблюдали не только тренеры команд, но и весьма компетентные зрители, среди которых было немало известных ленинградских мастеров, давно вышедших из студенческого возраста. Под их пристальными и критическими взглядами не так легко было решиться на то или иное продолжение. Я предпочитал передвигать свою фигуру в момент, когда именитые болельщики отходили от моего столика куда-нибудь подальше. В первом туре мы встречались с сильной командой модного тогда института - Точной механики и оптики (ЛИТМО), за нее выступали Эдуард Бухман, Вадим Файбисович, Исаак Радашкович, Григорий Лейнов. Мне в соперники достался мой тезка – Геннадий Дятлов – сильный и самоуверенный кандидат в мастера, входивший в состав юношеской сборной Ленинграда. Бланк этой партии я недавно обнаружил в своих архивных папках. Черными я разыграл любимый вариант французской защиты. Мой опытный противник попытался организовать пешечный штурм на королевском фланге, но мое давление в центре оказалось более действенным. После сорока ходов партия была отдана на присуждение. У черных была лишняя далеко продвинутая пешка, и современная компьютерная программа безоговорочно оценивает их перевес, как решающий. Дебаты проходили остро и, сначала жюри присудили мне победу, но мой напористый и нагловатый соперник поднял большой шум, и в конце концов, жюри решило избежать скандала и изменило свое решение. Оба участника дуэли получили по половинке. Не подав мне руки, и проворчав что-то нецензурное в адрес судей, Дятлов покинул игровое помещение. Было, конечно, обидно, но, партия, в творческом плане, удалась, и, это обстоятельство, во многом, компенсировало незаслуженно отобранные у нашей команды пол очка. В целом, сборная "Техноложки" выступила в первой лиге успешно, и завоевала путевку в чемпионат вузов СССР, который был намечен на весну будущего 1966 года. У меня лично, шансов на участие в предстоящем турнире было немного. Дело в том, что по регламенту этих соревнований команда состояла всего из пяти мужских досок и одной женской. Я был включен в заявку лишь в качестве запасного, что само по себе было достаточно престижно для перворазрядника. На первой доске был заявлен опытный мастер и крупный ученый-химик – профессор Исаак Наумович Айзенштадт. Представительный высокий мужчина с хорошо поставленным низким голосом, необходимым для чтения лекций в больших аудиториях, он пользовался непререкаемым авторитетом и в научных, и в шахматных кругах нашего города. Ровесник и товарищ по довоенному шахматному кружку Ленинградского Дворца пионеров Иосифа Воркунова, он еще в школьные годы был знаком с моей мамой, и, естественно, выделял меня из группы студентов-шахматистов нашего института. Личная жизнь Исаака Наумовича сложилась непросто. Его сын страдал тяжелым хроническим заболеванием, и шахматы, как мне кажется, наряду с наукой, являлись своеобразной психологической отдушиной для этого, достаточно закрытого и гордого, человека.

На последующих досках должны были выступать мастера Александр Шашин и наш играющий тренер (сменивший на этой должности Исаака Вейнгера) Анатолий Ферштер (Измакин), а также сильные кандидаты в мастера, среди которых был и вскоре ставший мастером Лео Толонен.

Но, как часто бывало - "Не было бы счастья - да несчастье помогло". Перед самым началом соревнований заболел и попал в больницу лидер нашей команда – мастер Айзенштадт, а так как заявка уже была подана, и правила турнира не предусматривали сдвижки по доскам, - мне предстояло играть за свой вуз на первой доске. К счастью, болезнь Исаака Наумовича была не очень серьезной, и через тридцать с лишним лет после описываемых событий, он произнес прекрасный тост на моем пятидесятилетии в Олимпийском зале Спорткомитета.

