С бору да с сосенки

Картинки с выставки. Москва 60-х

Простецкий запах мокрого холста и красок,

И глиняный кувшин, слегка подбитый, на столе

Без скатерти, конечно.

Хороводы масок.

Дух деревенский -

Дыма - опавших листьев на земле.

Так тянет работящим потом

С подрамника распятого холста.

Любовь так пахнет,

И житейские заботы.

Так пахнет жизнь, прекрасна и проста.

                В мастерской художника

Ася. Фото Валерия Голикова                      Ася. Рис. Дениса Гордеева

С Володей Вейсбергом меня познакомила мама моего однокурсника и приятеля Екатерина Николаевна Поманская – художница. О ней мне хочется написать хотя бы несколько слов.

Екатерина Поманская. Портрет работы И.Д. Дризе

Небольшого роста, с вздернутым носиком и очень голубыми глазами, женственная в движениях, в голосе, и в том особом милом, беспомощном выражении, которое дается некоторым девочкам от рождения и которое не имеет ничего общего со свойствами характера и жизненным опытом. С сыном Алешей они жили очень дружно – сначала в деревянном скрипучем доме на Масловке, а потом переехали в крошечную квартирку – как сейчас помню, с сидячей ванной, где-то там же – на той же Масловке.

Как-то в наш первый университетский год – это еще было в деревянной квартире – мы целой оравой встречали у Алеши рождество. Все, как полагается – с елкой и настоящими свечками, потрескивающими на ветках. Екатерина Николаевна запекла в пирог монетку, на счастье, но монетка попалась двоим – кто обманул, и кому из двоих в действительности досталась монетка, и досталась ли – никто так и не узнал, и в этом было предчувствие чего-то неподдающегося простой обыкновенности.

По зову этого предчувствия, или по схожести характеров, мы очень подружились с Екатериной Николаевной – несмотря на разницу в возрасте, на удивление равноправно. Она меня познакомила с некоторыми из своих друзей – коллег – с Володей Вейсбергом, Мишей Левидовым-Однораловым, Таней Киселевой. А я познакомила ее с лучшим, что у меня было – с родителями. Удивительно, но дружбы у нее с ними не получилось. Хотя именно у нас дома я увидела то, что у них было общего – какая-то абсолютная непричастность к номенклатурной причастности, и чреватая этой непричастностью, унизительная и вместе с тем благородно-пристойная бедность. Меня поразила их с мамой схожесть-несхожесть – схожесть – сетчатые перчатки, в которые обе прятали наработанные руки, бегущая, хоть и тщетно – скрываемая, непослушная дорожка на чулках – и несхожесть – очень заметная и потому неописуемая.

Позже Екатерина Николаевна написала мой портрет темперой на бумаге, и судьба этого портрета как-то тоже символична. Алеша прислал его мне почему-то через Сан-Франциско, беззаботно свернув в трубочку. Когда мы его попытались развернуть, трубочка не хотела оставаться в развернутом виде и съеживалась. Пришлось ее на ночь расстелить на полу – продержать в развернутом виде, пока не привыкнет. Утром я глянула на портрет и ужаснулась – он рассыпался в прах. Стояло влажное нью-йоркское лето – иссушающий кондиционер разрушил хрупкую темперу. Екатерины Николаевны тогда уже давно не было в живых, и портрет этот ушел в память о ней.

Помню, она тяжело умирала, я боялась пойти навестить, а папа сказал – будь человеком, если не пойдешь – никогда себе не простишь, надо пойти на память – это важно, и я пошла на рынок, купила не цветов, а клубники, как мама надоумила – позже я поняла, сколько в этом было такта – родители того времени знали что такое воспитание чувств.

Эту последнюю встречу трудно описывать. Алеша был не просто хорошим сыном – он продлевал часы и минуты умирающей маме с той нежной сыновней заботой, которая, пожалуй, и не встречается – разве что очень изредка. Она стала легкой – крошечной-усохшей – Ты узнаешь кто это? – А-а-сенька – протянула она.

Я ее никогда не забуду, по сути, она была моей первой сердечной подругой. Я любила смотреть, как она рисует – писала натюрморты с искусственных базарных аляповатых букетов – получалась какая-то непривычность – театральность в цветах – нет, не так, как у Яковлева, без трагизма, скорее декоративно. Было по-настоящему интересно – меня вообще красота – в любой своей ипостаси – как-то волнует необыкновенно, до замирания души – возможно, это склад психики, а может, так все это чувствуют – не знаю.

