Из цикла «Пары»

Билет

Задыхаясь, дрожа, захлебываясь, сдерживая шаги, растягивая, как любовную игру. По плюшевым ступеням, по бархату ковра, в распахнутые двери партерного рая. Ее место крайнее в первом ряду, последнее и в ряду, и в продаже. Она увидела его еще на компьютере и успела, успела, дрожащими руками принять от улыбчивой кассирши свой билет. В первом ряду, чтобы в этот один, последний раз, как перед смертью, между ним и ей, его движением и ее неподвижностью не было ничего, кроме оркестровой ямы. И чем вам не смерть? Жизнь и есть череда смертей, и та, конечная, часто почти формальность, точка за уже опустевшими скобками. А она сама выберет, где и когда поставить скобки, и теперь ей остается только ждать, ждать звонка, глядя на свое, на ее место так, как в молодости не взглянула бы она ни на одного.

Звонка она не услышит. Его заглушит шуршание чужого летнего платья о желтый сухой бархат крайнего кресла в первом ряду. По плюшевым ступеням, по бархату ковра, задыхаясь, дрожа, захлебываясь, сдерживая шаги, почти теряя сознание от гнева, через распахнутые скобки партерного рая, подастся она, готовая к бою, вперед. И остановится, и поднесет, не веря, к портящимся глазам заветную бумажку, и успеет, в потухающем свете сознания и люстр, увидеть ошибку, увидеть истину. И тогда тихая, смертельная слабость свалит ее где-то в четырнадцатом ряду, на уготованное ей улыбчивой кассиршей место. Сквозь шум в ушах пробьется музыка, сквозь муть слез проступят очертания движений. Ей будет неплохо видно, и она будет долго хлопать и досидит до конца ― почти формальность, точка за уже опустевшими скобками.

Панки

Сидят. Скорежившись на бок, съехав задами, расписные руки повисли до земли. Наклепки, цепи, кожа. Жара. Железо ботинок нездорово подвернуто подошвами вверх, спрятано под скамью. С ее двух третей скамейки свисает ее лишнее. Натуральный рыжий гребень его волос скрутился мягким плюшевым лоскутком, втиснулся, скомкался, спрятался в липких складках ее шеи. Натурально рыжее берет свое, пробивая замысловатую вязь щек, синюшные спирали вокруг металла рожек, окольцованного носа и продырявленного рта. Узор теряет резкость, текст теряет смысл. Под двойным неправильным помидором их голов цепляются железками ошейники, цепляются черным лаком ногтей пальцы рук. Жара. Тишина. Неподвижность. Дергаются только его красная, упущенная татуировщиком, шея, и ее могучий, недавно ненатурально черный, затылок. Ее почти не слышно, и кажется, что плачет он один.

Лейпциг. Больничный сквер. Детский корпус.

Ночь и День

Его лица не вижу, она напротив. Красные губы, влажное лицо, бледные, однозначные глаза, легкие светлые волосы. Его вижу спину. Покатая, книжная спина в хорошей льняной рубашке. Интеллигентные кудряшки, плечи, сандалии, часы. Он говорит, давно. Правильная речь, ничего не умеющие руки. Она разводит колени, подается вперед, тычет пальцем ему в плечо, кладет на стол грудь, откидывается, скалит зубы, обнимает сумку. Он говорит. Она второй час пьет кофе. Совсем стемнело, официант поставил свечу. Она комкает сумку, привстает. Он не дает ей платить, суетится, неловко, задом, цепляясь сандалиями за мой столик, выходит за ней из кафе.

Утром я узнаю кудряшки, плечи и сандалии. Упершись их подошвами в косяк, он толкает от себя четырехметровую дубовую дверь читального зала. В руках пирамида книг. Книги можно поставить на пол, можно попросить подержать, можно занести по частям, но он не сдается, энергично пихаясь задом, и нежно прижимая к груди темные, сальные, резко пахнущие тленом переплеты. Его объятия крепки и надежны, он свеж и весел, и на лице его нет следов ночи любви. Вожделенная дверь, тяжелая и стройная, медленно и важно, со слабым писком, подается ему, впуская в царство мертвых. И на сандалиях крылья.

Удар

Не вспоминала, не думала. Ничего. То есть совсем прошло, полная свобода. А тут. Заорал ребенок, сон оборвался, не успел свернуться и остался с ней. И оказалось, она все еще там, вся там, ну, если не вся, то вся нижняя часть. Так близко, как тогда, и на самом краю. И он, также как тогда, близко, по-европейски близко, их обоих аж ведет, и вокруг марево. Впиться друг в друга, и сразу досуха. Дрожь, выворачивает наизнанку, колотит, корчит, но нельзя. И стоять нельзя, и пошевелиться нельзя, ничего нельзя, потому что один шаг и все безвозвратно. В глазах такое, что их лучше в пол. Поэтому сели параллельно. Не шелохнувшись, глаза, сквозь марево, в экран, руки на коленях.

Как-то потом разлепились и обошлось. Легким удушьем. Он скорей женился. Она вернулась, никуда не уходя, к измученному мужу. И все было тихо пока сегодня, в 9:12 утра, не заорал ее безумный ребенок, и не всплыла на поверхность, как жирная яйцеклетка, ее память.