16 апреля 1966 года я впервые встретился за доской один на один с находящимся в расцвете сил действующим мастером. Это был недавно вернувшийся из Таллинна с чемпионата страны, лидер команды ЛИТМО Эдуард Бухман. Что бы молодой читатель смог представить мое волнение перед предстоящим поединком, сообщу только, что в столице Эстонии мой соперник на равных боролся с такими титанами шахматной истории как Давид Бронштейн, Пауль Керес, Виктор Корчной, Лев Полугаевский, Леонид Штейн, Семен Фурман, Марк Тайманов. Только перечень этих имен вызывал сакральный трепет. Однако, разыграв белыми редкий вариант английского начала, и получив довольно перспективную позицию, я пожертвовал пешку и предпринял попытку атаки на короля соперника. Мой опытный противник сделал пару точных ходов, и я погрузился в долгое раздумье. По мнению Марка Цейтлина, следовало решиться еще и на жертву качества, и после чего, согласно его анализа, возникал примерно равный эндшпиль с вероятным ничейным исходом. Я избрал другое продолжение, и, вскоре, моя инициатива иссякла, к тому же, флажок на моих часах стал угрожающе подниматься. Развязка наступила быстро, и мне пришлось признать свое поражение. Времени на переживания не было. На завтра предстоял поединок с Владиславом Воротниковым, – первым из моих земляков-одногодков завоевавшим звание мастера спорта. После напряженной борьбы партия была отложена. Мои шансы выглядели перспективнее, но домашний анализ доказал неизбежность мирного исхода. Не приступая к доигрыванию, мы согласились на ничью. После победы в третьем туре, я воспрял духом и оказал отчаянное сопротивление чемпиону Ленинграда Евгению Рубану. Партия была отложена в сложном ладейном эндшпиле на 59-ом ходу. При домашнем анализе мне удалось найти фантастическую патовую идею, связанную с созданием "бешеной" ладьи. Удивительно, но этюд удалось осуществить на практике – при доигрывании. На 86-ходу мой именитый соперник вынужден был согласиться на ничью. В следующем туре я победил талантливого мастера Виктора Адлера, и стало ясно, что первую доску я удержал. Может показаться, что я чересчур подробно рассказываю о своей игре в не столь уж значительном соревновании, но эта, представившаяся мне возможность сыграть на первой доске, этот незапланированный успех,- стал для меня важным импульсом к серьезному возвращению к шахматам и, теперь уже, навсегда. Если бы не этот счастливый случай, думаю, моя судьба сложилась бы совсем иначе, и, вряд ли бы, шахматная деятельность, стала основной в моей профессиональной жизни.

Наша сборная не сумела пробиться в следующий этап чемпионата страны, но зато, спустя некоторое время, мне был присвоен разряд кандидата в мастера, что по итогам командных соревнований происходило нечасто.

В оформлении требуемых документов мне помог методист Городского шахматного клуба Геннадий Сосонко, с которым мы к тому времени успели подружиться.

Мой тезка и сосед по Баскову переулку сыграл главную роль в моей шахматной судьбе. Рассказ об этом еще впереди. Но, именно после неожиданного для меня самого, уверенного выступления на первой доске команды Технологического института, я был, почти на равных, принят в амбициозное и эгоцентричное шахматное сообщество Ленинграда. Тогда же я познакомился и с легендарным директором клуба Н.А. Ходоровым – человеком, по- своему одаренным, но, мягко говоря, весьма своеобразным. Позволю себе процитировать фрагмент, посвященный моему будущему начальнику, из блистательного эссе Г.Сосонко:

"Полковник в отставке Наум Антонович Ходоров был тем известным типом советского руководителя, который за версту чуял, что хочет начальство и действовал, исходя из этого. Обладая хорошей памятью, он был мастером устного рассказа, импровизации, являя собой эдакого барона Мюнхгаузена, прибывшего в страну Советов и прекрасно там прижившегося. Шахматы он любил и, когда к нему приходил его старинный приятель, тоже отставной военный, старик с густыми седыми бровями, Наум Антонович запирался с ним в директорском кабинете и не откликался ни на стук, ни на телефонные звонки, пока они не кончали партии, игравшейся его любимыми утяжеленными фигурами.

У Наума Антоновича был сын Геннадий и, я думаю, что при моем поступлении на работу этот факт сыграл решающую роль: дома - Геннадий и на работе - Геннадий, здесь и запоминать ничего не надо.

Я уезжал тогда время от времени на соревнования или сборы и, конечно, Ходоров не был доволен моим отсутствием на работе. «Да ты только что целый месяц где-то пропадал, как я тебя могу снова отпустить?» - качал головой Наум Антонович, читая официальное приглашение из Латвийского Спорткомитета на сбор с гроссмейстером Талем М.Н.

«Так ведь Таль, - говорил я, - к тому же я и замену подыскал: хоть и кандидат в мастера, но исполнительный, добросовестный, да и зовут – Геннадий, так что вам и привыкать не надо будет». При этих словах я вводил в директорский кабинет приятеля, жившего в доме напротив в Басковом переулке. Он стал заменять меня во время моих частых отлучек, поэтому было логично, что когда я летом 1972 года уехал в вечную как тогда казалось командировку, Геннадий Ефимович Несис окончательно вступил на пост тренера-методиста".

Геннадий Сосонко комментирует партию матча на первенство мира в фойе Ленинградского городского шахматного клуба имени М.И. Чигорина

Приведя эту развернутую цитату, из которой не хотелось потерять ни одного слова, я, в очередной раз нарушил хронологическую последовательность своего повествования, и забежал далеко вперед. До моего поступления на работу в шахматный клуб мне предстояло еще отработать по распределению после окончания Технологического института, чему также предшествовало немало важных событий в моей жизни.