Помню, входил Гриша – Цейтлин.

– Екатерина Николаевна ему шепотом – видишь - какие девочки к нам приходят – мне кажется, жизнь ее мало баловала радостями – похоже, на этой горькой почве и вырастает сорная трава искусства, мало пригодная для потребления, хотя она была богемно-легкомысленна – одно не исключает другого. Еще помню – Екатерина Николаевна мне говорила – вы очень хорошая девочка, но мне бы не хотелось, чтобы вы были моей дочерью – мы обе смеялись – нам было интересно обеим – лично мне было интригующе все – до озноба.

Когда я впервые подошла к двери Вейсберга, коммунальный реестр меня не удивил – удивило, что на неслышный мой звонок дверь отворилась сразу и бесшумно, и почти мгновенно я попала в светлую комнату с безукоризненно чистым паркетом, где на газетном листе ютились несколько картошек, а передо мной высился сильно переросший и на удивление постаревший, нескладный долговязый подросток с яйцевидной, какой-то голой головой и очень даже выбритым лицом, на котором светлые глаза как бы потеряли свою голубизну за счет очерка невротически-яркого, готового искривиться рта. Руки его были длинные, ноги были длинные. Щеки тоже были длинные и не то, чтобы провисшие, но вертикальные. Он и весь был вертикальный, явно некрасивый и заметно-неуловимо сумасшедший, но с мягкими манерами. Одет был опрятно – в выцветший синий тренировочный костюм.

Мебель отсутствовала, за исключением белого табурета. А на стенах висели картины такой невероятно завораживающей непривычной красоты, что хотелось никогда отсюда не уходить, и смотреть. Картофелины, аккуратно разложенные на газете на полу, как выяснилось в ходе беседы, были приготовлены позировать натюрмортом – серое на сером, белое на белом – благородная монохроматическая палитра, волнующая оттенками-недосказанностью.

В.Г. Вейсберг. Фото И.Пальмина

Вейсберг оказался прекрасным искусствоведом – он говорил о живописи, как никто – это было захватывающе увлекательно-познавательно и совершенно без витийствования. Он показывал работы и объяснял, кстати, довольно противным голосом, и это был не просто разговор – это была настоящая продуманная профессиональная лекция. Он охотно говорил о себе – тоже как-то искусствоведчески, вплетая в повествование события собственной жизни как маловажную деталь куда более интересного для него потока истории и философии живописи. Заметно было, что ему самому нравилось рассказывать и показывать – полез на антресоли – тоже, надо сказать, ни пылинки-ни соринки, достал свою картину – натюрморт 58-го что ли года, иллюстрирующую пролог – самое начало его монохроматического колорита. Как сейчас помню – ярко-белое и грязно-коричневое – еще не лишенное цвета, но тускнеющее и застывшее – я замирала от выпавшей на мою долю причастности. А он щедро зазывал заходить еще. И я заходила часто – предварительно позвонив – он радостно радушно откликался – из группы Эйнштейна, из лиги красноголовых – конечно, заходите – он никогда не отказывал. Как-то уже потом спросил – сколько мне лет – скоро двадцать – откликнулась я – а мне скоро сорок – прозвучал он в ответ так простодушно, как знакомятся в детском саду.

Иногда я приводила друзей-знакомых. Он с удовольствием показывал свою живопись, но искусствоведческие лекции доставались только мне наедине – я заметно благоговела, впитывала каждое слово, и ему это, по-видимому, нравилось.

В первый же визит он раз и навсегда объяснил мне, что его фамилия не Вайсберг, а Вейсберг, и что он не еврей, что меня не озадачило, но удивил сам разговор об этом, я не верила в антисемитов, да скорее всего, он им и не был, возможно, даже сам был евреем – мне было все равно. Суть была в другом – в мистике его живописи.

Когда не стало Екатерины Николаевны, и я пришла в очередной раз, он впервые вдруг резко поменял поведение – скорые хватательные движения заменили привычную неторопливую разговорную дидактику. Я так удивилась, что спросила – в чем дело – вам нравятся мои картины, а мне ваша ж... – простодушно ответствовал он – а почему прежде вы вели себя по-другому – прежде у нас была общая знакомая, а теперь нету – вот так, без всяких сложностей-условносткй. Я ушла.

Нельзя сказать, что я не звонила, и он не приглашал – но мне расхотелось заходить – неожиданная грубость казалась из другого мира без полутонов и не вязалась с его живописью. Он просил позировать – мне хотелось остаться на его холсте, но совершенно не хотелось никаких отношений – по понятным, впрочем, причинам.

Потом я иногда его встречала (на вернисажах и премьерах – в обстановке парадности мало вязавшейся с ним ) – некрасиво растолстевшего с выпирающим животом, явно преуспевающего, как-то раз с молодой его женой , но мне почему-то показалось – вполне степенной женщиной под стать его возрасту. Он никогда не останавливал меня, почему-то даже не здоровался, и я, никогда не ощущая себя с ним на равной ноге, сама я не подходила и не окликала. У него пошли выставки, и картины его можно было увидеть на бесшумном показе в Доме художника на Юго-западе – в незабываемо-кошмарном, как бы школьном здании, выбеленном известкой до оскомины зубного порошка.

Я очень люблю необыкновенную живопись Вейсберга, да и того тишайшего мистически-талантливого шепотного человека с безусловными психическими отклонениями, благодаря или вопреки которым – и собранно-углубленного и неожиданно разговорчивого, умеющего быть даже очаровательным – когда он говорил, не меняя выражения лица и голоса – про светофор о трех цветах, про Пушкинский музей, про музей подарков Сталину, но больше о полуцвете. Вспоминаю я его с нежностью.

Миша Левидов-Одноралов был моим сверстником. Маленький-мальчиковый, с головой как будто повернутой к собеседнику, и с совершенно прекрасными восточно-разрезанными глазами, он знал все на свете и обо всем на свете умел судить - и здраво и интересно. Умница и на редкость доброжелательный, мы с ним мгновенно подружились – с ним было замечательно разговаривать – он тотчас засадил меня в неподвижность, чтобы рисовать мой портрет, и с места в карьер попросил в следующий раз позировать обнаженной.

Миша Левидов Одноралов

В комнату то и дело заходила крошечная интеллигентная бабушка – вдова писателя Михаила Левидова, где-то маячила красавица мама – облика совершенно нездешнего – я бы сказала, древнегреческого – я знала, что она была подругой Фалька, в подтверждение чего висели его картины, а новый муж ее – полнеющий востоковед в очках с тяжелой черной оправой был тоже где-то рядом, тут же топала очень нетвердыми еще младенческими ножками сестричка Лизка – дом был семейный – ну как не согласиться, я было и согласилась, о чем незамедлительно не без гордости поделилась с Екатериной Николаевной – ни в коем случае – на всю жизнь позор – я послушно и отказалась.

Миша тут же заговорил о мещанстве – вполне презрительно, но все-таки не очень. А портрет мой огромного размера - в сером свитере – у него он вышел голубым – он написал маслом на бумаге в своем любимом синем колере – длинная модильяневская фигура, а головка крошечная с пучком вызывающе ярко-оранжевых волос – было тогда Мише девятнадцать годков, и учился он в историко-архивном институте, а я в университете на мехмате. Когда рисовал, соблюдал ритуал – надевал старенькую парижскую курточку, которой по-детски явственно гордился.

Он был страшно общительным и с удовольствием перезнакомил меня со всеми, с кем дружил – с Валей Воробьевым, Эдиком Штейнбергом и с Аркадием Акимовичем – отцом Эдика, в доме которого я в первый раз видела Костаки – грузного, похожего на нелетающего жука – тогда они все втроем – Аркадий Акимович с женой Валей и Георгий Дионисович отправлялись куда-то, и ярко выраженная блондинка на фоне черноголовых южных мужчин – блеклокожая Валя поразила меня особой, незнакомой мне нарядной элегантностью – все, кого я знала, были гораздо скромнее – 60-е в Москве еще хранили отпечаток-печать скудной подневольности, а здесь был – праздник, артистически-светская жизнь.

Миша Одноралов с Костаки

Двадцатисемилетний – врезалось в память – он все время ссылался на цифру своего возраста – не по причине ли его дня рождения – Эдик – как бы списанный с отца – безусловно уступал красивым и, казалось бы, уверенным в себе родителям – бледный, в дикой запущенной небритой щетинистости, невысокий, худощавый, как-то обидчиво хрипло-крикливый и заметно под шафе, он был тем не менее заметен черным беспокойством горячих-горячечных глаз, и – возможно пьяной, неукротимостью. На самом деле он был интереснее своей живописи того времени, и уж наверняка оригинальней банальной легенде о рождении его как художника – Акимыч сунул ему в руки кисть – пиши, выходи в люди. Позже он действительно вырос в серьезного живописца. Уже в Нью-Йорке я была на его выставке – его абстракции выгодно отличаются от общего потока. А самого Эда уже нет на белом свете.

Эдик Штейнберг

Про Валю Воробьева Миша Левидов говорил, что ему нужно жениться во что бы то ни стало – нет московской прописки, но все эти матримониальные интересы мало укладывались с бородатым светлолицым, в моем представлении – стилизованно-крестьянским, Валей. Он этот крестьянский облик носил на себе, как Миша французскую курточку – от него даже пахло ржаным хлебом и дымком – я не подвираю – все в образе.

Валя Воробьев

Жил он в Звенигороде – говорили - на толстовской даче у Хойленберга, куда я к нему приезжала в гости – одна. Летом – лета я не помню. А зимние поездки были незабываемы. Еще на Белорусском вокзале я вступала в тишину, в полупустой вагон электрички. Поезд останавливался посреди снежной степи. Валя встречал меня на платформе, курил сигарету в черном мундштуке – красивый, неразговорчивый и почти незнакомый. В доме топилась печка, было подметено – опрятно, и пахло деревней, особым деревенским уютом, приправленным острой свежестью масляных красок. Мы ели жареную картошку и пили чай. Смотрели Валины работы – ягоды на полотне и снег за окном мешались с немудрящим бытом. Голос у Вали с гнусавинкой, а косопоставленные глаза обесцвечены маленьким зрачком. Говорили и об искусстве и о разном – запомнилось валино натуралистическое простецки приукрашенное описание собственных немудрящих любовных утех с подбрасыванием на бедрах аж к потолку – ни малейшей неловкости, зато верный способ заторопить меня домой – безвкусица разговора ничуть не простительнее безвкусицы в искусстве. Я ждала пока Валя мыл посуду. А потом он провожал меня обратно.

Как-то зашел Костаки. Валя заметно встрепенулся. Костаки в распахнутом массивном пальто по-хозяйски прохаживался по комнате, смотрел картины – цикл работ – треугольноликие «короли» – оглядывал довольно равнодушно-пресыщенно, хотя и шумно, ругал-хвалил. Курил сигару. Валя – не то, чтобы просительно, но уважительно – Георгий Дионисович, Георгий Дионисович. Костаки жовиальный мужчина внушительных размеров – громогласно – за эту картину пятерку, а за это больше троечки не поставлю. Какая-то нелепая гоголевская сцена, поставленная в провинциальном театре сумасшедшим режиссером с допотопным реквизитом и спившимися актерами. Костаки не только неприятно себя вел – он и был, по-видимому, неприятным субъектом – выскочкой на первых ролях. И золотой мешок, и метит в генералы – явление все-таки редкостное, но и подозрительное, особенно на просторах родины чудесной тех лет. Я перестала ездить в Звенигород – не из-за Костаки, а так получилось.

Георгий Дионисович Костаки

Но от Костаки остался осадок. Не сказать, что в Нью-Йорке я водила дружбу или просто знакомство с серьезными коллекционерами изобразительного искусства и с теми, кто зовется здесь артдилерами, но по-настоящему богатых бизнесменов встречала и, случалось, по долгу службы, имела дело с ними, но никогда мне не попадался никто, как Костаки – столь отчетливо благоухающий денежной вульгарностью.

Толя Зверев

А потом была мастерская на Колхозной по дневным будням (на праздничных вечеринках-вечерах не бывала) – холостяцки чистоплотная, с большим сундуком, куда Воробьев со Зверевым грозили меня поселить в качестве почему-то гувернантки, а я всерьез побаивалась – с них станется. Их сосуществование казалось независимым друг от друга – таким оно и было, скорее всего. Там я от Зверева услышала – чист, как чекист, и кристален, как Сталин. Он умел краснобайствовать как никто, и тут же прятаться, будто и не было. Пока Валя кормил меня салатом-винегретом, Зверев тактично пребывал где-то в недрах мастерской – к тому же водка и вообще выпивка на столе отсутствовала, и ему было неинтересно. А провожали меня домой вместе – шел, по-моему, 67-й год, Зверев был курнос, со сверлящими глазками – какой-то дворницкой нетрезвой наружности, веселый шутками-прибаутками. Валя старомоден и безнадежно провинциален в очень светлом сером «взрослом» пальто с черным бархатным воротником – пара вполне и доброкачественно стилизованная. Они хулигански гоняли попавшую под ноги банку-жестянку, от души валяя дурака – теперь это красиво называется перформанс, а тогда мне было неловко от их пьяноватой разухабистости, и больше всего я боялась попасться на глаза соседям – неровен час доложат родителям – кстати, демократическим во всех отношениях, но единственная дочь – это все-таки другой коленкор.

Работы Зверева мне кружили голову – той красотой, которая призвана спасти мир. А мир покупал акварели Зверева за пол-литра. Зверев – поставь акварельку под стеклышко – акварелька и заплачет. У меня не было денег, чтобы заплатить цену, а платить трешником на водку я стеснялась. Как-то я сосватала Зверева на заказ писать портреты, заказчица – жена дорогого моего, милого друга детства Каспарсона – устроила мне разнос – много денег, мало сходства, а на самом деле все было наоборот – мало денег и много сходства – я бы сказала – льстительно-прельстительного сходства, которого они за собой и не ведали.

Только в Нью-Йорке у меня появилось несколько толиных вещей – одна как бы заметный фальшак, но так в жанре даже не утраченного, а незабвенно-безвременного времени, что не понимала я, не могла допустить, что он может продать мне заведомую подделку. К тому же я не умела, да и не хотела отказать милому Косте Кузьминскому – имею право, между прочим, чего хочу – того ворочу – хотя на самом деле мало осознавала червоточину происходящего. А ему кураж – смейтесь-смейтесь, филистеры и искусствоведы – вы одним миром мазаны, да и я вместе с вами.

А юность дышала-расцветала яблонями-грушами искусства. Которое прекрасно и вечно. А потом Валя Воробьев и Толя Зверев исчезли из моей жизни как-то незаметно. Время не возвращается, хоть шути-не шути. Телефонный валин голос из Парижа – не изменился ни капельки – те же интонации.

В те незапамятные времена – помню, я еще молодушкой была – матримониальный – марьяжный интерес был у меня на самом заднем плане. Не по годам ярко-синеглазая Елена Ивановна – знакомила с сыном – безуспешно взывала – свекровь на руках носить будет – а я с радостной чужеродностью наблюдала за веселым разудало-пьяным Сашкой – Сашей Васильевым, который, разумеется, не замечал меня, мне и не надо – орал во всю ивановскую – с новым годом, с новым гробом – а кругом такой сумасшедший дом – что ни в сказке сказать ни пером описать – водку закусывают холодным супчиком с хреном – народу неразличимо, за исключением разве что заграничного на вид, литовского – чем не заграница, по-аксеновски, во всяком случае – Томаса Венцлова с немыслимым акцентом в путанице звуков и в голубом свитере да еще и с немыслимой красавицей женой Мариной – их я не раз встречала в гостях у врачей-психиатров – Сусанны Ильиничны Раппопорт и Владимира Исаковича Финкельштейна – тети-дяди моей задушевной подруги Машки, где натертый до зеркального блеска паркет отражал, можно сказать, весь интеллигентский диссидентствующий bon monde от Димы Сарабьянова до Димы Сеземана. Как-то я к ним сюрпризно без приглашения привела Мишу Одноралова-Левидова (они знали его отца) – мне и попало – вам разве неизвестно изобретение Эдисона – телефон? Ну, во-первых, не Эдисона, во-вторых, сюрприз. У них – бывала вся Москва – не хватало только нас с Мишей.

Хоровод имен фамилий – пестр и вертляв – тестообразный сказочник Гена Циферов мне – ну что – выпьем, еврейский нос? Был и Анциферов – Аберрация памяти? – скорее всего. И еще Володя Аниканов с голубым уклоняющимся взглядом пожухлых глаз, чем-то похожий на шахматиста Карпова, только куда импозантней. И необыкновенная – с фантастической фамилией – Ира Врубель-Голубкина – почему-то не художница, зато молода и хороша собой.

И еще – из другой оперы того же либретто – все связаны-перевязаны. Казалось бы неразлучники – Холин с Сапгиром.

Холин – невозмутимый, костисто-жилистый, негнущийся – печатающий шаг шаркающий кавалерийской походкой – лицом темный, с глубокими продольными, кожистыми морщинами. Взгляд – слегка косящий – неподвижен – военная душка – никуда не денешься. Деревенеющим голосом не читает – декламирует, впрочем, совсем даже негромко: